Текст книги "Евреи в русской армии: 1827—1914"

Автор книги: Йоханан Петровский-Штерн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 47 страниц)

Результаты встречи

Как изменилось к концу века восприятие евреями армии и военной службы? Идиллические картины симбиоза евреев и армии, возникающие на страницах маскильской прессы, пылкие патриотические статьи еврейской прессы 1914 г. и приведенные в начале этой главы выдержки из писем 1915 г. – очевиднейшее свидетельство этих перемен. Более выразительным примером мог бы послужить совершенно неочевидный в этом смысле источник, возникший в недрах формирующейся ортодоксальной еврейской общины России и отнюдь не предназначенный ни для читающей русской, ни для ассимилированной еврейской аудитории.

В 1881 г. в Вильне появилась небольшая, карманного размера двухсотстраничная книжечка под названием «Маханэ Исраэль» («Стан Израиля»), названная по слову Книги Йехошуа (Иисуса Навина)^{171}. Книга представляла собой кратчайший свод основных галахических положений (религиозных предписаний) еврейской морали и нравственности и была адресована еврейскому солдату русской армии^{172}. В книге, впервые за все время пребывания евреев в армиях европейских стран, была предпринята неслыханной смелости попытка разъяснить еврейским общинам и еврейским солдатам, как совместить традицию и армейские будни, как вести себя в экстремальных ситуациях, когда никакое соблюдение еврейского закона невозможно, как помочь солдату морально выстоять в не всегда и не совсем здоровой казарменной обстановке и, наконец, как должны быть устроены отношения солдата и еврейской общины, чтобы при этом община не воспринимала солдата как еретика и отверженного, а солдат самого себя – брошенным на произвол судьбы^{173}. Автором книги был рабби Исраэль Меир Каган, вошедший в историю еврейской мысли под именем Хафец Хаим (так называлась его знаменитая книга против злоречия, ставшая настольной для любого традиционного иудея)^{174}.

В 1880—1890-е годы Хафец Хаим дважды обращался к теме ассимиляции – в книге, адресованной еврейским солдатам («Маханэ Исраэль»^{175}), и в книге, написанной для еврейских эмигрантов («Нидхей Исраэль»^{176}), – и в обоих случаях говорил о необходимости уберечь национально-культурные ценности. Он обращался только к той аудитории, которая по разным причинам не может хранить верность традиции, но не к тем, кому полное растворение в иной культуре представлялось удобным способом стряхнуть с себя обузу еврейства. Главное, что пытался внушить Хафец Хаим еврейскому солдату, – что, где бы тот ни был, в казарме ли, на поле боя или в карауле, он по-прежнему оставался плоть от плоти еврейского народа, как и прежде, пребывал под опекой Всевышнего, был защищен метафизически и социально. Меньше всего ему следовало впадать в отчаяние и мыслить себя изгоем, двойным изгнанником, сосланным в диаспору (галут), а затем в армию. Наоборот, он должен был воспринимать происходящее с ним как посланное ему свыше испытание – пройти военную службу, устоять перед искушениями и остаться евреем^{177}. Не жалобы на житье-бытье, не мысль о социальной или онтологической несправедливости, но теологический оптимизм – вот что, по мнению Хафеца Хаима, должно было послужить духовной опорой еврею в армии^{178}.

Присутствие евреев в армии предъявляло, по мнению Хафеца Хаима, особые требования к еврейским обществам. Солдат – человек бедный, и помогать ему – такая же библейская заповедь, как и помощь неимущим. Именно от обществ зависело создание для солдата в армии приемлемых условий существования. На них лежала огромная ответственность перед ушедшими в армию земляками: они должны были помочь солдату материально и морально, они обязаны были снабдить его кошерной едой, купить ему молельные принадлежности, убедить военное начальство отпустить его на пасхальный седер в ближайшую общину – словом, максимально облегчить его судьбу. «Солдат – по-прежнему общинное существо», – не уставал повторять Хафец Хаим, будто пытаясь переубедить незримого собеседника^{179}.

Характерная черта всех рассуждений «Маханэ Исраэль» – уважение к государственному закону и армии, безусловное понимание необходимости прохождения евреями военной службы, сознание приоритета военного устава. Смекалка, маленькие хитрости (хитхахмот), к которым солдат мог прибегать, дабы соблюсти требования традиции, были хороши лишь до тех пор, полагал Хафец Хаим, пока они не противоречили законам государства (в оригинале, разумеется, – «законы царя»). В конечном счете для еврейского солдата служба важнее: если у него никак не получалось исполнять в армии обряды веры, ему следовало помнить, что армия – особь статья, там одно лишь желание исполнить заповедь засчитывалось за исполнение^{180}. Кроме того, солдату полезно было знать, что у царского слова свой особый вес и смысл: поэтому нарушение иудейского закона, вызванное исполнением царского приказа, не рассматривалось как нарушение^{181}.

Контекст, в котором Хафец Хаим вынужден был объяснять, как еврейскому солдату воспринимать свое стремительное врастание в армейский быт, аккультурацию и утрату еврейских ценностей, вполне понятен. Очевидны и причины, заставлявшие Хафеца Хаима формулировать постулаты особого рода символической традиции, временно заменяющей традицию реальную. Но при этом совсем непонятно, почему Хафец Хаим с такой настойчивостью требовал от еврейских обществ помощи, а от солдата – общинного мироощущения. Ответ напрашивается сам собой: к моменту написания книги еврейский солдат оказался в такой степени оторванным от привычного образа жизни, а общины – настолько угнетены собственными экономическими проблемами, что им было не друг до друга. Брешь между ассимилирующимся еврейским солдатом и замкнутым на себе еврейским обществом стремительно разрасталась, и маленькая книжечка Хафеца Хаима вряд ли могла заделать эту брешь. Тем не менее свою скромную задачу книга выполнила: если верить биографу Хафеца Хаима, он получал благодарственные письма от читателей книги – еврейских солдат, сражающихся на русско-японском фронте, т. е. почти четверть века спустя после выхода книги в свет. С другой стороны, книга косвенным образом зафиксировала завершение важного этапа в формировании русско-еврейского менталитета, для которого патриотизм и законопослушание оказались в числе первостепенных составляющих.

Выводы

С первых лет несения воинской повинности до последней четверти XIX в. отношение евреев к службе в армии претерпело значительные изменения. Еврейство России, будучи в начале XIX в., по сути дела, все еще польским еврейством, изо всех сил сопротивлялось николаевской рекрутчине. Исполнение воинской повинности натурой было воспринято еврейскими обществами как тягчайшее бремя. Николаевская администрация сделала все от нее зависящее, чтобы внушить еврею страх перед армией, ненависть к рекрутчине – тем более, что сама мера была задумана как способ борьбы государства с ростом еврейского населения и еврейской хозяйственной деятельностью. В этом смысле николаевский замысел удался лишь наполовину: правительство не смогло ни ограничить рост еврейского населения, ни подавить хозяйственную деятельность евреев, хотя многие еврейские общины были доведены рекрутчиной до полного разорения.

Николаевский период вряд ли способствовал установлению новых форм взаимоотношений между армией и евреями России. Переосмысление места и роли армии появилось позже – с началом эпохи Великих реформ, когда передовая еврейская мысль призвала евреев отнестись к воинской повинности как к залогу будущего равноправия и когда сами военные впервые взглянули на еврейскую общину с общегражданских позиций. Характерно, что трансформация сознания оказалась глубокой и повсеместной: во вторую половину XIX в. даже самому традиционному из евреев служба в армии представлялась долгом перед отечеством, тогда как для прагматически мыслящего военного среднего уровня толерантное отношение к евреям оказалось sine qua non обстоятельством нормального армейского быта. Возможно, эта трансформация – отнюдь не окончательная и не необратимая – и объясняет тот факт, что армия не принимала никакого участия в еврейских погромах 1881–1884 гг.

В этой главе мы бегло коснулись проблемы рекрутских наборов с «общинной» точки зрения только для того, чтобы подчеркнуть: перед нами бездарное чиновничье администрирование и кагальное самоуправство, отражающие дореформенные отношения государственных и еврейских институций. Это – отдельная большая тема, достаточно освещенная в еврейской историографии. То, что евреи (как и поголовно население империи в дореформенную эпоху) не любили армию с ее двадцатипятилетней службой, – не великое открытие. Гораздо важнее понять, что после 1827 г. евреи оказались братьями по рекрутчине русскому крестьянству, несшему основное бремя воинской повинности. Кроме того, как мы увидим в дальнейшем, армия приблизила к евреям русскую историю, сделав их полноправными участниками русского исторического процесса. С другой стороны, для нас важнее посмотреть на происходящее в армии не общинными, но армейскими глазами. Перефразируя Хемингуэя, на вторую неделю службы различие между теми, кого взяли по рекрутской очереди, и теми, кого сцапали ловчики и обманом сдали в рекруты, бесследно исчезало. Для еврейского рекрута начиналась совершенно иная жизнь.

Глава II. ОБЩИНА В АРМИИ

Мои милые и дорогие папаша, Евочка и деточки!^{182} Более восьми дней В[ам] не писал только потому, что нет что писать и теперь тоже ничего такого нового нет, я слава Богу здоров и даже поправился, но жизнь однообразное и скучное. Мы окружены часовыми, так что пойти куда-нибудь без разрешения и без сопровождения часового нельзя, понятно я подразумеваю пойти в город, а в лагерях мы ходим свободно куда угодно. Говорят, что на будущей неделе нас отправят в другое место, куда неизвестно, но письма которые получится нам переотправить, многих уже отправили, теперь нас разместили по баракам по национальностям, так что евреев отдельно, здесь нас евреев человек тысяча и мы здесь завели вполне еврейскую жизнь молимся три раза в день и я говорю «Кадиш», адрес пишите как я здесь пишу на обороте, но на те адреса тоже получится, я в Америку тоже посылаю писем, и я от Вас не имею пока никаких писем и я считаю уже минуты когда получу, другие пленные уже получили но я тоже наверно получу, сердечный привет семейство Щербаковых и всем родным и знакомым. Будьте здоровы. Целую вас, Ваш Захар^{183}.

Это письмо Захар Радчик, русский солдат еврейского происхождения, послал своему отцу Залману в Екатеринослав из австрийского лагеря для военнопленных в самом начале Первой мировой войны. Письмо Радчика – любопытный документ. Из него ясно, что и Залман, и его семья органично ассимилировались в русскую культурную и языковую среду. Щербаковы, ближайшие друзья Радчиков, – единственные, о ком упомянуто в письме, – по всей видимости, семейство православное. Обиходным языком Радчиков был русский, не идиш. Обращаясь к своей жене, Залман Радчик называл ее русифицированным уменьшительно-ласкательным вариантом ее имени. Письмо Залмана написано на более-менее правильном русском языке, правда, не без ошибок и ляпсусов, восходящих к полузабытому идишу («я в Америку тоже посылаю писем»). В то же время Залман – типичный представитель традиционного еврейского мира. Он был счастлив оказаться среди соплеменников – еврейских солдат, взятых в плен на австрийском фронте. Военнопленный Первой мировой, Залман всерьез беспокоился о своем большом семействе. Он писал письма родным в Екатеринослав и даже в Америку. Вести «вполне еврейскую жизнь» означало для него ежедневно отправлять обряды иудейской религии, а не вести социалистическую пропаганду среди нижних чинов. Он считал своим долгом читать поминальную молитву (кадиш), вероятно, по покойной матери (ее имя в письме не упомянуто). Ассимиляция в русское общество и интеграция в армейскую среду не изменили важнейших этнических черт Радчика: он был и остался русским Моисеева закона, человеком двух культур, в равной степени ему принадлежащих.

Был ли Залман Радчик типичным «нижним чином еврейского происхождения» в русской армии – или же в большинстве случаев военная служба, эта повивальная бабка насильственной русификации, решительно отрезала пуповину, связующую еврейского солдата с традиционными общинными ценностями и еврейским прошлым? Чем отличался в этом смысле еврей, взятый по рекрутской сказке в солдаты на двадцать пять лет николаевской службы, от новобранца времен Великих реформ Александра II или кануна Русско-японской войны? Действительно ли армия, с ее невероятной грубостью и бытом, раз и навсегда выбивала из солдата-еврея его иудейский трепет – или же ему удалось отстоять самого себя как «человека общинного»? Чтобы ответить на этот вопрос, обратимся к анализу социокультурных обстоятельств, обступивших со всех сторон еврейского солдата.

«Обряды веры»

Возвратимся ко времени введения рекрутской повинности. Давление еврейских ходатаев второй половины 1820-х годов поставило русское военное чиновничество перед неожиданной проблемой: как обустроить евреев в армии? С точки зрения русских законов сделать солдата из еврея оказалось задачей не менее трудной, чем превратить его – двадцать лет спустя – в «полезного» подданного. Оба случая требовали известной законотворческой энергии, знания еврейских традиций и обрядов, а также исполнительного механизма, способного воплотить букву закона в жизнь. И хотя военная бюрократия далеко не всегда действовала последовательно, в целом она продемонстрировала очевидное желание создать своеобразную законодательную нишу для своего нового подчиненного, солдата из евреев.

Присутствие тысяч евреев в армии на всем протяжении XIX столетия отразилось в значительном числе распоряжений и законов, отмененных, подтвержденных либо оставшихся на бумаге. Несмотря на введенную в 1874 г. реформу, законодательная схема, разработанная николаевскими чиновниками для евреев, несущих военную службу, надолго утвердилась в военном законодательстве и более чем на полвека пережила николаевскую эпоху. Разумеется, нам не следует переоценивать эффективность русских военных законов, которые часто не сочетались с армейской действительностью, а то и вовсе противоречили ей. Во многих случаях законы либо не воспринимались военным командованием как нечто обязывающее, либо сами законодатели отдавали себе отчет в том, насколько сложно было воплотить их на практике. Глубокое противоречие между военным законодательством и армейским бытом характерно для всего периода прохождения евреями службы в русской армии.

С особой очевидностью это противоречие проявилось в том, как военная бюрократия отнеслась к самому больному вопросу: что делать с присутствием в армии немалого количества нехристей, решительно сопротивляющихся – в отличие от прочих рекрутов-нехристиан и язычников – переходу в православие и, как писали в ту эпоху, «упорствующих в своей вере». По свидетельству военной статистики, даже в годы крупных успехов миссионерской кампании процент крещеных евреев в рядах войск – в отличие от кантонистов – не превышал 1—З^{184}. Число крещеных евреев было много меньше в полках, куда евреев набирали в зрелом возрасте, чем в кантонистских батальонах, куда их брали детьми. Русская военная бюрократия была вынуждена ex post facto выработать ряд особых уложений, которые узаконили бы присутствие в армии евреев-иноверцев; закон, милостиво снисходивший к религиозным нуждам еврейских солдат и дозволявший им отправлять обряды веры, призван был, по мысли николаевской бюрократии, свидетельствовать скорее о дарованной высочайшей милости, чем о свободном выборе самих еврейских рекрутов^{185}.

В целом отношение государственной бюрократии к еврейским обычаям и ритуалам было весьма осторожным. Так, например, запрос еврейских общин об устройстве эрува^{186}, направленный в 1841 г. в Департамент военных поселений, стал причиной длительного межведомственного обсуждения высшими государственными чиновниками вопросов еврейского ритуала^{187}. Представив в Министерство внутренних дел всевозможные «за» и «против», включающие, кроме всего прочего, обсуждение соответствующего раздела из «Шулхан Аруха», канонического свода законов еврейской традиции^{188}, Департамент военных поселений получил в ответ удивительно трезвую рекомендацию Департамента духовных дел иностранных исповеданий Министерства внутренних дел. Департаменту рекомендовалось дозволять такие меры в частном порядке, а в дальнейшем избегать вынесения формальных решений, касающихся такого рода вопросов^{189}. Иными словами, администрация признавала, что существует целый ряд проблем, связанных с еврейской традицией, которые лежат за пределами ее компетенции и на которые не имеет смысла распространять действие законодательства. Этот неожиданный ответ, похоже, противоречит тому, что мы знаем о «всевидящем оке» и «всеслышащих ушах» николаевской бюрократии. С другой стороны, Военное министерство не могло совершенно уклониться от разработки особых положений, регулирующих религиозную обрядность еврейских солдат.

Согласно Уставу о рекрутской повинности евреев 1827 г., евреям в армии были дарованы основные религиозные свободы^{190}. В законе изначально не содержалось никаких поползновений против иудаизма. Майкл Станиславский вполне корректно заметил, что, «исходя из установленных военных правил, во время прохождения действительной службы евреи пользовались абсолютной религиозной свободой»^{191}. Четырнадцатый раздел Устава включал пять положений, касающихся вопросов, которые сегодня мы назвали бы «свободой совести» еврейских рекрутов. В дополнение к ним, через полтора года после введения рекрутской повинности, в июне 1829 г. Инспекторский департамент Военного министерства издал особый циркуляр, согласующий обязанности евреев в дни еврейских традиционных праздников со спецификой армейской службы^{192}. Циркуляр был адресован местному военному командованию и выражал мнение государственных властей по поводу всех тонкостей еврейской традиции. В действительности это была первая законодательная попытка осмыслить еврейскую религиозную (галахическую) практику с военной точки зрения. Циркуляр предписывал освобождать еврейских солдат от работ по праздникам первого типа – по субботам и в Йом Кипур. Праздники второго типа включали еврейский Новый год (рош хашана), Кущи (суккот), окончание ежегодного цикла чтения Пятикнижия (симхат тора), Пасху (песах) и Пятидесятницу (шавуот)^{193}. Очевидно, Военное министерство пользовалось услугами еврейского консультанта – прототипа будущих «ученых евреев» при русских министерствах и губернаторствах, – говорящего на идише и передавшего основные еврейские понятия в характерной русско-еврейской транскрипции (рошашуну, симхестойру, сыкойс). Таким образом, закон даровал евреям основные права, позволявшие им исповедовать иудаизм во время, когда они были свободны от обязанностей по службе. Одновременно офицерам было рекомендовано обратить внимание на то, чтобы еврейским рекрутам, отправляющим обряды веры, не чинилось никаких препятствий^{194}.

Вслед за этим Военное министерство попыталось приспособить требования еврейской традиции к армейским условиям. Новый закон проводил тщательнейшее разграничение между видами работ, дозволенных и запрещенных еврейским солдатам в праздники первого и второго типа. Военная бюрократия продемонстрировала недюжинное усердие, проницательность и глубокое понимание ключевых вопросов еврейской традиции, введя строгое разграничение между праздниками, имеющими статус шаббата, и полупраздниками в статусе йомтов. В полупраздники запрещалось использовать евреев на определенного типа работах, включающих строительство, заводской труд, ремесленное дело, письмоводительство, верховую езду и др.; наоборот, разрешались разведение огня, убой скота, чистка обмундирования и амуниции, ведение ружейной стрельбы, перенос вещей с места на место и др. Некоторые правила тем не менее противоречили духу еврейского Закона. Так, уложение ограничивало время отправления службы любого полупраздника до двух часов в день и, кроме того, запрещало евреям отмечать любые праздники, не включенные в реестр. Евреи были вынуждены решительно сократить традиционную службу по таким праздникам, как, например, Новый год, когда иудейское богослужение обычно длится от четырех до пяти часов.

Законы о праздниках были несколько видоизменены в январе 1847 г. Список праздников, их классификация в зависимости от дозволенной и запрещенной работы, а также время, выделяемое для совершения общественного богослужения, были оставлены без изменений, за исключением Песаха, о котором упоминалось как о восьмидневном празднестве, отличающемся особым ритуалом и запретами в первые и последние два дня. Кроме того, Инспекторский департамент Военного министерства издал специальный календарь еврейских праздников, предназначенный для распространения среди полкового и корпусного командования^{195}. Были также введены новые ограничения для соблюдающих шаббат: по субботам их освобождали от работ, однако им предписывалось нести строевую службу. Этот закон закрепил противоречие между правами еврейских рекрутов и правилами, которыми руководствовалось начальство. В результате оказалось, что, с одной стороны, еврейские солдаты могут пользоваться правом отправлять обряды веры, а с другой – их ожидало неминуемое наказание за нарушение воинской дисциплины, пусть даже и вызванное желанием соблюдать традицию. Смысл этого противоречия был очевиден для непосредственного командования: права были дарованы исключительно «с позволения военного начальства», в то время как ограничительные правила требовали неукоснительного подчинения: евреи «были обязаны привлекаться» на любые работы в выходные дни. Новое уложение давало еврейским рекрутам некоторые привилегии – и немедленно отнимало их. Это противоречие, заложенное еще в Уставе 1827 г., создало благоприятные условия для начальственного самоуправства^{196}.