Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Янка Купала

ПОЭМЫ

 
О детства уголок мой милый!
С тобой расстаться я не в силах.
Как часто, утомлен дорогой,
Г одами юности убогой,
К тебе я в думах улетаю
И там душою отдыхаю,
Не раз душа моя мечтала
Дорогу жизни всю сначала
Пройти еще раз, оглянуться,
Убрать с пути каменья злые,
Что губят силы молодые,
И вновь к весне моей вернуться.
Весна, весна моя! О, где ты?
Не я, твоим теплом согретый,
Приход твой радостный встречаю, —
Тебя навек я провожаю.
Нет! Не вернется та волна,
Что вдаль рекой унесена,
Не раз она в парах летучих
Взлетит на крыльях солнца к тучам,
Чтоб вновь на дол сойти в туманах
Иль частым дождиком пролиться.
Никто не выйдет из границы
Седых законов, жизнью данных.
И ты, и ты, моя весна,
Вновь не придешь, как та волна!
Вот и теперь передо мною
Встает мой уголок пригожий,
Криницы узенькое ложе
И елка с тихою сосною,
Обнявшиеся над водою,
Как молодые в час разлуки,
В час клятвы и любовной муки.
И вижу лес я возле хаты,
Где, взявшись за руки, девчата
Играли песни дружным хором,
Идя с работы шагом скорым.
Напевы песен их раздольных
По лесу звонко разливались,
Им все пригорки откликались,
И радость пела в звуках вольных.
А сосны, ели вековые
Под эти песни молодые
Стояли в молчаливой думе,
И в их неуловимом шуме,
В печально-сумрачном смиренье
Как будто чудилось моленье.
Вблизи сторожки лесниковой
Лес выгибался, как подкова. —
Высокий, старый и тенистый.
Шатер осины круглолистой
Сплетался с соснами, дубами,
А елки хмурыми крестами
На небе четко выделялись
И словно с тучами шептались.
Они стояли, точно вдовы,
Поодаль, хмуро-одиноко,
Поднявши к облакам высоко
Своих вершин наряд суровый.
Лес наступал и расступался,
Лужком зеленым разрывался
И хату обнимал крылами,
Приветливо шурша ветвями, —
Тем видом каждый любовался!
А снизу этот бор косматый
Подбит был выпушкой богатой:
Лозой, черемухой, крушиной,
Ольхой кудрявой и рябиной.
Глядишь, бывало, – и сдается,
Что через эту ткань живую,
Сквозь эту поросль молодую
Ни мышь, ни птица не пробьется.
Из глуби леса мирно тек
Травой заросший ручеек.
К его струям неторопливым
Склонялись трепетные ивы,
Он из-под сени их густой
Едва заметной бороздой
Шел через луг, в траве скрываясь,
И, прихотливо извиваясь,
Вливался в Неман голубой.
А луг – насколько хватит ока —
Свободно, пышно и широко
Простерся скатертью богатой
Вдоль Немана от самой хаты,
Сверкая яркими цветами,
Всех красок жаркими тонами,
В неуловимых переливах
Оттенков нежных. Как на нивах
Колосья, наливаясь, гнутся
И людям радостно смеются
Своим звенящим тихим смехом
Под легким ветерка пробегом, —
Так травы буйные, без края,
Шумят, ликуя и играя,
И ходят волны луговые
Веселой светлой чередой;
Цветы кивают головой —
Ну, как девчата молодые.
Эх, луг широкий! Луг цветущий!
Ты, как живой, в лучах поющих
Стоишь во мгле перед очами.
Прекрасен ты, но и печален,
Как наша тихая сторонка,
Где пеленой тумана тонкой,
Синея, летний зной дрожит
И даль задумчиво глядит.
Хоть я терплю неволи муки^{1}
С родимым берегом в разлуке,
Но я душою оживаю,
Когда в мечтаньях озираю
Тебя, мой берег, луг искристый,
Где льется Неман серебристый
И дружной высятся толпою
Дубы, как башни, над водою.
И только тут, под их ветвями,
На солнце утомлен трудами,
Косарь спокойно отдохнет
От дум тяжелых и забот,
Овеян сладостными снами.
Здесь так привольно, так прохладно,
И птицы резвые отрадно
Поют, кружатся в ясном небе, —
Кругом везде их слышен щебет.
Л на дубах, воздеты к звездам,
Темнеют аистовы гнезда.
Клекочут аисты, и звонко
Им жалуются аистенки
И клювы тянут из гнезда, —
Птенцам давно нужна еда.
А там, где птицы старше стали,
Манить их начинают дали.
Им сладко первое усилье,
Они уже разводят крылья,
Глядишь – на локоть подлетают,
Крылами ветер загребают
И неуклюжими ногами
Смешно танцуют над дубами.
В соседстве с ними, под ветвями,
Скворцы и воробьи гнездятся,
Пищат, щебечут, ворошатся
И молкнут поздно вечерами.
В дупле кричат сизоворонки,
И свист над лугом резкий, звонкий
Роняет коршун осторожный,
Томя простор тоской тревожной.
Эх, луг широкий! Как живой,
Покрытый свежею травой,
Ты зеленеешь предо мною,
Сияя светлою красою.
Как женщины, к которым старость
Тайком, исподтишка подкралась,
Чтоб незаметно отобрать
Их силу, красоту и стать
И, высосав из них все соки,
Навек оставить одиноких,
Забытых миром и недужных
И жизни молодой ненужных, —
Так рядом с хатою, в садочке,
Пригнувшись тихо в уголочке,
Дремали старые две ивы.
А тут же, стройны и красивы,
Деревья юные стояли
И весело на них взирали.
Раскинув ветви над бурьяном,
Росла здесь грушка с тонким станом,
И над забором валом пышным
Кудряво зеленели вишни.
Был невелик, конечно, сад —
Рябина, три дичка подряд,
Меж ними липка молодая,
Как будто внучка дорогая.
Но как же радостно и мило
Пчела тут в ульях гомонила!
И как приятно пахло медом!
Плодились пчелы с каждым годом:
Что лето – ульев прибывало,
Хоть было их уже немало.
И гул стоял и днем и ночью.
Бывало, летом, в час рабочий,
Вдруг разнесется крик веселый:
«Эй, тятя! Дядька! Вышли пчелы!..»
За хатой, прямо возле сада,
Навес стоял с гуменцем рядом,
А под навесом снасть простая:
Возок, телега запасная,
Колеса, хомуты и сани,
И ульев несколько, заране
Уж приготовленных; ушат,
Кадушка, старый понаряд^{2}
И прочий запыленный хлам
Ютился здесь по всем углам.
Все – вещи нужные для дома!
Гуменце, крытое соломой,
От долгой жизни поседело,
Солома клочьями висела:
Ее и ветры потрепали,
Да и мальцы поободрали.
На крышу лазая, бывало, —
Их это дело забавляло.
А под щитом, на паутине,
Засохший колос-сиротина
Один в тиши слегка качался;
С каких он пор тут обретался,
Никто не мог бы дать ответа!
Еще старей постройки этой
Был хлев замшелый и гнилой;
Стоял он там, с годами споря.
Едва держась, как на заборе
Горшок, разбитый кочергой.
Тот хлев казался старичиной,
Согбенным тяжкою кручиной.
А сбоку, в поле, недалеко
Ютился погреб одиноко;
Припав к сырой земле стрехою,
Он зарастал густой травою.
Среди запущенных строений
В глуби двора стояла хата;
Она была щеголевата,
Как та шляхтянка из селенья,
Что в праздник около костела,
Чуть-чуть поднявши край подола.
Преважно ходит под зонтом
И юбкой вертит, как хвостом,
С дорожек пыль, песок сметая
И в хлопцев глазками стреляя.
За хатой поле начиналось,
Где рожь густая колыхалась,
Росли овес, ячмень, гречиха…
Привольно было там и тихо!
Мой уголок, мой кров родной!
Теперь я для тебя чужой.
И лес, и поле всё такие,
Но люди здесь живут другие.
Печаль мне в душу западает,
Что в вечность канули годочки,
Мои счастливые денечки, —
Весна промчалась молодая!
Теперь завесу лет раздвинем
И оком пристальным окинем
Житье Михася и Антося,
Посмотрим, как там все велося.
 

 
«Так что же делать? В чем спасенье,
От панской службы избавленье? —
Спросил Антось. – Обсудим дело,
Чтоб за него приняться смело;
Вот так-то, братец, не иначе:
Хлеб подневольный – хлеб собачий,
И ненадежен он к тому же,
Служить панам – нет доли хуже.
Но только слов одних тут мало,
Где средства взять нам для начала?
А коль твои карманы тощи,
То сесть на мель простого проще!»
«Ну, ты вперед уж забегаешь,
Да только плохо все считаешь.
Ведь ежели пошло на то,
Есть и у нас, брат, кое-что:
Двор, часть отцовского надела, —
Вот уж не меньше тыщи целой,
А там земельный банк поможет,
Быка, корову продадим —
Ни перед чем не постоим,
В таких делах робеть негоже!
Коль есть желанье и охота.
Не страшен и сам черт с болота!» —
Сказал Михась с усмешкой гордой,
Сказал решительно и твердо.
А мать сидела молчаливо,
О чем-то думая тоскливо.
Сказать хотела и не смела
О том, что в сердце накипело.
«Вот как раздумаешься только,
Уж так на сердце станет горько. —
Не удержалась, все ж сказала. —
Нет одного, другого мало.
А коль живешь, не размышляешь,
То и беды не замечаешь.
Земли у нас хоть и немного,
А все же есть, и слава богу.
Лишись ее – поймешь утрату.
Где ты тогда поставишь хату,
Коль вдруг несчастье разразится?
На службе может все случиться.
В краю чужом на белом свете
Никто тебя, ой, не приветит.
А землю ту – бог с ней, с землею! —
Возьмешь ли голою рукою?
Там все так смутно, незнакомо,
Так лучше уж держаться дома!»
«Вот тоже разговор чудной! —
Сказал Михась, махнув рукой. —
Иль землю мы уже сбываем?
Мы лишь к примеру рассуждаем.
К чему нам двор такой у хаты?
Иль строить думаешь палаты?
Тогда, что ль, и решать начнем,
Когда внезапно грянет гром?»
«Конечно, жаль бросать свой двор, —
 Сказал Антось, чтоб кончить спор, —
Но надо же дотолковаться
И одного уж всем держаться,
Да не чужими, а своими
Глазами оглядеть Заблонье,
Пощупать собственной ладонью, —
И вправду, может быть, подымем!
Тут дело нужно, а не слово,
Не то что ляпнул – и готово!
Узнаем все как есть верней,
Язык людской ведь без костей.
Я так смекаю: выбрать час
И осмотреть уж все зараз,
Чтоб увидать самим на деле,
Не зря ль охотники шумели
И, может быть, волков здесь нет!» —
На том закончен был совет.
Я здесь прерву повествованье,
Чтоб возвратиться к прошлым дням
И показать истоки вам
Надежд Михала и старанья
На новой почве укрепиться —
Обзавестись «своей землицей»,
А заодно и мир забытый
Хочу еще раз помянуть,
В тот темный угол заглянуть.
Где, ледяным покровом скрыты,
По руслам, в глубине пробитым,
Криницы свежие текут.
Михал… Спросите лучше сами
Про полесовщика Михала.
Его вся волость наша знала,
Он был известен меж панами.
Да что паны! Князь Радзивилл
Порой с Михалом ласков был,
Ему свое дарил он слово:
Ценил, знать, службу лесникову.
В округе всех крестьян Михал
От мала до велика знал.
Потрава ль где или покража —
Разыщет мигом и докажет,
И уж дойдет до голубочка,
Вот как по нитке до клубочка.
Так и не диво, что Михала
В селе любили очень мало.
И наш Михась про это ведал.
Да что поделать? Так уж с дедов
Велось от века и ведется:
Народ простой в оковах бьется.
Но час придет, минует горе —
Он выкорчует панский корень!
И вот что, братцы, странно в мире,
Взгляните только чуть пошире:
Коль проберется кто вперед,
Уж он и шагу не шагнет,
Чтоб не толкнуть в пути другого,
Как злого недруга людского.
И все на свете вмиг забудет.
Что осуждал доселе в людях;
Лишь палку в руки он возьмет,
Тащить за шиворот начнет
И станет извергом завзятым.
Куда он только совесть спрятал?…
Михал, как только поженился,
Тогда ж от батьки отделился,
Жить в тесноте не пожелав.
Ушел на баржи он, на сплав,
До Пруссов дважды доходил, —
Где белорус наш не бродил!
Но вскоре бросил это дело:
Жить по-бродяжьи надоело.
Решил на службу он толкнуться,
Ведь дома негде развернуться.
И у лесничего в каморе
Нашел Михал работу вскоре.
Лесничий – плут, каких немало, —
Ценил по-своему Михала:
Как бессловесную скотину,
И день и ночь гонял детину.
В ответ на жалобы Михала
Он говорил ему, бывало:
«Что ж, добрый конь и тянет дюже!»
И стягивал хомут потуже.
Михал рабочих нанимал,
За панским стадом наблюдал,
На нем лежал и сенокос,
Всю службу он исправно нес.
Что тут поделаешь? Старался!..
В другое место перебрался —
Ему лесничий «удружил».
И вот засел Михал в глуши,
Где только лес, кусты да поле,
Земельки было там – волока,
Тут корни наконец глубоко
Пустить он мог бы и обжиться,
Сил не жалея, потрудиться,
Да вот беда – волока та
Не унавожена, пуста,
Вся под пыреем и сивцом.
Спокойно заяц под кустом
Мог отдыхать здесь на приволье:
Соха вовеки не ходила,
Тоскливо, неприятно было
В пустом и одичалом поле.
Не с лошадьми и не с волами,
А так вот, с голыми руками,
Пришел сюда Михал весною.
Тяни соху хоть сам с семьею,
С женой, со всеми малышами!
Но все же твердыми ногами
Ступил он на пустырь бесплодный.
«Не плачь, не будешь здесь голодный;
Бог даст, помалу разживемся
И, может быть, добра дождемся, —
Так утешал Михал жену. —
Живыми не пойдем ко дну!
Земли же – глянь! Не схватишь глазом…»
И за свое хозяйство сразу
Он взялся, не жалея сил;
Коня, коровку раздобыл,
Завел свиней, две-три овечки.
А из деревни той порою
Антось с сохой и бороною
Приехал к брату и под гречку
Вспахал у леса клин немалый.
И оживать та пустошь стала.
Запахло взрытой целиною,
Как бы сам бог над той землею
Прошел и ласково взглянул.
Антось упорно спину гнул
И в землю вкладывал все силы.
И вот, как будто из могилы,
На белый свет травинкой чистой,
Густою щеткой бархатистой
Ростки выходят из земельки.
И как ребенок в колыбельке,
Что крепнет, быстро подрастает
И уж головку поднимает,
Мир озирая удивленно, —
Так маленький росток зеленый
Стремится к солнцу лепестками,
Как к матери дитя руками.
Меж тем ребята подрастали,
В работе старшим помогали.
Хозяйство крепло постепенно:
В косьбу луга запахли сеном,
На поле важно, сановито
Рядами встали копны жита,
Украсив золотом загоны,
А в огороде мак червонный,
Раскрыв нарядные листочки,
Сплетал из них свои веночки
Вокруг головки, чуть склоненной,
Такой пригожей и зеленой.
И часто в добрую погоду
Михась, идя домой с обхода,
Хоть чувствовал, что ноют ноги,
А все ж сворачивал с дороги
И делал круг, – не утерпеть,
Чтоб не зайти, не поглядеть
На рожь хозяйскими глазами!
Идет, а ветер с колосками
Ведет приятный разговор.
Все леснику ласкает взор.
Пройдет он, обогнув лесок,
Весь клин, и в пальцы осторожно
Еще зеленый и порожний
Возьмет усатый колосок.
Осмотрит с ласкою во взгляде
И нежно так рукой погладит,
Как бы сыночка своего,
И прояснится взор его.
Тот уголок глухой и дикий
Старанье дядьки, труд великий
В короткий срок преобразили
И всем, что нужно, наделили.
Все зацвело, загомонило,
Как будто бы живая сила
От сна природу пробудила.
Гумно полнело с каждым годом,
Стал богатеть и двор приплодом,
И начал лишний грош водиться,
Был хлеб, и было чем прикрыться, —
Все в дом пришло, где жил Михась.
Давно уже и мать сжилась
С тем уголком, забыв про горе;
А ряд кувшинов на заборе
Гласил открыто, что дела
Хозяйка хорошо вела,
Что молока в хозяйстве вволю.
В сарайчике, при самом поле,
Свинья, как хворая, стонала,
Хотя болезней знать не знала.
Уж так велит ее натура:
Стонать и нос держать понуро —
Мол, тяжело ей жить на свете.
А поросятки, ее дети,
Всему, казалось, удивлялись
И, весело визжа, толкались.
А вот семья другой породы —
Десяток кур, петух дородный —
Перед крыльцом червей искала;
Цыплят наседка призывала,
Сбиваясь в кучку поплотней,
Они послушно шли за ней.
Все говорило здесь о том,
Что неуклонно с каждым днем
Росло хозяйство молодое,
Трудом тяжелым нажитое.
Подчас ненастною весною
Теплом повеет, тишиною,
И облаков густых завеса
Вдруг разорвется, опадет,
И солнце ласково блеснет
Над нивами, над шумным лесом, —
На землю яркий свет прольется,
И все вокруг повеселеет,
На миг притихнет, присмиреет,
Глядишь – и вот уже, сдается,
Навеки сгинуло ненастье,
А в мире лишь покой и счастье.
Но так ли это? Вдруг нежданный
Завоет ветер ураганный
И даль полей печальной станет,
Покой недолгий в вечность канет,
На всем угрюмости следы,
Все с замираньем ждет беды.
Вот так и в жизни: мчатся волны,
То радости, то горя полны,
Одна сменяется другою.
И не успел Михал с семьею
Пяти годков прожить в покое,
Как слухи стали появляться
I I сам лесничий намекал,
Чтоб в скором времени Михал
Готовился переселяться,
С углом обжитым расставаться.
И эта весть семью смутила,
К труду охоту всю отбила:
Опять клади здоровье, силы
В чужую землю, в дол постылый.
Соленым потом обливайся,
Навел порядки – собирайся
И вновь иди отсюда в гости…
Эх вы, паны! Эх, егомости!
 

 
Весенних дней Михал с семьею
Тревожно ждал: всегда весною
В лесничестве перетасовка
Объездчиков и лесников —
Уж тут порядок был таков.
Как ни вывертывайся ловко,
Лесничий к просьбам глух и нем,
Его не прошибешь ничем,
Ну, словно бык какой упрется.
«А может, даст бог, перетрется.
И тут годок иль два пробудем?» —
Не веря ни себе, ни людям,
Все ж, хоть и робко, наш Михал
Жену и брата утешал.
Но вот на сессии Михала^{3}
К себе лесничий вызывает.
«Ну, это что-то означает,
И уж добра тут, верно, мало».
Он в канцелярию приходит
И глаз с лесничего не сводит.
«Ага, ты тут! Ну, человече,
Вяжи пожитки и в Поречье —
Подсохнет чуть – перебирайся,
Да перед пасхой постарайся
На новом месте основаться.
Ну, с богом, нечего бояться!»
«За что ж немилость мне такая? —
Спросил, растерянно моргая, Михась. —
Иль в чем я провинился?
Иль пан вельможный рассердился?
Ведь я не крал, трудился честно,
Моя работа всем известна,
За что ж нас пан перемещает?»
Лесничий строгий взгляд бросает:
«Мне человек там нужен верный,
Известный службою примерной,
Такой, как ты, лесник ретивый,
А не гуляка нерадивый.
Поречье – место не плохое,
Хоть поле там и небольшое,
Зато лугов богатых много.
И хлеб и каша будет. С богом!
Пока я жив – не пропадешь,
Где лучше службу ты найдешь?
Держись за место и старайся,
Стеснять не буду – разживайся».
Михал пошел домой в раздумье,
А по дороге к тетке Фруме
Решил свернуть и выпить малость,
Чтоб голова бодрей держалась.
И стало впрямь светлей от хмеля:
«Чего боюсь я, в самом деле?
Меня лесничий уважает,
По службе вроде повышает.
А место, правда, не плохое».
«И-эх! Житье ты наше зло-о-ое!» —
Запел Михал в тиши лесной,
Знакомой тропкою шагая
И песне в такт ружьем махая.
Скорей бы уж прийти домой
Да новостями поделиться.
Идет он смело, не боится
Проборки дома за горелку, —
Ну, выпил сущую безделку,
Ведь с горя чарку опрокинул.
Вновь на Михася мрак нахлынул,
В душе тревогою разлился.
И он внезапно разозлился.
А на кого? За что? Не знал.
Иль, может, злость он напускал,
Чтоб дома женка не ругалась,
Тем боле что уж показалась
Его усадьба за пригорком, —
Ох, будет все-таки проборка!
Михал вошел не сразу в хату,
Он к стенке хлева привалился
И так в свинью глазами впился,
Как будто в цирке где, за плату.
Потом, кренясь, в гумно зашел,
С Антосем разговор завел.
И после уж ровней как можно
Побрел к крылечку осторожно.
Но как Михась наш ни старался,
Чуть-чуть, а все-таки качался.
Антось давно заметил это:
«Плывет, как панская карета!»
Михал, чтоб отвратить атаку:
«Ей-богу, хмеля в рот не брал!»
Зашел на пчельник, постоял,
В сенях же изругал собаку,
Что худо хату охраняет,
Чужих не чует и не лает,
За зайцем в поле не бежит
И всякий раз лишь норовит
Скорее затесаться в хату.
«Ах, лодырь ты, дурак лохматый!
Беги, бреши, чтоб слышно было!
Горшечник! Чертово ты рыло!»
Пса на все корки разбранив,
Михась ружье с плеча снимает,
На ржавый гвоздь его цепляет
И в хату входит, приуныв.
Молчит, глаза отвел в сторонку,
Чтоб сразу не узнала женка:
Ведь если только скажешь слово,
Дохнешь – и влип уже, готово!
«И где ты этак налупился?
А чтоб ты, сыч, смолы напился! —
Жена накинулась сердито. —
Пропьешь ведь разум, волокита!
Хоть в пост бы, ирод, воздержался,
Не зря свиньей, знать, любовался!»
«А в пост, скажи, ругаться можно?
Ведь это, мать моя, безбожно! —
Смеясь, ответил ей Михал. —
Я ж под забором не лежал.
Ну, перестань кричать, не лайся.
В дорогу лучше собирайся!»
«Да ты совсем сдурел. Хорош!
Куда в дорогу? Что плетешь?»
Жена к Михасю подступила,
Но сразу тон переменила,
Почуяв правду. Как иглою,
Пронзило сердце ей тоскою.
К отцу придвинулись ребята.
Как раз вошел и дядя в хату.
«Так вот, Антось, переезжаем.
Последний час тут доживаем».
«Куда?» – «В Поречье, брат, в болото!»
«Чтоб треснуть пану! Вот забота!
В какую глушь он загоняет!»
Антось Поречье проклинает.
А мать вздохнула: «Трудно, трудно!»
И сразу в хате стало смутно,
Как будто из углов и щелей,
Где пятна, мох, суки чернели,
Все беды вдруг повыползали
И так сурово озирали
Больших и малых, скарб их нищий,
Их неприглядное жилище,
Что люди руки опустили
И разом речи прекратили.
Почти без сил сидела мать:
Сказать легко – переезжать!
Ведь как-никак тут обжились,
На ноги было поднялись.
Пожить еще б годочек тихо!
Так нет, опять такое лихо —
Пожитки собирай, трясись
По колеям, с добром, с семьею,
Как раз в распутицу, весною.
«Где наше, брат, не пропадало! —
Сказал Михал. – Трудней бывало!
Иль только света, что в окошке?
Ну, что ж! Помаемся немножко,
А там приладимся за лето.
Не сыщешь ямы горше этой.
Где здесь покос? Идти устанешь!
А там ведь близко, возле дома.
Поречье мне насквозь знакомо.
Луга что море, не оглянешь.
И, как в венке, стоит там хата.
Грибов и ягод – страх богато!
И детям будет веселее…»
«Поедем, тятенька, скорее!
Грибы я быстро собираю
И где какой заране знаю!» —
Костусь в ладоши бьет и скачет.
А мать от горя чуть не плачет.
«С одних грибов, брат, не запляшешь.
Вот что про хлеб ты нам расскажешь? —
Спросил Антось уже сердито. —
Где там посеять можно жито?
Земли – лишь бабке старой сесть!
Ведь это вроде в петлю лезть!»
«И ничего, брат, не попишешь, —
Живем не под своею крышей…»
«Ему, как выпил, горя мало!» —
На батьку снова мать напала.
«Мне, думаешь ты, очень сладко?
Тут ясно сказано и кратко,
А с паном не затеешь спора,
Ступай – и все, без разговора!
А нет – так вон! С куста ворона,
А семь – на куст… Все люди стонут,
Хлеб не легко теперь дается!
 

Новая земля

 
Пустым быть месту не придется.
Не будет нас – другой там сядет,
Не разбирая и не глядя,
Какой надел лесничий дал».
«Так оно так, да жаль труда,
Ведь сколько сил здесь положили
И землю славно угноили.
А вышло, что напрасно бились
И столько тяжких лет трудились
На черта лысого с болота!
Придет на наше место кто-то
Плоды чужие пожинать
И никаких забот не знать.
Спасибо он за то не скажет,
А фигу лишь тебе покажет».
«Ну, что ж поделать, коль такая
Нам доля выпала лихая».
На третий день пришли подводы,
Все свояки поприезжали —
Делить и радость и печали;
Как будто ехали всем родом
На ярмарку под рождество
Иль на иное торжество.
И суета пошла большая:
Была открыта кладовая,
И сени настежь. Как попало
Добро крестьянское лежало,
Все громоздилось без разбора.
Кадушки, ведра у забора
В траве на время приютились,
А возле них горшки толпились,
Ушаты старые дремали
И кротко очереди ждали.
И тут же сбоку, словно пьяный,
Навой приткнулся деревянный.^{4}
Верстак разобранный валялся,
А на веревке мех болтался.
Пустела хата. Стены в ней
Как будто сделались темней.
Все поразметано кругом,
Все не на месте, все вверх дном, —
Совсем чужой казалась хата.
Ухваты, вилы и лопата
Теперь в одном углу стояли.
А гвозди тут и там торчали
По стенам голым, как щетина.
Сновали дети и мужчины, —
На двор пожитки каждый нес
И там укладывал на воз.
А мать сундук свой паковала
И мелочь всякую сбирала.
Бее суетились деловито,
Как в муравейнике разрытом, —
До нитки все с собою брали —
Подводы на глазах вспухали.
Когда же кончили грузиться,
Зашли все в хату подкрепиться.
Меж стен понурых, невеселых,
Таких обобранных и голых,
Остался стол один на месте,
Чтобы в последний раз накрыться,
Дать людям посидеть, проститься,
Побыть еще минутку вместе
И выпить чарочку-другую
За жизнь, за долю молодую.
Сошлись: Базыль, Антось Татьянин,
Карусь Дивак (он скрыл в бурьяне
Ухват, и вилы, и две оси,
Снеся их тайно от Антося),
Еще Антось, Павлюк Куртатый,
Стецок, Казюк Скоробогатый
Да брат Михася и Антося, —
Мужчин немало набралося.
И вот пошла по кругу чарка,
Беседа разгорелась жарко.
Один Антось уже смеется,
Свой мелкий хохот рассыпая,
Аж голова его седая,
С широкой плешиной, трясется.
«Да ты, брат Ганка, зря томишься,
Вот выпей – враз развеселишься.
Поможет бог вам в жизни новой!»
«Ну, будьте ж крепеньки, здоровы!»
«Э, выпей чисто! Что за баба!»
«Нет, не годится! Пьешь ты слабо!» —
Мужчины дружно загудели
И так со всех сторон насели,
Что Ганна все же покорилась
И трижды к чарке приложилась.
«Вот это дело! Молодчина!
Пусть будет доброй к вам судьбина!»
«Ой, буду пьяной! Зашатает!»
«Костей горелка не ломает! —
Кричит Базыль. – Здоров будь, Павел!» —
И, голову свою закинув,
Он ловко чарку опрокинул,
За ней кус хлеба в рот отправил,
Такой, что и двоим бы впору.
Не тратя слов, мужчины споро
За чаркой чарку осушают,
Хозяевам добра желают.
Карусь Дивак же той порой
С осями бегал, как шальной. —
В своем возу их глубже прятал.
Потом туда же воровато
Рогач и вилы запихал,
Чтоб не увидел их Михал.
И воз поставил чуть не в садик,
Решив заране ехать сзади.
Теперь уж вышли все из хаты.
«Ну, шевелись, Скоробогатый! —
Взяв кнут, Базыль сказал соседу. —
Я за тобою, брат, поеду».
И ряд повозок понемногу
Со скрипом тронулся в дорогу
И в лес чуть видною тропою
Поплелся длинной чередою.
И тяжко, тяжко Ганне стало,
В груди как будто что упало,
Тоскою сердце защемило,
Все разом сделалось немило,
И ей уж больше не терпелось —
Бежать отсюда вон хотелось,
Лишь бы углов не видеть голых
И стен пустых и невеселых.
Уж конь запряжен, поджидает,
Копытом бьет нетерпеливо.
Мать напоследок торопливо
Обычай старый исполняет:
Кладет кусочек хлеба с солью
На видном месте в зауголье.
Еще раз глянула устало
На хату, где от быстрых сборов
Кой-что из мелочи осталось.
«Ну, мать, мы трогаем! Ты скоро?» —
Михал кричит ей со двора.
И вправду уж давно пора!
Вновь сердце, холодея, сжалось.
Крестясь и плача, мать забралась
На воз, где малые сидели,
Приладясь на домашней клади.
А старшие, Алесь и Владя,
Коров погнали за возами;
Последний раз между ветвями
Пустая хата показалась
И за пригорком потерялась.
Одна труба лишь сиротливо
Торчала меж кустов тоскливо,
А шест колодца в вышине
Как бы дивился тишине.
Гумно печально вслед смотрело
И, думалось, спросить хотело:
Куда они все уезжают?
Зачем одних нас оставляют?