Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Янка Купала

То где-то в чаще леса ворон Закаркает зловеще, глухо,

А то в трубе завоет вьюга,

Затянет жалобно, пугливо,

Иль закугукает тоскливо По вечерам сова ночная,

В кустах ольховых пролетая, Застонет так, что сердце ноет.

А то собака вдруг завоет.

Все это – вести издалека,

На правду страшную намеки,

Все это неспроста бывает -

Все смерть-старуху закликает.

А ночь придет!.. Эх, ночь-темница, Каких ты ужасов криница!

Глядит в окно и сердце гложет Без отступа… Ой, милый боже!..

В объятьях стужи ледяных Трепещет тонкий серп луны,

На стеклах белит он полотна,

Такой печальный и холодный.

Михал не спит, а боль тупая Растет, под сердце подступает.

Нет ни надежды, ни желаний.

Его померкшее сознанье Все беспокоит, все тревожит.

Ни» спать, ни есть уж он не может. Огонь колышется и пляшет,

Кругом немые тени машут.

Они качаются, трясутся И смехом пустеньким смеются;

То бегать по стенам начнут,

То снова медленно плывут.

Огонь все движется, все скачет… Михал вдруг слышит – кто-то плачет. Иль то бубенчик под дугой Звенит печалью и тоской?

А чьи же очи там блеснули?…

И мысли далеко скакнули В поток просторов и времен,

Где нет границ и нет препон.

Глядит Михал. Нет, что такое?

Он не один, а их уж двое:

Один Михал – больной и сонный, Другой – силач неугомонный.

Один лежит, другой идет,

Идет по лесу без забот,

Веселый, песню распевает,

Того ж, дурной, не замечает,

Что за спиной, за шагом шаг, Крадется страшный, темный враг В каком-то длинном балахоне И водит пальцем по ладони,

Кивнет с усмешкой и чертит, Записывает, ворожит.

Кто он такой? Чего он хочет?

Что он, нагнувшись, там бормочет?

И неприятный запах тленья Пахнул от черного виденья…

И запах ладана исходит…

Так это ж смерть за ним там ходит! Иль это поп?… И все пропало.

Михала и следа не стало.

Куда ж он делся? Где он, где?

Эх, быть беде! Ну, быть. беде!

Ах, нет! Вот он! Он волком стал:

Бежит – испуг его забрал.

Ой, прорубь! Ой! Он – прыг туда,

И понесла его вода.

Конец… В воде он пропадает.

Ушел под лед, а лед сверкает. Взирают, дрогнув, дебри леса.

И вдруг какая-то завеса Под чьей-то страшною рукой, Сближая небеса с землей, Надвинулась суровой мглой.

Михалу стало тяжело,

В груди дыханья не хватает,

А мрак все ниже нависает,

И светлый круг немой пустыни Вот-вот погаснет в тьме-пучине. Михал кричит и в страхе бьется, Чуть-чуть завеса раздается.

Глаза он тяжко размыкает,

В его руке – рука другая.

Он изнемог – теснит дыханье.

Ах, сколько скорби и страданья!

Он просит помощи людей,

Жены, и брата, и детей.

Ведь небо черство, небо глухо И не приклонит к людям уха;

Хоть ты проси, хоть ты моли,

Хоть сердце стонущее вынь,-

Не шевельнешь его твердынь.

Оно далеко от земли,

Оно бесчувственно: немое,

И безответное: пустое.

«Ты узнаешь меня, Михал?»

Он веки тяжкие поднял И на жену уставил взгляд:

«Жена… Спаси меня!.. О, брат… Спаси, спаси!.. Спасайте, детки!..» – И струи слез полынью едкой В глазницах впалых выступают. Михал вздохнул и затихает.

«Ой, свечку, свечку! Умирает!»

Лицо дрожит в последней муке,

На грудь бессильно пали руки. Михал еще раз содрогнулся,

Еще на миг один очнулся,

Как будто что припоминая…

Он дышит, но дыханья мало,

И вдруг ему все ясно стало.

«Антось… Родной мой… Жить кончаю! Я весь сгорел, брат… Умираю.

Веди хозяйство… сам, один,

Как брат родной, как лучший сын… Бог не судил мне видеть воли,

Свой хлеб посеять не позволил.

Земля… земля… люби родную.

Трудись над ней. И дай красу ей!

На новый лад… Жизнь сделай новой… Детей не брось… Ох!..» И готово.

Ни слов живых, ни сердца стука.

И холодеющую руку Антось целует, и рыдает,

И к телу брата припадает.

В поле, в поле При дороженьке Наклонился крест Над могилою.

Все тропинки шли В свет широконький,

Привели ж они К той могилушке.

Ой вы, дороженьки людские,

Тропинки узкие, кривые,

Во тьме свои вы петли вьете,

Как будто по лесу бредете.

Простор вас кличет небывалый,

Где горизонт лазурно-алый,

Где солнца так пригожи взоры,

Где думы ткут свои узоры,

Чтоб жизнь по-новому начать И счастье воли сердцу дать И разогнать его тревоги…

Свободный путь!.. Когда ж во мгле Ты засверкаешь на земле И все в одну сведешь дороги?

‹Март, 1911-5 января 1923 г.›

(Главы из поэмы)

 
1
 
 
Глядит в окошко тихий вечер,
Струится мрак на тесный двор.
Мороз, зимы художник вечный,
На стеклах пишет свой узор.
Лежит земля в одежде белой,
Лес нарядился в жемчуга.
Покой холодный, омертвелый
Хранят безмолвные снега.
Но в старой хате жизнь мерцает:
Свидетель дедовских времен,
Печалью древней удручен,
Лучник, как колокол, свисает.^{14}
 
 
2
 
 
Лучина в лучнике дымится,
И весело огонь трещит,
Как бы живой, как бы жар-птица,
О чем-то о своем шумит.
Казалось бы, что в этой хате,
Замшелой, сгорбленной, седой,
Лежать бы должен на полатях
Ведун с крестьянскою душой
Или ворожея, что может
О будущем поворожить,
Людей гаданьем удивить
И даже сердце им встревожить.
 
 
3
 
 
Нет! Тут как раз во цвете силы,
Весны своей встречая дни,
Живут Марина и Данила.
Год, как повенчаны они.
Стоит верстак, кипит работа,
И стук бежит во все углы.
Данила трудится с охотой.
Для санок тешет копылы.^{15}
Он топором взмахнет широко,
Отрубит, выверит на глаз,
А мысль летит и унеслась
Куда-то в новый день, далеко.
 
 
4
 
 
К лишеньям и труду привычный,
Он свой лелеял в сердце план:
Уйти от доли горемычной,
Не жить, как в щелке таракан.
Довольно гнуть пред паном спину,
Ходить по людям бобылем!
Теперь их двое, и с Мариной
Они построят новый дом.
А эта хата ожидает
Хозяина который год.
Его ж все нет, он не идет,
И где-то он – никто не знает.
 
 
5
 
 
Не век пуста была избушка,
В ней проживал – еще не встарь —
Приволья друг – Сымон Латушка,
Рыбак завзятый и дударь.
Но жил он птицей перелетной,
Хоть, правда, в стаях не летал,
А больше в дреме беззаботной
Зимою ночи коротал.
Когда же голод потревожит,
Стучась в окно сухой рукой,
Сымон и зимнею порой
Спешит на «промысел отхожий».
 
 
6
 
 
Но по какому же маршруту
Идти, к хозяевам каким?
Он на дворе стоит минуту,
Ноздрями втягивая дым.
И нос Сымона не обманет,
Как компас, поведет туда,
Где у хозяюшки в сметане
Блинов полна сковорода.
Любили люди нрав Сымона.
Свой человек он был для них:
Ведь он; обычаев людских
Держался твердо, как закона.
 
 
7
 
 
К тому ж он весел постоянно
И рассмешить любого мог.
Везде и всюду гость желанный,
Он шутки сыпал, как горох.
Как только воды речки звонкой
Войдут весною в берега,
Один Христос живет в хатенке,
Сымон же мчится на луга.
Несет с собой рыбачьи снасти,
Ведро, уду и котелок,
Садится в легкий свой челнок,
Уверенный в рыбацком счастье.
 
 
8
 
 
Весна и летнее приволье —
Веселый праздник для него.
Бедняк он, но кругом раздолье,
Тепла и света торжество.
Простор небесный над лугами,
Дыханье чистое лесов,
Костра приветливое пламя
И думы мирные без слов.
Простой себе он сварит пищи,
Лежит и нежится в траве,
Спокойно, ясно в голове.
Весь белый свет – его жилище.
 
 
9
 
 
Вот так, в занятьях беззаботных,
Жил наш Сымон – один всегда,
Сам и хозяин и работник.
Но и к нему пришла беда.
Сымон вязал на рыбу сети,
А на Сымона в этот час
Панами хищными в повете
Сеть хитроумная плелась.
Сучили нити их шпионы,
Как паутину пауки,
И нити были так крепки,
Что застонали все Сымоны.
 
 
10
 
 
Пришел однажды панский гончий,
Полициант, – проверил снасть
И актом свой осмотр окончил
Таким, что можно с ним пропасть.
За невод подать назначает,
За густоту его глазков
Еще пять злотых набавляет —
Плати, Сымон, и будь здоров!
Потом пошли еще налоги:
За хату, землю и за двор,
И штраф! На головы их мор!
Чтоб протянуть скорей им ноги!
 

Хата рыбака

 
11
 
 
Сымон подумал: «Что ты скажешь?
Платить? Кому же? Брюхачу?
Скорей ты сдохнешь, сила вражья,
Чем я налоги заплачу!»
Собрал Сымон свои манатки —
Он тут не слишком в землю врос!
Хоть, правда, жалко было хатки, —
Ну что ж! Храни ее Христос!
Он оглянул уют свой скромный —
Скамейки, печь – в последний раз.
Прощай же, хата! В добрый час!
И в мир пошел бобыль бездомный.
 
 
12
 
 
Три года хата пустовала.
Земли ж гектара полтора
Присвоил местный обдирала,
Прислужник панского двора.
А кто ж Марина и Данила?
Как очутились вдруг они
В той хате, брошенной, унылой,
Где стены дымные одни?
На свете прожито немного,
Но если поглядеть назад, —
Их век событьями богат.
Тяжелой их была дорога.
 
 
13
 
 
Жила Марина близ Пружанов,
И незадолго пред войной
Ее родители нежданно
Скончались раннею весной.
Она одна осталась с братом,
Ей – десять, брату – три годка.
Пошла Марина жить по хатам,
И жизнь была ей нелегка.
Пасет коров, ребенка нянчит,
Без ласки матери росла.
А брата в дом родня взяла,
Пускай он в доме побатрачит.
 
 
14
 
 
Но скоро вновь пришло несчастье,
Как только грянула война.
Душа, не разорвись на части,
Тоской пронзенная до дна!
Родной был дядя у Марины.
И вот когда пришел приказ
Бежать от фронта, от лавины,
То дядя в грозный этот час
Подбил Маринку ехать с ними
И вместе жить с его семьей —
Зачем ей горькой сиротой
Слоняться меж людьми чужими?
 
 
15
 
 
Поехали: она, Игнатка
Да дядя с теткой, их сынок.
Куда? Никто не знал порядком.
Найдет ли пристань их челнок.
И день и два то воз за возом
Скитальцы едут, то одни.
То под кудрявою березой,
То под сосною спят они.
Картин дорожных не опишешь
С их горем слезным и тоской,
Что нес с собой поток людской
И что лишь чутким сердцем слышишь.
 
 
16
 
 
Глазами детскими Марина
На мир глядела, на людей,
И горькая ее судьбина
Ей не туманила очен!
То на возу она сидела,
То шла с Игнаткою пешком.
А встретится сосняк замшелый,
Стремглав бегут туда вдвоем,
Или в дубняк, коль он дорогу
Овеет запахом грибным,
И, разживясь добром лесным,
Плетутся дальше понемногу.
 
 
17
 
 
Так проходили дни и ночи,
А лето уж к концу идет,
И день становится короче,
И птицам уж пора в отлет,
Все едут – нет конца дороге.
С ночлегом каждый день трудней,
И Галя, тетка их, в тревоге,
И грустен дядя их Авдей.
Маринка сердцем понимает:
Обуза им она и брат,
Хоть в том никто не виноват.
А дядя что-то замышляет.
 
 
18
 
 
На сердце у Марины смутно,
С братишкой шепчется она,
Тревожится ежеминутно,
Предчувствий горестных полна.
Вот начал день к концу клониться,
Пора подумать про ночлег.
Да где же им остановиться?
Здесь лес повсюду, как на грех.
«Ну что ж, в лесу и заночуем:
Подходит ночь, измучен конь.
Вот хворост. Разведем огонь». —
И дядя снял с коняги сбрую.
 
 
19
 
 
Костер… И пламя отпылало.
В золе картошки напекли.
А ночь алмазы рассыпала
По кровле стихнувшей земли.
За путниками наблюдает
Сквозь ветви месяц молодой.
Ночная птица их пугает,
Кричит, как будто пред бедой.
Окончен ужин. Дядя с теткой
Постлали на возу постель.
Маринка мох сгребла под ель,
И сладок был их сон короткий.
 
 
20
 
 
Она следит, как мать родная,
За братом маленьким своим,
Легла, ребенка обнимая,
И сном забылась молодым.
Ночь на исходе. Звезды гаснут.
В лесу светлеет поутру…
И солнце луч бросает ясный
И будит брата и сестру.
Глаза Маринка приоткрыла,
С ресниц сгоняя сладкий сон,
Глядит на брата: дремлет он,
Весь озарен улыбкой милой.
 
 
21
 
 
И сразу вздрогнула сиротка,
Кольнуло грудь ей, как иглой.
А где ж повозка? Где же тетка?
А где их дядя? Боже мой!
Они одни средь дебрей хмурых.
Следов не видно от колес.
Куда поплелся конь понурый
И дядю с теткою увез?
Маринка замерла, бледнеет.
И сон развеялся, как дым.
А лес безмолвен, недвижим,
Лишь уголь от костра чернеет.
 
 
22
 
 
Что делать детям? Как такое
Предательство перенести?
Где им искать тепла, покоя?
Куда, беспомощным, идти?
Глядит Маринка на Игната.
Он спит, покинутый малыш.
А лес, дремотою объятый,
Молчит. Кругом их глушь и тишь.
Девчина в горе и печали.
Земли не видит из-за слез.
Но едет беженский обоз,
И люди их с собой забрали.
 
 
23
 
 
И едут вновь они в тревоге
С людьми чужими в мир чужой,
А вслед за ними по дороге
Бежит беда, стучит клюкой.
Догнала бедную Марину,
Свалила с ног ее, и вот
В беспамятстве везут девчину
В больницу, разлучив сирот.
Маринка потеряла брата,
В больнице мается одна,
Где он, не ведает она.
И не найти следа Игната.
 
 
24
 
 
Мелькают дни, плывут недели,
Забылась беженства печаль,
И детства годы улетели
Куда-то в выцветшую даль.
Маринка крылья в жизнь раскрыла.
Цветочком майским расцвела.
Хоть много горького сносила,
Но друга милого нашла.
И под венец пошла с Данилой,
Батрачкою за батрака.
Им дали хату рыбака:
Живите, если вам тут мило!
 
 
25
 
 
Она хозяйничать любила,
Жить веселее стало ей,
Не пропадет она с Данилой!
Живет не у чужих людей!
Ее работа не пугала:
Не привыкать ей жить трудом!
Хоть было нелегко сначала,
Все ж легче, чем в дому чужом,
А что произошло когда-то,
Уходит в глубь души, на дно.
Не забывается ж одно:
Тоска по брату, по Игнату.
 

 
1
 
 
Проходит время мерно, тихо,
Ни грозных смен, ни новостей,
А где-то уж крадется лихо
И лишь минуты ждет своей.
Не слышно Богута, не видно,
Как будто был у них во сне,
Но чаще зло подходит скрытно —
В покое полном, в тишине.
Повадку Богутову зная,
Ждут панских козней бедняки.
Покажет он свои клыки,
Настигнет их невзгода злая.
 
 
2
 
 
И неизвестность их тревожит,
И мучит призрачный покой.
Чем пан еще «приветить» сможет?
С какой он явится бедой?
Приедут, верно, из участка,
Там есть у Богута рука,
И скажут хмуро, безучастно:
«Съезжай, пся кость, не жди пинка».
Они гадают так и этак,
Когда наступит черный срок…
Да что за толк от их тревог?
Тут жить не до конца же света!
 
 
3
 
 
В руках быстрей кипит работа,
Возок Данила мастерит,
Не помешает лишний злотый,
Топор сверкает и звенит.
По горло дел и у Марины:
Средь хаты высится станок,
Навиты нитки-паутины,
Хоть и чужой прядет ленок.
За пряжу платят чем придется:
Кто шерсти принесет, кто льна.
В кудели, как в венке, она.
Любой ей труд шутя дается!
 
 
4
 
 
Марина – добрая хозяйка,
Хозяину – надежный друг.
Читатель, вместе с ней давай-ка
Заглянем в расписной сундук.
То от Данилы дар на память,
Когда ходил он женихом.
Внутри на крышке – розы пламя
И домик с ярким цветником.
Рисунок сделан кудревато,
Видать, с охотой и теплом,
И в сундуке веселом том
Весь лучший скарб Марины спрятан.
 
 
5
 
 
В минуты отдыха Марина
Сундук любила отомкнуть,
На радость и себе и сыну
Все выложить, перетряхнуть.
Тут скатерть есть ее работы —
По краю в белых кружевах,
На ней узоры, переплеты —
Искусной выдумки размах.
Под скатертью же аккуратно
Она хранила рушники,
На них такие петушки,
Что и самой взглянуть приятно.
 
 
6
 
 
Гляди, Валерик, видишь – птицы.
А это – полотна кусок.
Пришлось здесь мамке потрудиться…
А вот – на праздник поясок.
Сошью рубашку для сыночка
И так украшу воротник,
Чтоб стал Валерик василечком
Среди колосьев золотых,
А он, смеясь, ручонки тянет.
Мать не натешится сынком
(Жизнь кажется ей сказкой, сном…),
И наконец в прискрынок глянет.^{16}
 
 
7
 
 
Да разве можно удержаться,
Чтоб пропустить прискрынок тот?
В нем так приятно покопаться,
Валерик даже замер, ждет.
Один ларец работы тонкой
Достоин самых лучших слов, —
Данила для любимой женки
И тут не пожалел трудов.
Ну, чем бы, кажется, полезен
Тот дуб, что век лежит в реке?
А вот ларец в ее руке,
Не наглядишься, так чудесен!
 
 
8
 
 
Как жук, он черный весь, скользящий,
Возьмешь в ладони, ну – плывет.
В нем, словно в зеркале горящем,
Все движется, блестит, живет.
И так искусно он исполнен,
Что крышки не отыщешь в нем.
И весь он доверху наполнен
Лишь самым дорогим добром.
Два перстенька тут, крестик медный —
Сыночку куплен в день крестин, —
Найдется злотый не один,
И талисман есть заповедный.
 
 
9
 
 
Сам по себе он глупость, может, —
Никчемный красный черепок,
Но для Марины он дороже,
Чем весь тот полный сундучок.
Хранит его Марина свято,
Как чистую печаль свою.
С ним брат меньшой играл когда-то, —
Жив он иль нет? В каком краю?
Не раз Игнатка в изумленье
Сквозь стеклышка холодный жар
Смотрел на луг, на крутояр,
На лес пылающий, осенний.
 
 
10
 
 
Ей станет тяжко, с новой силой
Тоска, как уголь, сердце жжет:
Где он, бедняга, братец милый?
Неужто к дому не придет?…
Вот так Марины жизнь катилась
В кругу тревог, надежд простых;
С рассвета допоздна трудилась
И для себя, и для других.
Эх, бедность! Вечно над тобою
Нужда и беспросветный мрак!
И вспомнится Сымон-рыбак
С его бездомною судьбою!
 
 
11
 
 
Уже и сретенье минуло,
Осели пышные снега,
К теплу помалу повернуло,
День раздвигает берега.
А все февраль, холодный, лютый,
Ведущий зиму на причал,
Твердит: «Эй, люди, вы обуты?
А дров запас у вас не мал?»
Но люди рады: день светлее,
И время движется скорей,
Просторы смотрят веселей,
Покров зимы, чернея, тлеет.
 
 
12
 
 
В окошко солнце смотрит чаще,
А в полдень капает со стрех,
На речке пухнет лед скрипящий,
Кругом ребячий крик и смех.
Светлей и рыбака жилище.
Валерик вырос не шутя —
Ему уж четверть года с лишним,
Он сесть пытается, кряхтя.
Растет мальчонка – загляденье,
Уж знает и отца и мать.
Ну как же им не ликовать?
Ну это ли не утешенье?
 
 
13
 
 
Все шло тропой, сдавалось, доброй,
И жить бы можно кое-как,
Когда бы пан коварной коброй.
Не сторожил их каждый шаг.
И вот из гмины к ним нежданно^{17}
Приносят желтый панский лист:
О платеже строчит пространно,
Грозя судом, канцелярист.
Но пану мало только платы,
И приказал им строго он:
В недельный срок – из хаты вон!
Вот он и пробил, час проклятый!
 
 
14
 
 
Через неделю и другая
Пришла бумага – пан не ждет:
Паук свирепый, налегая,
Все крепче сеть свою плетет.
Данила – к Богуту, взмолился,
Но пан ни на вершок назад.
«Что ж, случай был – не согласился,
Так кто ж, выходит, виноват?»
Теперь уж просьбы безнадежны,
Ведь хата по суду – его,
Она стоит не для того,
Чтоб в ней ютился сброд мятежный.
 
 
15
 
 
И в Петрушах известно стало,
Какое зло замыслил пан.
И эта новость взволновала
Привыкших ко всему крестьян.
Чего он так навис над хатой?
За что платить? Зачем их гнать?
Как терпим мы такого ката?
Весь век он будет лютовать!
Мужик Данила – домовитый,
Марина – поискать таких!
Едва житье пошло у них —
И прахом все, пути закрыты.
 
 
16
 
 
Деревья клокотали глухо,
Горячий гнев копя в тиши.
И на усадьбу без испуга
Глядели молча Петруши.
Им пан-осадник въелся в кости —^{18}
Так опостылел жадный гад.
Не раз непрошеные гости
Последний скарб несли из хат.
Ну, словно воды в половодье —
Долги, налоги, штрафы, суд,
Никак не вырвешься из пут, —
И ненависть росла в народе.
 
 
17
 
 
Несладко жить им под панами;
Кругом неволя, произвол,
И заработка нет годами,
А дети голые, без школ.
Своих газет и книжек нету,
Родное слово – в тупике,
Кружки, собранья – под запретом,
И весь ты в панском кулаке.
Чуть что – нещадные расправы,
Штыки, конвойные, острог,
Растет густой чертополох,
И дымом тянет из Варшавы.
 
 
18
 
 
О Петрушах хоть мимоходом
Сказать пора немного слов
И познакомиться с народом,
Что здесь живет спокон веков.
Людей, по правде, тут немного —
Всего, считай, семнадцать хат,
Строенья выглядят убого,
Все бедны на единый лад.
Вросли, скривившись, в дол песчаный,
На заскорузлых крышах мох,
Как бороды лешачьи, лег,
Прикрыв клоками струпья-раны.
 
 
19
 
 
Чтобы придать красы лачугам
И Польши честь не уронить,
Приказ был дан по всем округам —
Немедля хаты побелить.
Не много бодрости прибавил
Халупам сгорбленным побел,
И петрушевцев позабавил,
Потешил тот «державный» мел.
Лемех Авген придумал мудро
Пословицу на этот счет:
Мол, стенам нашим мел идет,
Как бабушке столетней пудра.
 
 
20
 
 
Нет, никогда не одобряет
Мужик того, что хочет пан,
Но всем, что пан ни затевает,
Он видит блажь или обман.
А как могло быть по-другому,
Когда тебе простор закрыт?
Нот дед Кутейка, всем знакомый,
Его табак был знаменит.
Теперь бедняга стонет стоном —
Табак свой разводить не смей,
Для пана по приказу сей,
А уж какой там вкус – в «казенном»!
 
 
21
 
 
Да не один Кутейка только
Панами выбит из седла.
Прикинь-ка, наберется сколько
Таких из каждого села.
Всечасным грабежом, обманом
Уж так зажали – не вздохнуть,
Ну, словно пойман ты капканом,
Не устают душить и гнуть.
А коль, не дай господь, узнают,
Что слух направил на восток,
Тогда пропал ты – свалят с ног
И без пощады доконают.
 
 
22
 
 
Соблазн же у людей немалый
Узнать побольше, как живут
В краю за пограничным валом,
Где власть своя, где волен труд.
А кстати, на дворе Авгена,
Как часовой мужицких хат,
До туч возносится антенна,
Прельщая хлопцев и девчат.
Идут сюда и пожилые,
Не смело, правда, а тайком,
Послушать вести вечерком —
Родной Москвы слова прямые.
 
 
23
 
 
Вокруг стола засядут чинно,
Окно задернут поплотней.
Крути Варшаву для почина
И целься на Москву скорей.
Варшава – так, на всякий случай,
Особенно же в этот час,
Когда возможен шпик-лазутчик,
Нахлебник панский, лоботряс.
Но люди здесь не без сноровки,
Здесь видят подлеца насквозь,
И коль такой вотрется гость,
Так не погладят по головке.
 
 
24
 
 
Давно ведется, хоть и глухо,
Война с панами у крестьян,
Востро держать им надо ухо,
Чтоб не поддаться на обман.
Вот и сегодня – нету веры,
Что тут не ходит сыщик-бес.
Нет, дудки, приняты все меры —
Свои кругом на страже здесь.
Заметит кто-нибудь чужого —
Сигнал, Авген за ручку круть,
И уж ксендзы вовсю орут,
Слышны псалмы из Ченстохова.
 
 
25
 
 
И веры не теряют люди,
Храня надежды свет в груди,
Пусть ныне правит пан и судит —
Весна им блещет впереди!
А дед Кутейка молвит строго:
«Мужик вовеки не помрет,
Пред ним великая дорога,
А пана только гибель ждет.
Он царь сегодня, всех сильнее,
А завтра – прах, зола и дым,
Полынь не вырастет над ним.
Я ж табачок еще посею!»