Текст книги "Евреи в русской армии: 1827—1914"

Автор книги: Йоханан Петровский-Штерн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 47 страниц)

Линия поведения еврейского солдата

Одна из характерных психологических особенностей поведения еврейского солдата – его подчеркнутый индивидуализм, проявляющийся гораздо резче, чем у других солдат (особенно нижних чинов крестьянского происхождения). Обостренное чувство собственного достоинства еврейского солдата нередко сопутствовало несколько ироническому его отношению к традиционному армейскому чинопочитанию. Эта особенность была вызвана социальными условиями, сформировавшими будущего еврейского новобранца, прежде всего – его городским (мещанским) происхождением и способом зарабатывать на жизнь. За пределами армии в подавляющем большинстве случаев еврей призывного возраста занимался независимой трудовой деятельностью и работал самостоятельно (а не по найму), что с необходимостью требовало личной ответственности и самостоятельности в принятии решений^{601}. Кроме того, евреи-новобранцы превосходили все прочие национальные меньшинства по уровню грамотности, уступая только русским. По проведенной Офицерской стрелковой школой анкете в 1905 г. в полках русской армии грамотных среди русских насчитывалось 69 %, евреев – 62 %, немцев – 58 %, поляков – 53 %, татар – 22 %^{602}. Разумеется, грамотному, рано привыкшему к самостоятельности и личной ответственности еврею было нелегко в рамках воинской дисциплины, да еще учитывая ее отечественную специфику.

Субординация и дисциплина – характерные свойства армейской среды – в русской военной среде, с ее отношением к солдату как к безропотному крестьянину, выражались особенно резко. Самодурство фельдфебеля стало расхожей метафорой еще во времена грибоедовского «Горя от ума». Поведение и самоощущение начальника, требующего безропотного послушания, не могло не порождать конфликт с обостренным самоощущением еврейского солдата – горожанина и человека свободного податного сословия. Реформа 1861 г. могла в одночасье изменить социальный статус будущего новобранца, но не могла изменить психологический климат в войсках. Столкновение еврейского рядового и его непосредственного начальника – дежурного по роте, унтер-офицера, фельдфебеля – представляло собой латентный конфликт, в любую секунду готовый вспыхнуть. Несколько примеров, чрезвычайно редких, но поразительно аутентичных, позволяют восстановить причины этого конфликта. Так, вольноопределяющийся Иосиф Петриковский в присутствии (и с одобрения) нижних чинов из христиан дал решительный отпор обнаглевшему прапорщику, решившему, что Петриковский – обычный нижний чин из евреев и с ним можно не церемониться^{603}. Служащий Санкт-Петербургской лаборатории Файвель Маденберг проходил с конвойным мимо прапорщика Кладо, держал руки в карманах и не отдал ему чести. В ответ на замечание он поднес руку к козырьку и проследовал далее. Когда прапорщик вернул его и потребовал ответа по всем правилам, Маденберг ответил: «Я вам отдал честь, чего же вам еще?» При разбирательстве с задолженностью Маденберга сослуживцу Зернову Маденберг заявил полицмейстеру лаборатории: «Ваше благородие, я Зернову не должен, а денег осталось так мало, что стоит послать за четвертью водки, и все дело кончено»^{604}. Впоследствии полицмейстер обвинил Маденберга в дерзости, за которую тот и был осужден.

Иногда начальство воспринимало как дерзость характерную нервозность еврейского солдата (и его обостренную способность к самостоятельному мышлению). Так случилось с рядовым Борнштейном. Когда во время доклада Борнштейна штабс-капитан Кучуков пригрозил ему физической расправой, Борнштейн стал размахивать руками и кричать: «Я вам докладываю, а вы меня будете сечь»^{605}. Иными словами, Борнштейн в утрированной форме высказал вполне справедливый протест против применения к нему мер воздействия, принятых для штрафованных солдат. Кроме всего прочего, из этого примера следует, что еврейские солдаты неплохо разбирались в уставных взаимоотношениях и понимали, где проходит грань между начальническим самоуправством и уставной законностью, однако это знание могло работать и против них. Так, по мнению дежурного по роте, унтер-офицер Хаим Блох нарушил «благочиние» во время обеденной молитвы всей артиллерийской батареи. В ответ на попытку дежурного по роте оштрафовать его (по субординации дежурный не имел на это права), Блох ответил дежурному: «Эко большая штука постоять», развернулся и ушел^{606}. Наказания «дерзких» мало что могли исправить. Даже в военной тюрьме еврейский солдат ощущал свою независимость, как бы низко он ни пал в своем поведении. Арестант Брест-Литовской тюрьмы Юдилевич, отданный в 15 лет кагалом в солдаты, отслужил три года и подался в бега («троску вбезал, потому цизало било слюзить»). В тюрьме Юдилевич отличался буйным нравом. На рош-ха-шана (еврейский новый год) его повели в синагогу, где он выпил рюмку водки, и, когда габай (староста) синагоги сделал ему замечание, Юдилевич полез с ним в драку, угрожая: «Я тебе изкирпцом баску хвацу»^{607}.

В конце XIX в. ощущение независимости еврейского солдата вошло в противоречие с резким обнищанием и пролетаризацией еврейской/массы, перешедшей на рубеже веков к работе по найму. Новый социоэкономический контекст наемного труда не мог не сказаться на состоянии психики еврейских солдат. Еврейский солдат 1890—1900-х годов дает в 2–3 раза больше случаев депрессивных психозов, чем в целом контингент новобранцев. На неустойчивую психику еврейских солдат обратили внимание и русские офицеры, и медики, и живые свидетели боевых действий. Инспектор сборов запасных солдат заметил, что во время ночных учений солдаты находились в нервном, возбужденном состоянии, особенно евреи^{608}. Александр Степанов, свидетель Русско-японской войны и сын ее участника, рассказал о рядовом Зайце, еврее из Свенцян – то трусливом и запуганном, то отчаянном и героическом^{609}. Вадим Белов, русский офицер, участник Первой мировой войны, обнаружил сходную психологическую картину поведения еврейских солдат^{610}. Эти примеры полностью подтверждаются наблюдениями над характерными психологическими особенностями еврейских солдат-артиллеристов и артиллерийских телефонистов в воспоминаниях русского артиллерийского офицера В. Милодановича. Телефонист Лейзер Пухович, младший фейерверкер Шмуль Сонц, наводчик Мендель Лапшун отличались, по Милодановичу, колебаниями между нерешительностью и проявлением повышенной личной ответственности. Вот характерный пример поведения Шмуля Сонца, которому под огнем неприятельской артиллерии и при атакующем противнике необходимо было восстановить телефонную линию:

– Ой, Ваше Благородие, «порвата» линия!

– Так исправь!

– Ваше Благородие! Ну как же я пойду? – с полным отчаянием в голосе воскликнул Шмуль Сонц.

– Это уже твое дело, – усмехнулся Курзеньев (старший офицер, штабс-капитан. – Й.П-Ш). – Я тебе помогать не стану.

Шмуль Сонц исчез опять, исправил линию и, конечно, получил георгиевский крест 4-ой степени (а впоследствии, за подобное же деяние, и 3-ей степени, по которой был произведен в младшие фейерверкеры)^{611}.

Характерно, что все три мемуариста указывают на важнейшую черту еврейской психики: панический страх, растерянность и подавленность, отличающие еврейского новобранца в первые месяцы службы, которые, по всем правилам маниакально-депрессивного психоза, сменялись концентрированным волевым усилием (иными словами, героическим порывом) во время боевых действий^{612}.

С другой стороны, как раз во время боевых действий самостоятельность мышления, индивидуализм и независимость еврейского солдата оказались весьма кстати. Анализ поведения еврейского солдата на войне выходит за рамки данного исследования. Тем не менее достаточно будет указать на парадигму большинства еврейских подвигов, о которых так часто писала апологетическая еврейская периодика^{613}. В основе этой парадигмы – либо неслыханная концентрация воли в ситуации всеобщей растерянности и паники, либо проявление способности к самостоятельным решениям и готовность к проявлению личной ответственности за других солдат в случае отсутствия (гибели) командиров.

Семейное положение

Как в дореформенный период, так и после реформы военный устав ограничивал возможности вступления в брак младших офицеров и категорически запрещал вступление в брак состоящим на действительной службе нижним чинам^{614}. Нижние чины могли обзавестись семьей либо до прохождения действительной службы, либо уйдя в запас, либо выслужив определенный срок в унтер-офицерском чине. В 1860-е годы в пехоте холостые и вдовые нижние чины составляли 57 %, женатые, имеющие детей, – более 38%^{615}. После 1874 г. две трети поступающих в войска новобранцев составляли женатые, одна треть – холостые. Наибольшее количество призывников, вступивших в брак до армии, приходилось на центральные русские губернии (Рязанскую, Тамбовскую, Воронежскую, Саратовскую). Среди новобранцев этих губерний от 62 % до 70 % составляли женатые. Из таких областей черты оседлости, интенсивно заселенных еврейским населением, как Бессарабская, Ковенская, Виленская, женатые новобранцы составляли от 4 до 9 %. Соответственно наиболее ранние браки были отмечены у русских, наиболее поздние – у поляков и литовцев. Из этих цифр следует, что женатые еврейские солдаты составляли среди нижних чинов армии абсолютное меньшинство^{616}. Кроме того, иногда, уходя в армию, еврейский новобранец давал своей жене условный развод, чтобы она не оказалась в положении agunah (агуна – по еврейскому обычаю, вдова, не имеющая убедительных доказательств смерти мужа и поэтому не имеющая законного права вступать в повторный брак). Возвратившись домой, такой солдат вступал в повторный брак со своей женой^{617}.

Отношение военного законодательства к еврейским семейным традициям не отличалось последовательностью. Закон 1834 г. позволял некрещеным евреям иметь при себе семьи при условии, что члены семьи будут носить «немецкое» (т. е. европейское) платье, а не традиционную еврейскую одежду. Это право гарантировалось даже тем евреям, которые служили в столицах^{618}. В то же время военное ведомство с готовностью брало под опеку тех членов семейства, кто прошел крещение. Выкресты могли смело рассчитывать, что закон защитит их от любых претензий родственников, оставшихся в иудействе. Сенат, как правило, отказывался рассматривать заявления евреев с просьбой возвратить им насильно отнятых и крещеных детей – даже если такие заявления исходили от обманутых отцов или матерей. Военная бюрократия с симпатией относилась к выкрестам в солдатских семьях, поскольку семейная драма на религиозной почве означала успех миссионерской деятельности. Дети в таких семьях считались сиротами военного ведомства со всеми вытекающими отсюда законодательными последствиями. Парадоксально, что государство брало под опеку даже тех детей («сирот»), которые оставались с членом семьи, не перешедшим в христианство. Так, например, Елизавета Алексеева, жена Хаима Бениаминовича, служившего полковым горнистом, забеременела от нееврейского солдата. 14 мая 1855 г. она приняла православие и вместе со своим сыном Александром, родившимся вскоре после ее крещения, развелась со своим мужем, оставив его с пятью детьми. В ответ на ходатайство Бениаминовича, просившего о «государственной поддержке его пяти детей» МВД не только признало права брошенного мужа на получение постоянного содержания для его детей, но и настояло на том, чтобы содержание было оформлено (и деньги выплачены) задним числом, т. е. с того момента, когда его бросила жена^{619}.

Определить процентное соотношение женатых еврейских солдат к неженатым практически невозможно. Наши попытки определить такое соотношение для частных случаев (скажем, для того или иного полка) также не принесли успеха. Метрические книги, существовавшие в каждом полку, в архивных фондах по большей части не сохранились. Немногочисленные дошедшие до нас полковые метрические книги, охватывающие краткие промежутки в полтора-два десятилетия второй половины XIX в., в советский период были перевезены из РГВИА (Москва) в Ялуторовск (Западная Сибирь). Доступа к ним не имеют даже сотрудники РГВИА^{620}. Несколько случайных метрических книг, оставшихся в фондах военного архива, представляют собой так называемые шнурованные книги, скрепленные сургучной печатью полкового священника. Они разделены на три части. В них делались записи соответственно о рождении и крещении (солдатских детей), браке и смерти полковых чинов. Вполне естественно, что в просмотренных нами полковых книгах среди браков еврейских регистраций не оказалось – просто потому, что браки еврейских солдат не регистрировались православным священником как выходящие за пределы его компетенции. Наоборот, крещение родившихся солдатских детей, в том числе и еврейских, родители которых предпочли крестить детей, несмотря на то что сами решили остаться иудеями, составляло предмет метрической регистрации. Смерть солдат всех вероисповеданий также регистрировалась полковым священником.

Возьмем, к примеру, метрические книги Нежинского пехотного полка. В 1864 г. у женатых нижних чинов полка родилось десять детей. Среди них было две семьи – иудейская и мусульманская, где родители оставались при соответствующих традициях, но детей (по причинам неизвестным) предпочли крестить. Только поэтому мы знаем, что у рядового Лейзерова родился сын, окрещенный Стефаном. Разумеется, среди девяти зарегистрированных в том же году браков все девять были совершены по православному обряду, поскольку полковому священнику не было необходимости регистрировать брак, совершенный чинами иудейского вероисповедания. Среди 45 умерших в 1864 г. мы находим единственного еврея (холостого), внесенного в метрическую книгу^{621}. Таким образом, метрические полковые книги, к сожалению, не могут служить источником сведений о семейном положении еврейских солдат^{622}.

Запрещение нижним чинам вступать в брак во время отпусков (остававшееся в силе и в эпоху Александра II) приводило к многочисленным эксцессам. Воинские начальники пытались чем-то помочь подопечным солдатам и просили министерство ускорить разработку нового закона. Главный штаб также рекомендовал Военному министерству отменить существующее запрещение нижним чинам во время отпуска вступать в брак^{623}. Заявления с просьбой разрешить рядовым вступать в брак исходили в основном от будущих невест. В 1869 г. Военное министерство получило шестьдесят заявлений такого рода. Сорок три заявления поступило от православных, семь от евреев, пять от католиков, три от лютеран и два от раскольников. Подавляющему большинству всех вероисповеданий было отказано^{624}. Невеста Израиля Шейна, выслужившего положенный срок в унтер-офицерском звании, получила добро. Зельда Житомирская, невеста Михаила Гробера, не выслужившего положенного срока в звании фельдфебеля, получила отказ. Любопытный факт: из семи евреек, подавших заявление, три собирались перейти в православие. Вера Неймарк, крещенная в доме ковенского губернатора, намеревалась вступить в брак с рядовым 14-го драгунского полка Владимиром Кушнером, выкрестом. Ривка Займет из Вильны приняла крещение и под именем Мария Никитина обратилась в Военное министерство с просьбой разрешить ей воссоединиться со своим супругом, Янкелем Хацкелевичем, рядовым 42-го резервного пехотного батальона, принявшим православие перед уходом в армию. Надежда Николаева, из евреек, изгнанная родителями из дому за переход в православие, просила о разрешении обвенчаться с писарем 14-го драгунского полка Иваном Матвеевым^{625}. Разрешение на брак получила только Ривка Займет (Мария Никитина), да и то спустя два года после подачи заявления. Двум другим было отказано, несмотря на личное ходатайство начальника 7-й пехотной дивизии^{626}. Вряд ли из имеющихся данных можно сделать обобщающие выводы, тем не менее они свидетельствуют о кризисных явлениях в еврейской солдатской семье, являющихся частью более общих перемен, происходивших в еврейском обществе во второй половине XIX в.

Преступность среди нижних чинов – евреев

Дореформенная армия отличалась малоэффективной и крайне неповоротливой военно-судной (как она тогда называлась) системой^{627}. Степень наказания определялась либо непосредственным полковым начальником, либо аудитором, назначавшимся при всех тех частях, где положено было иметь военно-судные комиссии^{628}. Лакуну в дисциплинарной системе армии заполняла либо немедленная физическая расправа (в просторечии «мордобитие»), либо система телесных наказаний^{629}. Слабая дисциплина в войсках была притчей во языцех на протяжении всего николаевского периода. Угрозы начальникам и попытки нападения на них – стихийные индивидуальные бунты – обыденное явление николаевской эпохи. Командующий Сибирским отдельным корпусом князь Горчаков жаловался в канцелярию Военного департамента, что нравственность войск не соответствует «видам правительства». Держать солдат в узде трудно; нередки случаи «поднятия оружия на начальников». Наказаний в войсках не боятся, поскольку рекрутам известно постановление, ограничивающее наказание шпицрутенами, а ссылка в каторжные работы является, с их точки зрения, слабым наказанием. Николай I отвечал: действовать без огласки; особо строптивых проводить три раза через тысячу шпицрутенов; из-за дальности расстояния назначать наказание, не докладывая царю^{630}.

Несмотря на жалобы корпусных командующих, Николай I последовательно облегчал степень наказания нижних чинов^{631}. В 1825 г. наказание плетьми было заменено шпицрутенами, в 1830-м отменены клеймения, в 1831 г. были запрещены наказания тесаками и шомполами. В 1834 г. максимальное количество шпицрутенов было понижено с 6000 до 3000^{632}. Эти перемены не означали реформы военно-судной практики в армии. Николай I планировал всего лишь согласовать эклектически составленные статьи военно-уголовного устава, собранные из различных источников (от артикулов Петра Великого до французского полевого уложения^{633}) и тем самым обновить устав, не вводя никаких принципиальных изменений^{634}. Именно с этой целью в 1846 г. была создана особая Комиссия по пересмотру военно-уголовного устава, приступившая в 1854 г. к выработке окончательного его варианта. Однако в середине 1860-х годов кардинальный пересмотр допустимых в армии наказаний, а также сокращение сроков работ в арестантских ротах и военных тюрьмах потребовали значительно более радикальной переработки всей военно-судебной системы^{635}.

В 1867 г. Александр II утвердил проект Комиссии по преобразованию военного судоустройства, созданной по инициативе Милютина (будущего военного министра). По решению Комиссии, в войсках были учреждены постоянные суды, а при судах – прокурорский надзор. Судебные приговоры были изъяты из ведения воинских начальников. Обвиняемый получал право на защитника. На судебные должности были привлечены чиновники со специальным юридическим образованием^{636}. Проведенная военно-судная реформа кардинально изменила процедуру судебной практики в армии. Посмотрим, как она отразилась на уровне преступности среди нижних чинов иудейского вероисповедания.

В 1827–1855 гг. евреев (как и большинство других рекрутов из населяющих Россию этнических групп) отдавали под суд лишь в крайних случаях, за третье или четвертое преступление. Первые два обычно наказывались безо всякого суда и без вмешательства Аудиториатского департамента, по решению местного полкового или батальонного начальства. В полковые приказы попадали, по мнению авторитетного мемуариста, сведения о третьей части взысканий и наказаний; остальные две трети наказаний производились «домашним» образом^{637}. Из опасений огласки никакой документации, отражающей такого рода наказания, не велось. Как правило, солдаты сами предпочитали «домашнюю» расправу судебному расследованию. Поэтому проследить преступность среди нижних чинов-евреев можно только в тех случаях, когда сведения о них попадали в Аудиториатский департамент.

Вплоть до конца 1850-х годов основные преступления, совершаемые воинскими чинами, составляли уклонение от службы, воровство и мошенничество, развратное поведение и пьянство. Среди нижних чинов по делам уголовного характера – среди которых преобладают преступления средней тяжести – проходили в основном русские, калмыки, татары, узбеки, киргизы и сарты (казахи)^{638}.

Сплошной просмотр описей департамента не оставляет сомнений в том, что преступлений нижних чинов из евреев за период с 1827 по 1860 г. зафиксировано чрезвычайно мало. Среди них можно выделить один-единственный характерный тип нарушений: побег и «снос казенного имущества» (все, что рекрут унес на себе из казенного обмундирования, считалось украденным). Так, 27 апреля 1839 г. рядовой 5-го батальона Новоингерманландского пехотного полка Лейзер Гершович Каганович, двадцати лет, сданный в рекруты за воровство и бродяжничество, бежал со службы, но был пойман и отправлен в Новгород. По дороге он бежал от конвойных, променял у крестьян шинель на армяк и бродяжничал полтора месяца. 27 июня он был схвачен и доставлен к приставу в Торопецком уезде. По приговору суда он был приговорен к 500 шпицрутенам (дважды), а после наказания отправлен в батальоны принца Оранского гренадерского полка^{639}. Рядовой подвижной инвалидной роты при Кишиневском госпитале Товия Вайнштейн, уроженец Подольской губернии, с пятнадцати лет на службе (призван в 1830 г.), сбежал 22 сентября 1838 г., два месяца находился в бегах и был пойман в Тирасполе. Попался Вайнштейн на краже. Совершив подкоп в доме мещанина Лейбы Измаильского, он разломал сундук и украл, по одним сведениям, 10, по другим 53 рубля. Это был уже третий побег Вайнштейна. За первый его наказали розгами (количество ударов не сообщается), за второй ему всыпали 500 розог, за третий дали дважды по 500 шпицрутенов и сослали в арестантские роты^{640}.

Сравнение наказаний по этническим группам показывает, что евреев как особую группу, заслуживающую более жестких наказаний, Аудиториатский департамент не выделял. Лютеранам доставалось не меньше, чем иудеям. Рядовой Морис Асман, из рабочих Митавы, призванный в 1846 г., на пятом году службы решил уйти в бега. Пойманный на барахолке, он оказал сопротивление, причем не помогли даже посланные за ним унтер-офицер и пять солдат. Он, так же как и Каганович, получил дважды по 500 шпицрутенов и был отправлен в арестантские роты (вероятно, за оказанное сопротивление)^{641}.

В отличие от своих строптивых братьев по оружию еврейские солдаты в николаевский период не отличались агрессивностью ни по отношению к начальству, ни по отношению к господствующей религии. Судебное ведомство не отразило ни одного случая антиправославных выпадов или поднятия оружия против начальства со стороны рекрутов-евреев. Практически единственное за весь николаевский период уголовное дело на религиозной антихристианской почве имеет беспрецедентный характер. Из-за своей уникальности оно заслуживает того, чтобы о нем рассказать, хотя анализировать его должен скорей психоаналитик, нежели историк. Главную роль в нем играет рядовой из 5-го сибирского батальона Лейзер Фреймович, осужденный «за поругание над иконой Божьей матери». Сам Фреймович, тридцати четырех лет от роду, был отдан в рекруты кагалом за покушение на изнасилование. В кагале его наказали 25 ударами плетью и 5 апреля 1829 г. сдали в линейный сибирский батальон. За десять лет службы до 1839 г. (времени его ареста) Фреймович штрафам не подвергался. 24 апреля 1839 г. Фреймович стоял на карауле у Омских ворот, недалеко от кардегардии, где происходил ремонт и откуда к нему в будку временно перенесли икону Божьей матери. Недолго думая, Фреймович гвоздем выколол глаза иконе. Затем он подозвал проходящих мимо кантонистов Ерахтина и Перевалова и, показывая на будку, сказал им, что у него «сидит в будке сапожник». А глаза он ему вывертел, «чтобы он ночью далеко не видел». На следствии Фреймович показания кантонистов отрицал, говоря, что «не у него в будке сапожник, а сами кантонисты сапожники». За содеянное Фреймович был пропущен три раза через тысячу шпицрутенов, исключен из военного ведомства и, по выздоровлении, как указывалось в деле, был отправлен в сибирскую каторгу^{642}.

Пятьсот и даже тысяча шпицрутенов представляли собой наказание средней тяжести, как бы к этому ни относились историки^{643}. Тем не менее под страхом наказания евреи-рекруты иногда изъявляли желание перейти в православие. Меир Готман служил в подвижной 87-й инвалидной роте в Каменец-Подольске. За время службы он дважды уходил в бега, был пойман с фальшивым билетом, обвинен в краже казенного имущества, но избежал наказания, твердо заявив о своем желании принять православную веру. 1 апреля 1841 г. Готман был «приобщен Святых Тайн», стал именоваться Максимом Семеновичем Горчаковым, 28 мая был вновь приведен к присяге и освобожден от суда и следствия. Со времени его ареста в конце 1840 г. и до апреля начальство обменивалось письмами и запросами в ожидании, покуда Меир примет крещение, хотя из переписки очевидно, что командир подвижных инвалидных рот не сомневался в корыстных причинах, заставивших Готмана выкреститься, и относился к выкресту весьма брезгливо^{644}. В другом случае местное начальство откровенно и без особой симпатии высказалось о подобном способе уклоняться от наказания, несмотря на то что существовал закон, освобождавший от наказания желающих креститься.

Характерный пример такого отношения – случай с рядовым 41-й подвижной инвалидной роты Абрамом Штейншнайдером, служившим при 2-м Санкт-Петербургском военном госпитале. Осенью 1856 г. он был судим за побег: провожал земляка домой и после проводов в нетрезвом виде сбежал. Через неделю он сам сдался гатчинской полиции. Вот что писал о нем его непосредственный начальник: «В феврале 1856 года Штейншнайдер объявил бывшему помощнику смотрителя майору Измаильскому о желании принять православную веру, почему отослан был им к госпитальному священнику, который неизвестно почему исполнение сего откладывал, то таковая медленность со стороны священника была причиною, что Штейншнайдер, отстав от еврейского закона и не дождавшись присоединения к православной церкви, предался пьянству, единственно для избежания своих товарищей-евреев; а в нетрезвом виде делал уже отлучки от команды и наконец настоящий побег» (курсив мой. – Й.П.-Ш.). И тем не менее Штейншнайдера – теперь уже Николая как принявшего православную веру – было решено от шпицрутенов освободить, в арестантские роты не ссылать, перевести в Инспекторский департамент^{645}. Видимо, и военно-судному управлению, и помощнику смотрителя госпиталя, и священнику было ясно, что они имеют дело с законченным циником и лицемером, но все же, подчиняясь закону, они принимали решение, от которого вряд ли можно было ожидать какой-либо пользы Инспекторскому департаменту в частности и военному ведомству в целом.

Вплоть до конца 1880-х годов уголовные обвинения еврейских солдат – крайняя редкость. Среди евреев-бузотеров в армии могли встретиться такие остроумцы, как мастеровой Юда (Иегуда) Саволинский, пойманный на продаже фальшивых билетов для входа в балаганы, или мастеровой Мошка (Моше) Сигал, который получил паспорт как будто для выезда за границу, а на самом деле, чтобы обменять золотую монету^{646}. Косвенные статистические данные о дисциплине в армии также свидетельствуют о низком уровне преступности среди еврейских солдат. По данным Военного министерства, в 1871 г. во всех военно-исправительных ротах насчитывалось 7054 человека: православных – 6314, единоверцев – 3, греко-униатов – 2, раскольников – 25, католиков – 308, протестантов – 216, евреев – 79, магометан – 103, язычников – 4^{647}. Таким образом, евреи среди них составляли всего 1,1 %. В 1871 г. по империи было принято 1090 евреев, по Царству Польскому – 2045, итого – 3035. Всего в 1871 г. на службу поступило 147 710 новобранцев^{648}. Евреи, таким образом, составляли 2,1 % всех новобранцев в 1871 г. Если считать, что кроме указанного числа евреев других евреев в армии не было, то окажется, что среди арестованных и высланных в военно-исправительные роты евреев было вдвое меньше, чем евреев в общем составе армии. Эта цифра будет еще ниже, если мы учтем тех нижних чинов-евреев, которые были взяты по другим наборам и в это же время несли службу в армии^{649}. Резкое увеличение числа осужденных еврейских солдат происходит в середине 1880-х годов и достигает 8,8 % всех заключенных в дисциплинарных батальонах, что почти в два раза превышает процентный состав евреев в армии^{650}. В то же время параллельно росту преступности евреев в армии наблюдается такой же непропорциональный рост преступности среди евреев черты оседлости: в 1888 г. евреи составили 8,6 % среди осужденных^{651}.

В период 1860–1890 гг. большинство преступлений среди всех нижних чинов заключалось в краже и мошенничестве, утрате и порче казенного оружия и имущества, побегах, нарушении воинского чинопочитания, подчиненности и благочиния^{652}. В этот период мы практически не находим среди евреев совершивших тяжкие преступления^{653}. В подавляющем большинстве случаев в 1860–1890 гг. еврейские солдаты обвинялись либо в членовредительстве, либо в побегах со службы. В некоторых случаях членовредительство было умышленным, в других обвинение строилось на предвзятом отношении к обвиняемому. Так, например, «к одному году штрафных рот» был осужден Шимон Ойрик, рядовой 53-го Волынского полка, обвиненный в умышленном нанесении себе увечья с целью освобождения от службы. Ойрику не помогли отличные служебные характеристики. Суд также отказался рассмотреть его просьбу о привлечении к дознанию врача, знавшего его и о его врожденном увечье до поступления на службу^{654}. Другой членовредитель, Герш Вольф Шраф, рядовой 154-го Дербентского полка, был осужден на полтора года штрафных рот за то, что пытался воспользоваться нашатырным спиртом в целях членовредительства. Показания Шрафа, что он страдает головными и ушными болезнями и нюхает нашатырь как средство от головной боли, не были признаны убедительными. Также не были признаны убедительными показания его сослуживца, заявившего, что он оговорил Шрафа^{655}. В 1885 г. было возвращено на повторное рассмотрение дело Ицки Сокола, обвиненного в покушении на членовредительство: по договору с рядовым Лебедевым он пытался всыпать ему в ухо порошок, вызывающий воспалительный процесс^{656}.

Не менее характерны случаи побегов и «сноса казенного имущества». Так, рядовой 47-го Украинского полка Габриэль Шенькман, ушедший в бега в 1876 г. и пойманный в 1884-м, был приговорен к 10 месяцам дисциплинарных батальонов^{657}. Аврум Грунтфест, рядовой 123-го пехотного Козловского полка, находился в бегах с января 1883 по март 1885 г., за что был осужден и отправлен на 8 месяцев в дисциплинарный батальон^{658}. Лейба Дорфман, рядовой 66-го пехотного Бутырского полка, был осужден на полтора года дисциплинарных батальонов за побег и кражу казенных вещей (бывших на нем шинели второго срока, третьего срока шаровар, пояса с бляхой и штык-ножа)^{659}.