Текст книги "Коллекция геолога Картье"

Автор книги: Яков Рыкачев

Соавторы: Лев Тисов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 25 страниц)

3. СЛЕД НАЙДЕН!

– Анри Батист Картье, геолог… – раздумчиво произнес генерал Жаккар, прочитав письмо от своего заокеанского друга и покровителя, врученное ему Стампом. – Да, я отлично помню это имя…

Генерал Жаккар был высокий, плотный человек с чуть одутловатым, чисто выбритым лицом и серебряными волосами ежиком; светлые, прозрачные глаза цвета меда глядели на мир уверенно и твердо и, видимо, принадлежали человеку, чуждому сомнений и колебаний. Не так давно генерал занимал высокий пост во французской администрации Алжира, но за бездействие во время подавления мятежа против центрального правительства был несколько понижен в должности. Однако обширные связи в кругу сторонников «французского Алжира», которым он оказал на своем высоком посту не мало услуг, сделали его теперь еще более влиятельной политической фигурой. Именно на него была возложена тайная задача по собиранию и организации сил, разобщенных, но отнюдь не разгромленных при подавлении мятежа. В выполнении этой миссии он с полным основанием рассчитывал на помощь своих заокеанских покровителей.

– Анри Картье… – Генерал отвел глаза от письма и оглядел своих посетителей. – Это опасный преступник, господа, один из тех фанатиков, для которых величие родины, Франции, – ничто. Они готовы отдать ее кровное достояние, ее исконную алжирскую землю этим грязным туземцам, еще не вышедшим из состояния дикости… Картье был тесно связан с алжирскими поселенцами во Франции, собирал среди изменников французов средства для повстанцев, направлял бойцов и оружие в мятежную армию, не раз с тайными целями побывал на территории, занятой повстанцами. Но мало того, – генерал значительно нахмурил брови, – имелись сведения, что этот Картье подстрекал к восстанию население нашей западноафриканской колонии Боганды, ввозил туда оружие, сносился с мятежником Кимваной Байя. Тем не менее за отсутствием прямых улик власти метрополии не решались предать его суду. Тогда патриоты около полугода назад захватили его силой и привезли сюда. Скажу вам прямо, господа: нам не удалось уличить этого злостного преступника, сам же он ни в чем не признался. Таким образом, судебный процесс над ним оказался невозможен, и его просто пришлось изолировать…

– Значит, он жив, генерал? – спросил Стамп.

– Этого я не могу утверждать, дорогой мой. – Генерал пожал плечами. – Полгода – очень большой срок.

Генерал снял телефонную трубку.

– Ксавье? Это я, Жаккар. Прикажи навести справку: Анри Батист Картье, геолог, взят полгода назад в Париже… Нет, по чрезвычайному закону… Ладно, обожду!.. Картье, Анри Батист…

Барзак, сидевший с видом полного безучастия, переживал сейчас один из самых мучительных моментов своей жизни. Жив или мертв его друг Анри? Замучен до потери человеческого образа или все так же силен духом и разумом? Какой-то неведомый Ксавье листает сейчас не секретный список узников, а самую книгу судьбы.

– Нашел? В Эль-Гиаре? Две недели назад был жив? – Генерал был явно недоволен. – Спасибо, Ксавье!

Барзак с трудом подавил судорожный вздох: жив!

– Так вот, господа, Картье заключен в специальный лагерь для неблагонадежных, в Эль-Гиаре. Предупреждаю, однако, что сведения двухнедельной давности. Вам остается надеяться, что они не устарели…

Генерал написал несколько слов на бланке, встал и протянул бумажку Стампу.

– Эти строки откроют перед вашим подопечным ворота лагеря. Не скрою от вас, с тяжелым сердцем отпускаю я на свободу этого преступника. В особенности сейчас, когда повстанческая армия усиливается изо дня в день и бунтарский дух царит даже на занятой нами территории. Передайте известному вам лицу: я не сделал бы этого ни для кого другого!..

Генерал пожал руку Стампу и Барзаку, и они вышли из кабинета в коридор.

– Обождите меня здесь, – сказал Стамп. – Я забыл кое-что сказать генералу.

«Знаю, что именно «забыл» ты сказать, – решил про себя Барзак. – Ты пообещаешь ему сейчас по миновании надобности вернуть Картье обратно в лагерь! Только вряд ли это удастся тебе…»

Стамп не задержался у генерала: долго ли предать человека. И вот невольные союзники садятся в машину. Успех, совершенный успех! Оба довольны: Стамп – что выполнил важное задание самого босса и тем искупил грех измены; Барзак – что отыскал и скоро вернет к жизни друга и брата по борьбе. Правда, маленькое сомнение еще гложет обоих: мало ли что могло случиться с Картье за долгие лагерные две недели!..

– Как далеко отсюда лагерь Эль-Гиар? – спрашивает Стамп, ему не терпится довести начатое дело до конца, увериться, что этот Картье действительно жив.

– Сущая безделица! – отвечает Барзак. – Четыре-пять часов быстрой езды. – Он глядит на часы-браслет. – К шести часам будем на месте!

– Шофер, – приказывает Стамп, – в Эль-Гиар!

– В Эль-Гиар? – Шофер-араб в сомнении качает головой. – Туда и обратно? Это двенадцать часов гонки при скорости в восемьдесят километров в час. Если господа готовы заплатить вдвое и отдельно за простой…

– Ладно, разбойник, получишь вдвое! Только сначала заедем в гостиницу, надо взять одного человека.

– Кого именно? – спрашивает Барзак.

Стамп молчит, затем поворачивается к Барзаку всем своим корпусом.

– Уважаемый адвокат! – говорит он с подчеркнутой грубостью. – Когда я предложил вам поездку в Алжир, я не обязался давать вам отчет в моих действиях! Не так ли?

– Разумеется так, мосье Стамп, – спокойно отвечает Барзак. – Кстати, кроме вашего шпика, надо обязательно захватить и врача: ведь Картье, возможно, в тяжелом состоянии.

– Не возражаю.

Не прошло и получаса, как такси, прихватив двух новых пассажиров – пожилого врача и некоего мрачного человека лет сорока, с пустыми глазами и маленьким, как бы измятым ртом, – выехало из города и на предельной скорости помчалось в глубь страны. В машине царило молчание – казалось, все пассажиры в равной мере ощущали причудливость обстоятельств, собравших их воедино в тесной коробке «ситроена».

– Однако на таком быстром ходу почти не ощущаешь жары… – заметил врач, когда машина оставила за собой добрую половину пути.

– Н-да.. – вежливо отозвался Барзак.

И снова молчание. Дорога шла однообразной, сухой, нагорной степью, поросшей травой альфой; порой мелькали пятна крохотных соляных озер; на горизонте, в далекой, недоступной дали – голубые Атласские горы. Не снижая скорости, машина мчалась мимо бедных алжирских селений, мимо крохотных глиняных городков, утопающих в кудрявой зелени; навстречу то и дело попадались допотопные арбы, влекомые медлительными быками, всадники в национальной одежде на жалких, малорослых осликах, грузовики с вооруженными солдатами. И вдруг пассажиров с силой толкнуло вперед: заскрежетав всеми тормозами, машина на полном ходу стала посреди какого-то селения.

– Ч-черт! – злобно выругался Стамп. – Что у тебя там приключилось?

– А вон поглядите… – сказал водитель.

Оказалось, машина чуть не налетела на ехавший впереди грузовик с легионерами. Заметив стоявшего на узкой дороге осла, водитель грузовика внезапно затормозил. Тщетно орали взбешенные легионеры: осел продолжал стоять на том же месте, не поддаваясь ни ругани, ни ласке своего хозяина. Двое легионеров с автоматами спрыгнули с грузовика. Тотчас же жители селения, подошедшие было к дороге, поспешили укрыться в своих хижинах, остался лишь владелец осла. Легионеры подошли к нему, один из них ударил его автоматом по голове. Кровь залила ему лицо, он упал на землю. С грузовика спрыгнули еще трое легионеров, и все пятеро стали пинать бесчувственного араба коваными сапогами в грудь, В живот, в лицо.

Барзак выскочил из машины и, отмахнувшись от Стампа, который пытался удержать его, бросился к легионерам.

– Прочь отсюда! – крикнул он и стал отталкивать легионеров от поверженного на землю араба. – Где ваш офицер?

Как ни странно, окрик подействовал: четверо легионеров отошли от своей жертвы и вернулись на грузовик. Но пятый, прежде чем последовать их примеру, поднял над собой окованный сталью приклад автомата и с силой обрушил его на голову араба, раскроив ему череп. Затем он оттащил труп к обочине и не спеша пошел к грузовику.

– Я спрашиваю, где ваш офицер? – снова крикнул Барзак, подбегая к борту грузовика.

– Я командир легионеров, – высунулся из кабины пожилой военный. – Что вам угодно?

– У вас на глазах ваши люди убили ни в чем не повинного человека – и вы спрашиваете, что мне угодно? Ваша фамилия? Ваша часть?

– Военная тайна, приятель! – ухмыльнулся офицер. – А что касается этого ублюдка, то он заслужил смерть. Пусть не выпускает осла на дорогу. А кроме того, он, быть может, еще и повстанец! Счастливо оставаться…

Шофер дал газ, и грузовик умчался, окутавшись густым облаком пыли.

Барзак постоял с полминуты, ошеломленно глядя вслед умчавшемуся грузовику, затем сел в поравнявшийся с ним «ситроен».

– И что у вас за манера вмешиваться не в свое дело! – ворчливо заметил Стамп. – Этак я, чего доброго, не довезу вас живым до Эль-Гиара. Да и чего вы хотите? Не разводить же нежности с этой арабской рванью…

Барзак не ответил. Когда машина, выехав на широкое шоссе, нагнала, а затем и объехала грузовик, легионеры, согласно скандируя, прокричали вслед оскорбительное ругательство.

– Вот и все, чего вы добились своим рыцарским вмешательством, – насмешливо сказал Стамп.

– Что же, это немало, – неожиданно отозвался пожилой врач. – Заслужить ненависть негодяев – честь для порядочного человека.

Стамп, сидевший с Барзаком впереди, обернулся и с презрительным любопытством оглядел врача. В машине снова воцарилось молчание. Дальнейший путь проходил без всяких приключений. Наконец машина подкатила к высокой ограде из колючей проволоки, и водитель возгласил:

– Эль-Гиар!

4. В НЕДРАХ ЭЛЬ-ГИАРА

Входные ворота лагеря представляли собой две огромные деревянные рамы, перетянутые колючей проволокой. Возле ворот стояло несколько здоровенных парашютистов в черных беретах, с автоматами за спиной. Стамп подошел к ним и внушительно сказал:

– Доложите коменданту: от генерала Жаккара, по срочному делу!

Тотчас один из парашютистов, сняв засов, приоткрыл ворота и побежал внутрь обширного двора, заставленного низкими, одноэтажными строениями, крытыми шифером. Через несколько минут к воротам подошел офицер-парашютист в чине лейтенанта, лет тридцати, с хмурым, заспанным грязно-серым лицом и красноватыми подглазными мешками.

– Вам чего? – обратился он к Стампу. – Я помощник коменданта.

– От генерала Жаккара – коменданту! – и Стамп протянул лейтенанту письмо, не выпуская его, однако, из рук.

– Давайте сюда, я передам.

– Нет, – отрезал Стамп. – Только лично, таково приказание генерала!

– Ладно, проходите… – Лейтенант кивнул парашютистам. – Пропустить!

– Со мной адвокат и врач, – не двигаясь с места, сказал Стамп.

– Ну и что? Пусть ждут.

– Они должны пройти со мной! – властно сказал Стамп. – Генерал предоставил мне…

Стамп еще не кончил фразы, как лейтенант открыл створку ворот: видимо, особым, профессиональным чутьем он сразу признал в Стампе своего и проникся к нему доверием.

– Ладно, пусть проходят! А этот ваш, четвертый?

– Останется в машине.

– Эй! – крикнул лейтенант водителю. – Отъезжай от ограды на двести метров, здесь стоять не положено!..

Комендант оказался приветливым, болтливым, краснорожим толстяком с заплывшими глазками, на редкость малого роста; на его крупной лысой голове с трудом держался голубой беретик, он то и дело соскальзывал и повисал на крохотном ухе; необычно длинный, узкий, безгубый рот коменданта был уставлен множеством мелких зубов; стоило коменданту заговорить, как они начинали шататься во все стороны и, казалось, приходили в беспорядочное движение.

– О! – воскликнул он, взяв в руки письмо. – От генерала Жаккара! Какая честь для меня, какая великая честь! Что? Что? Картье? Да разве он еще не подох? – Комендант повернулся к своему помощнику. – Жубер, милый человек, разве Картье не подох?

– В бункере с прошлой недели.

– То-то его наглая физиономия давно не попадалась мне на глаза! А я-то думал, что подох. А вам он зачем, приятели? – обратился он к Стампу и его спутникам. – Генералу – зачем?

– Государственное дело, – таинственно произнес Стамп.

– А-а! – уважительно протянул комендант и ребром ладони резанул себя по горлу. – Это самое? Давно бы так! Это же сущий дьявол, он мне тут всех мусульман с толку сбил, никакого с ними сладу нет! Уж чего мы с ним только ни делали: и босым по битому стеклу гоняли, и по три дня пить-есть не давали, и на полуденном солнце прижаривали, да еще в кандалах и наручниках, – а ему хоть бы что! Чуть отойдет – и опять за свое! Поверите ли, целые митинги в бараках устраивает, а заключенные, ясное дело, уши развешивают… Верно я говорю, Жубер, милый человек?

– Верно, комендант.

– То-то и оно, что верно! – ликующим голосом воскликнул комендант, ухватил повисший на ухе берет и пришлепнул его к голове. – И что же вы думаете, эти грязные арабы души в нем не чают! А это верно, Жубер? Нет, ты скажи, скажи!..

– Верно, комендант, – хмуро отозвался скупой на слова помощник. – В бункер пришлось его силой брать, не давали. Ну, троих пристрелили, только тогда…

– Вот именно – только тогда! Теперь понимаете, господа, что за птица этот Картье? – Он снова повернулся к помощнику. – А ты точно знаешь, что он не сдох?

– Вчера был живой.

– А ну, Жубер, будь другом, сбегай-ка в бункер, погляди! А то, может, мы зря добрым людям голову морочим…

Помощник удалился, а комендант без роздыха продолжал болтать. Барзак сидел бледный как мел, он неотрывно глядел на кривляющегося коменданта и страстно мечтал: он мечтал о счастье пристрелить этого палача, как бешеного пса, сунуть эту жирную шею под нож гильотины, набросить на нее висельную петлю. Самая страстность, картинность этих переживаний помогала ему сдерживать себя, отвлекала его от мыслей от Картье, которые, дай он им волю, могли бы толкнуть его сейчас на любой безрассудный поступок.

– И что же вы думаете, добрые люди? Шум, шум – вот наш якорь спасения! Прислушайтесь – и сюда доносится этот адский шум! В каждом бараке установлены у нас по два громкоговорителя, они орут с утра и до ночи! Что же именно орут они, позвольте спросить? Ха-ха-ха! Они забивают этой арабской сволочи в башку наши военные марши и песни! Они не дают им ни отдыху, ни сроку! За один только месяц мы отправили в сумасшедший дом пятерых. А за порчу громкоговорителя – изволь, получай пулю в лоб! Так-то-с, дорогие гости!.. А-а, Жубер, мил-человек, что скажешь?

– Живой.

– Кто живой? – будто удивился комендант.

– Картье.

– Фу ты, а я и забыл о нем! Так живой, говоришь? Ну и тащил бы его сюда, сдали бы с рук на руки добрым людям!..

– Он не стоит на ногах.

– Ах ты, бог мой! На ногах не стоит, какие нежности! А ты бы…

Барзак вскочил со стула и шагнул к коменданту.

– Послушайте, вы! Вам известно, что такое субординация?

– Это как так?.. – опешил комендант.

Барзак схватил письмо генерала Жаккара, лежавшее на столе, и сунул под самый нос коменданта.

– Что это такое?

– Пи… письмо.

– Это не письмо, уважаемый, – заорал Барзак, – а приказ, прямой приказ вашего высшего начальника, и вы обязаны принять его к неуклонному исполнению! С момента получения этого приказа вы, черт возьми, своей головой отвечаете за жизнь бывшего заключенного Анри Батиста Картье! Поняли, своей головой!

– Да я… ничего такого… я же думал… – испуганно залопотал комендант, берет свалился с его головы, зацепился было за ухо, сорвался и упал на пол. – Я… пожалуйста… как угодно…

– Распорядитесь отвести нас с мосье Стампом к бывшему заключенному Анри Картье, – строго сказал Барзак. – А также и врача, которого направил к нему генерал.

– Прошу вас, пожалуйста, – угодливо засуетился комендант. – Жубер, отведи господ в бункер и окажи им всякое содействие! Если что надо, сообщи мне, я распоряжусь! И смотри у меня – чтобы все вежливенько… Прошу вас, господа!..

Господа последовали за Жубером через всю лагерную территорию, мимо приземистых бараков, стоявших ровными рядами, на расстоянии пятидесяти метров один от другого. Сквозь проемы дверей и окон рвались оттуда извергаемые громкоговорителями бешеные рулады песен, маршей, хриплые выкрики, они сталкивались в воздухе, образуя завихрение, способное, казалось, закрутить гигантский смерч от земли и до неба. В широких, как арки, дверях бараков, не переступая заветного порога, толпились арабы, их худые, стройные тела были едва прикрыты лохмотьями, жалкими остатками прежней одежды; сочетание серой бледности и загара придавало их изможденным лицам болезненный, оливковый оттенок. Они молча, с острым интересом следили горящими глазами за группой из трех незнакомых людей, проходивших по двору в сопровождении помощника коменданта; нетрудно было понять, что всякая перемена в привычном, постылом лагерном распорядке казалась им знаком, предвещающим, быть может, перемену в их собственной, проклятой судьбе. Они прокричали что-то вслед проходившим, видимо это были жалобы, тотчас же утонувшие в истошном реве громкоговорителей. Но кричать заключенным не полагалось, и два парашютиста, дежурившие у дверей, тут же загнали их штыками в глубь барака…

Наконец бараки остались позади, а за ними открылся обширный плац, окруженный хозяйственными постройками. Посреди плаца под еще горячим солнцем вытянулась шеренга из двух десятков заключенных, закованных в кандалы.

– Бе-гом! Бе-гом! – пронзительно вскрикивал надзиратель-парашютист, и заключенные, звеня тяжелыми кандалами, без роздыха выполняли так называемый «бег на месте», вздымая густые тучи пыли. Вот один из них, выбившись из сил, осел на землю, и тотчас же парашютист обрушил на него град ударов прикладом.

– А ну, вставай, не то штыком пощекочу!

Упавший, несмотря на все свои усилия, не в силах был подняться и только тщетно копошился в пыли. Тогда парашютист, отведя ногу в кованом сапоге, с размаху ударил его носком в лицо, а когда тот с коротким вскриком недвижно простерся, оттащил его в сторону и еще раз наддал сапогом.

– Бе-гом! Бе-гом! Учение продолжалось.

– Послушайте-ка вы, юрист, – с какой-то странной, торжествующей улыбкой обратился Стамп к Барзаку. – Разве вам не кажется, что Нюрнбергский процесс был судебной ошибкой? А?

Барзак поднял на Стампа глаза, полные муки и гнева, и его вдруг пронзила догадка, которая смутно тревожила его уже целых два дня, а сейчас превратилась в уверенность: этот Стамп, несомненно, бывший гитлеровец.

– Нет, – отозвался адвокат коротко. – Не кажется.

5. АНРИ КАРТЬЕ ВЫХОДИТ НА СВОБОДУ

Бункеры, предназначенные для особо провинившихся заключенных, помещались в небольшом одноэтажном каменном здании с единственной узкой дверью, окованной железом. Жубер вставил в замок большой ключ, два раза повернул его и потянул на себя тяжелую дверь. Он прошел первым, за ним Барзак, врач и последним Стамп. Короткий коридор с двумя забранными решеткой, полуслепыми от грязи окошками, по бокам пять окованных железом дверей – и всё. Глухая тишь, будто здесь нет ни живой души. Жубер прошел налево, в конец коридора, с натугой приподнял засов, замыкавший камеру номер пять, и отворил тяжелую дверь.

– Здесь, – сказал он, отстраняясь от входа.

– Отойдите в тот конец коридора, – веско сказал Барзак, и Жубер, памятуя напутствие коменданта, беспрекословно повиновался.

Барзак, пригнувшись, шагнул в совершенно темную камеру и не сразу разглядел человека в отребьях, который полусидел, полулежал на голой деревянной скамье. Камера была размером в полтора квадратных метра, и, кроме скамьи, в ней ничего не было. Барзак подошел к человеку и тронул его за плечо.

– Анри, – произнес он тихо. – Это я, Луи…

Человек не ответил, не пошевелился, видимо, он находился в забытьи. Барзак чуть потряс его, веки человека приоткрылись, он медленно, с видимым усилием повернул голову, прислоненную к каменной стене, разлепил губы и отчетливо, хотя и шепотом, медленно проговорил:

– Иди к черту… Жубер… не смей… приходить… негодяй!..

Услышав эти слова, Барзак радостно улыбнулся. В эту минуту он уже твердо знал, что его друг жив, будет жить и что жив его боевой дух, не сломленный в этом застенке.

– Анри! – повторил он, на этот раз более громко. – Это не Жубер, это я, Луи, твой Луи Барзак…

– Ты, Луи… – Картье, не меняя позы, широко открыл глаза. – Так они тебя тоже…

– Нет, Анри. Я пришел за тобой – ты свободен!

– О Луи…

Картье хотел приподняться и не смог.

– Видишь, какой я…

– Я привез с собой врача, он поможет тебе.

Барзак вышел из камеры, уступая дорогу врачу: там еле могли уместиться два человека.

– Здравствуйте, дорогой, – сказал врач. – Я не потревожу вас, только послушаю ваше сердце.

Отстранив рукой лохмотья, прикрывавшие тело Картье, врач приложил к его груди стетоскоп.

– Железное, стальное сердце, – удовлетворенно сказал он через полминуты Барзаку, отнимая стетоскоп. – Сердце воина, борца. Глухие тоны, перебои – это всего лишь рябь на поверхности, пустяки. Сказалось полугодовое недоедание, нервное перенапряжение. Нужен отдых, покой, и только. Во всяком случае, через три минуты он выйдет отсюда на собственных ногах…

Врач достал из своей сумки заранее заготовленный и наполненный шприц, с трудом ухватил кожу на исхудавшей руке заключенного и вогнал в нее иглу.

– Новый, могущественный препарат, – приговаривал он, обращаясь к Картье и нажимая на поршень шприца. – В течение шести часов вы будете полны сил и энергии. А там повторим…

Барзак стоял у открытой двери камеры, он был исполнен глубокой благодарности к этому пожилому человеку с молодой, неистраченной душой. А врач смотрел то на свои ручные часы, отсчитывая секунды, то на заключенного, пока не произнес, наконец, с твердой уверенностью:

– Теперь вы можете встать и пойти, мой друг!

И Картье встал и вслед за врачом вышел в коридор.

– Познакомься, Анри, – сказал Барзак. – Это мосье Альбер Стамп.

Картье молча, с подчеркнутой сдержанностью пожал Стампу руку: что-то почти неуловимое в интонации Барзака насторожило его против этого человека. А затем он встал посреди коридора, лицом к железным дверям, за которыми находились узники, и звонким голосом крикнул:

– Прощайте, друзья! Это я, Анри! Прощай, Тевфик! Прощай, Джелали! Прощай, Мохамед! Прощай, Джавед! Я покидаю Эль-Гиар, но я не забуду вас, друзья!..

В самом звучании слов прощания и клятвы есть, вероятно, нечто высокое и торжественное, но Картье произнес их без малейшей аффектации, просто, серьезно и даже деловито. И в ответ, будто из глубины колодца, послышались глухие, сдержанные, вперекрест, голоса узников, сложившие одну отчетливую фразу:

– Прощай, Анри, и мы тебя не забудем!..

Конечно, узники не могли знать, куда именно уходит из Эль-Гиара их друг и товарищ по борьбе – на свободу или на еще горшие испытания, – но прекрасный древний обычай не позволил им переступить очерченную другом границу. А Картье и сам не знал, что его ожидает: во всем происходящем чудилось ему нечто странное и двусмысленное.

И вот группа из пяти человек – Картье, Барзак, Стамп, врач и помощник коменданта, с хмурой почтительностью плетущийся позади, – медленным шагом, в молчании пересекает территорию лагеря. Кандальников, свершавших свой мучительный бег на месте, уже увели, плац опустел, над ним высоко-высоко, на еще светлом небе прочертился тонкий серпик луны. Но все так же беснуются громкоговорители, и чем ближе к баракам, тем все сильнее возрастает их ярость; кажется, что это доносится злобный рев того зверя, что терзает и пожирает здесь человеческие жизни. А когда группа проходит мимо бараков, из всех дверей и окон высовываются заключенные, они возбужденно машут руками и громко кричат – это видно по их широко отверстым ртам, – приветствуя человека в лохмотьях, спокойно шагающего среди трех незнакомцев. Как ни странно, но вооруженные автоматами легионеры, слоняющиеся возле бараков, в эту минуту бездействуют: видимо, они по опыту знают, что не всегда страшны узникам штык и пуля. А человек в лохмотьях останавливается, обращается к заключенным лицом, улыбается им и подает ответные знаки руками.

Когда Картье в сопровождении посланцев генерала Жаккара вошел в помещение комендатуры, толстяк комендант с восторженным лицом шагнул ему навстречу.

– О мосье Картье! – воскликнул он, разведя руки для объятия. – Да вы, я вижу, молодцом! Если бы вы знали, как я рад, как счастлив за вас! Я всегда считал, что такого человека, как вы, нельзя…

– Замолчите, – коротко сказал Картье, отвернулся от него и отошел в сторону, уступая поле действия своим покровителям.

– Право же, я от всего сердца… – в голосе коменданта звучало нечто среднее между испугом и обидой. – Я всегда старался…

– Послушайте, комендант, – прервал его Барзак, сохраняя принятый им властный тон. – Где может мосье Картье переодеться?

– О, прошу вас, где угодно! – Комендант подбежал к двери с надписью «Машинное бюро», распахнул ее и крикнул: – Мадемуазель Катрин, потрудитесь выйти из комнаты, мосье Картье должен переодеться!

На пороге комнаты возникла высокая, полная брюнетка с красивым надменно-презрительным лицом, грубо обезображенным заячьей губой. Ни на кого не глядя, она величественно прошла к выходной двери, и тут обнаружилось, что она слегка припадает на одну ногу. Было что-то отталкивающее во всем облике этой лагерной мадонны, добровольно выстукивающей на машинке изуверские приказы, инструкции и отчеты.

– Переоденьтесь, Картье, – Барзак протянул ему небольшой чемодан. – Вы найдете здесь все необходимое.

Минут через пять из комнаты машинистки появился совсем другой человек. Картье от природы был худ, жилист, строен, широкоплеч, и полугодовое заключение почти не сказалось на его фигуре. Вот почему его летний светло-серый костюм, который тетя Мари прислала с Барзаком, оказался ему впору и придавал ему элегантный вид.

– Знаешь, Анри, – тихо сказал ему на ухо Барзак, – если бы не борода, ты все тот же…

– Это вовсе не я, – с шутливой серьезностью возразил Картье, – это препарат нашего милого доктора!

Но тут к нему шумливо и громогласно подлетел комендант; голубой берет, соскользнув с его шаровидной головы, лежал у него на плече.

– Ей-богу, я ни за что не узнал бы вас, мосье Картье! Вы похожи сейчас… на министра! Да, да, именно на министра! – Он высунулся в открытое на двор окно и закричал: – Катрин, Катрин! Вы можете вернуться в бюро, только взгляните прежде на мосье Картье!..

– Эй, комендант, – сердито сказал врач, – вы бы лучше распорядились, чтобы господину министру принесли стакан теплого молока и небольшой кусок черствого хлеба!

– О, что угодно, доктор! Быть может, обед?

– Стакан теплого молока и черствый хлеб, – повторил врач и сурово добавил: – Об обедах следовало позаботиться раньше…

– О, сию минуту распоряжусь! Катрин, – крикнул комендант в окно, – принесите мосье Картье из буфета стакан теплого молока и несколько сухарей! Да только живее!

Все это время Стамп безучастно сидел в углу комнаты: все шло как надо, и ему не к чему было вмешиваться. Лишь когда Картье, переодетый, вышел из машинного бюро, во взгляде Стампа появилось что-то живое. Теперь перед ним был уже не заключенный, одетый в лохмотья, не обезличенный лагерный номер, а личность, свободный и, по-видимому, сильный человек, способный жить и действовать по своим внутренним законам. И этот человек – Стамп отчетливо сказал себе это – враг, опасный, решительный, умный, гибкий и вместе непреклонный враг! Враг его, Стампа, прошлого, настоящего и будущего, враг его помыслов, его расчетов, его страстей, самого его дыхания! О, встреться ему этот Картье в ту далекую, сказочную пору, когда он, Стамп, был генералом СС фон Хагенау, он растоптал бы его, стер бы с лица земли! А сейчас он нуждается в этом человеке, он сам, своими руками выпустил его из железной клетки, куда тот угодил по воле теперешних хозяев мира, некогда создавших Нюрнбергский процесс, а теперь взявшихся, наконец, за ум! Но ничего, ничего, он еще втолкнет этого Картье обратно в железную клетку Эль-Гиара…

Мадемуазель Катрин, красавица с заячьей губой, подошла к Картье, слегка припадая на левую ногу, и поставила перед ним небольшой поднос со стаканом молока и сухарями. Затем, демонстративно отвернувшись, – Катрин презирала заключенных, как низшую породу людей, – она проследовала в свое бюро и принялась выстукивать на машинке убогую премудрость насильников и палачей.

– Пейте небольшими глотками, мой друг, – приговаривал врач, стоя возле Картье, – небольшими глотками!..

– Обязательно, доктор, благодарю вас, – сказал Картье и в несколько глотков отхватил полный стакан молока. Затем он повернулся к Барзаку: – Если я действительно свободен, я не намерен оставаться здесь ни одной лишней минуты!

– Разумеется, разумеется, вы свободны, дорогой Картье! – подскочил к нему комендант. – Вот в моих руках собственноручное письмо генерала Жаккара! Генерал ожидает вас в своей резиденции…

Картье, принимавший до сих пор все происходящее как некую удачу, в суть которой он пока не считал нужным вдаваться, впервые почувствовал себя озадаченным. При чем тут генерал Жаккар? Зачем понадобилось этому солдафону, палачу алжирского народа, освобождать его, Картье, из заключения?..

– Я надеюсь, – вкрадчиво продолжал комендант, подтягиваясь на носках и заглядывая в самое лицо Картье, – я надеюсь, что перед генералом… наше отношение к вам… наша терпимость… ведь вы так плохо обращались с нами, дорогой Картье!..

Картье брезгливо отвернулся от коменданта и шагнул в сторону.

– Знаете что, комендант, – с комической серьезностью воскликнул врач, – вы дали сейчас моему пациенту самую лестную и самую остроумную характеристику из всех, какие когда-либо тюремщик давал своему узнику!..

– На этом можно и кончить, – подытожил Барзак. – Идемте, господа!

– Нет! – резко сказал комендант. – Я вынужден вас задержать, вы еще не выполнили необходимых формальностей.

Убедившись в тщетности своих попыток покорить сердце Картье, комендант как-то сразу весь изменился. Ни в его фигуре, ни в лице, ни в повадке не осталось ничего смешного или угодливого: злобный карлик-толстяк из страшной сказки. Даже голубой берет, повисший на кончике его безобразно-крохотного уха, казался сейчас приметой его жутковатого достоинства.

– Мосье, – обратился он к Стампу, – поскольку именно вы вручили мне предписание генерала Жаккара, прошу вас дать расписку в том, что я из рук в руки передал вам заключенного Анри Картье. Вот вам перо и бумага!

Стамп под диктовку коменданта написал требуемую расписку.

– Все? – спросил он. – Мы можем идти?

– Нет! – И комендант медленным взглядом, снизу вверх, с наглой подозрительностью обвел троих посланцев генерала Жаккара. – У меня возникли некоторые сомнения, я решил связаться по телефону с канцелярией генерала. Прошу вас, господа, покинуть комендатуру и обождать результата на дворе. Нет, нет, вы, заключенный Картье, останетесь здесь! Жубер, ты отвечаешь мне за Картье головой!..