Текст книги "Евреи в русской армии: 1827—1914"

Автор книги: Йоханан Петровский-Штерн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 47 страниц)

Слово и дело

Накопив опыт в борьбе с таким коллективным еврейским преступлением, как уклонение от военной службы, в 1890-е годы правая публицистика выдвинула новую легенду – о необъявленной войне евреев против армии. И хотя, по признанию тех же публицистов, в этой войне на стороне евреев иногда принимали участие поляки, финны и латыши, для простоты картины евреи были объявлены главным врагом армии. По мнению правых публицистов, чуть ли не вся черта еврейской оседлости поднялась на русского солдата с оружием в руках. Начало этому новому этапу в отношениях евреев и армии положили Меджибожское дело 1896 г. и Минский процесс 1897–1899 гг. Между ними много общего. В обоих случаях стычки начались между пьяными военными и евреями, торгующими на базаре; в обоих случаях столкновения переросли в еврейский погром. И в том, и в другом случае в деле фигурировали откровенно антисемитские лозунги. Однако между этими двумя процессами – целая эпоха, водоразделом которой служит начало организованного еврейского рабочего движения и, как следствие его, начало еврейской самообороны. Первое дело военные власти замяли, не дав юдофобским настроениям выплеснуться на страницы правительственной печати, а второе превратили в образцово-показательный антисемитский процесс. Мы подробней остановимся на обоих делах еще и потому, что освещение и трактовка в консервативной прессе погромов с участием войск в 1904–1907 гг. соответствовали второму сценарию, Минскому, и принципиально отличались от первого, Меджибожского.

В Меджибожском деле главные действующие лица – 35-й драгунский Белгородский полк и еврейские жители местечка Меджибож. Поводом к погрому послужила драка, развязанная подвыпившим поручиком полка Бакуниным на меджибожском базаре. На крик избиваемого еврея сбежалась толпа: евреи – с одной стороны, солдаты и офицеры полка – с другой. Кто-то в потасовке сорвал с Бакунина погон. Чтобы отомстить за позор и отобрать погон, тринадцать офицеров полка и два эстандарт-юнкера собрали команду в шестьдесят человек и отправились громить евреев Меджибожа. Корнет Вол очков, которому было предложено поддержать товарищей и отправиться бить евреев, отказался. Мучимый совестью, он покончил жизнь самоубийством и оставил после себя удивительный по своей честности документ, который был подшит к делу^{975}. Докладывая обо всем происшедшем военному министру, командующий войсками Киевского военного округа испытывал смешанные чувства. С одной стороны, он безусловно осуждал погром. Он жаловался на «ложное представление о том, что такое честь полка и офицера». Он говорил о погроме как о «крайне грубом событии». Он признавал, что поручик Бакунин «человек скромный, но во хмелю буйный». В то же время он уже искал оправдания погрому, несколько невпопад оперируя характерными штампами реакционной периодики.

В его попытке оправдать погром смешивалось все вместе – ненависть к Австрии, предоставившей евреям гражданские свободы; вычитанная им из «Киевлянина» легенда о том, как евреи эксплуатируют крестьян; и знакомая из художественной литературы и реакционной публицистики мысль о враждебном отношении евреев к войскам:

Для еврея русская армия предмет ненависти; будучи космополитом в душе, еврей руководствуется лишь соображениями личной выгоды, а ему отлично известно, что в соседней Галиции евреи свободною рукою эксплуатируют русский народ: в армии он видит лишь препятствие к тому, чтобы и ему приобрести столь желанные для него права. Нахально враждебное отношение евреев к войскам, не раз резко проявлявшееся на деле, в свою очередь вызывает озлобление к евреям и кулакам^{976}.

14 августа 1896 г. Николай II ознакомился с делом и распорядился: дело до суда не доводить; поручика Бакунина из армии уволить; 13 офицеров, участвовавших в погроме, разжаловать в рядовые; претензии еврейской общины на 3645 руб. убытков отклонить, не допустить еврейского «гешефта» за счет армии, признать справедливым убыток в 151 руб. 85 коп., ответственность за его возмещение возложить на офицеров^{977}.

Даже если учесть, что Бакунин через несколько лет был прощен, а за офицеров расплачивалась казна, решение Николая никак не укладывается в рамки антисемитской акции. Трудно судить, что повлияло на это решение: поразительная записка Волочкова, согласие командующего округом с тем, что военные несут вину, или факт недавнего вступления Николая II в роль российского самодержца. Во всяком случае, Меджибожское дело было последним в ряду погромов, ответственность за которые, по мнению военного начальства, несли обе стороны. После 1896 г. вина считалась исключительной прерогативой евреев – разнузданных, распущенных, воюющих против армии. Через год события подтвердили это утверждение.

15 апреля 1897 г. пьяные солдаты 119-го пехотного Коломенского полка поспорили с еврейскими лавочниками, торговавшими на Нижнем базаре в Минске. Спор разгорелся вокруг вопроса о военной службе. Солдаты уверяли евреев, что те служат мало и плохо, и вообще уклоняются. Разумеется, евреи настаивали на противоположном. Между ними завязалась драка. Несколько русских торговцев тщетно пытались защитить евреев от солдат. Прибывший на место драки военный патруль применил силу. Перепуганные торговцы стали запирать лавки и разбегаться. Местные гражданские власти на их призывы вмешаться и навести порядок не откликнулись. Оставшись один на один с солдатами, еврейские лавочники прибегли к самообороне. В результате столкновений солдат и евреев четырнадцать евреев были привлечены к судебной ответственности. Их обвинили «во враждебном отношении к воинским чинам и вообще к христианскому населению», которое вылилось в «организацию коллективного вооруженного насилия над воинскими чинами и другими лицами христианского исповедания».

Обвинение усматривало в действиях евреев сугубо уголовное преступление. Согласно обвинению, торговавшие на базаре евреи без предупреждения напали на безоружных солдат и били их железными палками. Солдаты пытались бежать от нападавших на них евреев в сторону казарм, но толпа их окружила, повалила на землю и «била нещадно». Когда подоспел патруль под командованием поручика Галлашека, еврейская толпа накинулась на патрульных солдат, разъединила их и избила по одному^{978}. Но этого обвинения оказалось мало. Во время судебного процесса во весь голос заявил о своих ультраправых взглядах присяжный поверенный Алексей Шмаков, «человек не злой, но совершенно помешавшийся на слепом антисемитизме»^{979}. Шмаков представлял в суде интересы 119-го пехотного Коломенского полка. Он подвел под ложные обвинения уголовного характера могучую религиозную и политическую базу, источники которой узнаются достаточно легко. Согласно Шмакову, избиение солдат было организовано еврейским кагалом и управлялось чуть ли не из Парижа Alliance Israelite Universelle. В доказательство он приводит упомянутое одним из подсудимых слово «группа евреев», hevrah (хевра). Разумеется, там, где хевра – там и кагал. Евреи действовали массами, избивая всех, кто им попадался под руку. Они, согласно Шмакову, избивали христианских детей, точнее – мальчиков. Евреи нападали на солдат всем кагалом. Причина столкновений – племенная ненависть евреев ко всем христианам, к солдатам в частности. Солдаты продемонстрировали чудеса христианского мученичества и стойкости^{980}. Речь Шмакова произвела впечатление: пятерых евреев лишили всех прав и отправили в арестантские отделения на два года с последующей передачей под особый надзор полиции. В дополнение военные власти собирались ввести на постой в город казачий полк, но затем эту меру отменили^{981}.

Через шесть лет после Минского процесса Шмаков представил еврейские погромы как вынужденный шаг малочисленной армии, сопротивляющейся хорошо вооруженному, дерзкому многотысячному еврейству. В 1906 г. он писал, что в Минске перед Пасхой 1897 г. евреи в количестве нескольких тысяч человек чуть не до смерти избили патруль из двадцати человек 119-го Коломенского полка. Погром в Белостоке начался с того, что вооруженные браунингами евреи напали на солдат городского гарнизона и открыли по ним стрельбу^{982}. Погромные настроения в войсках – прямое следствие этих дерзких еврейских нападений на войска: «В войске растет сильнейшее раздражение, могущее невольно прорваться наружу. Самая обстановка приучает солдат постоянно чувствовать себя в враждебной стороне. Здесь объявлена война уже не русскому правительству, а русскому народу…»^{983}.

В предреволюционные годы правая публицистика немало потрудилась над тем, чтобы донести до сознания младших офицеров, а через них – и солдатам, что главные внутренние враги престола и отечества – это «бунтовщики, стюденты, конокрады, жиды и поляки»^{984}. Так ответил на уроке словесности рядовой Овечкин из «Поединка» Куприна, жертва узколобой праворадикальной пропаганды. Но настоящая широкомасштабная черносотенная агитация в армии началась в разгар первой русской революции.

«Союз русского народа» в армии

Осенью 1905 г., сразу после официализации праворадикальных партий, публицисты СРН приступили к разработке охранительной концепции, в которой еврейским солдатам (и в целом военному вопросу) была отведена немаловажная роль. Евреи были объявлены разрушителями общества и армии. Русские евреи – независимо от того, служат они в армии или агитируют через Бунд, – были осмыслены в военных метафорах. «Японцы и иудеи представляют собою две армии, одновременно направленные против Российской державы и Русского Народа, первые – с фронта, вторые – с тыла. Успехи первой армии обусловливались успехами второй и обратно»^{985}. Именно они, евреи, виноваты в проигрыше русской армии в войне против Японии. Во-первых, потому, что в целом от присутствия племени Иуды в войсках «распадаются армии», разрушаются военные традиции, гибнет знаменитый флот^{986}. А во-вторых, потому, что даже помощь евреев армии в конечном счете выгодна врагу. Так, во время Русско-японской войны Гинзбург (известный петербургский коммерсант, не путать с бароном Гинцбургом), утверждает Бутми, снабжал углем японцев «за наш счет»^{987}. На фронте ситуация еврейского предательства была самоочевидной. Из 18 000 евреев маньчжурской армии, 12 000 сами перешли к японцам или попали к ним в плен^{988}. Евреи избегали строевых должностей, совершали преступления, дезертировали, распространяли панику и всячески деморализовали войска^{989}. Само пребывание евреев в армии пагубно отразилось на внешней и внутренней дисциплине и фактически парализовало волю и решимость русского солдата^{990}.

Чтобы наладить агитацию в войсках, руководство Союза русского народа и Союза Михаила Архангела активно искало поддержки среди высших иерархов Военного министерства^{991}. Покровитель СРН князь Эммануил Коновницын обратился в 1906 г. к военному министру с письмом, в котором просил содействия в открытии отделений СРН в армии^{992}. К письму прилагалась брошюра об основных положениях СРН, которую Коновницын предлагал распространить среди войск. Брошюра представляла собой разновидность крайне правого консерватизма, ксенофобии, охранительства и шовинизма, граничащего с расизмом. СРН требовал запрета политических партий как немыслимых «среди верноподданных Русского народа, каковые обязаны быть все подданными русского Царя». Союз ратовал за возвращение к главенству Православной церкви, неограниченному царскому самодержавию и за преимущественное право русской народности. В области национальной политики Союз признавал права только трех народов – великорусского, малоросского и белорусского. Об остальных народностях и народах Союз говорил без обиняков: «Союз не может допустить ни экономического, ни политического порабощения Русского народа инородцами и евреями под видом “равноправия” или под каким-либо иным видом. Союз открыто признает и твердо заявляет, что Россия – для Русских»^{993}.

Как убедительно продемонстрировал Фуллер^{994}, на исходе революции Военное министерство пыталось вывести армию за пределы противостояния режима и общества. Разумеется, противодействие Военного министерства намерениям режима навязать армии полицейские функции могло пресечь конфликт между армией и обществом; вместе с тем оставался неразрешенным конфликт внутренний, поддерживаемый усилиями революционной пропаганды, не утихшей после 1907 г. Поэтому идеи СРН были восприняты Военным министерством как противоядие – единственное имеющееся в наличии идеологическое оружие, которым можно было бы подавить революционную ересь в войсках^{995}. В этом смысле пропагандистские материалы Союза, казалось, были написаны специально по заказу Военного министерства.

Так в разгар революционных событий состоялась встреча двух идеологий, значение которой трудно переоценить: Военное министерство взяло на вооружение идеологию крайне правого крыла русского консерватизма. С этого момента революционные настроения в войсках стали именоваться не иначе как инородческая ересь, имеющая целью уничтожение или порабощение Российского государства. Солдатам запретили получать любые газеты, кроме газет откровенно черносотенного толка, вроде «Дня» или «Знамени». Солдаты жаловались в Думу, что им запрещают читать в казармах что бы то ни было, кроме черносотенной периодики. Прокламации антиеврейского содержания регулярно доставлялись в полки и настойчиво распространялись среди нижних чинов. Для публикации этих прокламаций окружные штабы охотно предоставляли свои типографии. Предоставление типографских мощностей всевозможным антисемитским и охранительным органам было предписано им в приказном порядке. Подпольная газета «Казарма», орган Военной организации при Петербургском комитете РСДРП, вяло пыталась противодействовать безапелляционному очернению революции и еврейства, переводя разговор с национального на классовое и порой вступая в открытую полемику с черносотенными прокламациями^{996}.

Мы располагаем одной из таких прокламаций, отпечатанной в штабе Одесского военного округа и распространенной среди солдат Казанского, Владимирского и Углицкого полков. В тексте прокламации особенно интересна попытка (к слову, довольно топорная) ее создателей связать в один смысловой узел либеральные идеалы, восходящие к Французской революции, сионистское движение (судя по архивным данным, весьма слабое среди евреев – рядовых русской армии)^{997}, а также русский революционный нигилизм и еврейство в целом. В настойчивом желании связать в единый политический суррогат разнородные и разноплановые явления угадывается почерк Петра Рачковского, шефа охранного отделения, одного из предполагаемых авторов «Протоколов сионских мудрецов»^{998}. Кроме того, попытка связать «равноправие» и «жидовство» в этой прокламации выдает характерную лексику из брошюры Союза русского народа. Прокламация обращена к «братцам» – архаичное обращение русских военачальников старой закалки к нижним чинам:

Было у жидов свое царство сионское, от горы Сион так называется. Потеряли они его, и сейчас там земля Турецкая. С той поры и блуждают жиды, где бы захватить им царство чужое и объявить его своим – Сионским. Так вот что значит, братец, сионизм. Вот теперь жиды и хотят нашу матушку-Русь сделать уже царством не русским, а еврейским или сионским. Вот почему и кричат: «Да здравствует сионизм!» Уже они, братцы, и знамя свое выбросили у нас на Руси, знамя красное! Прочь жидовское Царство! Долой красную жидовскую свободу! Долой красное жидовское равенство и братство! Мы не желаем жидовского царя на святой Руси!^{999}

При всей своей абсурдности воззвание отличалось красноречием. В нем не хватало одного: призыва к действию. Недочет был исправлен. В новой редакции воззвания, которое с трибуны Первой думы процитировал депутат Винавер, был полностью сохранен приведенный текст, но в финале была добавлена одна-единственная фраза: «Встань, очнися, подымися, русский народ, на врага!» В этой окончательной редакции воззвание в апреле – мае 1906 г. в количестве нескольких сотен тысяч экземпляров было распространено охранным отделением среди солдат пехотных полков 16-й пехотной дивизии, расположенной в Белостоке и окрестностях^{1000}.

На солдат оно произвело впечатление приказа по армии. Тем более что оно было подкреплено распоряжением 31 мая о введении сверхурочных войск в Белосток и провокационными действиями белостокских полицейских властей. Разделение города на северную часть, где войсками командовал полковник Войцеховский, и южную, под командованием подполковника Буковского, также, с точки зрения рядовых, должно было означать готовящуюся акцию^{1001}. После белостокского погрома, разразившегося в первых числах июня и унесшего жизни по крайней мере 78 человек (в большинстве своем – евреев), думская «комиссия 33-х» прямо обвинила полицейские власти в организации, а войска – в попустительстве погрому^{1002}. Когда депутат Стахович заявил, что Дума не имеет права бросать в лицо армии такое заявление, возглавлявший комиссию депутат Араканский на конкретных фактах убедительно продемонстрировал, что войска непосредственно участвовали в погроме. Острогорский, депутат от Белостока, безнадежно пытавшийся предотвратить кровопролитие, подтвердил, что «солдаты больше содействовали погрому, чем защищали от него мирное население». Винавер был еще более резок. Он заявил, что «погрома не было. В Белостоке была воинско-полицейская экспедиция для устрашения революционеров путем убийства невинных»^{1003}. То, что пострадали невинные, не сомневался, кажется, никто: даже Пуришкевич, отец русского фашизма^{1004}, присоединился к депутатам, когда Дума почтила память погибших в Белостоке. Однако в своей запальчивости и желании взвалить всю вину на самодержавие думские центристы и либералы недоговорили некоторых важных деталей – а именно что погром был разыгран по сценарию ультраправых, стремящихся во что бы то ни стало внедрить в общественное сознание мысль о развязанной евреями войне против армии. Оправдываясь перед военным министром за произошедшие в Белостоке беспорядки, командующий Виленским военным округом пояснял, что во всем виноваты евреи, ополчившиеся против армии: это они обстреливали солдат, развозивших евреям хлеб; это они открыли стрельбу по христианской процессии и первыми бросили бомбу^{1005}. Подобные формулировки, в точности повторявшие инсинуации Шмакова и Бутми, в период 1905–1907 гг. активно внедрялись в общественное сознание.

Выдвинув русскому еврейству в целом все мыслимые и немыслимые обвинения, в разгар дела Бейлиса, обвиненного в убийстве христианского мальчика с целью использования его крови в ритуальных целях, черносотенная публицистика добралась наконец до еврейских солдат. В 1911–1913 гг. праворадикальные публицисты подвергли ревизии знаменитые русские ритуальные процессы предыдущего, XIX столетия. Особое внимание ультраправых привлек Саратовский ритуальный процесс, получивший в русской периодике название Саратовского дела. Почему именно Саратовский, а не любой другой? Во-первых, потому, что Саратовское дело – единственный в русской истории XIX в. «ритуальный» процесс, закончившийся обвинительным приговором. Не помогли и многочисленные попытки авторитетных экспертов, в частности профессора Хвольсона, доказать всю нелепость обвинений евреев в ритуальных убийствах^{1006}. Во-вторых, потому, что по этому процессу проходили еврейские солдаты Саратовского гарнизона. В-третьих, потому, что Бейлис – как он сам охарактеризовал себя на суде – был запасным еврейским солдатом (к слову, факт, не оставшийся незамеченным в публикациях СРН^{1007}). Бейлис думал, что, назвав себя бывшим солдатом, который заботится только о том, чтобы прокормить семью, он разжалобит присяжных. Ультраправые решили иначе: еврей Менахем Мендель Бейлис, отставной солдат, обвиняется в ритуальном убийстве; но ведь русской истории уже известен обвинительный приговор еврейским солдатам по кровавому навету! Стало быть, следует напомнить об этом суду. Так появился памфлет «Жертвы Израиля. Саратовское дело», автором которого был член Государственной думы Г.Г. Замысловский – человек «крупных способностей, но исключительной душевной низости», как писал о нем известный своей строгой объективностью Оскар Грузенберг^{1008}.

Публицистика приносила Замысловскому неслыханные доходы: за брошюру, в которой доказывалось, что Ющинского замучили евреи, он получил из специального государственного фонда 75 000 руб.^{1009} Для своей новой брошюры Замысловский смело заимствовал концепции и схемы из уже знакомых нам литературных источников. При этом он изменил соотношение между армией и евреями на противоположное. У него не евреи терроризируют бедных русских солдат, «жертв Израиля», а, наоборот, еврейские солдаты пьют кровь местной русской общины, ставшей «жертвой Израиля». Это противостояние Замысловский подкрепил важным – и, к слову, верным – наблюдением: кроме солдат в городе практически нет евреев, а «главный рассадник Саратовских жидов – местный гарнизонный батальон»^{1010}. В батальоне сорок четыре еврея, совершенно безнадзорных. Все те омерзительные повадки, которые Булгарин и Крестовский приписывают польским евреям, Замысловский приписал еврейским солдатам. Они наглы и разнузданны; грабят казенное имущество; совращают в иудейство – впрочем, неудачно; прикрываются религиозной традицией для совершения преступных действий; используют христиан как подставных лиц, чтобы потом предать их^{1011}. В памфлете Замысловского использован даже случайный эпизодический герой Булгарина – вымышленный ренегат. У Замысловского он превращен в реального ренегата – Даниила Хвольсона, который пользуется теми же бесчестными средствами, что и его бывшие соплеменники, покрывая и оправдывая их ритуальные убийства^{1012}.

Еврейские солдаты представлены как настоящие кровопийцы. По Замысловскому, истинные участники ритуального убийства – нижние чины из евреев Берлинский, Берман, Зайдман, Фогельфельд. Главный виновник – солдатский цирюльник Шлиферман. У одного из них была найдена сефардского обычая Пасхальная аггада на ладино (еврейско-испанском языке) с изображением фараона, купающегося в крови еврейских мальчиков. Замысловский был совершенно уверен, что эта иллюстрация изображает ритуальное убийство: еврей купается в крови христиан. Поддерживая точку зрения Замысловского, профессор Залесский вновь проанализировал Саратовское дело и согласился со справедливостью обвинений, дескать, солдаты «сами сознались»^{1013}. После оправдательного приговора по делу Бейлиса Замысловский, выступавший на процессе гражданским истцом, пытался использовать Саратовское дело (в своем изложении) как важную дополнительную улику, требующую пересмотра приговора.

Из многочисленных публикаций праворадикальной публицистики с необходимостью следовал один-единственный вывод: евреев следует удалить из армии. Весь правый лагерь прекрасно осознавал, что стоит Военному министерству принять соответствующий закон – и никаких препятствий для массового участия армии в окончательном решении еврейского вопроса в России не будет. За изгнанием евреев с военной службы последует отъятие у них тех немногих гражданских прав и свобод, которыми они еще пользуются: изгнание из всех высших учебных заведений, запрещение любой юридической и медицинской практики, бойкот еврейской торговли, вплоть до экспроприации еврейского капитала – как награбленного у армии – в пользу казны. Наконец, полноправный и широкомасштабный погром. Правая периодика открыто и закулисно обсуждала такого рода возможности, признавая, что распространение на евреев воинской повинности представляет собой серьезное препятствие осуществлению планов создания национальной армии^{1014}.

Было бы наивно полагать, что у правых публицистов не было своей аудитории и что мало кто доверял их писаниям. Как справедливо отметил Ханс Роггер, «попытка ряда маньяков навязать свою волю государству» была небезуспешной^{1015}. Призывы правых безусловно были услышаны, о чем свидетельствуют ответы высших военачальников на анкету по еврейскому вопросу, подготовленную и разосланную Военным министерством в 1912 г. Материалы анкетирования должны были стать основой изменений в новом военном уставе, вошедшем в силу в 1912 г. Однако обработаны они были позже, поэтому новый устав принимался без их непосредственного учета. Вопросы анкеты были адресованы начальникам некоторых Главных управлений Военного министерства, командующим военными округами, корпусным и дивизионным генералам – словом, высшей военной аристократии, знающей об отношении к евреям при дворе и в самом Военном министерстве. Резолюции Николая на предложениях губернаторов убрать евреев из армии («да, да и да», «я того же мнения»^{1016}) не могли не дойти до ушей высшего военного начальства. Вряд ли можно назвать случайным тот факт, что среди опрошенных не было ни одного полковника. Все те, кто непосредственно сталкивался с еврейскими солдатами, а не судил о них, исходя из высочайшего на сей предмет мнения, разглагольствований консервативной прессы или ходячих предрассудков, анкеты не получили.

Результаты анкетирования оказались предсказуемыми. Двадцать восемь из опрошенных решительно высказались за изгнание евреев из армии. Их главный аргумент заключался в том, что евреи ослабляют силу армии, провоцируя революционные вспышки в войсках. Шестнадцать высказалось против изгнания и замены натуральной повинностью, поскольку служба в армии – священная обязанность и освобождение от нее евреев произведет дурное впечатление на другие национальности. Евреи, пользуясь своей изворотливостью, сумеют переложить тяжесть натуральной повинности на другие народности. Кроме того, откроется возможность избежать военной службы путем принятия иудаизма, а этим способом, надо ожидать, многие захотят воспользоваться. Евреи – необходимое зло, поэтому нужно оставить их в войсках, сохранив все ограничения по службе. Шестеро военачальников предложили сегрегационную модель: убрать евреев со строевой службы и создать из них особые мастеровые команды, сплошь еврейские, чтобы оградить армию от вредного влияния. Многие из опрошенных высказывали мнение, сформулированное генералом Мышлаевским: до пересмотра вопроса о евреях в государстве вообще не имеет смысла поднимать вопрос о них в армии. В итоге на материалах анкеты 12 января 1913 г. военный министр генерал Владимир Александрович Сухомлинов вывел свою резолюцию: «Исходным пожеланием признаю совершенное удаление евреев из армии»^{1017}.

Тем не менее прагматические настроения возобладали. Сухомлинов, резко отрицательно относившийся к погромам и, судя по обвинениям правых, в какой-то степени симпатизировавший евреям, не поставил перед министерством и Думой вопроса об удалении евреев из армии^{1018}. Устав 1912 г. воспринимался левыми думскими депутатами как антисемитский. Тем не менее на фоне мнений высших военных чинов и праворадикальной публицистики его следует оценивать иначе.