Текст книги "Евреи в русской армии: 1827—1914"

Автор книги: Йоханан Петровский-Штерн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 47 страниц)

Выводы

Проведенный анализ литературных и мемуарных произведений позволяет сделать парадоксальный вывод: и русская, и русско-еврейская литература, задающаяся вопросом о встрече русских евреев и русской армии, занимается чем угодно, только не рассмотрением этого вопроса. Еврей представлен то философом-просветителем, то христианским подвижником, то навязчивым еврейским догматиком или жертвой религиозного безволия – но только не солдатом, интегрированным в армейскую среду. При значительном числе авторов и произведений, посвященных указанной теме, мы не можем с известной точностью указать хотя бы на одно произведение, которое обстоятельно исследовало бы именно эту тему. Во всех рассмотренных примерах еврей – либо по духу, либо по профессии – гражданское лицо, случайно заброшенное в военную среду и решительно выламывающееся из нее. Русское предубеждение против еврейского солдата и еврейское предубеждение против армии приводят к одному и тому же результату: в русской литературе складывается парадигма несовместимости еврея и военной службы. Парадигма эта свойственна как юдофильской, так и юдофобской литературе.

Мировая война мало что меняет в этой парадигме. Об этом свидетельствуют все без исключения рассказы и очерки русских писателей, написанные в защиту русских евреев, собранные Максимом Горьким и Леонидом Андреевым в знаменитом сборнике «Щит»^{1131}. Гершель Мак из рассказа Арцыбашева, рядовой второго взвода третьей роты Ашкадарского полка, заблудившегося у линии фронта, братается с еврейским солдатом из такого же заблудившегося немецкого отряда, благодаря чему спасает от нелепой гибели своих и немецких солдат (21–22). Арцыбашев изображает скорее стихийного пацифиста, чем солдата. Валерий Брюсов рассказывает о неожиданной встрече двух еврейских братьев-солдат во время пасхального седера; причем рассказ о традиционном еврейском обычае приглашать на Пасху бедных и особенно солдат занимает его гораздо больше, чем вопрос о евреях в армии (40–42). Леонид Добронравов описывает больничную палату, где встречаются раненый Черемухин и бывший скрипач, еврейский солдат Фихман, оставшийся без пальцев (76–87). Вопрос о судьбе еврейского солдата и его интеракции с военной средой сведен здесь к совместному чтению и обсуждению Черемухиным и Фихманом книги пророка Иезекииля. Наконец, у Тэффи центральным лицом рассказа оказывается претенциозная юдофобка Анна Павловна, патронесса лазарета. Она не может смириться с тем, что плоды ее стараний – специально приготовленные для раненого георгиевского кавалера больничная койка и сигареты – достаются еврею (221–224). О самом же георгиевском кавалере Иоселе Шнипере Тэффи не сообщает ничего. Разумеется, вряд ли такое совпадение в подходе к рассматриваемой теме можно назвать случайностью. Знаменательно, что обнаруженная нами парадигма верна также и для Бабеля: литературные критики отмечают, что во всем цикле новелл «Конармия» собственно военному аспекту соответствует одна-единственная фраза.

Мы убедились, что и еврейская, и русская литература обращались к теме «солдат-еврей в русской армии» как к центральному моменту русско-еврейской социокультурной интеграции. С точки зрения еврейской беллетристики опыт еврея – патриота своего отечества, прошедшего Севастополь, Плевну и Порт-Артур, отражал готовность (или неготовность) русского общества интегрировать русских евреев в свою среду. В то же время, с точки зрения русского писателя, этот опыт свидетельствовал о готовности русских евреев к ассимиляции. И в том, и в другом случае военный опыт рассматривался как наиболее показательный, моделирующий всю систему русско-еврейских отношений. Мы также убедились в том, что рассмотренные произведения в большинстве своем не могут служить источником изучения интеракции еврея и армейской среды. Мы имеем дело с художественным вымыслом, подчиняющим себе образную систему, сюжет, стиль и решительно переиначивающим историческую действительность. В конечном счете рассказ о еврейском солдате служит литературным манифестом каждого следующего поколения русских и еврейских литераторов, решающих, всякий раз на новом историческом витке, вопрос о русско-еврейском правовом, культурном и историческом общежитии.

Сказанное касается и мемуаров. В обстановке предвоенной антиеврейской истерии они были прежде всего репликой в дискуссии о полной эмансипации евреев. Публикуя их на страницах журнала, «Еврейская старина» была далека от академической беспристрастности. Наоборот, эти мемуары должны были лишний раз свидетельствовать в пользу того, что евреи заслужили равноправие. Чем страшнее была нарисованная в них картина исполнения евреями воинской повинности, тем убедительней был аргумент в пользу полной еврейской эмансипации.

Полемичность и тенденциозность рассмотренных литературных произведений делает их особо интересным объектом с точки зрения «истории идей», интеллектуальной истории. Еврейский солдат, оказывающийся рупором русской либеральной и русско-еврейской социально-философской мысли, проделывает вместе с ней полувековой путь и повторяет ее основные этапы. Кроме того, его образ мышления отражает литературно-критическую и эстетическую полемику большой русской литературы. За двумя исключениями (Куприн и Бабель), пятидесятилетняя литературная эволюция еврея-солдата свидетельствует: приобщение еврея к русской армии требует решительного разрыва с еврейством, вплоть до окончательного от него отречения. Со своей стороны, противореча авторским замыслам, еврейский солдат активно сопротивляется полному растворению в армейской среде. От Рабиновича до Бабеля, через голову направлений, течений и стилей русской и русско-еврейской литературы, прослеживается крайне максималистское решение проблемы: либо армия отторгает еврея, пытающегося стать солдатом, либо еврей отвергает свое еврейство и становится членом клуба. Интеграция еврея в русскую армию, увиденная на широком социокультурном фоне, опровергает этот литературный миф.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Два события – распространение на евреев рекрутской повинности и начало Первой мировой войны – замыкают в единое целое эпоху трансформации русских евреев. Армия сыграла немаловажную роль в этой трансформации. В 1827 г. высокопоставленные еврейские ходатаи прибегали ко всем мыслимым и немыслимым средствам, чтобы отсрочить или отменить закон, распространяющий на евреев рекрутскую повинность. А накануне 1914 г. в новой политической реальности еврейские представители в Думе использовали все свое красноречие, чтобы доказать думским депутатам: евреи заслужили право исполнять воинскую повинность, их нельзя изгонять из армии. Понадобилось около ста лет, чтобы русско-еврейское общество осознало воинскую повинность как составную часть гражданских прав и свобод. В этом смысле армия вполне преуспела, сыграв роль активнейшего катализатора в той реакции, которая превратила еврея России в русского еврея, осознающего свое право на гражданство и готового за него воевать. Аккультурацию, о которой мечтали немногочисленные еврейские просветители первой половины XIX в., армия сделала доступной любому еврейскому солдату.

Рекрутский набор 1827 г. был первым николаевским набором, составной частью обширной николаевской социально-экономической реформы, направленной на «выравнивание» кривой государственного дохода, укрупнение хозяйства, огосударствление торговли Западного края и упрощение налоговой системы в империи. В результате этой реформы рекрутская повинность была распространена на целый ряд социальных и этнических групп, ранее освобожденных от несения воинской повинности «натурою». Среди них оказались однодворцы западных губерний, пахотные казаки, не рукоположенные в сан церковные служители, сироты и бродяги Царства Польского, а также евреи. Вряд ли можно всерьез говорить о том, что решение о введении рекрутской повинности для евреев основывалось на неких пространных идеологических соображениях… тем более о том, что это явление было частью политики государственного антисемитизма.

С первых лет введения рекрутской повинности – под нажимом местных еврейских общин – высшая военная бюрократия приняла ряд существенных мер для того, чтобы наладить быт еврейских рекрутов в армии согласно еврейской обрядности. Евреям в армии были дарованы основные права, которые сегодня мы назвали бы «свободой совести». Евреям-рекрутам было дозволено исполнять функции духовных наставников, организовывать молельные группы и добровольные благотворительные общества, устанавливать контакты с местными еврейскими общинами, участвовать в общинных празднествах, собирать деньги для религиозных целей и открывать солдатские синагоги. Большинство еврейских солдат сумело сохранить свою приверженность традиционному укладу и свое еврейское национальное самосознание. Раздутые цифры чуть ли не поголовных крещений в армии следует считать значительно преувеличенными.

С этой точки зрения мы самым решительным образом переосмыслили опыт евреев-кантонистов. Восьми-двенадцатилетние еврейские дети попали в батальоны кантонистов не сами, но вместе со своими одногодками – солдатскими детьми, детьми военных поселенцев, малолетними католиками (поляками, детьми 25 000 польских солдат, переподчиненных после восстания 1830 г. русскому военному командованию), чья судьба в кантонистских школах во многом совпадала с судьбой еврейских детей. Действительно, дабы облегчить себе существование, младшее военное начальство пыталось обратить в православие всех инородцев, включая католиков, лютеран, русских сектантов и мусульман. Лишь в 1840-е годы, пятнадцать лет спустя после введения еврейской рекрутчины, Николай I высочайше одобрил приведение евреев к православию. Тем не менее обращение евреев в православие шло труднее, чем обращение других этнических и религиозных групп. Полковые и приходские священники, а также средняя военная бюрократия в такой же степени противились проведению массовой миссионерской кампании, в какой кантонисты сопротивлялись крещению. После смерти Николая I многие из насильно обращенных попытались возвратиться в иудейство. Однако им удалось легализоваться лишь много лет спустя, после перехода в резерв, введения судебной реформы и новых либеральных веяний кануна первой русской революции.

Русско-еврейская община – самая урбанизированная этническая группа дореволюционной России последней четверти XIX в. – предоставляла военному ведомству больше новобранцев пропорционально ко всему еврейскому населению, чем православное население, и пропорционально больше, чем общегородское население Российской империи. Уровень физической годности как взрослых еврейских новобранцев, так и детей-кантонистов был ниже требуемого и ниже, чем у православных новобранцев. Однако и кантонисты из евреев, и еврейские солдаты быстрее приспосабливались к условиям армейской жизни, чем их православные сослуживцы. В результате уровень дисциплины у них был выше среднего по армии, а уровень заболеваемости и смертности – ниже среднего.

В результате пролетаризации у евреев России и Польши стали ослабевать этнические связи. Наметился отход части еврейского населения от традиционности и обрядности, сопровождавшийся стремительной радикализацией русского еврейства. Еврейские солдаты, бывшие рабочие-агитаторы, подключились к пропагандистской деятельности в армии с самого начала 1900-х. В предреволюционные годы (1897–1905) и во время русской революции 1905 г. еврейские солдаты – члены Бунда, СР и РСДРП – отстаивали интересы русского социалистического движения. Независимо от своих политических пристрастий и солидарности с русским социализмом, еврейские солдаты, члены военных комитетов и революционных групп, использовали еврейскую самоидентификацию как инструмент и важное прикрытие своей революционной деятельности, но не как основу для ведения борьбы за еврейское равноправие в целом или за отмену черты оседлости в частности. В этом смысле они принадлежат скорее русской, чем русско-еврейской истории. И в то же время основной контингент еврейских солдат стоял в стороне от революционной деятельности и хранил верность «царю и отечеству». Интенсивная «социализация» еврейской солдатской массы произошла после 1914 г. – как реакция на организованные армией погромы в западных губерниях, массовое изгнание евреев из прифронтовой полосы, коллективное обвинение всего русского еврейства в «шпионаже» и триумфа черносотенной идеологии – последнего оружия разваливающейся империи^{1132}.

«Еврейская» политика Военного министерства была в высшей степени непоследовательной. С одной стороны, военная бюрократия пыталась уравнять евреев с остальным населением – в смысле их прав и обязанностей по военной службе. С другой стороны, Военное министерство было вынуждено согласовывать военное законодательство, касающееся евреев, с общегосударственными законами, регулирующими жизнь евреев в империи. В результате в армии сложилась особая система «исключительных» еврейских законов и подзаконных распоряжений (мы назвали ее «чертой оседлости» в армии), которые запрещали евреям выслугу по службе и существенно ограничивали круг доступных им нестроевых должностей. Но в решающий момент Военное министерство не пошло на поводу у консервативных кругов и не заняло резкой антиеврейской позиции. На фоне ультраправых тенденций государственной политики по отношению к евреям «еврейскую» политику Военного министерства можно считать умеренной и прагматичной.

Русская и русско-еврейская литература восприняли включение евреев в группу, подлежащую призыву в армию, как первый шаг к интеграции еврейского общества в российское и как залог будущего равноправия евреев перед законом Российской империи. Еврейский солдат оказался одной из центральных фигур русско-еврейской литературы, неизменным символом взыскуемой интеграции восточноевропейских евреев. И Осипу Рабиновичу, и Исааку Бабелю еврейский солдат нужен был для того, чтобы решить с его помощью важнейший вопрос: возможно ли интегрировать евреев в русскую культуру? Вопрос интеграции, не решенный (по крайней мере, официально) до февраля 1917 г., был столь важен, что бывшие солдаты русской армии, евреи по происхождению, стилизовали свои мемуары под произведения художественной литературы. Произведения о еврейском солдате, таким образом, отражали не историко-культурную реальность, а отношение их авторов к проблеме эмансипации. Русская и русско-еврейская литература предложили весь спектр возможных ответов на вопрос о еврейской интеграции, призвав солдата-еврея принести как жертву на алтарь русской культуры свое еврейство.

Армия немало сделала для этой интеграции. Задолго до образовательной реформы армия обучила евреев русской грамоте и за полстолетия до дарования им гражданских прав сделала из них пламенных патриотов отечества. Уволенные в запас еврейские солдаты оказались среди законопослушных российских подданных. Мы находим бывших солдат среди сторожей, посыльных, телохранителей, швейцаров, домоправителей, а также среди музыкантов, мелких торговцев, ремесленников и владельцев мастерских. Типичные примеры – бывший кантонист Мейер, управляющий домом Барона Гинцбурга в Санкт-Петербурге, и запасной солдат Мендель Бейлис, служащий на кирпичном заводе в Киеве.

В большинстве случаев по возвращении из армии еврей сохранял свой социальный статус. Мемуарная и художественная литература упоминает отставного еврейского солдата – человека ниже среднего достатка, живущего трудом сторожа или портного. В то же время те, кто служил между 1827 г. и серединой 1880-х годов, получили возможность селиться за чертой – привилегия, значение которой трудно переоценить. Подсчитывая среднестатистический доход евреев, живших в пределах черты, и сравнивая его с доходом евреев, живших за чертой, специалисты по социальной истории пришли к выводу, что семейный доход евреев во внутренних губерниях России на 20 % превышал доход семьи, жившей в черте. Представляя теперь, насколько в процентном отношении число отставных солдат преобладало среди жителей внутренних губерний, можно смело утверждать, что армия действительно способствовала экономической стабилизации еврейского населения России, позволив запасным солдатам подняться на более высокий уровень хозяйственной (если не социальной) жизни одним простым решением – открыв для многих из них черту.

В то же время для немногих, пожалуй даже для единиц, опыт, приобретенный в армии, обозначил некий жизненно важный поворот. Иосиф Трумпельдор отслужил полный срок на Русско-японском фронте сначала в 76-м Кубанском, затем – в 27-м Восточно-Сибирском стрелковом полку, защищал Порт-Артур, был трижды награжден крестом Георгия Победоносца (полный бант) и продолжил военную карьеру на Британско-турецком фронте в Палестине, став впоследствии национальной легендой и героем государства Израиль. Мета Иегуда Губельман служил в Восточно-Сибирском полку, дезертировал, организовал и возглавил социал-демократический военно-боевой комитет в Санкт-Петербурге и под псевдонимом Емельян Ярославский вошел в историю русского большевизма как ярчайший революционный деятель, сподвижник Ленина, председатель Центральной контрольной комиссии ВКП(б). Генрик Гольдшмидт провел несколько месяцев на Русско-японском фронте в должности военврача, служил на санитарных поездах № 171 и 166 (Харбин – Хабаровск), а по возвращении в Варшаву явил себя миру под именем Януш Корчак. Судьбы Гольдшмидта, Губельмана и Трумпельдора – представителей воинствующего большевизма, практического сионизма и нового гуманизма XX столетия – неотделимы от их военного опыта.

Этот опыт таил в себе ростки нового политического самосознания. Когда дезертиры всех национальностей – в том числе и евреи – бежали с фронтов Первой мировой, еврейские юноши из Могилевской губернии писали пылкие письма военному начальству еврейского отряда британской армии под командованием Паттерсона, созданного по инициативе Владимира (Зеева) Жаботинского и Иосифа Трумпельдора: «Мы готовы присоединиться к вам в любую минуту». Этот пылкий армейский энтузиазм – совершенно новая черта еврейского мироощущения – проявился и в русском социализме, и в практическом сионизме. Достаточно сказать, что отцы-основатели организации Хагана (впоследствии Армия обороны Израиля) были сплошь русскими евреями, а некоторые из них, подобно Трумпельдору, имели за плечами опыт Русско-японской и Первой мировой войн^{1133}.

Офицеры русской армии – в отличие от высокопоставленных генштабистов – без всяких цифр знали, что евреев в армии достаточно много, что еврейский солдат, как правило, надежен в боевых действиях и что он вполне заслуживает выслуги по службе, во всяком случае, достоин лучшей участи, чем унтер-офицерская. Среди офицеров были и такие, как подполковник Курзенев, во время Первой мировой командовавший 5-й батареей 32-й артиллерийской бригады. Под его началом служило немало евреев – наводчиков и телеграфистов. Когда Курзенев столкнулся с дилеммой – куда податься после февраля 1917 г., в разговоре с другим артиллерийским офицером обсуждая появившиеся в армии национальные формирования, он заявил следующее: «В настоящее время было бы самым приятным командовать еврейской батареей. Если таковые будут формироваться, я сейчас же выставлю свою кандидатуру»^{1134}.

Недостатки русской, да и, наверное, любой другой, армии не помешали многим евреям пересмотреть свое отношение к военной службе. Не в последнюю очередь благодаря армейскому опыту на севастопольских батареях, в окопах на Шипке или в Маньчжурии евреи сочли себя психологически, морально и политически de facto русскими гражданами – задолго до того, как Февральская революция de jure изменила их гражданский статус. Между апрелем и сентябрем 1917 г. тысячи еврейских добровольцев решили воспользоваться совершенно новыми возможностями, открывшимися им как полноправным гражданам, и буквально осадили офицерские школы Киева и Одессы, ранее для них совершенно недоступные, где к концу августа 1917 г. они составили от 50 до 60 % учащихся. В это же время в Москве и Петербурге из отслуживших в армии было сформировано несколько еврейских офицерских бригад, причем их особая униформа выделялась крупной золотой шестиконечной звездой на погонах^{1135}. Недооцененные солдаты, после 1917 г. евреи оказались в непропорционально большом числе среди офицерского состава новой армии, словно пытаясь отыграться за сто лет жизни в рядовых. Тем более следует задуматься о значении военного опыта для еврейского самосознания XX в., если учесть, что в русской армии во время Первой мировой войны под ружьем находилось около полумиллиона евреев^{1136}. Оглядываясь на взаимоотношения евреев и военной администрации, так за сто лет и не решившейся допустить евреев выше унтер-офицерского чина, становится понятным, почему в Советской России процент евреев в армии, особенно в средних и высших эшелонах, оказался выше отношения евреев к основному населению – феномен, не известный ни одной другой европейской армии^{1137}.

Армия сыграла решающую роль в модернизации евреев России. Книга о евреях в русской армии – попытка обозначить основные параметры произошедших перемен.