Текст книги "Евреи в русской армии: 1827—1914"

Автор книги: Йоханан Петровский-Штерн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 47 страниц)

Николаевские наборы и кагалы

Жестких рекрутских списков в 1827 г. и позже – вплоть до 1834 г. не существовало, и кагальные старосты оказались перед мучительным вопросом: кому брить лоб? По молчаливому согласию было решено отдавать в армию бесполезных, неженатых, малограмотных и беззащитных. В этом смысле еврейские общины мало чем отличались от подлежащего рекрутской повинности православного населения, также пытавшегося отстоять костяк общины – прежде всего кормильцев. Наоборот, детей из многодетных бедных семей, затем тех, кто неспособен нести налоговое бремя, а также холостяков и неугодных, – всех их следовало вносить в рекрутские сказки. Списки составлялись, перелицовывались, из них постоянно кто-то выпадал, кого-то нового вписывали, и логикой этих передвижений была взятка – или ее блистательное отсутствие^{126}.

Еврейские общины, где только возможно, использовали рекрутчину как самим Всевышним ниспосланный механизм подавления внутриобщинного недовольства. Регулярные наборы позволяли старостам довольно быстро избавляться от евреев сомнительного, а то и вовсе предосудительного поведения^{127}. Практика отдачи в солдаты неугодных евреев и уличенных в дурном поведении стала своеобразным способом самозащиты, безотказно действующим вплоть до военной реформы 1874 г. В этом – одна из причин, по которой местечковые евреи сохранились в нетронутом «просветительской порчей» виде вплоть до последней четверти XIX в. С другой стороны, радикализм еврейской молодежи 1860—1870-х годов отчасти объясняется той мощной инерцией традиционалистского воспитания, которую необходимо было преодолеть всем тем, кто жаждал приобщиться к новым формам образования и культуры.

Двадцать пять лет армейской службы – огромный срок, и местечковый еврей, готовый смириться с судьбой рекрута еще в меньшей степени, чем крепостной крестьянин, прибегал ко всем возможным средствам, чтобы избежать солдатской участи. Старосты обществ спасали в первую очередь родственников, порой приписывали детей и племянников к малоимущим и неспособным постоять за себя семьям – чтобы очередником оказался как раз единственный сын другой семьи^{128}. В Бердичеве додумались до того, что подговаривали крестьян, дезертиров и бродяг принимать чужие имена, поступать за то или иное общество в рекруты и потом уходить в бега^{129}. Из другого бердичевского донесения явствует, что с момента введения рекрутской службы здесь распространилась особая «эпидемическая болезнь в народе еврейском на пальцы»: как только появлялся в списках рекрут-еврей из относительно зажиточной семьи, так у него местный лекарь вызывал особое воспаление указательного пальца (разумеется, за особую мзду), которое можно было устранить только ампутацией, – и вот уже годящийся в гренадеры еврей освобожден от службы^{130}. Но были и совсем иные случаи: когда общины пытались сдать в рекруты тех, кто, казалось бы, должен быть совершенно освобожден от службы по болезни или по инвалидности. Новоиспеченные рекруты тут же оказывались на скамье подсудимых – уже как членовредители. На то, чтобы доказать невиновность рекрутов-калек и чтобы вслед за этим вернуть их обратно обществам – при сильнейшем сопротивлении последних – уходили месяцы и месяцы долгих допросов с привлечением десятков членов их общины, очных ставок и специальных врачебных досмотров^{131}. Впрочем, иногда побеждали интересы приемщиков и сдатчиков, заинтересованных в выполнении квоты, и полу-больных оставляли в войсках^{132}.

Гнев государственной администрации, обвинявшей евреев в повсеместном уклонении от рекрутской повинности, был обусловлен непониманием важной характерной черты еврейского населения: его подвижности, непременного условия существования мелкой розничной торговли^{133}. Становые и губернская администрация пытались взять передвижение купцов и торгующих мещан под полный контроль. В первой половине 1830-х годов для проезда по территории черты требовалось кагальное свидетельство (своего рода удостоверение личности), но после 1836 г. по требованию жандармерии купцы обязаны были выкупать плакатный паспорт (заплатив за него 25 руб.) – по свидетельству уже не пропускали^{134}. Ограничение передвижения пагубно сказывалось на хозяйстве местечка: кроме того что росли рекрутские недоимки, неуклонно росли налоговые задолженности еврейских общин. Получался замкнутый круг: государство требовало погашения налоговых недоимок, при этом ограничивало хозяйственную деятельность налогоплательщиков и уменьшало количество здоровых и работающих членов общины, способных эти налоги выплачивать.

В 1840-е годы произошло своеобразное сращение интересов кагальных старост и представителей администрации – тех, кто отвечал за поставку армии рекрутов. Теперь уже сами старосты были заинтересованы любыми способами выполнить квоту, «закрепив» евреев на местах, чтобы те даже не думали никуда отлучаться, предварительно не уведомив общину. В эти годы в качестве «уклоняющихся» в судебных делах упоминаются простые евреи – мелкие ремесленники и мещане, выпавшие на мгновение из-под внимания старост или посмевшие обратиться за годичным паспортом, дающим право передвижения. Обвинения против них свидетельствуют скорее о невероятной, поистине чудовищных масштабов неразберихе, царившей в рекрутских сказках, чем о реальных уклонениях^{135}. Несмотря на все несовершенство дореформенного суда, вмешательство судебных инстанций во многих случаях способствовало выяснению истинных обстоятельств дела и ограничивало кагальное самоуправство. Арестованных по ложному доносу «за уклонение» освобождали из-под ареста, как это произошло с Шимоном Литманом, пришедшим за паспортом к катальному старосте и сданным по добавочному призыву в службу^{136}, или как это случилось со сбежавшим из тульчинской сборной избы Ароном Беренштейном, не состоявшим на рекрутской очереди^{137}.

Несмотря на то что Петербург требовал неуклонного выполнения рекрутской квоты, губернская администрация не одобряла жестокостей по отношению к местному еврейскому населению. На местах было всего очевидней, какой убыток хозяйству приносят рекрутские наборы. Пример тому – разногласия сборщиков и высшей администрации в Подольской губернии. Когда в некоторых местечках евреи попрятали детей, чтобы не отдавать их в армию, действующий заодно со сборщиками подполковник Тимковский приказал заковать стариков, отцов семейств, в кандалы и сдать без зачета. Тут же откуда ни возьмись появилось более семидесяти детей, числившихся в недоимках и готовых для сдачи в батальоны кантонистов. Окрыленный успехом, Тимковский, уставший от нерадивости губернской администрации и, как он выражался, «еврейских козней», просил графа Бибикова позволить ему эту меру – забирать стариков-евреев за недоимочных детей-рекрутов. Бибиков послал запросы другим чиновникам и обнаружил, что барон Корф, в точности выполняя букву рекрутского устава, вообще освободил всех евреев, обучавшихся на фабриках, от рекрутского набора. А генерал-майор Радищев выступал против применения к евреям такой жесткой меры, как бритье лба главам семейств, понимая, что мера грозит полным разорением еврейских обществ. Запугивание «сдам в рекруты без зачета!», санкционированное уставом 1827 г. в качестве острастки уклоняющимся и их укрывателям, осталось надолго, но Бибиков не счел возможным узаконить эту меру устрашения в подвластных ему губерниях^{138}.

Страх рекрутчины питал внутриобщинную злобу и подозрительность, а иногда достигал масштабов, доселе в еврейской общинной среде не виданных. Известны два случая, когда составление призывных списков приводило к убийствам. Нашумевшее Ушицкое дело началось с того, что был убит доносчик, писавший жалобы в государственную администрацию на самоуправство старост; по этому делу кроме 80 осужденных впоследствии проходил и был временно заключен в тюрьму хасидский цадик Израиль из Ружина, обвиненный в том, что он якобы дал псак (р’sak, раввинистическое разрешение) расправиться с доносчиками^{139}. В Заславском деле подозрение пало на жителей города Заславля: их обвинили в том, что они якобы утопили кагального – тот включил хасидов в списки первоочередных рекрутов^{140}. Ни в том, ни в другом случае при самом тщательном расследовании обстоятельств дела вина хасидов не была доказана, но страх и мстительность, доводившая порой евреев до таких жестоких мер, как доносительство на всю общину и преднамеренное убийство, лишний раз свидетельствуют о разлагающем влиянии рекрутчины на еврейские общества.

Рекрутчина, особенно в 1840—1850-е годы, ударила не только по нравственно-моральным устоям еврейских обществ, но и в значительной степени по их хозяйственному благосостоянию. Несколько раз в конце 1820-х предпринимались попытки брать дополнительных рекрутов в счет налоговых недоимок – по одному взрослому еврею за 1000 руб. и по одному ребенку – за 500 руб. недоимок, но, видя, с какой готовностью кагалы и губернское начальство идут на замену недоимок рекрутами, Николай (похоже, с подачи того же Канкрина, как всегда недовольного уменьшением государственных доходов) эту практику отменил. К ней вернулись в начале 1850-х, когда накануне Крымской войны Николай (не сдерживаемый к тому времени уже покойным Канкриным) не останавливался ни перед чем ради того, чтобы максимально увеличить число стоящих под ружьем. Евреев стали брать вдвое и втрое больше положенного, доходило до квоты 25 человек с 1000 душ, причем с евреев взимали рекрутов при наборе с обеих полос империи – в то время как набор с православного населения велся поочередно с каждой полосы. Тогда же Николай согласился с тем, чтобы за 2000 руб. недоимочных взимался один взрослый рекрут, а к 1853 г. эта цифра упала до 300 руб. Одновременно было разрешено принимать двух малолетних взамен одного взрослого рекрута – не случайно в 1853 г. кантонистские заведения оказались битком набиты еврейскими детьми, составлявшими порой до четверти их состава. А с 1852 г. вдобавок были введены специальные зачетные квитанции: сдавший еврея в рекруты получал для своего семейства квитанцию – освобождение от следующего набора^{141}.

Положение с недоборами еще более осложнилось в разгар Крымской войны, когда в одном только 1854 г. было произведено три рекрутских набора. Именно тогда, между 1853 и 1856 гг., а не на всем протяжении николаевского царствования, как полагали раньше историки, во множестве появились хаперы (ловчики) – нанятые кагалом здоровяки, профессионально занимавшиеся отловом и сдачей в рекруты беспаспортных, бродяг, сирот, за которых некому заступиться, а то и попросту детей, оставленных без присмотра. К этой теме еврейские историки начала XX в. обращались довольно часто – чтобы заклеймить позором общинную администрацию, кагальных старост, сборщиков и, разумеется, самое николаевскую рекрутчину. Документы свидетельствуют о другом: охота за рекрутскими душами была повсеместной, рядовой еврей из какого-нибудь Могилева-Подольского, выслеживающий, куда соседи увозят пятнадцатилетнего мальчишку, чтобы перехватить его и сдать в рекруты вместо своего собственного сына, в такой же степени нес ответственность за происходящее, как и общинный староста, нанимающий хаперов^{142}. Страх рекрутчины разбивал семьи: старшего сына в спешном порядке женили и переправляли подальше от местного рекрутского участка, младшему наносили увечье – а вдруг комиссуют? – и сдавали в рекруты^{143}.

Нет сомнений, что восторг и обожание, которое адресовали евреи России вступившему на престол Александру II, были связаны не столько с реформой еврейского образования, допуском евреев в высшие учебные заведения, разрешением некоторым группам евреев «водворяться на постоянное жительство» за чертой оседлости или окончанием Крымской войны, сколько с отменой штрафных и усиленных рекрутских наборов, тяжелейшего бремени николаевской эпохи, – о ней было объявлено в специальном манифесте, опубликованном 26 августа 1856 г., через двадцать девять лет после введения рекрутчины^{144}.

Община – общество – армия: новые веяния

В 1860—1870-е годы армия оказалась предметом живейшего интереса еврейских обществ. В какой-то мере этот интерес был вызван эпохой великих реформ, воспринятых большинством евреев России как предзнаменование грядущего еврейского равноправия. Мысль об обещанном гражданском равенстве воспламенила воображение русских евреев, и они с нескрываемым энтузиазмом принялись доказывать, что они – настоящие патриоты отечества, бесспорно заслуживающие равных прав со всем населением империи. Уважение евреев к армии, важнейшему из атрибутов русской государственности, – вот что должно было, по мысли еврейской общины, убедить русское общество в глубочайшей еврейской лояльности.

Совпавший с шумным успехом панславистской идеологии и войной за освобождение славян (Русско-турецкой войной 1877–1878 гг.) патриотический порыв русских евреев проявился во всех областях жизни: в новой русско-еврейской прессе, в акциях еврейских общинных деятелей, в энтузиазме еврейских мальчишек, сменивших страх перед армией на щенячий восторг^{145}. Намекая на прежние отношения общины и армии, «Рассвет» писал, что новые общественные настроения, бесспорно, подскажут русским евреям, что им следует исполнять воинскую повинность добровольно и с любовью наравне со всем русским народом^{146}. Некто Хаим Фукс из Херсона, блестящий самоучка, бредивший военной службой, написал письмо Александру II, умоляя допустить его к экзаменам в военное училище; и хотя эта привилегия предоставлялась исключительно крещеным евреям, Фукс получил разрешение, за которым последовал и государственный пансион, покрывающий плату за обучение^{147}.

Выходившая на трех языках – идише, русском и иврите – русско-еврейская пресса широко освещала военные вопросы. В эту пору евреи оказались жадными читателями русских газет, рассказывающих о событиях недавней Крымской или современной им Балканской войны; точнее сказать – слушателями, толпящимися вокруг своих соотечественников, владеющих русской грамотой и пересказывающих-перетолковывающих события военной хроники на всем им понятном идише^{148}. Ежедневная газета Военного министерства «Русский инвалид», редактируемая полковником Главного штаба Петром Лебедевым, впервые в русской прессе опубликовала целую серию филосемитских статей, чем немало вдохновила еврейский патриотический порыв^{149}. Как это случилось с офицером Дубовым, одним из главных героев романа Льва Леванды «Горячее время», русские военные заново открыли для себя русских евреев^{150}. Вскоре после окончания Крымской войны «Русский инвалид» решительно высказался за пересмотр общепринятых предубеждений по отношению к ним:

Военному ли забыть о евреях или сказать о них укорительное слово, когда в рядах русской армии есть десятки тысяч евреев, честно и верно исполняющих свой долг государю и отечеству, и когда твердыни многострадального Севастополя, наравне с кровию русских, обагрены также кровию еврейских солдат, сражавшихся даже против своих единоверцев!^{151}

В этой обстановке еврейские общины также заново открыли и переосмыслили свое отношение к еврейским солдатам. Духовные и казенные раввины – во главе еврейских делегаций – вышли с приветствиями к русским войскам^{152}. Некоторые из них, как, например, казенный раввин Лев Биншток, организовали кидуш (праздничное благословение вина) для русских войск, обеспечив вином и сладкими булками русский пехотный полк, возвратившийся с Балканского фронта в Бердичев. Он весьма растрогал военных начальников, выступивших с хвалебным отзывом о еврейских солдатах, участниках большого славянского дела^{153}. На волне русско-еврейского патриотизма изменилось отношение к армии духовных и казенных раввинов, общинных еврейских деятелей. Они несколько наивно, но вполне искренне принялись публично и печатно перечислять выгоды новых условий военной службы, запечатленных в Уставе 1874 г. о всесословной воинской повинности (подробней об этом уставе мы расскажем ниже). Армия, по их мнению, решительно изменилась по сравнению с николаевской эпохой: рукоприкладство было отменено, шпицрутены остались в далеком прошлом, еврейскому солдату позволялось оставаться в традиционных поведенческих рамках и даже вроде бы соблюдать законы о кошерной пище; наконец, на праздники солдат отпускали домой, в семьи. При таких условиях, твердили они, еврею даже полезно служить в армии!^{154} Маскилы соглашались, с готовностью оправдывая неравенство еврейских солдат перед законом. С их точки зрения, русскому еврею важнее выполнить свой священный долг перед отечеством – попросту, служить в армии, чем сделать военную карьеру или же остаться в рамках еврейской обрядности^{155}.

Шолом Абрамович, вошедший в историю как «дедушка еврейской литературы» Менделе Мойхер Сфорим, регулярно публиковал статьи на древнееврейском языке о русско-еврейском патриотизме, выражая совершенно новое понимание возможностей русско-еврейского сближения^{156}. Он же и перевел Устав 1874 г. на идиш, сделав его доступным тысячам еврейских читателей. Моше Лейб Лилиенблюм, другой знаменитый русский маскил, отвел все обвинения против русской военной бюрократии в непоследовательном будто бы подходе к евреям и обвинил во всех грехах еврейскую общину, ответственную за уклонения от призыва и подкуп врачей приемных комиссий. Каждый еврей должен достойно исполнять свой долг, призывал он^{157}. Подобного мнения придерживались и евреи Центральной Европы: один из редакторов газеты «Га-Магид» подчеркнул, что, подобно своим галицийским собратьям, русские евреи добьются полной эмансипации только тогда, когда будут честно исполнять воинскую повинность^{158}. Одними призывами дело не ограничилось: рядовые маскилы из Вильны решили соединить в одном поступке патриотический порыв и идеи еврейского просвещения и записались вольноопределяющимися в войска, чтобы учить еврейских солдат читать и писать на древнееврейском языке^{159}.

Еврейский солдат оказался фигурой, вокруг которой выстраивались новые отношения еврейской общины и русской армии. Он же стал первым реципиентом общинного патриотизма. Вот один из поразительных тому примеров. В 1878 г. по инициативе бийской еврейской общины командующий Вятским полком позволил тремстам еврейским солдатам взять с собой на Балканы свиток Торы, принадлежащий местной еврейской общине, в знак солидарности евреев местечка с делом освобождения славян от турок. Он же в сопровождении полковых офицеров, начальника полиции и городского головы принял участие в торжественном возвращении свитка в бийскую синагогу по окончании Балканской кампании^{160}.

В эпоху реформ – да и много позже – еврейская община, упорно доказывая свою приверженность русскому делу, широко отмечала памятные исторические даты, связанные со славными победами русского оружия, и особенно события жизни императорской особы, воплощающей идею русской государственности. В 1879 г., после очередного неудачного покушения на жизнь Александра II, некто Иоффе, гильдейский купец, проживавший в Крыму, предложил местной еврейской общине торжественно отметить день чудесного избавления императора и возблагодарить Всевышнего. Он заказал несколько свитков Торы и вручил их в памятный дар солдатам 51-го Литовского полка, размещенного в Севастополе. 30 августа 1879 г. около пятисот еврейских солдат в сопровождении белостокского полкового оркестра, высших городских и воинских начальников с маршем пронесли свитки по улицам Севастополя. Уже в еврейском молельном доме, объявляя о дарении свитков, Иоффе обратился к солдатам полка с просьбой: непременно читать соответствующие разделы Торы в общеобязательные дни, а также по юбилейным дням, когда император Александр чудом уцелел после двух покушений (4 апреля 1864 г. – покушение Каракозова и 2 апреля 1879 г. – покушение Соловьева)^{161}.

Выступая инициатором праздников посвящения свитков Торы, еврейские общины России преследовали несколько целей. Во-первых, продемонстрировать русскому общественному мнению, что русские евреи испытывают такие же верноподданнические чувства, исповедуют такие же политические идеалы и разделяют ту же систему ценностей, что и их русские собратья. Во-вторых, еврейские солдаты оказались как бы посредниками, своеобразными бессловесными ходатаями по делам русской еврейской общины – они же и выиграли оттого, что направленная на них общинная филантропия приобрела идеологический подтекст. Наконец, еврейские праздники не могли не произвести впечатления на военных. Вовлекая военных и городское начальство в праздничные церемонии, еврейская община надеялась тем самым смягчить предрассудки русских офицеров. Нельзя сбрасывать со счетов и то обстоятельство, что общины, возможно, пытались напомнить солдатам о еврейской обрядности. Празднество, окружающее исполнение 613-й заповеди, а именно – коллективное написание свитка Пятикнижия^{162}, напоминало солдатам о необходимости противостоять ассимиляторским тенденциям. А с точки зрения самого командования подобные празднества помогали нейтрализовать зреющие в армии социальные конфликты. Словом, церемония дарения – или внесения в полк – свитка Торы служила интересам как еврейских солдат и еврейской общины, так и интересам военного командования.

В период между 1870-ми и 1890-ми годами, не сговариваясь друг с другом и по разным поводам, к такому выводу пришли различные еврейские общины. Нам удалось зафиксировать как минимум пять случаев дарения свитков в войска армии. Полковник Макеев, командующий 59-м Люблинским полком, разрешил еврейским нижним чинам полка участвовать в организованном общиной празднике хакнасат Тора. Такое же событие произошло в Литовском полку в Севастополе, в Молодечненском полку в Вильне^{163}, а также в полках, размещенных в городах Чарджуй и Рогачев^{164}. Участие местной администрации придало этим празднествам особую торжественность. В Рогачеве, например, во время посвящения свитка Торы в честь «благополучного выздоровления обожаемого императора» участвовало 140 еврейских солдат 159-го Гурийского полка, начальник уездной полиции, его заместитель и командующий городским гарнизоном. Им была предоставлена честь нести свиток и поместить его в кивот^{165}. Из описания подобных праздников следует, что распространенное в еврейской историографии представление о негативном отношении русского офицерства к евреям зиждется на русофобских предрассудках.

Что происходило при этом в офицерской среде, можно представить себе на основе одного из тщательно документированных примеров. В мае 1896 г. раввин Серпеца (Плоцкий уезд Плоцкой губернии) вместе с общинными старостами обратился к полковнику Корбуту, командующему 48-м драгунским Украинским императорским полком с просьбой разрешить его еврейским солдатам собрать деньги на написание свитка Торы. Судя по всему, свиток предполагалось передать в дар полку, чтобы еврейские солдаты могли читать из него соответствующие тексты по торжественным случаям и на праздники. Полковник согласился. Дальнейшие события были изложены в его объяснительной записке, направленной в Военное министерство:

Переговорив с господами офицерами, я – совместно с начальником уезда и несколькими офицерами – отправился в местную синагогу, интересуясь никогда не виденным обрядом. При входе нас встречали все старейшины с раввином во главе и проводили до почетных мест, особо приготовленных. Торжество началось молитвой раввина за Государя Императора, сопровождаемой народным гимном [«Боже, Царя храни»]. Затем раввин произнес речь очень патриотического содержания о доброте и милости Государя и веротерпимости православия. По окончании последней приступили к началу письма сказанной Торы, для чего раввин, подходя по очереди к каждому из нас, просил подержаться за перо и затем на месте пергамента была написана буква. Удовлетворив свое любопытство, мы вышли из синагоги, но, вняв почтенной просьбе почтенного старца раввина, зашли на короткое время к нему на квартиру отведать хлеб-соль. Вышесказанная Тора представляет длинный свиток пергамента, на котором будет вписано все пятикнижие, – работа будет закончена приблизительно через 8—10 месяцев – и представляет из себя образец каллиграфического искусства. Вышесказанное частное посещение синагоги в сознании наших еврейских жителей возводится в необычайное происшествие и произвело на евреев чрезвычайно сильное в благожелательном смысле впечатление^{166}.

Бесспорно, посещение синагоги произвело «чрезвычайно сильное в благожелательном смысле впечатление» и на самого полковника Корбута. Хотя в своей записке Корбут приуменьшил торжественность и официальный характер празднества, о котором в самых восторженных тонах писали местные губернские «Ведомости», тем не менее из сопровождающих документов следует: именно Корбут в этот день приказом по полку самолично освободил солдат от занятий, позволил им участвовать в написании свитка и из самых лучших побуждений пытался установить нормальные отношения с еврейскими солдатами и местным еврейским населением. Во всяком случае, именно об этом сообщал репортаж одной из самых официозных русских газет^{167}. Взрыв негодования министерских чиновников не изменил позиции Корбута, а жесткие санкции против него не склонили его к раскаянию. Он по-прежнему считал еврейских солдат лояльными, заслуживающими человеческого отношения, но не сегрегации. Корбут, кроме всего прочего, поразился, открыв для себя подлинный патриотизм русской еврейской общины, – именно поэтому он был глубоко убежден в полезности своих действий^{168}.

Общинное заступничество оказало решительное воздействие на отношения непосредственных начальников к еврейским солдатам. В первые годы XX столетия любой прагматически мыслящий офицер прекрасно понимал: доброжелательство по отношению к еврейским солдатам и уважение к их обрядности способствуют укреплению среди них дисциплины и в какой-то степени предохраняют их от революционной деятельности. Пусть лучше участвуют в написании свитка Торы, чем революционных воззваний, совершенно справедливо полагало военное начальство. Кроме того, общинные коллективные праздники позволяли полковому командованию не выпускать из-под контроля нижние чины, гарантируя им определенную свободу действий. Пример тому – празднование пасхального седера еврейскими солдатами 40-й артиллерийской бригады Скобелевского военного лагеря под Несвижем с разрешения генерал-майора артиллерии Аннушкина^{169}. Как и в случае с Корбутом, для Аннушкина поддержка и личное участие в такого рода церемонии было делом сознательного и ответственного выбора^{170}.

Другое дело, что новым отношениям между еврейскими общинами и армией не суждено было реализоваться в полной мере: еврейский патриотический порыв резко не понравился формирующимся правоконсервативным кругам, а позже, после 1881 г., с переменой общественного климата, – и самому военному министру. Государственная администрация решила немедленно пресечь новый тип отношений еврейских общин черты оседлости и армии. Но прежде, чем это произошло, еврейский традиционный мир – в лице, по-видимому, одного из гениальнейших его представителей – сформулировал свое понимание солдата-еврея в русской армии, отличное от того, с которым мы столкнулись сразу после введения рекрутчины.