Текст книги "Любовь — последний мост"

Автор книги: Йоханнес Марио Зиммель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 37 страниц)

17

Она была в длинном, по щиколотку, платье из белого шелка без рукавов и с глубоким вырезом на спине, в белых туфлях на высоком каблуке и с золотым колечком в мочке левого уха. С левой стороны на облегающем платье был высокий вырез. Клод шла между Сержем и Филиппом, держа их под руки. Оба были в смокингах. У Сержа – бабочка красного цвета, у Филиппа – черная.

Когда они вошли в зал ресторана «Ла Фавола», взгляды всех присутствующих обратились к ним. Кто-то улыбался, кто-то перешептывался. Габриель Мартиноли, стройный мужчина с капельками пота на высоком лбу, поспешил им навстречу.

– Мадам Клод! – он обнял и поцеловал ее. – Друзья! Как мы с Николеттой беспокоились о вас, после того как месье Серж рассказал нам об этой войне в Конго, и сейчас мы счастливы снова видеть вас, мадам Клод! – Крепко пожав руки Сержу и Филиппу, он добавил еще: – Позвольте, я провожу вас к столу…

И вот они поднимаются уже по винтовой лестнице на второй этаж, по этой самой крутой и самой узкой лестнице в мире, и Клод в ее облегающем платье этот подъем дается нелегко. Мужчины следуют сразу за ней, и от этого старая лестница трещит и скрипит на все лады.

В ресторане на втором этаже почти все столики заняты, и здесь Клод тоже берет мужчин под руки. Присутствующие опять с симпатией и любопытством смотрят на них, а две лежащие на полу у ног своих хозяев домашние собачки действительно поднимают радостный лай. Мартиноли подводит их к столику, любовно украшенному разными цветами, и все сидящие рядом смотрят на даму в белом платье без рукавов с глубоким вырезом на спине и загорелой кожей, с большими черными глазами, красивым ярким ртом – женщины с завистью и любопытством, мужчины – не без вожделения.

– Сегодня вечером я вам меню не предлагаю, – говорит Мартиноли. – Мы с месье Сержем все оговорили. Сначала, разумеется, аперитив, секундочку, одну секундочку, – он ненадолго исчез за ширмой и появился вновь с серебряным подносом, на котором стояли четыре плоских хрустальных бокала с шампанским. Провозгласил пышный тост на итальянском языке с пожеланиями всевозможных благ и закончил по-французски: – За ваше здоровье, мадам Клод, месье Филипп и месье Серж!

Они сдвинули бокалы, грани которых играли и переливались в свете ламп, и выпили друг за друга; Мартиноли сбежал вниз по скрипучей винтовой лестнице, чтобы лично проследить за последними приготовлениями на кухне, потому что месье Серж сказал, что они голодны как волки.

Некоторые из посетителей не сводили глаз с Клод и ее кавалеров, и Серж, ухмыляясь, тихонько проговорил:

– Ничего себе выход мы себе устроили – ни дать, ни взять светские львы, сопровождающие царицу бала…

– Но ведь ты этого и хотел, – сказала Клод и продолжила свою мысль: – Да, очень даже неплохой выход для людей, у которых в детстве не всегда было вдоволь еды и они не могли уснуть, потому что от голода у них урчало в животе!

Они снова подняли хрустальные бокалы и выпили. Потом Серж встал, поцеловал Клод в щеку и сказал, снова сев на место:

– Черт побрал, это же рехнуться можно – я даже прослезился. Но это только потому, что я вместе с вами!

Он утер слезы, пожал Филиппу руку и перегнулся через столик к Клод, чтобы поцеловать ее. «Любовь – это последний мост для нас троих, – подумал Филипп. – Они верят в это, и Клод говорит, что у нас – у нас! – эта menage à trois[73]73
  Жизнь втроем (фр.).


[Закрыть] может получиться. А вдруг и в самом деле получится? И вообще, чем мы рискуем, если это число шесть-шесть-шесть, которое я обнаружил на винчестере в Эттлингене, действительно предсказывает нам вселенскую катастрофу. Апокалипсис? Те, кто ответственны за этот Менетекел[74]74
  Мене, Текел, Фарес – огненные письмена, увиденные на небе во время пира древнеассирийским тираном Валтасаром. (Книга пророка Даниила.) – Прим. ред.


[Закрыть] – за это страшное предупреждение – позаботятся о том, чтобы оно осуществилось. Ну, хотя бы частично… Тогда почему бы нам троим не попытаться найти спасение в любви, пусть и таким образом?..»

– Ах, какой запах! – восторгался Серж, прижимаясь щекой к щеке Клод, – это «In Love again» от Ива Сен-Лорана. Вчера некая потрясающая блондинка продала весь запас этой новинки нашему Филиппу, но, надо сказать, покупка оказалась более чем удачной. А насчет этой длинноногой блондинки… Ладно, молчу, молчу, Клод, но пошутить можно? Я умею вести себя, как примерный ученик, если надо. Ну, ладно, оставим «In Love again». А как ты выглядишь, какая ты вообще – тут никаких комплиментов не хватит!.. Скажи, Филипп? Ну, он опять отмалчивается! Как нам совладать с этим человеком, Клод?

– Я, по-моему, нашла к нему подход, – сказала она и погладила руку Филиппа. – Ну, и к тебе тоже, – и погладила руку Сержа. – А вы оба нашли подход ко мне, – сказала она и погладила собственную руку.

Заскрипела старая винтовая лестница, и хозяин принес для начала, «от лица нашего заведения», в качестве закуски три маленьких тарелочки с заливным из утки.

– Меню вас устраивает, мадам? – не терпелось узнать Мартиноли.

– Я в восторге, Габриель! Потрясающе! Если я после этого ужина уйду в мир иной, я с полным правом смогу поклясться, что на земле познала райскую жизнь! – сказала Клод.

Мартиноли исчез и вернулся с вареными лангустами и разными овощными салатами, а молодой официант поставил на стол бутылку белого вина «Пулиньи-Монтраше», и когда все было подано и они приступили к еде, за столом воцарилась празднично-уважительная тишина, как это присуще людям, которые ценят утонченные яства. Они изредка обменивались понимающими улыбками. Время от времени, чтобы выслушать очередной комплимент, появлялся Мартиноли, а Филипп думал: «Я люблю Клод, как никогда никого не любил, и даже – если есть Бог на небе, да простит он мне это! – даже Кэт я так не любил, И то сказать – как давно это было, с годами самые сильные и самые острые чувства забываются и притупляются… Забывается, между прочим, и то, от чего было неимоверно больно и что страшно мучило…» И снова вспомнилась ему это число, состоящее из трех шестерок. А потом им подали мальков морской камбалы, запеченных в картофеле, с красным винным соусом. Серж похлопал Мартиноли по спине:

– Вы так добры к нам, Габриель. Спаси и сохрани Господь вас, Николетту, ваших близких и ваш дом!

Клод тоже похвалила это блюдо из мальков камбалы, и снова за столом наступила тишина, и никто из мужчин не заметил, что Клод ест с большим трудом. Они не заметили этого, когда подали вырезку молочного ягненка со стручковой фасолью и бутылку красного вина Шато Розан урожая 1988 года, которую Мартиноли предложил им, как предлагают самым большим ценителям драгоценностей редчайший смарагд в двенадцать каратов в ювелирном магазине «Ван Клееф и Арпельс» на Вандомской площади в Париже. И только когда принесли лесные ягоды в вине со взбитыми сливками, посыпанные ванильной пудрой, Серж заметил, как сильно дрожат у нее руки, и испуганно спросил:

– Что с тобой, дорогая? Тебе нехорошо?

Клод опустила голову и тихо проговорила:

– Мне нельзя было приезжать сюда. Мне сегодня вовсе не стоило выходить из дома, даже с вами. Извините, извините меня, пожалуйста; сначала все шло так хорошо, а потом мне почему-то вспомнилось все, эти убитые и раненые, и Генри, весь в крови… – она не могла больше говорить.

Серж встал и обнял ее одной рукой за плечи, которые дрожали, потому что она плакала. Гости опять смотрели в сторону их столика; Серж осторожно утирал слезы с лица Клод. Но она продолжала плакать, и слезы, смешанные с тушью для ресниц, катились по лицу Клод, а Серж беспомощно глядел на Филиппа, как бы желая сказать: «Я ведь тебя предупреждал: она здорова, но не совсем». Подошедшему Мартиноли Серж объяснил, что у Клод, дескать, ужасно разболелась голова и что они все извиняются за доставленное беспокойство. Потом они пошли вместе с Клод к винтовой лестнице и через нижний ресторан вышли на ночную улицу. Лицо у Клод было мокрым от слез, с бороздками от потекшей туши. Их «лагуна» стояла метрах в ста от входа в «Ла Фаволу», все трое сели в машину, до которой их проводил Мартиноли; Клод продолжала плакать – казалось, этому не будет конца.

18

Но всему приходит конец. Вот и Клод перестала лить слезы.

– Проклятие! – вскрикнула она в последний раз. – Я испортила вам весь вечер, что я натворила, идиотка такая!

– Не говори так! – воскликнул Филипп, сидевший рядом с ней. Он обнял ее. – Это должно было случиться. Каким надо быть человеком, чтобы взять и забыть такое навсегда!

– Филипп прав, – поддержал его Серж. – Кому из нас не понятно, что на этих воспоминаниях так легко крест не поставишь? И ты на это не способна, иначе мы тебя не любили бы. Свежий носовой платок нужен? Возьми вот этот!

Он достал из нагрудного кармана смокинга белый шелковый платок и протянул его ей, сидевшей впереди за рулем. Клод с шумом высморкалась, над чем они все трое посмеялись; она включила в старой машине внутреннее освещение, взглянула в зеркало заднего обзора и сказала:

– Какой у меня страшный вид. Страшный-престрашный! Дай мне мою сумочку, Филипп!

Он достал из кармана пиджака и подал ей ее узкую вечернюю сумочку, из которой она достала несколько бумажных салфеток и крем для лица. Приведя лицо в порядок, она подкрасила губы, а мужчины молча наблюдали за ее «реставрационными работами».

– Слева возле уха у тебя еще остатки туши, – сказал Серж.

– Спасибо! – Клод удалила последние следы. Несколько минут спустя она сказала: – Ну, думаю, теперь на худой конец сойдет. Хотя я все равно на чудище похожа… Одни круги под глазами чего стоят, вы только посмотрите!

– Они не от этого, – заметил Серж, и они опять рассмеялись, а Клод сказала:

– Эх, ребята, что бы я делала без вас! Но я не истеричка, правда. Серж, подтверди, что я не истеричка!

– Клод не истеричка, Филипп, – проговорил Серж. – Просто сегодня вечером, когда она вспомнила обо всем, ее прорвало…

– Я это отлично понимаю, – сказал Филипп, снова думая о числе, состоявшем из трех шестерок, о том, что бы они могли значить, и о том, какое счастье, что остальные двое об этом даже не догадываются.

Клод выключила свет в машине и вздохнула:

– Господи, до чего же мне хочется выпить.

– Мне тоже, – сказал Серж. – Нам обязательно следует выпить! Да поскорее! Ты ведь тоже не прочь выпить, Филипп?

– Терплю из последних сил.

– Так поезжай, Клод! – сказал Серж. – Давай, давай, давай, а то мы все трое окочуримся! Поезжай в ближайший бар!

– Нет, никаких баров и ресторанов! – отрезала Клод. – Я в таком виде в ресторан ни ногой!

– Боишься, что все повторится, дорогая? – спросил Серж.

– Нет, чего не будет, того не будет, – улыбнулась она. – Хотя поклясться, что я не разревусь опять, я не могу. Боже, ну и ношу вы на себя взвалили со всеми моими заботами и причудами!

– А вот об этом можешь не тревожиться! – сказал Серж. – Из всех мыслимых тягот эта – для нас самая приятная, я прав, Филипп?

– Еще бы, – подтвердил тот.

– Вообще, все замечательно сходится, – сказал Серж. – Давайте, пойдем в мою галерею. Коньяка там на всех хватит, ты сможешь плакать, сколько пожелаешь, Клод, а вечером мы преподнесем нашей единственной гостье новогодние подарки!

– Подарки? Ну, если я уж свихнулась, то вы оба дадите мне сто очков форы! С какой стати подарки, вы, безумцы?

– А как же? Сегодня сочельник! – сказал Серж. – Или я ошибаюсь? Тогда весьма сожалею, но я в этом не слишком разбираюсь. У нас этот праздник называется Ханука, и начинается он двадцать пятого числа месяца кислев, а этот месяц приходится на середину ноября – середину декабря. Так что, Филипп, дитя христианское?

– Да, у нас, гоев, сегодня рождественский сочельник, ты совершенно прав, Серж, – сказал Филипп. – Значит, выходим?

Клод сняла свои туфли на высоких каблуках, потому что в них было очень неудобно идти по влажным булыжникам, и опять взяла мужчин под руки. Вот так, взявшись за руки, они прошли по пустынным ночным улицам до галереи, и Филипп опять увидел плакат с фотографией юноши перед разбитым окном сгоревшего дома; тот держал в руке кусок картона, на котором скособочившимися буквами было написано по-английски «HELP ME»[75]75
  Помогите мне (англ.).


[Закрыть].

Над плакатом висело объявление, Филипп прочитал, что выставка продлится с 1 июля по 15 сентября, и подумал: «Сегодня у нас ночь на двадцать восьмое июля, и сколько всего уже случилось с начала месяца – а сколько еще случится до пятнадцатого сентября?»

Пока Серж открывал галерею, Клод жалобно сказала Филиппу по-немецки:

– Что вы задумали, недобрые люди – мужчины? Боже мой, боже мой, ну, почему я, бедная девушка, ослушалась короля Зябликоборода?

– Дроздоборода, – поправил ее Филипп.

– Что, дорогой?

– Короля звали Дроздобородом, а не Зябликобородом.

– О, чему я только у тебя не научусь, дорогой! А я была твердо уверена, что его зовут Зябликобородом. Но я все-таки знаю, что этот король как-то связан с птицами?!

– Не придуривайся! – сказал Филипп.

– Ох, как ты прав! – поддержал его Серж, щелкнувший каким-то выключателем, после чего в галерее зажглись все неоновые лампы.

Он пошел в мастерскую, А Филипп тем временем рассматривал висевшие на стенах сильно увеличенные фотоснимки, сделанные Клод на войнах прошедших лет.

– «Dont look… – сказала Клод, – that was in another country…» Это строчка из Кристофера Марло, и еще так называется роман Хемингуэя – «В другой стране».

Филипп заметил, что Клод не совсем трезва, и пошел за ней следом в мастерскую, располагающуюся налево по коридору от выставочного зала. Там они с Сержем наводили сегодня днем порядок, застелили стол белой скатертью. На ней, упакованные в серебряную бумагу, стояли два больших картонных ящика, перевязанные голубыми лентами.

– Что это вы придумали? – спросила Клод, моргая от яркого света.

– Хотим вручить тебе подарки. Хотя сегодня и не настоящий сочельник, а придуманный нами – все равно. Хочешь, считай, что получила подарки в рождественский сочельник, а хочешь, что в вымышленный двадцать восьмого июля этого года. Это подарки от нас обоих.

– Подарки? – удивилась Клод. – Стану я принимать подарки от малознакомых людей! Да за кого вы меня принимаете, господа?

– Открой коробки и посмотри! – сказал Серж.

Клод приблизилась к столу и осторожно распустила синие банты, а Серж все приговаривал:

– Ну, сними крышку с коробки, сними крышку с коробки!

– Вечно эта спешка, – жаловалась она. – Это прекрасная атласная лента, она мне вполне пригодится. И серебряная бумага тоже.

Она настояла на том, чтобы Серж с Филиппом осторожно сняли и сложили вчетверо оберточную бумагу, скрепленную местами полосками скотча. Потом Серж положил ленту и оберточную бумагу рядом с рулончиком с меню торжественного обеда, разрисованного полевыми и садовыми цветами, и только после этого Клод сняла крышку с первой картонной коробки, стоявшей на столе. Сверху лежала записка. Взяв листок, она прочитала вслух: «Для Клод! С лучшими чувствами и пожеланиями – Филипп и Серж!»

Она прочитала эти слова громко еще и еще раз и сказала:

– Знали бы вы, как вы мне дороги, – и вынула из коробки, в которой пустоты были заложены разноцветными пластиковыми шариками, упакованную в прозрачную шелковистую бумагу блестящую фотокамеру, от испуга чуть не уронив ее на стол.

– Да это же Ни… это же Ни… Боже, помоги мне, не то я и впрямь свихнусь… это «Никон»!

– Дальше, – подстегивал ее Серж, который тем временем принес бутылку коньяка, откупорил ее и как раз наполнял рюмки. – Дальше, дальше!

Клод достала из другой картонной коробки еще одну камеру и слабым голосом проговорила:

– Еще один «Никон» – святые угодники!

– Ты же говорила, что всегда ездишь в командировку с несколькими камерами, – сказал Филипп. – Дальше! Открой вон ту коробку! Она тоже твоя!

Восторженно выкрикивая что-то неразборчивое, Клод извлекла из последней коробки еще одну камеру – «Хассельблад» – и к ней широкоугольный объектив, теле– и другие объективы, всего семь штук.

Все это она аккуратно разложила в два ряда на столе, сама тоже села на стол и начала болтать ногами.

– Я мертва. Я умерла и попала в рай, где мне самое место. Нет, я точно умерла, потому что такое бывает только в райской, а не в земной жизни!

– Возьми, – сказал Серж, протягивая ей чайный стакан, наполовину наполненный коньяком, дал стакан Филиппу, поднял свой, и все трое выпили.

– Тебе ведь так хотелось выпить, – напомнил Филипп. – Разве ты забыла? Выпей залпом все до дна, так скорее придешь в себя от этой нечаянной радости!

Они выпили, а потом повторили, и Клод сказала:

– Два «Никона», один «Ха… Хассельблад» и семь об… объективов… Вы оба свихнулись, последние остатки ума потеряли! Я сейчас снова разревусь!

– Попробуй только – мы у тебя сразу все подарки отнимем!

– Ну, если так… – Клод допила свой коньяк до капли и продолжила: – …то я, конечно, плакать не буду. Я-то пока в своем уме. Не то, что вы…

Она обняла и поцеловала Филиппа, а потом и Сержа.

– Боже мой! – уставившись на камеры, проговорила она. – Какую прорву денег это стоило! Только не врите мне! Я знаю, во что вам это обошлось! Это целое состояние!

– Ну, допустим, это обошлось недешево, – Серж взял бутылку и налил коньяк в стаканы: – Нам с Филиппом пришлось сложиться. Вот почему я звонил ему сегодня днем…

– Не вдавайся в детали, Серж! – добродушно проговорил Филипп. – Нашей даме не жаль сделать подарок и в десять раз дороже.

– В сто раз! – поправил его Серж. – Ле хаим, дорогие друзья!

– Ле хаим! – ответили они и выпили, не чокаясь.

19

Под конец все трое были под хмельком, и Серж предложил Филиппу и Клод переночевать у него в большой комнате под галереей. Но Клод во что бы то ни стало хотела выспаться в своей постели, и тогда они, обмениваясь шутками и смеясь, принялись укладывать камеры и объективы обратно в коробки. Клод согласилась оставить свою машину на ночь в Старом городе, и Серж вызвал такси, которое доставило их на набережную Монблан. Серж настоял на том, что проводит их до двери и поможет Филиппу нести камеры. Они оставили их в фотоателье, которое по размерам превосходило спальню с гостиной вместе, что весьма удивило Филиппа. Здесь стояли три письменных стола, заваленных фотоснимками и рукописями. На одном из столов расположились факс и пишущая машинка. На полках у стен рядом с компакт-дисками – разные коробки с кино– и телепленками, фотобумага, папки, скоросшиватели и даже специальный экран, чтобы рассматривать на нем фотоснимки. На полках в два ряда – от пола и до потолка – расставлены книги.

– Какая большая мастерская, – удивился он. – Знаешь, такой огромной я ее себе не представлял, Клод.

– Она для меня мала, – ответила Клод. – Я ведь и дома делаю снимки для рекламы, портреты, а вон там, видишь, разные задники. Сейчас, к примеру, я работаю на Сержа – делаю каталог к его выставке Магритта. Картины снимать просто, а вот для людей нужно место, где они привели бы себя в порядок, причесались, а дамы – припудрились и подкрасились вдобавок. Направо по коридору есть ванная и туалет для гостей, а дальше, за углом, гостиная.

– И это еще не все, – подхватил Серж. – В полуподвале у Клод есть еще темная комната, где она проявляет пленки или увеличивает снимки, если не отдает их сразу в журналы. Я рассказывал тебе уже о фантастической стереосистеме, вот тут, видишь, стоит пульт управления… Ф-фу, вроде мы твои камеры доставили в целости и сохранности, мадам.

– Причем предварительно мы как следует их упаковали.

– Да, вот именно. А зачем, спрашивается, они мне нужны в коробках? Может быть, вы смилуетесь над слабой женщиной и поможете ей, если она вас очень попросит?

– А потом по просьбе слабой женщины опять уложим их в коробки? – полюбопытствовал Филипп.

– Нет, лучше сразу положим камеры в сейф, – сказала Клод.

– Дело в том, что в гримерной есть встроенный сейф, – объяснил Серж. – Вот там, в сейфе, и будут храниться камеры.

– И все это нам придется перенести туда? Прямо сейчас?

– Да, сегодня же ночью, прямо сейчас. А если меня после этого кто-нибудь ограбит, я буду знать, что наводчики – вы! И потребую, чтобы вы возместили мне их стоимость. Или сделали подарки – на Рождество, или на другой христианский праздник – новые!

– Какое мудрое решение! А сама мысль какая мудрая? – восторгался Серж, улыбаясь. – Ладно, Филипп, за дело! Глядишь, дешевле обойдется…

Филипп, похоже, его не слышал. Он уставился на круглый плакат, висевший между двумя темными окнами. Он был с метр в диаметре, на белом фоне красовалась голова коровы-буренки, которая скалила зубы и, казалось, смеялась. Сверху красным шрифтом шла подпись: «Lavache qui rit».

– Что это? – спросил он.

– Это корова, которая смеется, – объяснила Клод. – Очень даже знаменитая корова. Ты ее раньше не видел?

– Нет.

– О-о, «корова, которая смеется!» – несколько театрально воскликнул Серж, распаковывавший камеры. – Смеющаяся корова. Реклама сыра. Известно ли тебе, что во Франции есть четыреста двадцать шесть сортов сыра? Один из них тот, что рекламирует смеющаяся корова. Клод так понравилась этикетка, что она сразу пересняла ее и увеличила.

– Надо мне обязательно сделать снимок на Рождество: вы оба на фоне смеющейся коровы, сказала Клод. – Подожди! Подожди минутку! – крикнула она Сержу, собравшемуся укладывать аппаратуру в сейф.

Серж так и замер.

– Что, опять все запаковывать?

– Ну и смейтесь надо мной, если хотите! Нет, не запаковывать. Но один «Никон» мне нужен. Тот, который сейчас у тебя в руках. Дай его мне!

– Зачем?

– Ну, не одни же ужасы мне снимать. Надо же снять и что-то веселое и приятное, для души – например, вас обоих и себя в придачу. Нам обязательно нужен снимок, где есть мы все трое – на счастье! – Она сняла с полки пленку и заправила ее в «Никон».

– Но как на снимке будут трое, если сама будешь снимать?

– Спасибо прогрессу техники! Есть еще и «самоспуск». Штатив и вспышка у меня здесь, в ателье. Станьте вон там, под коровой, которая смеется. Мне надо закрепить «Никон» на штативе, навести объектив… Так… «самоспуск» и вспышка… Я готова. Расступитесь, чтобы я стала между вами и могла обнять вас обоих! А теперь больше не двигайтесь! Только не забудьте улыбнуться! Мы должны быть веселы и улыбаться! Мы смеемся над всем на свете! Внимание, съемка!

Блеснула вспышка, и все трое улыбались – и вместе с ними, конечно, корова.