Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Янка Купала

 
Как для меня отрадно будет,
Коль эти близкие мне люди
В душе у вас хоть на часок
Занять сумеют уголок.
Конечно, жизнь их не ярка,
От шумной славы далека.
Про них сказаний не слагают
И в песнях их не величают.
Вот только ветры, что к заборам,
Среди завьюженных просторов,
Холодный снег несут-сгребают
И бедным людям напевают
О доле горькой их, постылой,
И плачут, стонут над могилой,
Где селянина кости тлеют, —
Одни лишь ветры их жалеют.
Но ведь не каждый разберет,
Что ветер между хат поет,
О ком так жалостно рыдает
И песни для кого слагает.
Отцов не долго помнят дети,
А уж простые люди эти
Уходят без следа. Такая
У бедняка судьба лихая:
Намучиться, нагореваться
И в неизвестности остаться.
Забвенье – общий жребий их —
И у своих и у чужих.
И всякий раз мне горько станет,
Когда увижу на кургане
Приют последний селянина.
Стоит там крестик-сиротина,
Весь убран мохом седовласым,
Холстиной белой опоясан.
Кого зарыли здесь, рыдая?
Девчина, может, молодая
В расцвете красоты и силы
Сошла без времени в могилу?
Иль славный хлопец-молодчина?
Молчит могила селянина.
Никто не скажет, кто в ней спит.
И душу мне тоска теснит:
Ведь тут закопаны навеки
Надежды, радость человека,
И горе, и беда глухая,
Жизнь беспросветная людская.
Мои друзья не имениты,
Они ничем не знамениты,
На вид невзрачны, захудалы,
И хоть по-своему удалы,
Но удальцами не слывут.
Живут, мужичий крест несут
И злую долю терпят тихо,
Добра не видя из-за лиха.
Что делать? Я и сам бы рад
Не знать тех мук и тех неправд,
Что на своем горбу, как камень,
Несет народ простой веками.
Но горькой правды не схоронишь,
Ее лукавством не отгонишь.
Да и зачем? Спаси нас, боже!
А правда мне всего дороже!
Обучен правде я отцом,
Так с ней и дальше мы пойдем.
День добрый, новая сторонка!
Встречай ты нас, как мать ребенка
В час после длительной разлуки,
И распахни с приветом руки
Тем, кто, измучившись в неволе,
Пришел к тебе за светлой долей.
Взгляни ты взором, полным ласки,
Овей крылом чудесной сказки,
Чтоб людям эта жизнь-дорога
Дала часов счастливых много;
Надеждой распрями нам груди, —
Ведь мы твои, земелька, люди!
Сперва убогим, запустелым
Поречье это показалось,
И грусть в душе заколыхалась
От вида тех берез замшелых,
Что на болоте меж кустами
Шумели голыми ветвями.
Двор, хата были в беспорядке, —
Жердины изгороди шаткой
Перекосились, разъезжались,
А щепки кучками валялись
И во дворе и на задворках;
Хлев чуть держался на подпорках;
Гумно под крышей поседелой
Тряслось от ветра и скрипело;
Повети, погреб, все кругом
Тут говорило об одном:
О непорядке, запустенье
И о хозяйском нераденье.
Слезами Ганна заливалась —
Такою ямой ей казалась
Гнилая хата в три оконца!
Порог она переступила —
О, как здесь бедно, боже Милый!
Да светит ли когда тут солнце!
Так сыро, тесно, нелюдимо
И все в грязи непроходимой:
Печь, скамьи, стол, окошки, стены!
Из всех углов пахнуло тленом
И словно неприязнью скрытой.
Земля, как оспою, изрыта.
Видать, задерживаться тут
Надолго люди не желали,
Из хаты грязь не убирали:
Придут другие – уберут.
Уже растаяли снега,
И дружно в поле рокотали
Ручьи и под водой скрывали
Овраги, рвы и берега,
От зимних снов леса будили
И людям душу веселили…
Все понемногу оживлялось:
На ветке почка наливалась,
Она листочек потаенный,
Пахучий, клейкий и зеленый,
Под солнцем развернуть старалась.
А сосны старые и ели
Любовно, ласково глядели,
Далеко простирая ветки,
Как их потомки-малолетки
Стояли ровной чередой,
Склоняясь к солнцу головой.
В лесах дрозды уже свистали,
В болотах кулики кричали,
А высоко под небесами
И поутру и вечерами
Был слышен гомон журавлиный,
И омертвелые долины
Будил их вольный, звонкий клик,
Как будто птичий тот язык
Приветствовал издалека
Родные чащи тростника…
Хотелось жить, и ввысь подняться,
И лучшей доли добиваться.
Грудь раздавалась, крепли силы
И белый свет казался милым.
Помалу день за днем в Поречье
(Таков характер человечий!)
Сживались с местом, привыкали,
Гнездо былое забывали,
И через две иль три недели
Уж веселей вокруг глядели.
Постройки, что недавно гнили,
Как будто сразу подменили, —
Их осмотрел Антось, подправил,
И новые столбы поставил
В гнилой забор; весь хлам убрали;
В оконцах стекла засверкали;
Отмыли скамьи добела, —
И жизнь по-новому пошла;
Но через год беда: пожар!
Сгорели хата и амбар,
И утварь вся, и вся одежа,
Внезапно, как от кары божьей.
Мужчин же не было, – с утра
Поразбрелися со двора:
Один на службу, а другой
Пахал поляну у болота,
С каймой зеленой очерета;
Ушел и Владик за травой.
И что ж с малютками своими
Тут сделать женщина могла?
Сгорело все у них дотла,
Растаяло в огне и дыме.
С добром, накопленным годами,
Сундук и тот пожрало пламя.
Там были Ганнины пожитки,
Платки, полотна, ленты, свитки,
Сгорела полочка с богами
И сорок семь рублей деньгами.
Костуська, правда, не боялся,
С пожаром яростно сражался:
Солому скидывал с постели,
Когда овчины уж горели,
И долго с нею он носился,
Покуда сруб не повалился.
Беда, беда! Куда деваться?
Куда от холода спасаться?
И мать в несчастные те дни
С детьми ютилась у родни.
А на горелом месте бойко
Вставала новая постройка —
Землянка – будочка простая,
В одно окошечко, кривая —
До лучших дней сойдет и это…
А солнце шло уже на лето.
Кой-как, терпя, перебивались, —
С недолей горькою спознались.
Вблизи землянки чуть заметно
Мерцал очаг огнем заветным,
Но все ж не гас он. Вечерами
Смеялись дети, суетились,
Тут хлопотала мать с горшками,
Семейству ужин собирала.
Тогда местечко оживало:
Как рыба в сетке, ворошились,
Поленца, щепки подбирали
И ловко их в огонь кидали.
А пламя прыгало проворно,
Оно как будто бы смеялось,
То своевольно кверху рвалось,
То расстилалось вниз покорно.
И ветер хитрый не зевал,
Он из-за хатки налетал,
Внезапно на костер кидался, —
Огонь туда-сюда метался.
А на дворе уж вечереет,
И ночь близка, и мрак густеет,
Огонь цвета свои меняет,
Блеск желто-красный принимает.
Смолкают птицы в темном лесе,
Баранчик божий в поднебесье^{5}
Печально блеет над болотом,
Как будто ищет там кого-то.
И смутный звук в тиши болот,
Когда вечерний мрак встает,
На сердце грустью отдается,
Уныньем тихим в душу льется
И думы смутные наводит;
Они приходят и уходят,
Как облака в часы заката.
Природа тишиной объята…
Работу кончив, почивают
Все старшие – кто в хатке спит,
Кто на дворе вовсю храпит, —
Покой их звезды охраняют.
Бывало, часто вечерами,
Чуть-чуть поддерживая пламя,
Алесь и Костусь засидятся.
Когда ж совсем начнет смеркаться
И в небе искры замигают,
Томить их страхи начинают.
Тогда они друг к дружке жмутся,
Но все-таки не признаются,
Что страшно им во мраке ночи.
«Алесь, ты чуешь, как хохочет
В березняке баранчик божий?
А знаешь, брат, с чем это схоже?
Послушай-ка, мне все сдается,
Ангось Татьянин так смеется!»
И хлопцы вдруг захохотали,
Но сразу смех свой оборвали.
И вновь покой. Костер пылает.
Кругом густая тьма свисает
И хочет пламя золотое,
Что, словно сердце молодое,
В тенетах тьмы огонь рождает,
Скорей задуть. Оно серчает,
Порою брызнет и прорвется,
И тьма в испуге отшатнется
На шаг, как будто обожглась.
Огонь блестит, волной струясь.
Поленья тихо догорают,
Спокойно искры улетают
И быстро гаснут без следочка.
Уж поздний час. Глухая ночка.
Сидят ребята молчаливо
И озираются пугливо.
Л в их фантазии ребячьей
(Ой, кто-то стонет, кто-то плачет!)
Ночные призраки летят:
Вон змей крылатый тяжко дышит,
В бору же страшный голос слышен, —
То, верно, колдуны кричат.
А каждый куст в себе таит
Того, кто всюду норовит
Пройти, пролезть с мешком, с клюкою,
С седою, длинной бородою,
Кто ребятишек забирает,
След бородою заметает.
Из-под нахмуренных небес
Глядит недвижный, смутный лес,
Беду во мраке укрывая.
Блуждает нечисть там ночная.
Мертвец пригнулся под ветвями,
В ребят уставился очами.
А вдруг он черною рукою
Положит крест перед собою,
Скакнет на них, отнимет силу
И унесет с собой в могилу?
Там волк блуждает в чаще темной;
Разбойник яростный, бездомный,
Грозясь, трясет над головой
Окровавленной булавой;
Безумный бегает, рыдает,
Кого ни встретит, всех кусает…
«Ну что, брат Костусь, ты дрожишь?
Куда так пристально глядишь? —
Алесь тихонько вопрошает,
Но рук его не выпускает. —
Иль видишь что?» – «Нет, ничего!
Все тихо. – А у самого
Тревога к сердцу подползает… —
Пойдем-ка лучше, брат, домой!» —
Алесь кивает головой,
И братья за руки берутся,
В землянку со всех ног несутся.
 

 
«Михал! Михал! – внезапный крик
В рассветной тишине возник
У хатки темной за стеною
И – частый стук в окно рукою. —
Михал, вставай же, одевайся!»
«А, кто там?» – «Я! Скорей сбирайся!
Лесничий помер!» – «Быть не может! —
Михал вскочил. – Ох, боже, боже!
Да как могло все это статься?
Ведь он уж начал поправляться!
Другой сказал бы – не поверил!»
Но тут объездчик, пан Ксаверий
С печальной вестью прибыл сам.
«Пусть добрый пан заглянет к нам», —
Михал открыл пред гостем двери.
Через порог шагнул Ксаверий,
Вошел и, словно оступился,
Растерянно остановился:
Ведь тут и шагу не шагнешь,
Да и спины не разогнешь!
Как можно жить в таком закутке?
Кажись, просторней в песьей будке.
«Садитесь, пане, отдохните.
Вот наша хата, поглядите».
Михал с колоды пыль смахнул,
Ксаверий молча сел, вздохнул.
Он был мужчина пожилой.
«Ах, как же это, боже мой!
С чего ж так скоро пан собрался?
Позавчера я с ним видался,
Доволен, весел был, шутил,
Подробно обо всем спросил», —
Михал промолвил, одеваясь.
«Да. смерть крушит, не разбираясь,
И никому не смотрит в зубы.
Гадюкой черной из-под сруба
Вдруг подползет и всадит жало.
А много прожил ты иль мало,
Богатый иль бобыль с сумою,
С душою доброй или злою —
Ей все равно. А мы-то бьемся,
Хлопочем да куда-то рвемся.
А для чего, спроси, – не знаем,
Так, не узнав, и помираем».
«Так это, верно, пан Ксаверий,
Нам от рожденья путь измерен,
Давно для каждого на небе
Особый уготован жребий,
И ходит смерть, как тень, за нами!» —
Сказала Ганна со слезами.
«Ну, я готов! Пора идти!
Поговорим о нем в пути…»
Ксаверий и Михал выходят.
Уж посветлело на восходе.
Над гатью в сумраке дрожащем
Был слышен клик гусей звенящий, —
Они призывно гоготали;
Со свистом утки пролетали;
В туманных лозняках реки
Стонали скорбно кулики.
Михал с Ксаверием шагали
Сквозь чащу леса молчаливо
Да изредка лишь, сиротливо,
Друг другу горе поверяли.
«Нет у нас пана… Потеряли…» —
Сказал Михась.
«Да, был глава,
Теперь одна живи вдова», —
Вздохнул опять Ксаверий тяжко.
«Ну, пане, будет перетряска.
Порядков новых жди сейчас!» —
Угрюмо произнес Михась.
«А, верно! Кутерьма начнется,
Без этого не обойдется.
Эх, пан!.. А был такой здоровый,
Не человек, а кряж дубовый!
Раненько дом покинул свой,
Дай, господи, ему покой!»
С такими шли они речами
То через луг, то хвойниками, —
А всей дороги-то – полмили.
Шли и покойника хвалили,
Как это и всегда бывает,
Коль человек вдруг помирает.
«Не злой хозяин был, терпимый
(Пусть почивает со святыми!),
 Всегда расспросит, если встретит,
Как ты живешь… Как женка, дети!
Не завелось ли горе в хате!
Что принесешь ему – заплатит,
Рублем одарит иль полтиной, —
Не гнался он за даровщиной».
«Да, человек был справедливый,
Не привередливый, правдивый!» —
Ксаверий поддержал соседа.
На том и кончилась беседа.
«Начнется свара меж панами,
Местечко это многих манит,
Пустым не будет долгий срок,
Они, как рыбы на горох,
Сюда попрут, и каждый пан
Отдаст последний свой жупан,
Любую службу бросит, дом,
Скажи – придет, хоть босиком, —
Так сам с собою рассуждал,
Шагая меж дерев, Михал. —
Но кто же это место схватит?
Кого лесничим князь посадит?
Панов ведь словно зайцев в чаще,
Да горе в том – один ледащий,
Другой – дурак, а третий – ирод,
Несправедливый и придира,
Как, например, вот Табартовский
Или подловчий – пан Бяловский.
Назначат этакого ката, —
Ох, как своя запахнет хата!
Добра добиться тяжело,
Оно как хрупкое стекло —
Не так дотронешься рукою,
И – глядь – осколки пред тобою!
А зло приходит без подмоги,
Ему открыты все дороги,
И все на свете стежки вольны —
То ровно гладки, то око льны, —
Никто его не минет ока».
Так смерть лесничего глубоко
Михалу сердце всколыхнула
И все вверх дном перевернула.
Тогда-то в первый раз Михала
Мечта заветная объяла:
Купить землицы где-нибудь,
Чтоб панской лямки не тянуть, —
Зажить свободно жизнью новой!
Своя земля – вот где основа!
Вставало солнце из-за леса,
Сквозь легких облачков завесу
Лучи, как стрелы, разметало.
А все живущее встречало
Восход его на ясном небе,
И думой о насущном хлебе
Денечек новый начинало,
Когда Михал и пан Ксаверий
Дом увидали с крышей серой.
На горке тихой, невысокой,
От деревеньки недалеко,
Окрай дороги, перед садом
Тянулась панская ограда.
А двор просторный и веселый
Был живностью галдящей полон, —
Ходили куры с петухами,
Гордясь знакомством с индюками,
И, распуская хвост на славу,
Гулял павлин с своею павой,
Как пан вельможный, родовитый.
А в уголочке у корыта
Шныряли утки-плескотухи.
Кабан дородный, лопоухий,
Бродил свободно меж плетнями,
Смешно тряся окороками,
И сам с собой вел разговор,
Похрюкивая на весь двор.
У самой кухни, под оконцем,
Собаки грелися на солнце —
Как видно, тоже панской крови!
Нм все тут было наготове.
Сараи, гумна, будки, клети,
Конюшни, закрома, повети,
Куда ни поглядишь, кругом —
Все было здесь полно добром.
Но вдруг в хозяйстве этом прочном,
Как в механизме хитром, точном,
Сломался винтик – стоп машина!
Нежданно выпала пружина.
Григорий-кучер был без дела, —
Сперва побуркивал несмело,
Потом вдруг храбрости набрался,
Ходил багровый и качался:
Хлебнул – не с горя ли? – немного:
«А ну-ка, выйди, недотрога! —
Кухарке крикнул он. – Живее!
Не то вот дам тебе по шее!»
«Отстань. Еще нашлась забота!
Припер, как лысый черт с болота!»
«Эх, Настя, спляшем! Сердцу жарко!»
И, подбоченясь пред кухаркой,
Присел и встал – расшевелился, —
Ногою топнул, закрутился
И заплясал пред ней вприсядку,
Вперед выкидывая пятки.
«А чтоб распух ты, забулдыга,
Ишь петухом каким запрыгал,
Ведь ты ума совсем лишился!
В такой бы день хоть постыдился!
Греха бы, ирод, убоялся!»
Но наш Григор не унимался:
«Пляши, валяй и ты, Настуля!
Что ж? Если гули, брат, так гули!
Пан в рай пойдет, а мы с тобою…
Мы – к бесу в омут головою».
«Да перестань, покойник в доме!
Пойди проспись-ка на соломе!
Вон пани смотрит на тебя».
«А я-то кто? Пан-кучер я!
Иль ты того не понимаешь?
Зачем Григором называешь?
Зови меня… вельможный пан!»
«Ох, провались! Совсем ты пьян.
Такого пьяницу под стать
Вельможным паном величать.
Смотрите, люди! Нализался!
Как пес на бойне. Вот несчастье!»
«Но, но! Пойдешь без юбки, Настя!»
«Отстань! Как муха привязался».
«Там, на полке, солонина,
Пани петуха смолила,
А в кастрюльке жир густой,
Да не твой! Нет, не твой!»
А дом молчал в тоске суровой,
Еще вчера живой, здоровый, —
Сегодня пан был недвижим,
Глух ко всему, чужой живым.
С поселка шляхтичи сходились
И в тихой комнате толпились,
Где гроб с покойником стоял.
«Дай бог ему, чтоб в рай попал! —
Крестились старики, вздыхая,
Седые головы склоняя,
И поминали добрым словом: —
Не скажешь про него дурного!»
Простившись, кучками стояли.
Потом паны съезжаться стали…
Все лесники уж были в сборе,
В парадном стражницком уборе:
В суконных куртках со шнурами,
С большими на груди значками,
В воротниках глухих, зеленых;
На шапках было «R» с короной.^{6}
Они теснились у забора
И тихо дожидались, скоро ль
Идти им к пану будет нужно.
Они ему желали дружно
Блаженства вечного и мира;
Крестились, сокрушаясь сиро.
Со стороны глядеть – сдавалось,
Что впрямь они осиротели,
А что на сердце все имели,
То так на сердце и осталось.
Тут только должен я признаться:
Когда уж начало смеркаться
И пана с плачем схоронили,
Все лесники у Фрумы Пили.
Амброжик Кубел разгулялся,
Со всеми нежно целовался,
Уже он третью кварту ставил
И по-хозяйски пиром правил.
«Гуляем! Раз поминки, значит,
Должны мы выпить побогаче, —
Кричал Амброжик. – Ну, держись! —
Перемигнулся он с Михалом
И чарку осушил удало. —
Эй, тетка Фрума, появись!»
1] чепце своем вошла она.
Ну, как живешь ты? Не больна?»
«Ну, вот гляди!» – смеется «тетка»
И смотрит так приятно, кротко,
Что наш Амброжик прямо тает
И Фруму кралей называет.
«Ах, что за шутки, пан Амброжик!»
«Две кварты для друзей хороших!»
Все оживились, зашумели
И от горелки осмелели,
Пошли плести и вкривь и вкось.
«Подать мне Тэша! – крикнул Лось. —
Распотрошу ему утробу!
Житья не стало от хворобы!
Усы ему сорву под носом
За все придирки и доносы!..»
Абрыцкий Тэш, объятый страхом,
Исчез с их глаз единым махом.
Был поздний час, как «тетку»
Фруму С веселым хохотом и шумом
Лесная стража покидала.
У всех в глазах земля скакала
И месяц, смехом заливаясь,
По небу прыгал, словно заяц.
Спустя немного разошлись,
И песни сразу полились
То тут, то там, и лес будили,
Как будто это волки выли.
«Ой, домой я приду —
Никого не найду.
Я зарежу кота,
Он, как я, сирота!»
Так пел Амброжик за болотом.
А Пальчик сыпал без заботы:
«Будет меня женка бить,
Некому оборонить!»
Михал же басом распевал,
Как будто молотом ковал:
«Пусть в кармане ни гроша,
Веселилась бы душа!»
 

 
Когда заря уж занялась,
Вернулся с похорон Михась.
Вошел в землянку, расстегнулся,
Зевнул и с хрустом потянулся, —
Ведь целый день толкался он
И, ночь не спав, был утомлен.
Так сладко-сладко ныло тело —
Скорее отдохнуть хотело.
Жена его не теребила,
Про похороны лишь спросила
И, раз-другой вздохнув по пану,
Сказала: «Спи! А я уж встану».
И тотчас стала одеваться,
Чтоб за работу приниматься.
Пошла корову подоила,
Картофель свиньям перемыла.
Лучи восхода золотые
Дерев макушки зажигали,
Сияньем, блеском выстилали
Небес пучины потайные.
«Эй, хлопцы, хлопчики, вставайте!
Скотину в поле выгоняйте!
Давно пора уж! Хватит спать!» —
Алеся, Владю будит мать.
А хлопцы только потянулись
И с боку на бок повернулись.
Тут мать немного постояла
И головою покачала:
«Будить-то жаль! Ох, сны их сладки!
Пускай поспят еще ребятки».
А дядя уж на поле росном
Сохою ткал борозды-кросна.
Но в поле так пырей разросся,
Что руки вспухли у Антося,
Ежеминутно поднимая
Сошник и корни очищая.
«Ну и болото! Нет терпенья!
Не пахота – одно мученье.
Два шага сделаешь и стой,
Воюй тут с нечистью такой.
Да как же раньше-то здесь жили?
С сохой, что ль, вовсе не ходили?
Что можно было тут взрастить,
Коль в землю сошника не вбить?
Конь с борозды одной устал.
Ну и народ, чтоб он пропал!
Так расплодить сорняк на ниве!
Видать, тут жил лайдак ленивый!»
Антось стоит и размышляет
И поле хмуро озирает.
Но вдруг на солнце кинул взор
И побежал к себе во двор.
«Никак, еще коровы дома? —
Спросил он Ганну. – Вот напасть!
И на гумно к ребятам – шасть. —
Вы что зашились тут в солому?
Вставайте мигом, лоботрясы!
Прошло уже не меньше часа,
Как солнце в небе засветило,
Они же… Хоть воткни им шило!
Эй, хлопцы, говорю кому?
Не то прутом вас подниму!»
Мальчишки заспанные сели,
Бросают нехотя постели
И лапти обувают хмуро.
Потом во двор идут понуро,
А мать вослед бежит из хаты
И торбу подает ребятам.
В ней хлеб, а может быть, и сало.
И хлопцам веселее стало.
Когда уж солнышко пригрело,
Антось, на поле кончив дело,
Распряг конягу своего,
Подмогу жизни трудовой.
Довольный Сивко за гумном
Прошелся медленно, шажком,
Понюхал землю деловито —
А может, где колючка скрыта —
И с превеликою охотой
Валяться начал у заплота.
Антось глядел и потешался
И тихо, ласково смеялся.
На месте ж погоревшей хаты
Теперь работа шла завзято.
Там плотники уж сруб вершили
И плахи ровненько пилили.
Антось, довольный мастерами,
Улыбку прячет под усами,
Шагает к будочке своей
И видит брата у дверей.
Михась уж малость отоспался, —
В обход он нынче собирался,
Заботой занятый другою:
Под чьею же теперь рукою
Служить в лесничестве придется?
Откуда, кто сюда припрется
И место сытное займет?
Кого из замка князь пришлет?
За завтраком Антось с Михалом
Об этом думали немало
И кандидатов обсуждали, —
Одних хвалили, тех ругали.
«Галонского бы нам сюда!
Вот стали б на ноги тогда, —
Простой, спокойный, не надменный,
Лесничим был бы он отменным!»
«Да, это так, – Михал вздыхает, —
Но князь его почти не знает,
Поддержки в замке он не встретит,
Там есть другие на примете.
Такого выищут кащея,
Такого гада-лиходея,
Что проклянешь с ним все кругом —
И землю панскую и дом».
То правда, – поддержала Ганна. —
Житья не будет нам от пана,
Коль сунут дурня или ката,
Немилой станет эта хата.
Так допекут, хоть волком вой
Иль по миру иди с сумой!»
«Эх, брат! – махнул Михась рукою. —
Мы власть видали над собою,
А будем жить – еще увидим!
Но так мы из беды не выйдем
К не добьемся ничего,
Покуда не устроим сами
Горбом, вот этими руками
Угла на свете своего!»
Свой угол! Вымолвить-то просто,
Да, видно, мы не вышли ростом:
Тут денег надобно мешок,
А не пустой наш кошелек;
Считай – за землю заплатить
Да лесу на избу купить…
А в Миколавщину вернуться —
Так лучше тут терпеть и гнуться.
Там теснота, галдеж и споры,
Из-за травинки – драки, ссоры, —
И вновь туда – страдать и жаться?
Давайте службы уж держаться,
Пока еще держаться можно, —
Антось заметил осторожно.
И Ганна с дядей согласилась. —
Еще беды ведь не случилось!
Вот скоро кончим строить хату.
Лугами здесь места богаты.
Никто пока не притесняет
И глаз в горшок не запускает.
Свой хлеб – за все тебе награда,
А потерпеть, известно, надо».
«Да! Потерпеть! Одно терпенье
Вот так и даст тебе спасенье! —
Хозяин усмехнулся криво. —
Век гнись, сноси все молчаливо
И думать даже позабудь
Сорвать ярмо когда-нибудь.
А над мечтой про землю, хату
Закаркай вороном проклятым,
Тяжелый крест поставь над нею,
Как и над всей судьбой своею.
Терпенье – все! Ему нет края!
Чего же мы тогда страдаем?
Зачем все наши устремленья
Пустить поглубже в грунт коренья?
Вот если б вам в глаза плевали
(Вы этого не испытали!)
И унижали, как скотину,
Ежеминутно, без причины,
А вы б моргали лишь глазами
Пред полупанками, панками
И перед всяким панским чирьем,
Тогда б терпенью не учили! —
Глаза Михала засверкали,
А губы яростно дрожали. —
Терпи безмолвно, непрестанно,
А каждая свинья у пана,
Свистун и выродок гнилой,
Лакей последний, грошевой,
Тебя «премудро» вразумляет!
Терпи! Пусть он честит и лает
И за нос как захочет водит!..»
Антось и Ганна не находят,
Что им ответить, как тут быть,
Как узел этот разрубить.
Так, день за днем, не ожидая,
Прошла неделя и другая.
Готова новая изба,
Над белой крышею труба
Сверкает красною короной,
И двор расчищен захламленный.
В окошках зайчики играют
И солнце в гости закликают.
Ну, хата добрая на вид
И жизнь хорошую сулит.
Когда семейство перебралось,
Всем эта хата показалась
После землянки раем божьим.
«Хоть поживем в дому хорошем, —
Довольная сказала мать. —
Берлоге прежней не под стать!..»
Но вдруг Ксаверий к ним пришел.
«Эх, брат, попали мы в засол!
Приехал пан, да уж такой,
Что лучше в речку головой!»
«Откуда, кто?» – спросил Михал.
«Да ты его, наверно, знал:
То пан Раковский из Татарки.
Паскуда, слышал, высшей марки!»
«Стой, пан! Я это имя знаю!
Слыхал о нем, припоминаю.
Так пан Раковский? Злей собаки!
Покажет, где зимуют раки! —
Михась, поднявшись, отозвался
И вдруг недобро рассмеялся, —
Тот смех был над самим собою,
Над глупой, детскою мечтою
О неком справедливом пане…
Теперь мытье пойдет без бани. —
Слыхал, слыхал про эту пташку!
Всем от него придется тяжко!
Поганый пан, чуть осерчает,
Уж с кулаками налетает!»
Еще лесничий не явился,
А уж о нем все разузнали
И так подробно расписали,
Как будто с ними он родился:
И с виду он каков собою,
И что имеет за душою,
И чем известен, сколь богат,
И одинок он иль женат,
И где, когда, чем отличался,
Как к подчиненным придирался, —
Ну, одним словом, «изучили»,
Все кости пану перемыли.
И правда, пан попался злой,
На редкость въедливый, крутой,
Всех ненавидел, презирал
И нос надменно задирал.
Однажды возвратясь из бора,
Подавленный, с угрюмым взором,
Михал в семье повел рассказ,
Как встретил пана в первый раз.
«Иду, а он навстречу, значит.
За ним верхом Абрыцкий скачет.
Подъехал пан, остановился.
«День добрый пану!» Поклонился.
А он, как столб! Не отвечает!
Потом сквозь зубы начинает:
«А где ты служишь, человече?»
«Служу, паночек, я в Поречье».
«Так это ваше благородье
Со всей округой дружбу водит?
Чужих телят на луг пускаешь!
Ты этак службу исполняешь?
Зачем в лесу так стежек много?…
Сидишь у своего порога!
Такой я службы не люблю, —
Лентяям хлеба не даю!
Забыл ты, для чего нанялся?»
Сказал и далее помчался.
«С телятами уж влезли в уши!
Ох, ну и люди! Что за души!» —
Проговорила, вспыхнув, мать.
«Чего ж еще могла ты ждать?
Тот самый Тэш, чтоб подлизаться,
Готов хоть в черти записаться.
Брехать умеет чисто, гладко —
Такая у него повадка».
От грустной повести Михала
Тоска в избе на всех напала.
«Ну что ж! Терпи, молчи, таись,
Выходит так, друзья мои?
Нанялся, говорят, – продался!» —
Михал с усмешкой отозвался.