Текст книги "Стихотворения и поэмы"
Автор книги: Янка Купала
Соавторы: Якуб Колас
Жанры:
Поэзия
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 29 страниц)
Вагон еще катился, грохал,
А началась уж суматоха:
Багаж хватают пассажиры, Шныряют темные проныры,
Паны снимают чемоданы,
Коробки, где духи, румяна И прочий женский скарб хранится, Чтоб их паненкам молодиться, Скрывая хитростями моды
Подвохи матери-природы.
Средь люда разного и панства,
Средь шляп и прочего убранства И дядька виден в скромном платье – В сермяге, в шапочке-оладье.
Машина стала. Валит валом Народ в туннеле под вокзалом,
И дядька тут же трется сбоку – »
От армяков неподалеку.
Антось еще не видел сроду Такого скопища народу -
Панов, чиновников богатых,
Таких толстенных и пузатых,
Что можно булку съесть для спору, Пока объедешь эту гору.
И выступают все тузами,
Не видят ног под животами.
Под ними даже камни гнутся.
«Как студень, шеи их трясутся.
Ну и панов! Ох, боже милый,
Какие гладкие все рыла!
А что за бороды, усищи,-
Для пугала страшней не сыщешь!
На огород поставь такого -
Вороны сдохнут, право слово.
И нет им ни конца ни края,-
Глазеет дядька, размышляя. – Лоснятся щеки, как под лаком, Видать, едят и пьют со смаком.
И панночки, на крыльях вроде, Кажись, летают, а не ходят,
Так деликатно, так красиво,
Как мотылечки, право, диво.
Да что ж и делать им другое,
Как не порхать веселым роем, – Растут, цветут в довольстве, в холе,
С серпом идти не надо в поле,
Где вся краса твоя слиняет,
А ржище ноги пробивает».
Идет наш дядька и боится,
Чтоб как-нибудь не оступиться,
Не отдавить прохожим ноги И не спихнуть кого с дороги.
Хата рыбака
А сапожищи, как назло,
Ступают, черти, тяжело – Гремят, как конские копыта,
На весь вокзал, такой умытый. Дивился дядька наш немало Устройству хитрому вокзала:
Как все прилажено тут славно, Как чисто прибрано, исправно,
А сколько блеска, полировки, Ступеней, переходов ловких! Вверху ж над самой головою Бегут вагоны чередою.
Тут чей-то хитрый ум старался!..
Туннель отсюда разветвлялся,
И вал сермяжного народу Направо ринулся к проходу. Паны ж налево важно шли,
Где оскорбить их не могли Ни запах дегтя, ни корчаги,
Ни вид заплатанной сермяги.
На площади перед вокзалом Антосю дурно чуть не стало:
Ну, пекло! Шум неугомонный,
А воздух затхлый и зловонный. Народ толчется возле конки,
По камню бьют подковы звонко, Г ремят повозки и колеса -
До неба гомон стоголосый.
И эти звоны, грохот, крики, Сливаясь в общий гул великий, Терзают с непривычки ухо И бьют по сердцу тяжко, глухо. Народ снует, как на пожаре,
Ну просто – гнутся тротуары.
Эх, божий люд! Какая сила Тебя здесь вихрем закружила? Зачем тут бьешься и шумишь? Какую в сердце боль таишь? Куда ведет твоя дорога?
И отчего печаль, тревога На лоб морщины наложила?
Глядишь на божий мир немило,
И нет в твоих глазах привета,
Как будто ты не видишь света!..
Течет народ, как волны в море,
Как тучи в небе на просторе,-
И старики и молодые,
Друг другу дальние, чужие,
Идут несметной чередою,
И каждый занят лишь собою.
С толпою дядька наш смешался,
Зерном меж зерен затерялся.
Антось в лесах, в борах бывал,
И голос дебрей понимал,
И со столетними дубами Знавался близко, как с друзьями,
А тут – один, для всех чужой;
На камне камень, пыль и зной,
Не видно неба за домами,
Все загорожено стенами.
Шагает дядька, не спешит,
Один за пятерых гремит.
«А где ж тот банк?» – спросить он хочет. Тут прошатаешься до ночи,
Задаром время проведешь,
А сам туда не попадешь.
Но к людям страшно приступиться, Спросить прохожих он боится,-
Все смотрят важно и сурово,
Ни одного лица простого.
Вот мужика бы повстречать,
Да тут нигде их не видать.
И дядька начал озираться,
Чтоб у кого-нибудь дознаться.
Один уж раз он сделал пробу,
Спросил какую-то особу.
Она Антосю так сказала,
Что лучше б рта не разевала.
Тут дядька шагу прибавляет,
С кокардой пана нагоняет,
Бочком подъехать норовит,
Но гордый пан и не глядит,
Идет себе и знать не хочет,
Как дядька вкруг него хлопочет
И как нуждается он в нем,-
Идет, играючи хлыстом.
Тут дядька чуточку пригнулся,
Рукою к пану прикоснулся:
«Скажи, паночек, как далеко Земельный банк?» Недобрым оком На дядьку глянул пан суровый: «Спроси о том городового»,-
И шагу, рассердись, прибавил,
Как будто дядька обесславил Его мужицкими словами Перед вельможными панами.
«Ишь, навострил, гляди-ка, лыжи,
Как от причастья черт бесстыжий!» – * Антось беззлобно усмехнулся И на прохожих оглянулся.
Помалу дядька стал свыкаться:
«Да что? Чего мне здесь бояться!» Пошел вольней, глядит смелей,
На сердце стало веселей.
Глаза он кверху поднимает,
На лавках вывески читает,-
Недаром же когда-то в школе Учитель дядькой был доволен.
Да зачитался он не в меру -
На столб наткнулся, на холеру, – Ударился с разгону лбом,
Аж белый свет пошел кругом,
Слетел с панели, как шальной, Крутясь на пыльной мостовой, Чуть-чуть манерку не расквасил И грязью сам себя украсил.
Но все ж быстрехонько вскочил,
Глаза таращит – угодил,
Совсем как глупый окунь в нерет,
Не разберешь, где зад, где перед.
«А, чтоб вас дьяволы спалили,
Столбов без счету понабили!» – Антось бранится, сам не свой,
Сбивая с шапки пыль рукой. Очнувшись, дядька оглянулся И видит, что в тупик уткнулся.
И впереди и сбоку – стены…
И шагу не шагнешь, как пленный. Пропала улица куда-то,
Толчется дядька наш помятый -
Нет ходу из угла глухого,
Ну хоть зови городового.
Кой-как все ж выбрался бедняк, Усталый, красный, словно рак.
Бредет и город проклинает.
Зашибла злость его такая,
Вот взял бы, кажется, соломы Да подпалил подряд хоромы,
Что все пути загородили И белый свет ему затмили.
Минуты шли. Из переулка На свет он выбрался, где гулко Носились шум, и лязг, и крики,
Где город пел многоязыкий.
Уж дядьку чтенье не манит,
Он больше под ноги глядит.
Лишь иногда посмотрит вбок -
Не видны ль шашка и свисток.
Как будто бога, ищет дядька В толпе блюстителя порядка.
А вот и он. Стоит, здоровый,
И смотрит поверху сурово -
Ну, впрямь тебе пастух над стадом, Следит, чтоб все вершилось ладом:
Губернский город как-никак.
На мостовую сделав шаг,
За шапку дядька наш берется:
«День добрый, – молвит, как ведется, Еще поближе подступает И шапку вежливо снимает. – Скажите, где тут банк? Уважьте.
Мне по земельной нужно части».
«А вот пойдешь ты, человече, Костелу этому навстречу,
Там будет улица направо, – Заговорил служака бравый.-
Ты правой улицы держись,
Да вновь спроси, а не кружись,
А там и банк совсем уж близко».
Антось опять склонился низко.
«Вот это человек иной,-
Подумал дядька, – как родной!
Коль дело кончится счастливо,
Ему поставлю пару пива.
Есть и закуска – ломоть сала».
И дядьке снова легче стало.
Еще протопав три квартала, Переспросив людей немало,
Антось уперся в двери банка;
Ступени чистые, как склянка, Широкий шаг его сдержали И страху на душу нагнали.
Стоит наш дядька в размышленье, Ступить не смея на ступени:
Боится он мужичьим ботом, Пропахшим и землей и потом, Корябнуть что иль замарать,
Уж лучше б «их» вовек не знать. Пройдешь не так, и – милый боже! – Ведь сразу по шеям наложат.
И это «их», как муть лихая,
Покой у дядьки отнимает.
«Их» – это вражья сила, темень, Обман, коварство, бич над всеми.
Но дядька страх перемогает И шапку загодя снимает,
По чистой лестнице мурашкой Ползет наверх, вздыхая тяжко.
Душа, забитая веками,
Уж чует страх перед панами.
В просторной, чистой, светлой зале Паны туда-сюда сновали,
Цигарки длинные курили,
Развязно, громко говорили.
Коль уходить кто соберется – Прислужник тут уж бесом вьется, Одежду мигом подает И смотрит пану прямо в рот.
А пан, приняв пальто и трость,
Сует ему монету в горсть.
Прислужник чуть ли не присядет, Аж смех берет, на это глядя.
Но видно сразу – и паны Не все тут меж собой равны:
Одни пузаты, ходят валко,
Другие ж – тощие, что палка;
Одни с горы на всех взирают, Другие ж глаз не поднимают…
Но, кроме панства, в той же зале Смиренно мужики стояли В углах с людьми простого званья, Сюда пришедшими заране.
Они негромко гомонили,
И дядька втиснулся меж ними. Соседей всех окинув оком,
Антось к стене приперся боком. «Садись-ка, друг хороший, рядом, Тут за постой платить не надо», – Сказал сермяжник добродушно. Антось на лавку сел послушно, Взглянув на доброго соседа,
Уж пожилого, чуть не деда.
Пошли вопросы – к слову слово: Откуда, кто, села какого,
Какой губернии, повета.{13}
«Я вот приехал с краю света,
Из-под Столбцов, слыхали, может?» «Не привелось… Велик свет божий». «А вы откуда?» – «Из-под Лиды, Село Великие Демиды.
(Он Гришкой Вересом назвался.) Вчера весь день тут проболтался. Пустое дело у меня,
А года два идет возня.
Уж пробовал и так и сяк,
И все не справлюсь с ним никак.
Эх, милый мой, нам за панами Не видеть правды. Кто с деньгами И мажет сбоку, – те не ждут.
Уж так, сосед, ведется тут». Чиновничьи он ведал сети,
Недаром мыкался на свете,
Ища земли себе с друзьями,
Частенько знался с писарями.
«Из банка нужно разрешенье.
Пишите, милый мой, прошенье.
Я знаю писаря такого,
Он это сделает толково,
Любую грамотку за злотый Напишет с полною охотой».
«Ах, пане Верес, вам, как другу,
Сто раз спасибо за услугу.
Ведь тут пока чего добьешься,
Так и от жизни отречешься».
«Ну что ж, пойдем». Встают, выходят, По господам глазами водят,
И перед столиком пустым -
Никто не восседал за ним,
Лишь склянка с донышком широким На нем стояла одиноко -
Друзья остановились тихо.
«Вам что?» – спросил их кто-то лихо. То был сам писарь. Староватый И росту малого, косматый,
Перед друзьями он возник,
Как гриб поганый, дождевик,
В осенний дождь из-под земли.
«А мы-то к вам как раз пришли», – Вперед тут дядька выступает И просьбу кратко излагает.
«Одну минуту, подождите.
А вот вам кресло, отдохните».
Он вынул лист бумаги гладкой И с чисто писарской ухваткой Перо за ухом ухватил,
Чем дядьку сильно удивил.
Потер, нахмурясь, лоб рукою,
Подергал носом и губою,-
Так покуражась для прикрасы,
Стал выводить он выкрутасы.
Антось почтительно взирает И злотый в кулаке сжимает.
«Ну вот, прошеньице готово:
Все тут как надо, слово в слово.
Вы, может, грамоте учились?»
«Да уж подпишем, ваша милость».
И дядька пальцы разгибает, Берет перо, в бутыль макает,
Но пальцы-грабли боязливо Зажали ручку боком, криво. Покуда наш Антось трудился,
Он весь испариной покрылся – Ну, словно летнею порою Он целый день махал косою. «Отметку надобно теперь,
За ней пройдете в эту дверь», – Кивает писарь головою.
И дядька, сгорбившись, трусцою Пробрался к двери, заглянул, Прошенье трубочкой свернул.
А там за длинными столами, Уткнувшись в груды дел носами, Сидят писцы, как грязи кучки, Скрипят их перья, ходят ручки, Трещат, как шашели в полене Иль как кузнечики на сене.
И всяк своим завален делом. Антось вперед ступает смело К тому столу, что был поближе, Подходит к бородище рыжей И перед тою бородою Опять сгибается дугою.
Чиновник пробурчал сердито,
Как жирный боров у корыта,
Но все же проглядел листок И почесал пером висок.
«К тому столу, налево третий. – Мотнул он рыжею метлой И вновь в дела зарылся, злой. – Откуда лезут эти черти!» -
А дядька далее шагает И снова голову склоняет Уж перед третьим полупанком И ждет, согнувшись, как баранка. Чиновник только вскинул оком И, повернувшись к дядьке боком, Пером забегал по бумаге -
Уж здесь такой почет сермяге!
Стоит Антось наш, не отходит:
«Ну что ж, пускай пером поводит.
Тут крыша есть, не на дождю.
Не пан я, малость подожду».
Вновь глянул писарь, негодуя,
На дядьку, как на тещу злую,
И вновь в свои бумаги ткнулся,
А дядька и не шелохнулся.
Чиновник наконец вспылил.
«Тебе что надо тут?» – спросил Сердитый, полный нетерпенья.
«Насчет землицы, вот прошенье», – Ответил, не смутясь, наш дядька,
Да так приветливо, так сладко,
Что писарь только морду скорчил. «Придется ждать, вопрос не срочный, Приди часа так через три».
Антось вздохнул: «Эх, черт дери!
Ах, выжига ты, вор проклятый!
На взятку, видно, все вы хваты.
Не жди добра от лиходея,
Три чирия тебе на шею!
Водили бы тебя слепого,
Как водишь за нос ты другого!»
Но как ни клял Антось пиявку,
А все же отдал рубль за справку.
«Ну, что ж! – окликнул дядя Гришку. – Пора нам сделать передышку Да подкрепиться мало-мало,
Я захватил из дому сала,
И хлеба добрый кус со мною,-
Чего он сохнет сиротою? -
Перекусить бы не мешало,
А то уж в брюхе заурчало,
Теперь, брат, чарочку пульнуть,
Чтоб в рай при жизни заглянуть.
Друзья встают и шагом важным Выходят на проспект отважно,
А там панов – хоть пруд пруди,
Ну, словно в праздник, – не пройти. Откуда понабралось их,
Важнецких, прибранных таких?
И так одеты, так побриты,
Что и Раковский знаменитый -
А чтоб издох он! – просто голь В сравненье с ними, чистый ноль, Ну, прямо пес какой-то Лыска,
К ним подойти не смеет близко. Боишься глянуть – пред тобою Вдруг князь с графинею какою! Идут с прохладцей, деликатно, Воркуют меж собой приятно!
А то вдруг генерал шагает,-
Его вся Вильна, верно, знает.
А грудь сияет, как картина,
А что за взгляд, а что за мина!
Ну ж и панов! Не дай ты боже! Антось едва сдержаться может, – Пускай нечистый им приснится! – Чтоб тем панам не поклониться. Над дядей Верес засмеялся:
«Ты не гляди, что он прибрался, Навесил галстук и манишку,
А вот раздень его, братишку,-
На нем рубахи нет худой,
А на цепочке – вошь с блохой.
По виду пан – осанкой, взором,
А спит, наверно, под забором. Одним живет: где что урвать…
Их тьма – заваливай хоть гать!» Чем больше дядя озирался,
Тем все сильнее изумлялся -
Бегут, спешат… Ну, мешанина!.. Блистают окна магазинов,
А сколько тут труда чужого,
А сколько горя в нем людского! Какие брички и кареты!
И для кого вся роскошь эта?
Не по себе Антосю стало…
Иль роскошь ядовитым жалом:
Его нечаянно пронзила
И зависть в сердце пробудила?
Иль это бунт был против барства И власти панской и коварства,
Что делят люд, его судьбины На две неравных половины,-
На голытьбу и богачей:
Одним блуждать во тьме ночей По грязным улицам, задворкам В глухой тоске, в раздумье горьком, Весь век бесправными, слепыми,
Во мраке лжи и в горьком дыме, Терпеть покорно и молиться И с этой долею мириться;
И вся надежда на спасенье И на конец того мученья – Настанет он когда-нибудь! -
В могиле навсегда уснуть.
А для других – тут вечный рай, Всю жизнь танцуй себе, гуляй;
А ты – ломай свой горб, служи И должный страх в душе держи!
«Ну, брат, и город! Вот домищи! Так вот куда идут деньжищи:
Какие башни и костелы,
И как их только держат долы! Смотри, смотри – и глянуть жутко На гору ту с кирпичной будкой. Оттуда б посмотреть на город!»
И дядя, позабыв про голод,
Уж подбивает друга Гришку Взойти на эту гору-вышку.
Как вознеслась она высоко И как манит, ласкает око!
А скат горы такой зеленый, Каштаны, липы там и клены Одним виднеются кустом,
Одним сверкающим шатром! Проспект, костел друзья минули И в сквер зеленый повернули.
В тени развесистых дерев Дорожки вьются меж цветов Такие чистые, ну, чудо!
И много тут бродило люда,
Но больше, смотришь, – молодые,
Все истомленные, худые.
Паны нарядные, девицы,
Со станом тонким, бледнолицы, Гуляют тихо по дорожкам,
И черевички на их ножках Скрипят, как будто припевают, Точь-в-точь копытцами мелькают. Глаза опущены стыдливо,
Совсем ягнятки, божье диво!
А паничи снуют стрижами,
Стреляют в тех девиц глазами И льнут, как пчелы к сладкой гречке, Как мотыльки к зажженной свечке. На длинных лавках пожилые Паны расселись, как святые.
Богато все они одеты,
Читают книги и газеты.
Антось глядит с почтеньем строгим,
И уж без страха по дороге Идет, освоился с панами,
Постукивает сапогами!
Друзья из сквера вышли скоро, Налево своротили – в гору.
Вдруг страж из будки вопрошает: «Куда? Чего вас бес гоняет?»
«Мы на гору», – друзья в ответ.
«А вам известно или нет,
Что здесь бесплатно вход заказан,
И кто идет сюда, обязан Билет купить – такой порядок». Друзья уперлись – жаль деньжаток! В чуприну руки запускают И так и этак размышляют:
«За что ж платить тут, неизвестно!
А все же глянуть интересно,
Какой на все там сверху вид?»
И дядя стражу говорит:
«А за билет возьмешь ты сколько? Один разор тут в Вильне только!» «Всего шесть грошей. Заплатите, – Тогда, пожалуйста, идите».
«Где наше, брат, не пропадало, Терпи, лиха беда – начало!» Друзья, смирясь, билеты взяли И бодро в гору зашагали.
«Ого, гора, как печь крутая,
С того и тропка винтовая По самой кромке кверху вьется, Полезь-ка прямо – дух займется!» «Ну, брат, гора, аж ноги млеют». Друзья идут и веселеют.
Они наверх горы забрались, Едва-едва там отдышались, Невмочь уж шевельнуть ногами. Зато и вид перед друзьями Открылся славный с этой вышки! Залюбовались дядя с Гришкой! Огромный город, плотно сбитый, Полдневным солнышком залитый, Все занял, как ни глянь, кругом Строенья жались – к дому дом,
То вдоль, то поперек – рядами,
То закрывались вдруг садами,
А то пригорком крутобоким. Кой-где надменно, одиноко, Стеснив лачуги, как овец, Вельможей высился дворец. Лачуги толпами стояли,
Как бы друг другу помогали В несчастье горьком и в трудах,^. Казалось, их тиранил страх.
А меж громад, как между грядок, Держа особый свой порядок, Вились проулки так и этак Г устою тканью темных клеток.
С холмов, высоко над домами, Позолоченными крестами Блестели церкви и костелы,
И говор звонниц их веселых Носился в небе ярко-синем И замирал здесь на вершине. Налево в берегах высоких,
Среди камней, кустов, осоки,
В русле песчаном, словно змейка, Бежала шустрая Вилейка И, закрутившись вдруг петлею, Терялась сразу за горою.
А справа, ринувшись с размаху, Вилась другая речка шляхом,
Под солнцем радостно блестя -
То Вилия, Литвы дитя.
Она катилась меж обрывов,
Чаруя красотой извивов,-
Как серебро живое, волны Играли на просторе вольном.
Так майским днем дрожит листами, Облитый знойными лучами,
Зеленый клен, шумя, сверкая,
В огне листву свою купая.
А за рекою, как шнурок,
Деревьев виден был рядок,
Как бы по мерке – ровный, строгий, Ну, словно на бумаге строки.
Дома – кирпичные громады,
Дворцы и пышные посады,
Крутые горы с желтым скатом, Песком и глиною богатым,
Весь правый берег обступали,
И в речке тени их дрожали.
А там, за городом далеко,
Приветно, радостно для ока Холмы желтели в синей дали.
По их отложистым извивам Гуляли ветерки по нивам И тихо жито колыхали,
Как мать, склоненная над зыбкой, Ребенка пестует с улыбкой.
Друзьям послышались живые Напевы сердцу дорогие.
Там их душа, и там их думы,
Им дальше хочется от шума Трескучих улиц, переулков,
От пыли, смрада закоулков.
Но здесь дышалось им спокойно. Чуть долетал сюда нестройный
Далекий шум чужого мира,
Где было им так смутно, сиро.
Гора спокойная молчала,-
Казалось, тайну сохраняла.
«Ну, что, Антось, уж надивился?» – От дум вдруг Верес пробудился. – Пора давно в трактир податься,
А то кишки поют, признаться». «Пойдем. Смотри хоть до полночи,
А все, брат, не насытишь очи!»
Друзья еще чуть постояли И вниз обратно зашагали.
«Постой! А там что?» – «Пушка это!» «А что ж при ней солдата нету? – Промолвил дядя. – Иль худая?
Или фальшивая какая?
Давай посмотрим, что за диво!» Друзья свернули торопливо,
У старой пушки важно встали И долго-долго размышляли.
Глядели сзади и с боков,
Сказали много разных слов.
А дядя глаз не отрывает,
Все ближе, ближе подступает,
Хотел ее уже погладить.
«Не тронь, не тронь, а то рассадит! Пускай она уж лучше сгинет – Зацепишь, дуру, так, брат, двинет И очи выхлестнет и кишки,
Забросит к бесу на Лукишки.
Уж я-то знаю эти штуки!»
В испуге, словно от гадюки,
Рванул от пушки дядя руки,
А Гришка ну вовсю смеяться: «Пойдем, брат, лучше угощаться!»
Конец!.. Простое это слово!
Но как глубоко, вечно ново! Как часто мы под гнетом муки,
В тоске воздев глаза и руки,
Зовем освобожденья миг!
Счастливый миг! Уж никаких Нет на тебе цепей и пут.
Конец – и некий круг замкнут,
В небытии он исчезает,
Другому место уступает.
Конец!.. Как много размышленья И неизбывного томленья В простом и страшном этом слове,
Что нашей жизни прекословит,
Когда последнею межою Ложится грань между тобою И тем, что дорого и мило,
Что душу грело, веселило,
И пело сердца глубиною,
Как гимн в устах ручья весною,
Когда раскованной водой,
Где солнце тешится собой,
Шумит он, вольный и смятенный,
Громкоголосый, белопенный,
И ты, мое повествованье,
Ты, отблеск жизни и страданья,
Ты, след далекой бедной доли,
Ты, отзвук правды, отклик воли,
Уже подходишь к окончанью.
Утихнет лиры звон тоскливый,-
Закат твой близок молчаливый, Последний шаг твоих скитаний.
И грустно мне: я жил с тобою Одною думою, душою,
Носил тебя, как носит мать Пред тем, как жизнь ребенку дать. Рождалось ты на свет бурливый В срок многотрудный, несчастливый – Еще далекою весной,
За мрачной каменной стеной,
В остроге, вольных дней не зная,
Когда над нами ночь сплошная Висела тучею густою И гнула тяжкою пятою.
Как часто я питал тобою В разлуке с милою землею Свою мечту, ее стремленье -
И миг счастливый вдохновенья. Святым огнем душа пылала И тайным слухом ощущала Отчизны звук многоголосый:
И шелест золотых колосьев На нивах близких и далеких,
И песни жниц голубооких,
И шум на взгорьях крутобоких Старинных хвой во мхах седых, Таких приветливых, родных,
Как добродушные бабули.
Они так нежно к сердцу льнули, В глазах стояли, как живые.
И с ними песни огневые Дрожать содружно начинали И на незримые скрижали Людской мечтой рожденных слов Текли, как летопись веков. Сейчас разлуки час настанет… Последний шаг твоих скитаний!
Хлопот с землею накопилось:
К Ходыке ездить приходилось,
Да и раскидывать мозгами -
Как обернуться тут с деньгами.
А деньги плыли то и дело,
Аж голова от дум лысела.
И надоела так забота,
Что пропадала вся охота -
Волна такая набежит! -
И землю брать, и просто жить.
А сколько этой волокиты!
На деньги рты у всех раскрыты: Тому дашь рубль, тому – двадцатку, А не найдешь нигде порядку,
Куда ни кинься и ни ткнись,-
Чтоб все они перевелись,
Нотариусы, и конторы,
И писаря, и крючкотворы!
Блуждай, как средь болот чертовских, – Иль дурни все, иль сам таковский,
Иль все смеются над тобой,
Раз в тех законах ты слепой.
Знай только деньги вымогают,
А ни на грош не помогают.
Но дело все ж вести пришлось,
И сильно попотел Антось!
Бывало, явится таким,
Что просто смех и горе с ним -
Как головня, весь грязный, в саже,
И нос его опущен даже,
Ну словно дядя с чертом бился И, не осилив, – отступился.
Он в первый миг семье своей Не сообщает новостей:
Не хвалит землю, не бранит,
Конторы же огнем палит И крепость купчую ругает,
Холеры, смерти ей желает.
Бумаги вынув из кармана,
На стол швыряет зло и рьяно.
Но помаленьку остывает,
Запал начальный иссякает,
В душе стихают ветры-громы,
И вновь он прежний, всем знакомый, Спокойный, добрый, терпеливый, Приветливый и хлопотливый.
Но вот и все семейство в сборе.
Чтоб дядино развеять горе,
Мать поскорей идет в чулан И творогу приносит жбан.
Нальет сметаны пожирней,-
Из дяди тут хоть нитки вей!
Лицо Антония светлеет,
Он за едою веселеет,
Рисует с живостью горячей Удачи все и неудачи Поездки виленской своей,
Изображая писарей И все их хитрые замашки,
Когда они из-за бумажки Стараются наперебой Залезть в карман сермяжный твой. Ох, надо знать их нрав собачий!
А впрочем, как им жить иначе?
Потом рассказ ведет Антоний
О том, что видел он в Заблонье. Смеясь, Ходыку вспомнит вдруг,
И комаров его и мух.
И тем кончал повествованье,
Что, мол, тревоги и терзанья Лишь начались и путь их длинный, Дай бог дойти до половины!
Да, много мытарства с землею! Легко ли голою рукою Такое дело поднимать?
А сколько сплетен – что скрывать? Досужей всякой болтовни Среди завистливой родни,
Средь дядей, теток, свояков -
Был человек всегда таков!
И крику больше, чем событий.
Ох, трудно, трудно в люди выйти И стать на собственные ноги!
Легко ли все оббить пороги!
Подчас на этом перепутье Пред темной и слепой судьбою Антось стоял, как под грозою, Охваченный какой-то жутью.
Что ж, оробеешь поневоле От этой распроклятой доли, – Сгореть ты должен, разориться, Чтоб к воле хоть на шаг пробиться! Но есть ли, есть тому порука,
Что не напрасна эта мука?
Даст ли земля освобожденье От панских пут и притесненья?
С одним рассватаешься тут,
И снова лезь в другой хомут!
Паны ж и разные чинуши И там сумеют выбить души И вырвать из тебя все жилы,-
Ведь ты без права и без силы! – Сомненья тяжкие нежданно Как молот били в сердце Ганны:
Тут не спасут земля и хата,
Коли вся власть в руках богатых! Хмурел тогда Михал, смолкая.
Так что ж, навек им тьма такая?
И все старанья – дымом, прахом? – Себя он спрашивал со страхом.
Нет, больно вдруг мечту утратить! Пожить, пожить в своей бы хате. «Конечно, этот труд не мал,-
Вслух говорил семье Михал,-
Но что же без хлопот дается? -
И тут, бывало, засмеется,
Чтобы развеять грусти тени.-
Сам бог велит ведь крест мучений Нести, не зная мукам меры.
А вы уж сдались, – маловеры!
Коль ты свое наладил дело,
Иди упорно, ровно, смело,
Иди, назад не озирайся И на других не полагайся!
И вам, сынки, – что тут таиться,-
Не век за батьку хорониться,
Пора подумать молодцам,
Как жить на свете без отца.
Ведь смерть нас спрашивать не станет, Готов ты в яму или занят?
На грунт вам нужно опираться И батраками не скитаться.
Какой же грунт? Земля, наука,
А не под панской плеткой мука».
Михал боролся, не сдавался,
Победы жадно добивался И, наступая, не заметил,
Как лихо уж связало сети,
Чтоб на него накинуть разом.
Оно подкралось тихим часом,
Когда никто его не ждал:
Однажды осенью Михал В мокроте след увидел крови.
«Эге, брат! Надорвал здоровье! Пришел твой черный срок, Михась! Теперь ее, старухи, власть!»
И сердце, занемев, упало.
Настигла, подлая, нагнала!
Впилась! Не сладить с окаянной!.. Но нет! О смерти думать рано! Михала обдал ужас лютый,
Ему казалось в ту минуту,
Что никогда столь одиноким Он не был на земле широкой,
Как будто чья-то вражья сила Мир, полный света, разделила И встала темным грозным валом Меж всем живым и им – Михалом. Впервые перед ним возник Неотвратимый этот миг.
«Неужто все тут, боже милый? Сгнию в сыром песке могилы Ненужной шелухой земли?»
И тени страшные легли Ему на сердце и на душу,
Все спутав, разорвав, нарушив.
Чуть затуманенные мглою,
Пред ним поплыли чередою Томящей, неизбывно длинной Воспоминанья и картины.
И все, что было пережито,
Вставало, словно сон забытый. Глухая, смертная тоска,
Как тьмы незримая рука,
Его пригнула, придушила,
И стало горько все, немило.
Одно горело в нем стремленье – Упасть пред кем-то на колени И в чьих-то благостных объятьях Спастись от страшного проклятья. Из жизни вспомнил он былой Свой детский страх перед грозой.
О, как та ночь была страшна, Навеки памятна она!
Проснулся – стекла дребезжат,
За ними молнии горят Огнем слепящим, синеватым,
И вербы старые у хаты Стенают под дождем и гнутся И во все стороны мятутся.
А буря злая ветви крутит,
Ерошит с воем, баламутит И рвет их острыми зубами.
А гром тяжелыми клубами Как будто землю разбивает,
И стонет хатка их, рыдает,
Трясется, словно хворостина.
А он, малец, как лист осины,
Дрожит от страху, плачет, жмется. «Засни, мой мальчик! Гром уймется. Не бойся, милый! Ты со мною!»
И мать горячею рукою Его за шею обнимает;
И к матери он приникает,
И гром уж больше не пугает.
Он спрятан, не страшна напасть.
Ну, а к кому теперь припасть?
Кого просить? Кому молиться?
От смерти как оборониться?…
А может, это так, пустое?
Тревоги никакой не стоит?
Ведь он в груди не чует боли.
В конце концов, все в божьей воле!
И в нем надежда снова тлеет, Отводит страх и сердце греет,
Как солнце землю после бури.
Уж так у всех людей в натуре.
Да лихо это цепким было,
Оно с Михалом не шутило!
Сперва Михал перемогался,
Болезни злой не поддавался,
Потом лечиться начал сам,
Доверясь сельским знахарям,
Пил зелья разные и травы,
Но все ж здоровья не поправил. Зимою к доктору Михала Возили раза два в морозы,
А злая хворь свои занозы
Все глубже в тело запускала:
Ничто ему не помогало.
Лежит он, сумрачный и смутный, Глаза бесцветны стали, мутны,
И в глубину души глядят.
Печален и суров их взгляд.
И мучит горькое сознанье,
Что ты от жизни отрешен,
И, может, уж приговорен,
И близок с нею час прощанья.
Житье ж тащилось, как всегда:
В заботах, в тяготах труда,
То медленнее, то быстрей Тропой пробитою своей.
С порядком этим вечным в ногу Все в доме шли одной дорогой,
И только он под крышей хаты,
Как будто льдинами зажатый,
Один влачит часы свои,
Уж выбитый из колеи.
И то, что ранее, бывало,
Его так сильно волновало,
Теперь душе его недужной Казалось мелким и ненужным.
Над ним стоит судьба немая,
Своих завес не поднимая.
Но есть ли что-нибудь другое За этой темнотой немою?
Михалу жутко и тоскливо,
И сердце в нем стучит пугливо.
Ох, страшно смертное томленье!
Что ждет его? Могила, тленье!
Он хочет жить… Прочь, мрак и тьма! Там тяжело, там ночь сама…
И он погибнет в той пустыне?
О, нет же, нет! Кровь в жилах стынет! Как жизнь летуча, скоротечна!
Он разве жил?… О вечность, вечность! Кто обоймет тебя, измерит?
Кто даст ответ? Кому поверить? Волною потрясен угрюмой,
Михал не хочет дальше думать.
«Ну, что ты, мать? А ты б присела», – Жене он говорит несмело И ждет сочувствия, надежды.
«Дай руку, милая. Ну, где ж ты?»
И у нее в душе тоска.
Да, песня жизни коротка!
И как не вовремя стихает!
Но Ганна боль перемогает,
А в горле слезы комом, льются,
И давят, жгут, на волю рвутся! «Помру я, Ганна!.. Ой, как жарко!..
До дна свою я выпил чарку!..»
И удивляется Михал:
Не то сказал он, что желал,
Совсем не то… Ну, что ж, пускай!.. «Ты эти думы отгоняй!
Немало люди ведь болели,
Болели годы, не недели,
И сколько случаев таких!
А смерть не уносила их».
Михал с усмешкою кривою Качает тихо головою,
Устало, тяжело вздыхает,
И вновь душа его блуждает Вдали от жизни, а глаза Туманит горькая слеза.
Антоний шумно входит в хату И, сев на лавку возле брата,
Смеется, шутит разудало,
Чтоб как-нибудь развлечь Михала, Надежду добрую подать И думы мрачные прогнать.
«Ну как, Михась? Ты, брат, бодрись! Не падай духом, не клонись!
А день какой! Эх, день хороший! Пройтись теперь бы по пороше!» «Пойти – пойду, да не вернусь!
Пойду туда же, где Петрусь,
В Теребежи – под крест сосновый…» «Ох и чудак ты, право слово!
Так и пошел! Ну, нет, брат, дудки!
Ты брось, Михась, такие шутки! Еще походим мы с сохою,
Еще и над своей землею Ты попотеешь, и немало -
По картам бабка так гадала.
Нет, нет! Пожить придется нам!» Антоний говорит, а сам Душою никнет, холодеет,-
Знать, вправду худо! Смертью веет: Пред нею не захлопнешь дверь!
И дело странное: теперь Любой пустяк, как ни был мал, Особый смысл приобретал:
То куры в хате задурят,
Кудахчут целый час подряд.
Одна ж из них, взмахнув крылом, Вдруг кукарекнет петухом С каким-то бесовским задором;
