Текст книги "Год жизни"
Автор книги: Вячеслав Тычинин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц)
– Говорите, только скореє. Я и так опоздал на совещание.
– Алексей Степаныч, я... словом, я был не прав,– удрученно сказал Лаврухин, опуская красные глаза.– Выпивши был, погорячился, надерзил вам. Больше этого не повторится. Я свою ошибку осознал. Постараюсь ее загладить. Простите меня!
Лаврухин вытащил платок, трубно высморкался и остался стоять с поникшей головой. «Клюнет или нет? Он через свою бабу опять в силу входит. Как бы не шугнул меня начисто».
Шатров зорко глянул на Лаврухина, плотно сжал губы.
– Посмотрю, как вы будете работать... А заверений мне не нужно.
Сейчас, поднимаясь на сцену, Шатров чувствовал внутренний холодок. Неприятно защемило сердце, выползла мысль: «Что-то будет? Еще не поздно отказаться от выступления. Это – прямой вызов...» Усилием воли Алексей отогнал малодушную мысль, выше поднял голову.
Зоя, которая вела протокол совещания, обеспокоенно смотрела на мужа. Крутов сидел спокойно, расставив ноги, благодушно поглядывая вполоборота на Шатрова. Инженер разглаживал листик бумаги с записями. Последнее время, после поступления Зои на работу, Игнат Петрович заметно изменил свое отношение к Шатрову. Часто за всю планерку он не делал ему ни одного замечания, а раз даже поставил в пример другим начальникам участков.
– Я новый человек на прииске,– заговорил Шатров,– кое в чем могу ошибиться. Товарищи меня поправят. Но свое мнение о причинах глубокого прорыва, в котором находится наш «Крайний», считаю необходимым высказать.
Шатров видел перед собой поднятые к нему внимательные лица горняков; он поискал глазами, но не нашел Арсланидзе и с огорчением вспомнил, что Георгий уехал на два дня в тайгу, на лесоучасток, где работали тракторы. Как кстати было бы сейчас его выступление! Алексей глубоко вздохнул, как перед прыжком в холодную воду.
– Главную причину прорыва я вижу в неправильной политической линии, которой придерживается начальник прииска,– твердо выговорил он и боковым зрением заметил, как Крутов внезапно повернулся на стуле, словно от щелчка. Зоя бросила карандаш. Лица горняков словно бы приблизились.– На чем основывается мое убеждение? Почему я выдвигаю такое тяжелое обвинение по адресу руководителя прииска? Вот факты. Можете сами сделать по ним выводы. В прошлом месяце в Атарен машины сделали восемнадцать рейсов. Но только три, повторяю – три машины доставили продовольственные и промышленные товары. Остальные машины привезли необходимые прииску горючее, взрывчатку, стальной трос и прочее. Но вместе с ними доставлено несколько тонн железного лома. Как иначе назвать детали к механизмам, которых еще нет на прииске? При всех условиях эти детали рациональнее было бы завезти летом, по воде. Причем заметьте, все это делается в условиях, когда надо дорожить буквально каждым килограммом грузоподъемности автомашин, когда на прииске нет ни мешка белой муки, хотя бы детям, и пекарня выпекает один черный хлеб. Не говорю уже об ассортименте продовольствия в нашем магазине. Вы его знаете лучше меня: перловка, ячневая сечка, гороховые консервы да камса. Еще хуже с промтоварами. Если кому что нужно купить, заказывают шоферам, едущим в Атарен.
– Точно,– подтвердил с места Сиротка.
– Так обстоит дело со снабжением рабочих,– продолжал Шатров.– Посмотрим дальше. Общежития не благоустроены. Давно пора бы установить в них водяное отопление. Но нет: у нас всюду железные печки, поглощающие уйму дров. Их не успевают подвозить. За зиму выпускается через трубу больше леса, чем ушло на сооружение самого общежития. И так каждый год! Плюс к тому – общежития срублены из жиденького накатника, наспех оштукатурены, словно мы живем не на Севере, а в благодатном Крыму. И люди мерзнут, простуживаются. Комсомольцы провели рейд и обнаружили, что баня топится по-настоящему только по пятницам, когда туда ходит товарищ Крутов. Подсобное хозяйство превратилось в кормушку для узкого круга избранных. Рабочие, многие инженерно-технические работники получают оттуда свежие продукты не чаще двух-трех раз в год, по большим праздникам. Вот вам лицо хозяйственной части!
– Демагогия! – крикнул из рядов Галган.– Я протестую против такого передергивания фактов!
Он привстал, чтобы крикнуть еще что-то, но внезапно согнулся в три погибели. Это Неделя, оказавшийся сзади, положил свою пудовую ладонь на плечо Галгана.
– Погоди, Тимофей Яковлич,– ласково посоветовал Неделя,—пускай Алексей Степаныч скажет.
– Хочется задать законный вопрос,– повысив голос, продолжал Шатров.– Кто вы и что вы, товарищ Галган? Руководитель, болеющий сердцем за благоустроенную жизнь сотен рабочих, или человек, далекий от нашего общего дела?
Норкин позвонил в колокольчик.
–• Без личностей, товарищ Шатров!
– Но беда не только в неустроенном быте,– не обращая внимания на звонок, продолжал говорить Шатров.– Нечем похвалиться прииску и в области культуры. Есть хороший клуб. Но ведь это же рабочий клуб, а его превратили в киношку. Читальня вечно на замке. О лекциях забыли и думать. Художественная самодеятельность работает только потому, что Смоленский делает чудеса, стараясь вдохнуть в нее жизнь. Ему никто не помогает. Комсомольцы имеют деньги на спортивный инвентарь, но тот же Галган никак не удосужится привезти его из Атарена. Агитколлектив распался. Социалистического соревнования нет, товарищ Норкин. Нельзя же назвать соревнованием ваши сводки, кто сколько дал процентов! Или это тоже переход на личности?
Зал сочувственно засмеялся.
– Почему же все это происходит? – задал вопрос Шатров и сам себе ответил: – Вот тут я и подхол^у к тому, с чего начал. Потому, что начальник прииска занял политически неверную позицию. Политически! Я знаю, что говорю, и готов отвечать за свои слова. Можете внести их в протокол. Товарищ Крутов озабочен только выполнением плана добычи золота...
– А это что – преступление? – бросил реплику Крутов.
– ...и не хочет понять, что, пока он не будет заботиться о людях, прислушиваться к ним, коллектив не поддержит его. А без коллектива тот же план не выполнишь, не вылезешь из прорыва! – рубанул рукой воздух Шатров. Как ни старался он сдерживать волнение, оно все больше охватывало его.– У нас действует знаменитое «давай, давай!». Давай золото, а там – хоть трава не расти. Победителя, мол, не судят. Дадим золото, так за все остальное, за быт, не взыщут. Неверно! План – это и золото, и быт, и культура!
Разгорячась, Шатров говорил все громче и громче. Теперь он не различал отдельных лиц, но какое-то подсознательное чувство подсказывало ему, что зал с ним. Казалось, оттуда поднимались незримые волны симпатии и ободрения.
– Наш поселок погружен в темноту. А можно сделать иначе: рабочие подсказывают, что если перевести шахты на сдвинутый график, чтобы уничтожить пиковые нагрузки при бурении, то хватит энергии и на освещение домов. Но такой график требует перестройки, его надо очень жестко соблюдать. Это трудно. И товарищ Крутов держит людей в темноте. Наши планерки давно стали притчей во языцех. Этими ночными бдениями недовольны все руководители участков, служб, шахт, цехов. Но и сегодня мы прямо из клуба пойдем на планерку и будем с больной головой заседать там до часу ночи. Так хочет товарищ Крутов. Раздаются трезвые голоса, что Крутов тешится отдельными рекордами Черепахина, а экскаваторно-бульдозерный парк не используется и на половину своей мощности. Говорят об отставании геологоразведки, о том, что, запуская ее, мы рубим сук, на котором сидит весь прииск, но критика наших недостатков бьется как рыба об лед, не находит применения, потому что ее самовластно зажимает начальник прииска!
– Верно-о! Правильно-о! – взметнулись дружные голоса. Горняки яростно аплодировали.
Выступление Шатрова словно прорвало какие-то шлюзы. Все вдруг захотели говорить.
– Прошлый рейс чуть не обморозился,– запальчиво кричал с трибуны Сиротка.– И было б за что. А то железа привез, точно как Алексей Степаиыч говорил.
– Я хотя и ставил рекорды, но ведь не мной сказано: один в поле не воин,– сказал Черепахин.– А нашим экскаваторщикам ходу нет. Надо Игнату Петровичу маленько поправиться. Пора всем народом подымать план.
– Черт стриг свинью– визгу много, а шерстц нет,—• хрипел с трибуны Лисичка, тараща глаз. Накануне он жесточайше простудился, едва говорил, но тоже не утерпел.– Жмет на нас начальник прииска, кричат прочие начальнички, помельче, а золотишка-то не прибыват! Старики говорят – зайца на барабан не выманишь. А мы не дурней зайца. Ты не кричи, а окажи народу уважение. И он тебя уважит.
На президиум и звон колокольчика давно уже никто не обращал внимания. Какой-то грозный подъем духа ощутили люди. Собранные вместе, они почувствовали свою силу.
8
Синий абажур поглощал свет. Только на стол падал яркий круг. Углы просторной комнаты тонули в полумраке. Большие поленья уютно трещали в камине. Домовито пел свою нескончаемую песенку самовар.
В глубоком кожаном кресле перед камином полулежал Игнат Петрович, вытянув ноги, обутые в валенки, подставив подошвы живительному огню. Его голова свесилась на грудь. Глаза были закрыты. Казалось, Игнат Петрович дремлет.
Но Крутов не спал: он напряженно думал о вчерашнем совещании. «Сбил людей с панталыку, сукин сын, мальчишка. Окончательно сбил. Аплодисменты, выкрики... И что они тянутся к нему? На прииске без году неделя, а уже лезет учить меня, путается под ногами. Придумал: вынь да положь коттеджи с центральным отоплением. Ха! Был я рабочим – жил в бараке, стал руководителем– занимаю отдельный дом. А как же иначе? Дур-рак!»
Крутов сердито пошевелился в кресле, еще глубже ушел в него. _
«А может, и не дура> – мелькнула догадка.– Может, карьерист, ловчила? Подкопаться под меня задумал, на мое место метит?.. Непохоже. Карьерист так глупо, в лоб, бить не будет. Тот бы анонимку в управление состряпал, обыграл невыполнение плана, тихой сапой слушок пустил. А этот долбит с трибуны как дятел, кипятится. «Политическая линия неправильная»,– обожгло воспоминание.– Каково? Галган правильно сказал: демагогия. Спекулирует на наших трудностях, натравливает на меня рабочих. А те не разберутся, где право, где лево, рады глотку драть».
Крутов открыл глаза, взял кочергу и пошевелил поленья. С треском взлетели искры. Огонь взметнулся вверх.
«Начальник прииска зажимает критику, не хочет никого слушать». Было б кого слушать, а то я больше забыл, чем ты знаешь, советчик. Тоже мне, учитель, вождь нашелся. На губах еще материно молоко не обсохло, а туда же, критиковать суется!»
Крутов даже засопел от прилива злости, такой же острой, как тогда, на совещании. Но злость сковывала мысли, мешала думать, и Крутов постарался опять сосредоточиться.
Он ни разу не подумал, выполнимы ли практически предложения Шатрова, нельзя ли и в самом деле улучшить бытовые условия горняков. Для Крутова этот вопрос был решен раз и навсегда, и больше к нему он не возвращался. Его волновало другое: почему Шатров так упорно, во вред себе, выступает против него, где разгадка? Самое простое и естественное объяснение, что Шатров думает так же, как говорит, даже не пришло в голову Игнату Петровичу. Он был убежден: упорство Шатрова имеет под собой какую-то тайную подоплеку, не разгаданную им. Что-то тут не так. У Шатрова есть хорошо замаскированная личная причина, ею он и руководствуется, выдвигая свои явно невозможные требования. Уж он ли, Крутов, не знает, что можно сделать на прииске!
Такой ход мыслей Игната Петровича объяснялся всем его сложившимся характером.
Год за годом он постепенно поднимался вверх по ступеням служебной лестницы. Люди, окружавшие его, всячески помогали Крутову своим советом, трудом, приказом, примером. И Крутов рос Многие горняки, бывшие когда-то вместе с ним простыми лотошниками, шурфов-щиками, так и остались ими. Они жили в прежних тесных домишках, просто одевались, с трудом сводили концы с концами.
Иначе сложилась жизнь Игната Петровича.
Каждый год в международном вагоне он отправлялся на курорт. Помешивая ложечкой ароматный чай с лимоном, поглядывал в окно на пассажиров, бестолково
мечущихся по перрону с узлами, деревянными сундучками, плачущими ребятишками. Царственно недоступные проводники вагонов посылали их то в хвост, то к голове поезда, словно забавляясь своей властью. Там, за окном, текла своя трудная, неустроенная, уже мало понятная жизнь. Здесь, в вагоне, всегда стояла ровная приятная температура. Блестели двери красного дерева. Сверкали зеркала. Мягко укачивали пружины сидений. Безукоризненно вежливы были хорошо вышколенные проводники, те самые, что так властно покрикивали на бедно одетых пассажиров с деревянными сундучками и узлами. В вагоне-ресторане к услугам Игната Петровича имелись вина и всякая вкусная снедь.
На курорте Крутов проводил время в обществе таких же солидных людей, крупных хозяйственников. Почесывая заросшую шерстью грудь, распахнув полосатую пижаму, он играл в преферанс или шел на пляж. Для него синело это ласковое море, перед ним тянулись в струнку высокие тополя. Обратно Крутов летел самолетом. Агент приносил ему в номер билет, легковая машина ожидала под окном. Проездом в Москве Игнат Петрович накупал целый ворох вещей, уверенный, что денег хватит на все.
Теперь Игнату Петровичу не приходилось думать о том, что надо наколоть дров, принести воды, подшить валенки, достать отрез на костюм и ордер на его пошивку, прописаться в милиции. Все эти мелкие бытовые дела делались как-то сами собой. Для них всегда находились под рукой услужливые люди. Игнат Петрович не увольнялся, не искал работу. Он стал номенклатурным работником. Его переводили, назначали. К его приезду всегда были подготовлены отдельный дом, кабинет с телефоном.
Распоряжения Крутова послушно выполняли сотни людей, они же могли только просить его о чем-нибудь. И они просили: лишнюю карточку, килограмм помидоров, отрез шевиота,– а Игнат Петрович небрежно, размашисто накладывал косую резолюцию цветным карандашом: «выдать», «отпустить».
Так понемногу Крутов уверовал в свою исключительность. Не один раз ему приходилось распоряжаться людьми, которые, несомненно, были умнее, гораздо образованнее, чем он. Игнат Петрович чувствовал это. И, однако, он был начальником над ними, а они почтительно слушали его приказания. Значит, есть в нем что-то исключительное!
Иногда Игната Петровича втайне даже забавляло такое положение. Черти драповые, и что они ему в рот глядят, мужику сиволапому? Толку-то с их учености... Ну так пусть и пляшут по его указке.
Привыкнув со временем к мысли, что он и в самом деле наделен выдающимися способностями, особыми качествами, которые ставят его выше обычных, простых людей, Крутов, естественно, начал пренебрегать их мнением. Что могли подсказать они ему, такому знающему, опытному, проницательному руководителю? Они видели только то, что стояло у них перед глазами, а он не боялся трудностей, ломал их твердой рукой. Они погрязали в мелочах быта, а он не заботился о них, думал только о выполнении государственного плана, мыслил широко, масштабно.
И вдруг эти петушиные наскоки Шатрова, возомнившего себя народным трибуном, способным поучать самого Крутова!
– А ну-ка, Норкина пощупаю. Как он,– отвечая своим мыслям, вслух сказал Крутов и потянулся к телефону.– Алло! Заснула, что ли?.. Мой кабинет дай. Леонид Фомич? Крутов говорит. Все корпишь там? Ну, ну... Дела, говоришь? Знаешь что, оторвись-ка от дел, приходи ко мне поговорить. У меня что-то поясница ноет, спасу нет. Дома сижу. Чаем тебя напою.
Норкин явился через пять минут. Игнат Петрович даже усмехнулся внутренне: «Запыхался, бедолага. Бежал, наверное». На лице Норкина так и написано было любопытство, смешанное с тревогой. Зачем это он понадобился так поздно начальнику прииска?
– Садись, гостем будешь,– кивнул Крутов на стул.– Наливай себе чаю. Вон сахар, печенье. Пепел-то с пиджака сбрось.
Норкин конфузливо отряхнулся, налил чаю, забыв положить сахару, начал пить, обжигаясь.
Леонид Фомич выпил уже три чашки, а Игнат Петрович все говорил о разном: как отстал в прошлом году от поезда и догонял его самолетом, как вывихнул ногу на охоте за гусями, какой альбом ему прислали из Ата-рена.
– Да, чуть не забыл,– небрежно уронил Крутов,– я Галгану дал команду, чтоб твоей Марфе Никаноровне отобрал двух поросят покрупнее. Завтра посылай за ними на подсобное хозяйство.
– Вот спасибо, Игнат Петрович,– вспыхнул от радости Норкин.– Это такое большое дело! К весне будем со свежим мясом.
– Опять нас с тобой Шатров покроет,– посмеиваясь, сказал Крутов,– ну да ладно, как-нибудь переживем. Ты вот что скажи: как тебе его выступление показалось?
– Вообще, конечно, кое-что дельное он сказал, а в целом...– замялся Норкин, пытаясь угадать мнение Крутова.– Вот насчет агитколлектива правильно. Да и соревнование у нас хромает.
– Ну, агитация, соревнование, всякие там стенгазеты, доски показателей – твое дело,– пренебрежительно сказал Крутов,– на то ты и парторг. А вот насчет моей политической линии?
– Да, уж это он действительно замахнулся. Такими словами не швыряются. Можно бы в другой форме...
– Какая тут, к черту, форма? Ведь ежели политическая линия неправильная, так надо меня с треском снимать! Тебя, как партийного руководителя, тоже —почему проморгал? Да что там – снимать! Тут уже органами пахнет, лагерем!
– А и верно! – помертвел Норкин.
– Вот. И где все это говорится? Не на закрытом партийном собрании, а на производственном совещании, перед всеми рабочими. Чувствуешь, куда Шатров гнет? На руководство рабочих натравливает, на партию, нездоровые, обывательские настроения раздувает. Вместо деталей к экскаваторам – вози колбасу. Вместо шахт – подавай энергию в бараки. Сидеть на планерках скучно, лучше романы читать.
– Молодой ои еще, глупый,– рискнул вставить Норкин,– многого недопонимает по линии производства.
– Что?
– Я говорю, недопонимает еще многого Шатров.
– Недопонимает! Так спроси, поучись у опытных людей, не выскакивай петрушкой на трибуну. Всех критикует, а у себя под носом не видит. План заваливает.
– Сейчас у Шатрова, кажется, неплохо с планом,– осторожно вставил Норкин.– С добычей золота, песков, вскрышей торфов он в этой декаде ничего идет, лучше Охапкина.
– Я говорю о подготовке полигонов к промывке,– разъяснил Крутов.– Ведь у него ни метра нет зачищенных полигонов, таких, чтоб торфяная рубашка была не толще тридцати – сорока сантиметров.
– А-а... Это меняет положение.
– Он хочет по весне зачистить все полигоны сразу бульдозерами. Ну так ведь это еще бабушка надвое сказала– как удастся. Надо бы ему, по-настоящему, строгача влепить, но сейчас нескладно получится. Не ко времени. Он, брат, хитро выступил. Вроде застраховался. Тронь его сейчас—каждый скажет: «Крутов за критику отыгрался». Он меня и так зажимщиком ославил.
Норкин отвел глаза в сторону и кашлянул. Потом снял очки, протер их зачем-то носовым платком.
– А если его в газете разделать? Печать, Игнат Петрович, самое сильное оружие...
– В газете? А что, это идея! – оживился Крутов.– Это ты здорово придумал. Ты парторг, не имеешь права пройти мимо нездоровых высказываний коммуниста.
– Вот только почта от нас редко ходит, пролежит статья...
– А я завтра Галгана в Атарен отправлю. Накажу, чтоб прямо в редакцию письмо сдал.
– Тогда все в порядке, Игнат Петрович. Сейчас же засяду писать.
– Не торопись только,– предостерег Игнат Петрович.– Обмозгуй хорошенько, приведи побольше фактов. Политическую окраску подпусти. Можешь потом мне показать. Я еще статейку подкорректирую. Машину задержу, без письма не уйдет. Ого! – взглянул на часы Игнат Петрович.– Времени-то сколько. Заболтался я с тобой. Пора и на боковую. Я тебя до крыльца провожу, а то в сенцах света нет.
Крутов постоял на крыльце, несмотря на мороз, пока шаги Норкина не стихли в отдалении. Потом, отвечая своим мыслям, сказал, будто поставил точку:
– Вот так-то!
ГЛАВА ШЕСТАЯ
СИЛА КОЛЛЕКТИВА
1
Телефон зазвонил тревожно и длинно. Шатров мучительно сморщился, потянул подушку на голову, но сейчас же очнулся и сел на кровати. Потряс головой, на ощупь, не разлепляя глаз, нашел трубку.
Далекий, захлебывающийся голос сыпал скороговоркой, словно боясь, что связь оборвется. Алексей слушал внимательно, не перебивая. Наконец голос выжидательно замолк.
– Всё? – спросил Алексей и дунул в трубку.– Что вас учили делать в таких случаях в техникуме? Правильно. Так вы и поступайте. Ну какая ж вам еще санкция нужна! Без меня, ночью, вы, как начальник смены, полный хозяин на участке. Разве я не говорю вам это каждый раз? Смелее, больше веры в свои силы, больше самостоятельности!
Шатров положил трубку, зажег керосиновую лампу, отрегулировал плоский язычок огня. Взглянул на часы и вздохнул. Скоро вставать, нет смысла ложиться. Посмотрел на жену и еще раз вздохнул, глубже.
Зоя спала на боку, по-детски подложив под щеку кулачок. Даже звонок телефона не разбудил ее. Легкое дыхание шевелило кружево ночной рубашки на груди. Губы полураскрылись, узкие прямые брови изредка вздрагивали, по лицу бродили неясные отсветы снов. Алексею послышался слабый стон. Он ласково положил руку на плечо жены: «Что ты, Зоя?» Она сейчас же удовлетворенно причмокнула, перевернулась на спину, задышала ровно и облегченно. Тревожное сновидение отлетело.
Всматриваясь в свежее лицо жены, ее плотно сомкнутые черные ресницы, красивый изгиб губ, Алексей почувствовал прилив давно не испытываемой нежности. Зоенька-заинька! Все же он слишком строг с ней. Так нельзя. Ведь Зоя еще полуребенок, несмотря на свое замужество. Что она видела в жизни, что испытала? Сначала под крылом любящей матери, потом под опекой мужа... Мудрено ли, что она привыкла легко смотреть на жизнь, ни разу не задумалась над ней глубоко, по-настоящему. Ее надо воспитывать – терпеливо, настойчиво. Тамара права. Как она тогда сказала в клубе: «Ваш долг – воспитывать жену». В самом деле, он старше Зои, прошел фронт, многое пережил. Но почему же ему не удается повлиять на Зою, приблизить к себе?
В памяти всплыла бурная ссора, которая разразилась, как только Шатровы вернулись домой с производственного совещания и остались наедине. Такой ссоры между ними никогда еще не случалось. Даже сейчас Алексей передернул плечами, вспомнив искаженное ненавистью, залитое слезами лицо Зои, ее неистовый крик: «Мало тебе было, да? Скажи, мало? Еще захотел?» Именно ненависть была написана на ее лице. Вот что страшнее всего! Откуда она в ней, когда-то такой ласковой и нежной?
Вчера Тамара нашла Алексея в пустом лотошном тепляке.
– Алексей, что с Зоей? – встревоженно спросила Тамара, перебирая в пальцах длинные мягкие уши меховой шапки.
– Что именно? – притворился непонимающим Алексей.– Дуется?
– Не шути. Зоя сильно изменилась. Почти перестала бывать у нас. Как-то замкнулась в себе. Сдружилась с радисткой Цариковой. А это нехорошая женщина. Она дурно влияет на Зою.
Темные глаза Тамары требовательно смотрели на Алексея снизу вверх. Она ждала ответа. А что может он ответить?
– Мне не до шуток, Тамара,– медленно произнес Алексей.– Ты права. Зоя сильно переменилась. Я чувствую это сам, но ничего не могу сделать.
...В ожидании, пока разогреется завтрак, Шатров раскрыл томик стихов Виктора Гюго.
Любовь, о девушка,– как зеркало сперва,—
Куда глядишься ты, задорна и резва,
Порою – с думою во взоре.
Потом любовь уже – стремительный поток...
Чтоб молодой душой не овладел порок,
Она ее омоет вскоре..
Но если лишний шаг ты сделаешь – беда!
Нога твоя скользит, и скоро без следа Водоворот тебя схоронит...
Страшись любви! Она опасности таит.
Так в озеро дитя сначала лишь глядит,
Потом купается... и тонет.
Алексей прочел еще несколько стихотворений, не выбирая, и в раздумье опустил книгу на колени. «Но если лишний шаг ты сделаешь – беда!..» А что, если Зоя так и будет отдаляться от него, пока не охладеет совсем? Что тогда? Алексей поставил книгу на полку, растерянно погладил пальцами ее корешок.
– Ты уже встал? – окликнула мужа Зоя. Она проснулась и сладко потягивалась всем телом, отбросив одеяло.—И завтрак разогрел? Очень мило. Сейчас вместе позавтракаем и выйдем.
Сидя за столом, Зоя подкладывала лучшие куски Алексею, даже провела рукой по его щеке, заросшей синей щетиной, и приказала сегодня же побриться. Со времени дикой ссоры после злополучного совещания они ни разу еще не завтракали вместе и так дружно. Алексей решил воспользоваться хорошим настроением жены.
– Сходим сегодня вечерком к Арсланидзе? – предложил он.– Споем, потанцуем... Мы у них давно не были вдвоем. Сегодня планерки нет, Крутов уехал на лесоучасток.
– Я знаю. Но у меня вечер занят. Я буду сегодня халат кроить.
– Одна? Дома?
– Нет, со знакомой женщиной.
– С Цариковой?
– Да. Ты ведь ее не знаешь?
– Нет. А ты, кажется, подружилась с ней за последнее время... Она тебе нравится?
– На мой взгляд, неглупая женщина,– уклончиво ответила Зоя.
– А я слышал о ней обратные отзывы. Нехорошая, развращенная.
– Это кто же тебя так информировал? – насмешливо спросила Зоя.– Уж не Тамара ли?
– Почему ты думаешь, что Тамара? – смутился Алексей.
– Потому что она вчера битый час втолковывала мне о вредном влиянии среды, выборе знакомств, супружеской дружбе и еще о куче разных скучных вещей. У меня заболела голова, и я ушла. Терпеть не могу, когда мне читают нотации. Хватит, не маленькая. Могу своим умом жить.
– Иногда очень полезно прислушаться и к совету со стороны. Тем более к совету такого человека, как Тамара. Она умная, сердечная женщина и от души желает нам обоим только добра.
– Ну, раз она такая умная да добрая, а я бессердечная дура, так и иди целуйся с ней! – отрезала Зоя.
Разговора по душам не вышло. Конец завтрака был испорчен. Алексей молча оделся и ушел на участок. Зоя направилась в контору, но недолго оставалась в ней. К полудню молодая женщина была уже на радиостанции.
Знакомство с Цариковой быстро упрочилось. У обеих женщин оказалось много общих вкусов, взглядов, желаний. В короткое время они очень сблизились. Все свободное время Зоя проводила теперь на радиостанции. Снисходительно посмеиваясь над неопытностью Зои, Ирина Леонтьевна рассказывала ей о своих прошлых любовных встречах, наставляла, как надо обращаться с мужем, чтобы не давать ему над собой власти, показывала модные танцы. У Цариковой оказался большой запас патефонных пластинок, хотя и сильно заигранных. Под мяуканье саксофона женщины часто кружились вдвоем в просторной аппаратной.
Сегодня Царикова была явно не в духе. Зоя сразу заметила это.
– Тебя кто-нибудь расстроил, Ирина? – участливо осведомилась она.
– Ах, не говори, Зоечка! Ужас, что за люди! Сплошное хамье. Никакого уважения к женщине. Представь – прихожу в хлебный. Народу – масса. Ну не могу же я стоять битый час в очереди. Вполне понятно, проталкиваюсь вперед. Наконец добираюсь до прилавка, протягиваю деньги. И что ты думаешь? Какой-то мужлан хватает меня за руку: «Не лезьте без очереди!» Я ему говорю русским языком, что на работе, не могу стоять. А он свое: «Мы все на работе». Тут, признаюсь, я немножко схитрила: «У меня дома тесто поставлено!» А этот бурбон: «У нас у всех дома тесто». Шум, крик... Знаешь, я не люблю скандалов, но тут уж не стерпела, потребовала жалобную книгу.
– И чем все кончилось?
– Кончилось тем, что продавщица взвесила мне булку хлеба: «Нате, гражданка, и уходите». Чудачка, как будто я буду стоять в магазине с хлебом в руках. А бурбон остался все же с носом!
– Ты настойчивая. Я бы так не смогла.
Зоя расстелила на полу принесенную с собой материю и начала выкраивать халат. С клеенчатым сантиметром на шее, она ползала на коленях, делая пометки мелом. Царикова наблюдала за работой и изредка вставляла свои замечания:
– Спинку надо пустить пошире. Не слишком ли свободны получатся проймы?
Но скоро Царикова, по обыкновению, увлеклась воспоминаниями:
– Боже мой, как я жила прежде! Помню, собиралась как-то в Большой театр. Открыла шифоньер – не знаю, что надеть. Глаза разбегаются. Выбирала, выбирала, остановилась на вечернем платье из креп-сатина с накидкой из плюша. Отделка – рюш. Лиф отделан цветами. Такими, знаешь, вроде ромашек со стебельками. Чудо что за прелесть! Вошла в фойе, слышу: шу-шу-шу – женщины шепчутся между собой, показывают на меня глазами. А я – ноль внимания, будто и не замечаю. А однажды муж прислал, уже в войну, посылку. Вынимаю– туалет: крепдешиновая блузка отделана аппликацией из панбархата; юбка из синего панбархата с разрезом. В этой же посылке платье. Теперь мне таких не носить. Талия и цветок отделаны мишурой. Два пальто, отрез шелка... Бедный Сергей, он как будто чувствовал, в эту последнюю посылку вложил все, что достал. Если б не угодил под трибунал, я была бы сейчас одета, как кинозвезда.
– Под трибунал? – удивилась Зоя.– Ты ж мне, помнится, рассказывала, он погиб, кажется, на Ленинградском фронте?
Царикова смешалась, но только на минуту.
– Разве я тебе потом не сказала? – спросила она с принужденным смешком.– Знаешь, Зоечка, при первом знакомстве с человеком не хочется афишировать такой печальный момент. Теперь другое дело —мы подруги. Сергей что-то не довез или взял, не знаю точно, откуда мне знать, я – женщина. И его, бедняжку, шлепнули. Так они выражались там, на фронте. Кошмар! Не понимаю, как я пережила этот удар. Поддержал врач один. Представь, ночи просиживал у моей постели, утешал, ободрял, паек свой приносил, предлагал даже оформить брак. Чудак! Насилу растолковала ему: зачем мне такой муж – трое детей, жена, костлявая фурия. Подумаешь, счастье – всюду будет тащить за собой алиментный хвост. Половина зарплаты – к черту! Муж должен обеспечивать жену. А иначе зачем морочить голову женщине? Правду я говорю? Вот если б у меня получилось что-нибудь с Крутовым, это было бы чудесно. Игнат Петрович еще видный мужчина и в состоянии обеспечить женщине комфорт. Но он не обращает на меня никакого внимания. И ты знаешь почему.
– Я? – изумилась Зоя.– Знаю? Понятия не имею!
– Ну, ну! – шутливо погрозила пальцем Ирина Леонтьевна.– Притворяшка. Потому что ему нравишься ты. Скажешь еще, нет?
Теперь смутилась Зоя. Нежный румянец залил ее щеки. Порозовели даже маленькие уши.
– Какие глупости ты сегодня болтаешь, Ирина,– запинаясь выговорила Зоя.
Она смутилась так потому, что догадка Цариковой показалась ей не лишенной оснований. Зоя сама заметила, что Крутов, здороваясь с нею, задерживает ее руку, каким-то особенным взглядом пристально смотрит в лицо. Зоя вспомнила, что Крутов ни разу не прикрикнул на свою секретаршу, хотя не церемонился ни с кем. Обращался он к ней не иначе как «Зоечка, дай-ка мне, пожалуйста, ту папку» или «Зоечка, будь добра, вызови мне...». Вскоре после поступления на работу Зоя даже сказала мужу: «По твоим рассказам я представляла себе Крутова грубияном, каким-то самодуром. А он, оказывается, неплохо воспитанный, очень добрый человек». Шатров только иронически хмыкнул.
