Текст книги "Любовь — последний мост"

Автор книги: Йоханнес Марио Зиммель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 37 страниц)

7

Осмотрев все картины в этом зале, они снова спустились на первый этаж. Здесь у самого входа в зал их встретил «Вечный жид» Марка Шагала, человек в костюме из серого плотного сукна и в грубых башмаках. На голове у него напоминающая горшок шапка, а на суковатой палке, которую он держит через плечо, – узелок со всем его добром – весьма небольшой узелок. Из таблички на стене явствует, что это автопортрет: посреди ночи, мимо спящих домов и церкви уходит Шагал из Витебска, где родился, оставляет свою родину, чтобы уйти далеко-далеко. Света в окнах покосившихся домов нет, только одно яркое пятно в ночной мгле – это белый осел, который не обращает на еврея никакого внимания.

Филипп отпрянул от неожиданности – он оказался перед огромной картиной, яркая киноварь которой могла бы, кажется, осветить весь зал, даже если бы не было верхнего света, – такой пронзительной яркости были ее краски. Подойдя поближе, он прочитал на табличке: «Мане-Кац. Три раввина с торой». Трое мужчин в меховых шапках и в длинных, до пола, ярко-красных одеяниях, у каждого в руках по свитку торы. По выражению их лиц видно, что думают они о страданиях и преследовании – столько боли у них в глазах. Казалось, они прижимаются щеками к свиткам, потому что ищут в них опору.

А рядом другая картина Мане-Каца «Бродячие музыканты». На ней изображен человек с контрабасом, который больше его самого. Рядом на маленькой скрипке играет мальчуган в сером кафтане, а за ним стоит одетый во все черное великан, который дует в трубу. Все они в кипах, белой, серо-голубой и черной, и в глазах каждого из них тоже притаилась шеститысячелетняя тоска.

И еще одна огромная картина: «Рыжебородый раввин с торой». На голове у раввина мягкая шляпа, он в черной рубашке и с черно-белым маленьким шарфом. Его огромная рыжая борода поражает воображение. У него в руках тора, закрывающая его по пояс. Видно, что она тяжелая и он с трудом держит ее на весу обеими руками. В правом нижнем углу стоит одетая в белую рубашку девочка с невероятной глубины черными глазами.

– Мане-Кац мог бы быть братом Шагала, – говорит Клод, подойдя поближе и заметив, какое впечатление на Филиппа произвели картины.

– Да, – сказал он с придыханием. – Но тут все иначе… Эта религиозная истовость, художник, который так верит в Него… с такой силой…

– Да, в нем это было, – согласилась Клод. – Он, как и Шагал, тоже родом из России, – и она посмотрела на табличку. – «Рыжебородого раввина» он написал в 1960 году, за два года до смерти…

«Вот оно опять, это слово, – подумал Филипп. – С тех пор как я в Женеве…»

– Привет вам обоим! – услышал он и, оглянувшись, увидел подошедшего к ним Сержа Молерона. Тот нежно поцеловал Клод в обе щеки, и она тоже поцеловала его.

«Ему она позволяет целовать себя, – подумал Филипп, – а мне нельзя к ней даже прикоснуться! Но ведь они уже очень давно знакомы, к нему у нее, конечно, самые теплые чувства. А я… а для меня придуман этот день…»

Молерон пожимает ему руку и сдержанно улыбается.

– Мерси, месье Сорель, мерси!

– За что?

– Вы знаете за что, – сказал Молерон.

– Вы должны были повести себя таким образом. Я это отлично понимаю.

– А я понимаю вас, – Молерон положил ему руку на плечо. – Все зло проистекает от наших предрассудков. Потому что мы ничего друг о друге толком не знаем, месье Сорель!

– Давайте покончим с этим! – сказала Клод. – Филипп и Серж, вот так и называйте друг друга!

– Я согласен, если вы не возражаете, – Молерон посмотрел на Сореля.

– Бонжур, Серж, – сказал Филипп.

– Бонжур, Филипп, – ответил Серж, и оба рассмеялись.

– Мане-Кац, – нравятся ли вам его картины, Филипп?

Прежде чем тот успел ответить, Клод сказала:

– По-моему, он от него в восторге.

– Ах, как это замечательно! – Серж захлопал даже в ладоши от удовольствия, совсем как ребенок. – Пойдемте, пойдемте со мной!

– Куда?

– В паб, – сказал Серж, идя впереди них. – Сейчас самое время выпить по глоточку! За нас!

8

Пабом оказался небольшой бар в цокольном этаже, обставленный в чисто английском вкусе. В это время дня там не оказалось никого из посетителей, кроме них. Но сколько Серж ни звал, официант не появлялся.

– Оставь это! – предложила Клод. – Выпить мы всегда успеем. Сядем, mes enfants[32]32
  Здесь: мои друзья (фр.).


[Закрыть], садитесь, наконец!

Они сели за угловой столик. Над головой Клод на деревянной панели висела копия картины Шагала «Букет», а под ней на табличке было написано:

ИСКУССТВО НА СЛУЖБЕ МИРУ

– Теперь давай, Серж! – сказала Клод.

– Да, – кивнул тот и протянул Филиппу маленький пакетик.

– Что это?

– Подарок, – сказал Серж.

Филипп развернул бумагу, и у него в руках оказался мешочек из зеленой замши с золотистого цвета тиснением звезды Давида. Мешочек был перевязан шнурком. Развязав его, Филипп достал из мешочка золотой амулет величиной с монету в пять марок, но прямоугольный.

– Да ведь это… – Филипп даже потерял дар речи.

– Вы ведь тоже под сильным впечатлением картин Мане-Каца?

– Особенно от его «Рыжебородого раввина», – сказала Клод.

В амулете оказалось совсем крошечное ушко, на одной стороне пластины был рельефно изображен бородатый мужчина с большим свитком торы в руках, а на другой его стороне – две таблички с написанными на древнееврейском языке законами, а над ними – великолепная корона.

– Что означают эти символы? – спросил Филипп.

– Это десять заповедей, – объяснил Серж. – А на обратной стороне – Моисей со свитком торы. У Мане-Каца есть такая картина, только висит она не здесь, но очень напоминает «Рыжебородого раввина».

– Там есть еще и маленькая девочка, – напомнил Филипп.

– Это не девочка, – поправил его Серж. – Это маленький мальчик. Как и на той большой картине. Там это видно отчетливо.

– И кто этот мальчик?

– Этого никто не знает. Это было известно одному Мане-Кацу. Этот мальчик присутствует на многих его картинах.

– Это тайна, – сказала Клод. – Может быть, прекрасная тайна, Филипп. А внизу справа очень маленькими буквами, но вполне разборчиво картина подписана художником. Видите?

– Этот амулет должен хранить и оберегать вас, – сказал Серж. – И еще он должен принести вам счастье, Филипп.

– Спасибо, Серж, – поблагодарил Филипп. – Сердечное спасибо.

– Не обязательно носить его на цепочке на шее. Но мы с Сержем решили, что у вас обязательно должен быть такой талисман. Носите его при себе в портмоне! Его можно купить здесь, в Пти Пале. Он и в самом деле помогает. Когда-то давно Серж подарил мне точно такой же… Она расстегнула верхнюю пуговицу блузки и показала ему золотой прямоугольник, висевший у нее на шее. – Он охранял меня, Филипп, на многих войнах… И у Сержа есть такой…

Филипп почувствовал себя вдруг страшно уставшим. «Сколько времени мы пробыли в квартале ООН? – подумал он. – А потом Пти Пале со всеми его картинами, а под конец еще и этот амулет от Сержа – тут радости и счастья хватит на годы, если сопоставить это с жизнью, которую я вел до этого».

– Что это с вами? – спросила Клод, не спускавшая с него глаз.

– Насчет Пти Пале вы были совершенно правы – здесь любой человек почувствует себя счастливым. И даже устанет от этого счастья – так его много. Большего счастья человек испытать не в состоянии, и не должен к этому стремиться. За один-то день…

– Но ведь сейчас всего четыре! – воскликнул Серж. – Я думал: вот перехвачу вас в галерее, а потом заеду в синагогу – Клод вам, наверное, говорила, что это в моих правилах?

Филипп кивнул.

– Я вовсе не богобоязненный еврей и, уж конечно, не из праведников. Но каждую пятницу я бываю в синагоге, где молюсь за моих усопших близких, за Клод и за себя, а теперь буду молиться и за вас, Филипп. А после службы я хотел пригласить вас обоих в «Ла Фаволу», это мой любимый ресторан. А потом еще немного пройдемся, поздним вечером здесь чудесно… И тут вы говорите, что устали!

– Я тоже устала, Мотек, – сказала Клод.

«Спасибо! – подумал Филипп. – Ты все поняла. Уже сейчас всего предостаточно. И даже сверх того! Клод изобрела «наш день». А теперь он подошел к концу. И она тоже так считает, я же вижу!»

– Но, Клод… – Серж расстроился, как ребенок. – Я так заранее радовался!

– Не навсегда же мы расстаемся! Знаешь, как долго мы бродили по городу! Нет, правда, мне хочется домой.

– Но я… – Серж переводил взгляд с нее на него. – А мне что делать?

– Я тебе попозже позвоню, Мотек.

– Ты хочешь сказать, что мы с тобой сегодня еще можем увидеться?

– Если не получится, встретимся завтра.

– За обедом! – быстро утешился Серж. – В «Ла Фаволе», пожалуйста. Филипп должен там побывать – с нами! О’кей, вы оба сейчас разойдетесь по домам…, но давайте завтра днем встретимся, пообедаем, идет? В час? Устроит? Не рано?

«Что же получается? – подумал Филипп. – Могу ли я себе это позволить? Мы условились об одном дне, не больше. Я не хочу втягивать Клод в мою проклятую жизнь. А теперь еще один день? Куда нас это заведет?» Он хотел было уже сказать, что, к сожалению, превеликому сожалению, он весь день будет занят, у него назначены деловые встречи, но тут Клод посмотрела на Филиппа и улыбнулась, и снова у уголков глаз появились эти морщинки, а в темных глазах запрыгали золотые искорки.

– Значит, до завтра, до часа дня!

– Да, в час дня, Мотек.

– Честное слово?

– Честное-пречестное!

– Вечно ты со мной шутки шутишь, ненормальная!

– Придержи язык, Мотек. – Клод рассмеялась.

– Мотек, – повторил Филипп, почувствовавший себя опять третьим лишним. – Вы назвали Сержа Мотеком… что это значит?

– На идиш это означает «друг, приятель».

– Или «сокровище», – сказал Серж.

– Или «сокровище», – кивнула Клод. – Пока, Мотек!

– Пока, Клод! – Серж прошел с ними до «рено», на прощание поцеловав Клод в обе щеки, а она поцеловала его, и когда они с Филиппом отъехали, Серж помахал им вслед, а они, приспустив стекла, помахали ему.

– Завтра мы пообедаем с Сержем в «Ла Фаволе», вам там понравится, – сказала она. – Я заеду за вами в половине первого, хорошо?

– Хорошо, – согласился он, выходя из машины.

Она сразу же тронулась. «Она въехала на перекресток не в том ряду, здесь ей не удастся развернуться. Придется ей делать большой крюк», – подумал он и помахал ей, но она ему не ответила.

9

Едва он вошел в прохладный салон своего номера, как зазвонил телефон. Он упал в кресло и снял трубку.

– Алло? – он прокашлялся. – Да, слушаю? – на какое-то мгновение ему пришла в голову нелепая мысль, будто это звонит Клод. Но это было невозможно, она еще не могла доехать домой.

– Это Ирена, – послышался вечно недовольный голос жены, так хорошо ему знакомый.

«Нет, – подумал он, – не сейчас! Не через пять минут после того, как я…»

– Филипп?

– Да, Ирена… – «Надо что-то сказать ей, хоть что-нибудь»… – Как ты себя чувствуешь?

– А ты?

– Очень хорошо, спасибо.

– Это меня радует. И все-таки ты мог бы по приезде хотя бы позвонить. Я ждала. Со вчерашнего дня.

– На меня столько всего навалилось… Сразу, как только приехал…

– Не оправдывайся! Для тебя все важнее, чем я. И так уже двадцать лет…

– Ирена! «Целых двадцать лет, – подумал он, снимая туфли. – Уже двадцать лет я живу с такой вот женщиной».

– Я и сейчас не позвонила бы, не стала бы тебя беспокоить…

– Ты вовсе не побеспокоила меня, Ирена!

– Ах, оставь это… Но я без причины тебе не звоню. Можно, я расскажу тебе одну историю, или ты опять готовишься к важному совещанию?

– Почему это «опять»?

– Я уже звонила сегодня утром. Мне передали, что ты уехал…

– Так и было. Я только что вернулся.

– Ну, так могу я отнять немного твоего драгоценного времени?

– Само собой, Ирена. Что случилось?

– Констанция Баумгартнер, – голос ее сделался еще более холодным и отчужденным.

– Что?

– Констанция Баумгартнер.

– И что? Ты это имя назвала уже дважды.

– Ты ведь знаешь Констанцию Баумгартнер?

– Нет. Да. Нет. – Он откинулся на спинку кресла и вытянул ноги. – Хотя все-таки да. Она часто бывала у нас. Богатая дама, занимающаяся благотворительностью, да? «А Клод, – подумал он, – Клод уже, наверное, дома…»

– Да, эта самая Констанция. Теперь послушай меня, пожалуйста… Я несколько взволнована, но я не могла прежде всего не позвонить тебе…

– Так что же с этой Констанцией?

– Значит, так: в пятницу в два часа дня она позвонила мне и попросила принять ее, дело, мол, необыкновенно важное… Что мне было ответить? Хорошо, говорю, приезжайте к пяти часам, к чаю. Она всегда была так внимательна ко мне, не могла же я ей отказать. Она приехала на пятнадцать минут раньше и привезла мне в подарок пять бутончиков орхидей – не фаленопсис с маленькими белыми или лиловыми цветочками, я их терпеть не могу, нет, цимбидии! Они мои любимые, большие такие, оранжево-желтые или коричневые. Мне пришлось поставить их в две разные вазы…

Филипп закрыл глаза. Сейчас ему долго не дадут вставить ни слова. Если Ирене случалось пережить что-то радостное, тревожное или досадное, она говорила об этом без умолку и терпеть не могла, чтобы ее перебивали…

– …так вот, сидим мы и пьем чай, и я жду уже, что она начнет мне рассказывать о своем очередном любовнике. Она их постоянно меняет, все мужчины поголовно без ума от нее – все мы знаем, что это все ее фантазии, но нет, на сей раз я ошиблась. «Дорогая, милая моя Ирена, – говорит она, – я готовлю покушение на вас». – «Ну, – говорю я, – вы уж, пожалуйста, меня не пугайте!» – «Да нет, – говорит Констанция, – это не настоящее покушение… У меня к вам огромная просьба, дорогая Ирена, мне, очевидно, следовало бы прибегнуть к каким-нибудь дипломатическим приемам, но так как в этом я не слишком разбираюсь, я решила сказать вам все как есть…»

Филипп ненадолго открыл глаза и увидел, что солнце стоит совсем низко. Червоным золотом поливает оно озеро и суда на нем, противоположную сторону набережной, Старый город и парки на противоположном берегу, и сквозь опущенные жалюзи на окне полоски этого красно-золотистого света падают на ковер. Он опять закрыл глаза.

– «…ну, допустим, – говорю я Констанции, – вы решили выложить мне все это как есть – и дальше что?» – «У меня появилось одно огромное желание, – сказала она, – я хочу, чтобы вы, дорогая Ирена, оказали мне помощь и поддержку в деле необычайной важности. Как вам известно, я возглавляю комитет «Спасаем детей». Избрали меня – не знаю, гордиться ли мне этим или сокрушаться по этому поводу, но как бы там ни было, я всегда отношусь к моим обязанностям очень серьезно, и я, милая Ирена, хочу отметить мое вступление в должность как можно торжественнее и заметнее, и для этого мне нужны вы». – «Понимаю, – ответила я, – на сколько тысяч вы рассчитываете? Или отпустите меня с миром, и нескольких сотен хватит?» Это я так пыталась отшутиться… А теперь, Филипп, слушай, теперь самое главное… «Ни того, ни другого мне от вас не нужно, – говорит Констанция. – Никакого чека мне от вас не требуется, я хочу с вашей помощью заработать для комитета намного больше денег, чем могла бы содрать с вас…» Она прямо так и сказала «содрать с вас». Ничего не попишешь – воспитание… а я по-прежнему ни о чем не догадываюсь, даже приблизительно, и поэтому как бы подталкиваю ее: – «Итак?» – «Итак, – говорит Констанция, – я приехала к вам, дорогая Ирена, чтобы от имени комитета «Спасаем детей» по всей форме попросить вас о том, что будет для вас делом очень не простым, но если вы представите себе, сколько обездоленных детей влачат жалкую жизнь в Африке, Азии и Латинской Америке, которым мы обязаны оказать посильную помощь, вы мне поможете». И тут она наконец-то вынула кота из мешка! Вот она какая… «Ирена, – говорит она, – дорогая Ирена, сыграйте во имя доброго дела несколько вещей вашего изумительного Скарлатти, ну, на полчаса, а еще лучше – на час! Это будет подлинная сенсация, если всемирно известная Ирена Беренсен после стольких лет наконец вновь предстанет перед публикой. Это будет ярчайшим возвращением к музыке, на сцену, дорогая Ирена! Вы будете счастливы, комитет «Спасаем детей» будет счастлив, не говоря уже о бесчисленных бедных детях, и, в конечном итоге, вы осчастливите весь музыкальный мир! Боже мой, вы должны согласиться, дражайшая Ирена!» Ну, как ты это находишь, Филипп? Я сидела, как молнией пораженная. И долго была не в силах произнести ни слова. «Нет! Нет, – сказала я, – я больше не пианистка, поймите меня, Констанция, с этим покончено. Меня, чего доброго, еще осмеют… Нет, этого я позволить себе не могу. Рецензенты, конечно, сразу набросятся на меня, как стервятники. Ничего не выйдет, нет, ни в коем случае! Я помогу вашему делу деньгами, я не поскуплюсь, но играть я не стану, это исключено»… Вот, что я ей ответила, Филипп. Ты меня вообще слушаешь?

– Разумеется, Ирена.

– Это было вчера. А сегодня Констанция позвонила опять и битый час меня уговаривала. И теперь, сколько бы и как бы я ее предложению ни противилась, оно не выходит у меня из головы, я только о нем и думаю. У меня в голове все смешалось: и весь этот ужас, и счастье, и триумф, и страх, жуткий страх перед проклятым прошлым, и страстное, непреодолимое желание – да, да, я признаюсь в этом – после долгих лет снова вернуться на сцену: я так мечтала об этом все время, я так исстрадалась по большой музыке. Я превратилась в сплошной комок нервов. Я знаю, я не должна, я не имею права… Мне пришлось бы, если уж говорить об этом всерьез, полгода упражняться. Да что я говорю – полгода? Год, не меньше! Не могу же я целый час играть одного Скарлатти… и даже это потребовало бы от меня трехмесячной подготовки… Нет! Нет! Нет! Нет человека, который целый вечер хотел бы слушать музыку одного Скарлатти. В конце нашего телефонного разговора Констанция просила, умоляла меня, все еще раз хорошо обдумать. Она пригласила меня к себе на понедельник. Что ты думаешь обо всем этом, Филипп? Могу ли я хоть раз в жизни попросить у тебя совета, попросить один-единственный раз войти в мое положение? И хотя мы никогда не были настоящими супругами, существует же между нами что-то, похожее на человеческие отношения – или даже этого нет?

– Конечно, это есть, конечно, – сказал он. – Ты должна все очень хорошо обдумать. Взвесить все, что тебе предстоит…

– И это все, что ты можешь мне сказать?

– А чего ты требуешь от меня, Ирена? Что бы ты хотела, от меня услышать? Принять решение за тебя я не вправе. И вообще, сейчас я так же ошеломлен, как и ты вчера…

– Да что ты? Разве ты говоришь это по зрелом размышлении? Или ты хотя бы мысленно дал себе труд стать на мое место? Ладно, я примерно этого и ожидала от тебя. Разве могло быть иначе? Извини, что я отняла у тебя время! И не думай об этом больше!.. Ведь у тебя столько важных, неотложных дел… Разберусь как-нибудь сама. Не в первый раз… всего хорошего!

В трубке послышались короткие гудки. «Наконец», – подумал Филипп.

Он принял душ, лег в постель и мгновенно заснул. Когда проснулся, было около восьми вечера. Через час появился доктор Мартинес, снял пластырь со щеки Филиппа, промыл и продезинфицировал рану.

– Затягивается просто образцово, – сказал он. – Кожа у вас хорошая. Сегодня вы выглядите посвежевшим. Долго были на воздухе? И на солнце тоже? Я так и подумал. Ваш внешний вид мне нравится. Я вам наложу совсем небольшой пластырь. Завтра вечером загляну еще раз. Думаю, к тому времени все будет в полном порядке. Спокойной ночи, месье Сорель! Желаю вам всяческих благ и приятного времяпрепровождения!

И Филипп опять остался один.

Он пошел посидеть на балконе в надежде, что позвонит Клод, но звонок так и не прозвучал. Спустились сумерки, пришла ночь, и снова зажглись огни на озере и на судах, светился фонтан, но Клод так и не позвонила, и он вернулся в салон, включил телевизор и стал с помощью пульта дистанционного управления переключать разные каналы – их было около тридцати.

Звонка от Клод он так и не дождался.

10

«Мы едем сейчас по Плас Нёв – Новой Площади. Напротив Гранд-театра, построенного в стиле Парижской оперы, здесь находится Музей Рат. А в нижней части Плас Нёв… Что случилось?..» – «Ваши глаза, Клод, я только сейчас заметил, какие у вас длинные ресницы». – «Я так стараюсь расширить ваш кругозор, а вы меня вообще не слушаете!» – «Нет, я даже очень внимательно слушаю, но «наш день» еще не кончился, а в «наш день» мне, наверное, не запрещено сказать что-нибудь о ваших глазах». – «Наш день» давно закончился, и это вам отлично известно! Вот конная статуя генерала Дюфура…» – «Наш день» еще вовсе не кончился, Клод…» – «Нет, кончился…» – «А вот и нет…» – «Он кончился, тут не о чем спорить. Начался он вчера в десять утра и в десять вечера завершился. А известно вам, в чем главная заслуга генерала Дюфура?» – «Не знаю и знать не хочу. И вообще, вы меня очень удивляете, Клод. С каких это пор именно вы так зауважали «мясников человечества»? – «Никакой генерал Дюфур не «мясник». – «А «наш день» отнюдь не кончился вчера в десять вечера. Из скольких часов состоит день?» – «Из двенадцати». – «Вот видите, Клод! Вы ошибаетесь! День – это сутки, а в них двадцать четыре часа». – «Ну, тогда он закончился сегодня в десять утра. Смотрите, какие красивые фасады у домов на улице де Гранцез». – «Просто смешно – сегодня в десять утра. Сколько времени мы провели вместе? С десяти до четырех, ну, допустим, до пяти часов. Это получается всего семь часов, семь из двадцати четырех. Так что у нас в запасе еще семнадцать часов, что вы на это скажете?» – «Выходите из машины! Потому что здесь нам придется пройтись. Мы перед парком Бастионов, получившем свое название в память о башнях на старой крепостной стене». – «Еще семнадцать часов, Клод. Ваши волосы блестят на солнце, как темное золото. А ваш рот, а эти высокие скулы, с ума сойти!» – «На том месте, где была крепостная стена, вы видите монумент Реформации. Он простирается в длину на сто метров…» – «А какими духами вы пользуетесь? Чудо что за запах!» – «В самом центре монумента вы видите четырех реформаторов, а справа и слева – главные ревнители религии». – «Я просто в восторге от этого запаха!» – «А вот на двух огромнейших каменных блоках высечены имена Лютера и Цвингли, ах да, ведь вы же ни во что не верите! Оглянитесь еще раз – что вы видите?» – «Ваше прекрасное лицо! Кожа у вас – ладно, ладно, не буду! Так что же я вижу?» – «Университет, основанный Кальвином. Видите вон те леса и горы вдали? А теперь, прошу вас, обратите внимание на этот каштан!» – «Я вижу его, дорогая мадам!» – «Этот каштан – официальный каштан Женевы. Каждый год, когда на этом городском каштане распускается первый лист, появляется секретарь Большого Совета Женевы и объявляет о приходе весны. Разве не красивый обычай?» – «Это вы красивая, Клод! И сейчас я громко объявлю об этом во всеуслышание как заместитель секретаря Большого Совета Женевы. Дамы и господа!..» – «Вы что, с ума сошли? Немедленно перестаньте! На нас уже все оглядываются!» – «Хорошо, не буду, но только потому, что некоторые субъекты пялятся на вас не слишком-то почтительно!..» – «Экскурсия закончена! Вы ее не заслужили. Скоро час. Серж уже ждет нас. Зря я вам столько рассказывала, вы все пропустили мимо ушей…»