Текст книги "Любовь — последний мост"

Автор книги: Йоханнес Марио Зиммель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 37 страниц)

5

Перед окном стоит мольберт. На полотне детально изображен видимый из окна, но закрытый картиной пейзаж. Выходит, что деревья, кусты и луг можно увидеть дважды: снаружи, в природе, так сказать, и запечатленными на полотне.

– Эта картина Магритта называется «Удел человеческий», – объясняет Клод стоящему рядом Филиппу. – Вот как, говорит Магритт, мы воспринимаем мир. Мы видим его вне себя. И поскольку у каждого из нас есть свое восприятие того, как он выглядит, мы несем это ощущение в себе. Но отражает ли наше восприятие действительность? Можем мы быть уверенными в этом?

Эта картина, как и многие другие, стоит в запаснике, в котором нет окон и дневного света, у высоких деревянных полок, на которых хранятся картины. Помимо стола, стульев и дивана, здесь есть еще маленькое застекленное помещение и комнатка с умывальником и душевой кабиной. В комнатах поддерживается необходимый климат. Запасник располагается в цокольном этаже дома на Лионской улице – это неподалеку от Главного вокзала. Здесь находятся на временном хранении сорок семь картин для выставки Рене Магритта, которая откроется в Пти Пале 6 сентября, здесь Клод делает снимки с картин для каталога, а Филипп ей помогает.

– А теперь посмотри на соседнюю картину! – продолжает Клод. Она в джинсах, в мужской рубашке, которую одолжила у Филиппа, навыпуск, а на голове у нее синяя бейсбольная кепка. – Здесь Магритт воспроизвел вид из окна на оконном стекле, а кто-то разбил окно камнем. Леса, поля, небо и море лежат в осколках на полу комнаты, а сквозь дыру в разбитом окне можно увидеть тот же пейзаж. Ты это видишь?

– Да, – сказал он.

– А что мы увидели бы, будь наружный пейзаж тоже нарисованным и если бы он лежал сейчас перед нами в осколках?

– Да, что? – спрашивает он, а сам думает: «Какой же я несведущий человек, как мало известно мне о том, что не связано непосредственно с моей работой. Какая пустота было в моей жизни, пока я не встретился с Клод!..»

– Все, что мы видим, говорит Магритт, заслоняет собой нечто иное, чего мы видеть не можем, хотя очень хотели бы. Эта мысль должна приоткрыть для тебя его мир… Помоги мне перенести «Удел!» Только осторожно, рама очень тяжелая!

Они вместе поднимают картину и устанавливают ее в одном из углов запасника на невысоком помосте. Здесь Клод с помощью Филиппа оборудовала нечто вроде временного ателье для съемок. Грубый цементный пол прикрыт большими кусками прочного полотна, на штативах установлены портативные прожекторы. При помощи белых ширм и серебристых рефлекторов Клод может «направлять» свет. Одна из новых камер закреплена перед самым полотном, рядом на планшетах разложены фотопленка и нужные для работы приборы.

Двигая туда-сюда ширмы, рефлекторы и прожекторы, чтобы картина при съемке нигде не отсвечивала, Клод продолжает рассказывать:

– Магритт говорил о «видимом», о «скрытом видимом» и о «невидимом». Видимым он считал то, что нас окружает и что автоматически фиксируется нашим зрением, он помещал это в самые непривычные места: например, яблоко, букетик фиалок или курительная трубка, максимально приближенные к лицу наблюдателя. «Скрытое видимое» – это та часть мира, которая, конечно, существует, но которую мы не видим из-за заслоняющих ее предметов; точно так же, как мы не видим вложенного в конверт письма или ныряльщика под водой, на дне реки, озера или моря…

Клод рассматривает картину через видоискатель камеры, снова сдвигает прожекторы и ширмы, а Филипп – он тоже в джинсах и рубашке навыпуск – ей помогает.

– Более сложным, «комплексным», называл Магритт невидимое для глаза, но очень важное для всех нас – например, тепло, силу тяжести, ощущения и желания. Человек всегда оставался для него невидимым, потому что мы видим только его внешнюю оболочку, только очертания его тела, подобно тому, как нам известна только внешняя форма окружающего нас мира; и чтобы сделать невидимое видимым, чтобы открыть для нас безграничный мир, полный тайн и необъяснимых явлений, он разработал целую систему… Ты следишь за ходом моей мысли, дорогой?

– Я люблю тебя, – сказал он.

– Значит, не понял.

– Кое-что все-таки до меня дошло, – возразил он. – За видимой действительностью мира сокрыто много таинственного и неведомого нам.

– Вот именно, – подтверждает она. – Ты и в самом деле кое-что понял, – и безо всякого перехода: – По-моему, никаких бликов у нас теперь нет. Ну, начну, с божьей помощью! – И – клик, клик, клик! – она начала снимать картину.

Филипп стоит перед другой картиной у стены запасника: на ней изображен сидящий перед мольбертом художник, который разглядывает яйцо, а рисует на полотне птицу, которая когда-то проклюнется из этого яйца. На соседнем полотне – огромный утес, свободно парящий над бушующим морем. Он как бы завис в небе вместе с возвышающейся над ним каменной крепостью.

– Эта картина называется «Праздник в Пиренеях». Магритт хочет сказать нам, что и у камней есть жизнь, что они двигаются, что у них есть своя история и свои памятные дни…

Филипп останавливается перед большой картиной: всадница мчится сквозь лес на вороной лошади. А Клод уже рядом и рассказывает ему:

– Об этой картине, которую Магритт назвал «Широкие полномочия», сам Магритт написал, что видимые вещи часто могут быть невидимыми. Если кто-то скачет сквозь лес, пишет он, мы временами видим его, а временами теряем его из виду за деревьями. Но мы знаем, что они, всадник и лошадь, где-то здесь. На картине «Широкие полномочия» какие-то деревья заслоняют всадницу на лошади, а какие-то деревья, наоборот, заслоняются всадницей. Наше сознание воспринимает и то, и другое, видимое и сокрытое, невидимое… «Я пользуюсь изобразительным искусством, чтобы сделать видимым наше сознание…», – писал он.

Филипп поворачивается к ней, вслушиваясь в ее слова. Этот нарисованный мир задел его, словно кто-то взмахнул волшебной палочкой.

– Поможешь мне еще? – Клод остановилась перед полотном, изображающим чайку, летящую по небу поразительно чистой синевы.

– У этой чайки наряд не из перьев, а сотканный из облаков, – говорит Клод. – Иногда кажется, будто чайка летит себе по синему небу, а потом вдруг чудится, будто у птицы вовсе никакого тела нет, а ее очертания – это что-то вроде щели в ночном звездном небе, и в эту щель можно разглядеть грядущий день. Магритт словно раскрывает небо, чтобы показать нам скрытое за ним другое небо, и поэтому он назвал эту картину «Обещание».

– Замечательно, – говорит он. – Какие у него замечательные картины!

– Я так счастлива, что они тебе нравятся. Магритта можно любить или отвергать. Но оставаться равнодушным, глядя на то, как он изображает на своих полотнах невидимое, нельзя. Этот процесс исполнен той же силы, как и появление поэтических строк на листе чистой бумаги.

Повинуясь острому безотчетному чувству, они делают шаг навстречу друг другу, сплетаются в объятиях и целуются долго, страстно, в упоении, как в юности. Потом, несколько успокоившись, она к своему испугу и стыду видит у него на шее следы от своих зубов.

– Боже, что я натворила? – Клод прикасается к немного припухшей коже. – Очень больно?

– Я вообще никакой боли не чувствую, – говорит он, и в этот момент они слышат, как кто-то открывает и захлопывает за собой входную дверь. И тут же – они едва успели привести себя в порядок – в запасник входит Серж.

Подойдя к ним вплотную, он объясняет причину своего внезапного появления:

– Я куда-то подевал список с размерами картин… – Он хочет взять со стола соединенные скрепками несколько листов, отпечатанных на машинке, и тут, приглядевшись повнимательнее к Филиппу и Клод, замечает красное пятно у него на шее и их разгоряченные лица.

– О-о, – говорит Серж. – Картина из рук выскользнула, да?

Филипп смотрит на него, но не может ничего ответить. А Серж гнет свою линию:

– Углом рамы по шее задело, да? Чертовы рамы! Сейчас пятно позеленеет, потом посинеет и почернеет. Но это тебе еще повезло! А если бы тебе уголком картины в глаз заехало? А так поболит и перестанет. Пустяки!

Взяв список, он направляется к двери, где оглядывается и говорит еще:

– Увидимся вечером в «Ла Фаволе». Мартиноли сказал мне, что с сегодняшнего вечера оставляет за нами специальный кабинет, – и тяжелая дверь с шумом захлопывается за ним.

– Жалко его. И стыдно перед ним, – говорит Клод.

– Мне тоже.

– Придется тебе повязать на шею шарф, говорит она. – У меня дома есть несколько легких шарфов.

Когда они вечером встретились в «Ла Фаволе», ворот рубашки Филиппа был расстегнут, и под ним виднелся шейный платок. Их проводили в отдельный кабинет. Но Серж так и не появился.

– Он позвонил, – объяснил Мартиноли. У него очень много дел в Пти Пале. Приятного аппетита!

Есть им расхотелось. Они пожевали что-то безо всякого удовольствия, извинились перед Мартиноли и удалились.

На другой день они снова встретились с Сержем. О вчерашнем никто из них не проронил ни слова.

6

Только голову безымянного ребенка можно было разглядеть на тыльной стороне амулета Моне-Каца, который Серж привез Клод. Давид Левин выпрямил металлическую пластинку, убрал и зачистил все зазубрины, и в результате Моисей, скрижали с десятью заповедями и короной над ними пропали. Клод вернула Сержу его амулет, а он повесил отреставрированный амулет ей на шею. Он поспешил вернуться в Пти Пале, а Клод с Филиппом остались в запаснике. Работать действительно пришлось очень много, по шестнадцать часов в сутки, всех дел, казалось, было не переделать, и все, кто готовил выставку к открытию, – а помощников у Клод оказалось немного, – боялись, что могут не уложиться в оставшееся время.

Когда Клод сделала снимки с последних картин, они с Филиппом поехали в Пти Пале, в красивое двухэтажное здание музея, построенное в стиле Второй империи, где Серж размечал, где какую картину Магритта повесить. В двух просторных помещениях цокольного этажа, где Филипп во время своего первого посещения музея познакомился с картинами так называемых примитивистов двадцатого века, полотна со стен уже сняли. Посреди первого пустого зала стоял стол – широкая деревянная доска на козлах, – на котором Серж разложил свои подготовительные чертежи к экспозиции картин Магритта. Рабочие вывинчивали со стен дюбели, на которых были подвешены картины примитивистов, потому что работы Магритта предполагалось развесить в другом порядке. И хотя рабочие постоянно убирали пыль от осыпавшейся штукатурки пылесосом, пыли в зале хватало.

Клод и Серж долго спорили, пока не сложился окончательный план размещения каждой из картин. При этом приходилось учитывать, где находятся розетка и выключатели верхнего света, где поставить диванчики и кресла, чтобы уставшие посетители могли отдохнуть, где расставить стулья перед маленькими столиками с книгами для гостей выставки.

В подвале дома на набережной Монблан Филипп помогал Клод проявлять пленку и сушить снимки. А в это время в Пти Пале электрики и специалисты из страховых фирм присоединяли каждую картину к общей системе сигнализации. На обратной стороне каждого полотна укреплялись металлические пластинки, которые должны были войти в другие пластинки, прочно посаженные в стены. Так как картины из основной музейной экспозиции были развешаны иначе, приходилось заново подводить кабель к каждой из пластинок. Для этого в стенах сделали много длинных желобков, отчего в зале постоянно стоял шум и, конечно, пыли только прибавлялось.

Клод в своем фотоателье, вместе со знакомым молодым художником начала работать над версткой каталога, думая, как лучше совместить фотографии и текст, как добиться наибольшей выразительности при подаче иллюстраций. Филипп решил, что для Клод это наверняка самая ответственная и самая тяжелая часть подготовительной работы.

Они вставали рано утром, а вечером отправлялись в «Ла Фаволу», где Мартиноли оставил за ними отдельный кабинет. Здесь они тоже говорили только о выставке, и Клод сидела бледная, почти не ела, а после ужина Серж отвозил их с Филиппом к ней домой. Спала она тревожно, говорила что-то неразборчивое во сне, ворочалась с бока на бок, и Филипп подумал: «Как все-таки странно, что и во сне она не перестает думать о выставке». С восьми утра все начиналось сначала.

Когда с версткой было покончено, последовали тянувшиеся целыми днями обсуждения разных частностей со специалистами в типографии, пока, наконец, не напечатали первые пробные листы. Краски на оттисках, конечно, Клод не удовлетворяли, и пришлось еще долго менять то одно, то другое.

На третьей неделе во время ужина в «Ла Фаволе» Клод заснула прямо за столом. Серж с Филиппом осторожно ее разбудили и отвели к машине. Серж сел за руль, потому что от усталости Клод была не в состоянии вести свой автомобиль. Мужчины проводили ее домой, где она быстро приняла душ, рухнула в постель и через несколько секунд крепко заснула.

Как только Серж удалился, Филипп прилег рядом с ней; он испытывал боль при мысли, что она до сих пор окончательно не оправилась от событий в Конго, что она кричит во сне и мечется в постели. А ведь сколько работы ей еще предстоит!

С того вечера Клод в «Ла Фаволе» больше не появлялась. После работы она ехала домой, легко перекусывала бутербродами с кофе или вообще ничего не ела, и Филипп, приезжавший позже, часто заставал ее уже спящей.

Однажды вечером, открыв дверь в свою квартиру – о времени своего прихода она сообщила Филиппу по телефону, – Клод услышала, что в ванной комнате из крана льется вода.

– Что это? – спросила она, нежно обнимая и целуя его.

– Ты сейчас примешь ванну.

– Прямо сейчас?

– Прямо сейчас, – подтвердил он. – Все уже готово. Я даже твою любимую ароматическую соль в воду бросил. Тебе будет лучше.

– Думаешь?

– Уверен. И это мы будем делать теперь каждый вечер.

– Что?

– Сюрприз, – сказал он, снова целуя ее.

Она рассмеялась, а потом, раздевшись, села в теплую воду, словно одеялом покрытую толстым слоем пахучей пены. Откинув голову, она глубоко дышала, чувствуя себя с каждой минутой все лучше. Филипп принес ей наполненный до краев стакан.

– Что это такое?

– «Кровавая Мэри». Давай, выпей! В одной мудрой книге я вычитал, что «Кровавая Мэри» очень бодрит.

Она сделала глоток и даже застонала от облегчения.

– Вот видишь, – сказал он. – Это томатный сок с ворчестерским соусом, лимонным соком и водкой. Сюда кладут еще несколько кубиков льда, все хорошенько перемешивают и добавляют соль, кайенский и красный перец. А завтра ты получишь что-нибудь другое.

– Что это с тобой?

– Я не врач и обхожусь без стетоскопа и пальпаций. У меня своя методика.

– Какая… методика?

– Увидишь… узнаешь… А теперь выпей потихоньку до дна и полежи немного в ванне, – и он вышел, прежде чем она успела сказать что-нибудь в ответ.

Она медленно выпила стакан «Кровавой Мэри», чувствуя, как поры ее кожи раскрываются и усталость оставляет ее.

Когда она вернулась в гостиную в домашнем костюме из черного шелка с вытканными на нем золотыми солнцами и лунами, Филипп поджидал ее.

– Садись вот сюда, – сказал он. – На диванчик!

– Ну, знаешь ли…

– Садись на диван, тебе говорят! – и она повиновалась. – Погоди! – он подложил ей под спину две подушки. Свет в гостиной был приглушенным, несколько светильников под потолком не горели. Тускло поблескивали радужные обложки книг и черные глаза с висевшего над камином портрета девочки, которая, казалось, не сводит с них озабоченного взгляда.

Клод вздохнула.

– Хорошо тебе?

– Как на день рождения.

– Теперь у тебя каждый вечер будет день рождения. Подожди минуточку. Я сейчас вернусь. – Он вышел из комнаты и очень скоро из встроенных в стену динамиков полилась негромкая фортепьянная музыка. Когда Филипп вернулся в комнату, Клод присела на постели.

– Не может этого быть, – протянула она. – Я сплю, и это мне снится.

Он сел на край дивана и принялся массировать ее ноги, которые опухли за долгий день беготни, стояния на одном месте и приседаний.

– Очень даже может быть, – возразил он, – и это не сон, и ты знаешь, какую музыку я для тебя включил.

– Сати, – она явно была поражена. – Ранние фортепианные этюды Сати, которого я так люблю.

– Я специально выбрал именно этот диск.

– Что значит «выбрал»?

– Ну, не то чтобы я действительно выбирал. В твоем фотоателье рядом со стереоустановкой лежало несколько дисков с фортепианными опусами Сати. Я один диск прослушал и подумал, что это как раз та музыка, которая сейчас тебе нужна.

– Господи, он выбрал не кого-нибудь, а Сати… – удивилась она. Филипп продолжал массировать ей ноги. – Знаешь, – начала она, – есть музыка, похожая на живопись. Когда ее слушаешь, словно воочию видишь те места, где бывал когда-то давным-давно, перед внутренним взором возникают картины далекого детства: поздняя осень, воскресенье, прогулка, с деревьев облетают листья и шуршат под ногами, в небе трепещет на ветру пестрый бумажный дракон, пахнет кострами и жареными каштанами… И во всем умиротворение и покой, все просто… Ах, любимый мой, как дивно, что ты выбрал музыку Сати!..

Она наклоняется к нему, гладит ладонями по щекам, потом они прижимаются друг к другу и вслушиваются в звуки, которые этот человек исторг из своей души, и не сводят друг с друга глаз.

– Невероятно, – произносит Клод.

– Что «невероятно», дорогая?

– То, что нам дано пережить. Напиши об этом кто-то, его упрекнули бы в том, что все это он выдумывает, что это исключительно плод его фантазии. А ведь это правда, истинная правда! – она смеется. – Этот Сати был удивительно изобретательным, полным новых идей человеком. Мне так полюбилась его музыка, что я решила побольше узнать о нем самом. Его музыка вдохновляла дадаистов и сюрреалистов задолго до того, как этих художников стали называть дадаистами и сюрреалистами. Его опусы называются престранно, один из них он даже посвятил своей собаке. Но есть кое-что позанимательнее, дорогой: он всю жизнь дружил с художниками и работал с ними вместе. Пикассо создавал декорации к его балетам, а Магритт, да, Магритт, был в числе его ближайших друзей! Разве это не удивительно?

– Да… особенно для нас с тобой… – сказал он.

– Магритт часто упрашивал свою жену Жоржетту, добрейшую и тишайшую женщину, сыграть ему на рояле что-нибудь из Сати, особенно его фортепьянные вещи, такие, как мы сейчас слышим. Магритт написал портрет своего друга.

– Да что ты?

– Я покажу его тебе в альбоме. У Сержа много литературы о Магритте. Я так и вижу этот портрет перед собой: типичный Магритт. Сати в виде бюста восседает на столе, как на троне, на макушке у него большая птица, а под столом лежит огромных размеров яйцо… Просто в голове не укладывается. Все это как в кино, когда ты смотришь фильм, от которого испытываешь сильные чувства, и ты счастлив…

Голос ее становился все тише. И вот она уснула, и на ее лице было появилась улыбка. Когда музыка с диска отзвучала, Филипп зашел в фотоателье и выбрал другую запись Сати. Заглянув ненадолго в гостиную, он исчез на кухне.

Через пятнадцать минут он вернулся с большим подносом в руках. Проснувшаяся Клод спросила его, улыбаясь:

– А что это у тебя?

– Скампи[79]79
  Scampi (um.) – крупные креветки. – Прим. пер.


[Закрыть] с острой подливкой и китайским рисом.

– Обалдеть… Мой милый свихнулся!

– Я попросил бы мадам сесть чуть повыше. Я положу ей подушку на колени, а сверху поставлю поднос. Тогда мадам сможет перекусить, сидя на диване. Это, заметьте, блюдо собственного изготовления!

– Да ведь ты даже яйца вкрутую сварить не можешь!

– Это ты так думаешь. Ничего, я тебе еще не то приготовлю, тогда узнаешь! – Он с любопытством наблюдал, как она не спеша ест. – Вкусно хотя бы?

– Во рту тает! Признавайся, откуда это у тебя?

– Принес из кухни.

– Филипп!

– А что, правда! Там я все и приготовил.

– Откуда у тебя все эти продукты? – она с наслаждением жевала. – Какой изысканный, утонченный вкус! Ну, откуда же?

– Есть один такой магазин, он называется «Леотар»…

– Ты покупаешь продукты в «Леотаре»?

– Да, поскольку это самый лучший магазин деликатесов в Женеве. Ты уж меня извини, но об этом в первый же день становится известно каждому, кто приехал в Женеву больше, чем на день! Я там кое-что покупаю, а потом мне доставляют это на дом…

– Мечта, да и только! Я съела все до последнего зернышка.

– Завтра ты еще не то получишь.

– Скажи, что?..

– Никогда! Но ты будешь в восторге.

Сняв с подушки поднос, он сел рядом с ней. Она погладила его руки и сказала:

– «Филипп, или Счастье без конца и края».

Он постучал по дереву.

– Смотри, не сглазь!

Клод продолжала гладить руки Филиппа, слушая «Ноктюрн» Сати, а потом «Сарабанду для одной собаки».

Той ночью Клод спала спокойно и крепко. Они проснулись, сжимая друг друга в объятиях, и долго любили друг друга в прохладе раннего утра.

Последние дни августа выдались ветреными и дождливыми. После отдыха, а иногда Клод удавалось часок поспать, Филипп подавал ужин: помидоры с моцареллой и базиликом; вареные яйца с черной икрой; филе белой рыбы, запеченное в картофеле, кише лоррен с зеленью. Одни легкие закуски и блюда, которые Клод было удобно есть, сидя на диване. За обедом она выпивала бокал вина.

Иногда по вечерам, обычно после ужина в ресторане, заглядывал Серж, чтобы поболтать с ними, выпить стаканчик-другой и послушать музыку. Потом Клод сидела со своими мужчинами перед камином, над которым висел портрет маленькой девочки с большими серьезными глазами. И если она говорила, что ей хочется спать, Серж сразу прощался.

3 сентября, когда над озером сгустились тучи, и ветер сделался резким и порывистым, Филипп рассказал Клод о своем плане:

– После открытия выставки мы во что бы то ни стало должны хотя бы на несколько дней поехать отдохнуть – и не куда-нибудь, а в Рокетт-сюр-Сиань! – он даже вздрогнул от неожиданности, произнеся впервые после столь долгого перерыва это слово. – Это деревушка примерно в получасе езды на машине от Канн… у меня есть там дом… то есть Кэт, моя покойная жена, – я тебе о ней рассказывал – получила этот дом вместе с участком в подарок от своего дядюшки… Впервые мы побывали в унаследованном нами имении летом 1973 года. Места там сказочные! Участок очень большой, ограда сложена из старых серых камней, крыша дома – из красной черепицы, а сам дом построен в чисто провансальском стиле. Стены его сплошь поросли фиолетовыми бугенвилиями… На холме за большим полем – оно все в ромашках! растет высокий кипарис, и оттуда открывается вид на три точки в море: на Порт-Канто, новую гавань Канн, на маленькие острова Сент-Онорат и Сент-Маргерит и на Напульскую бухту. Ты себе представить не можешь, до чего там хорошо и до чего спокойно! Давай поедем в Рокетт-сюр-Сиань все трое, с Сержем! Вы прекрасно отдохнете. Мы полетим на самолете. Отсюда прямо в Ниццу, а там возьмем напрокат машину…

– Когда ты был там в последний раз?

– В 1975 году. А потом Кэт умерла после родов. С тех пор я там не был.

– Целых двадцать два года?

– Да. Это уйма времени, да. Я тогда нанял одну супружескую пару, чтобы они присматривали за домом. Иногда я с ними перезваниваюсь: там все в полнейшем порядке. И нас встретят, когда мы скажем. Вот увидишь, вам там понравится! А уж мне, который вернется туда после стольких лет, да еще с тобой…

Зазвонил телефон на столике.

Он взял трубку и назвал свое имя. Лицо его потемнело.

В трубке звучал голос Дональда Ратофа:

– Слава богу, что ты хотя бы догадался оставить в «Бо Риваже» этот номер телефона! Тебе необходимо немедленно быть в Дюссельдорфе! Завтра утром в семь двадцать есть рейс «Люфтганзы». Билет для тебя уже заказан. Я жду тебя у аэропорта.

– Что-нибудь сверхсрочное?

– Не по телефону.

Связь прервалась.

Филипп положил трубку, левое веко его задергалось.

Клод вскочила с места.

– Опять что-нибудь случилось?

– Да, – сказал он. – Мне нужно лететь в Дюссельдорф.

Яркая молния осветила комнату. И сразу раздались раскаты грома.

Это было вечером, 3 сентября, в среду, за три дня до открытия выставки «Магритт и сюрреализм» в Пти Пале в Женеве.