Текст книги "Год жизни"
Автор книги: Вячеслав Тычинин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 28 страниц)
Оставаясь один вечерами, Алексей неизменно возвращался мыслями к разрыву с Зоей. Но теперь он получил способность размышлять. В конце концов, что произошло? Они с Зоей с самого начала были разными людьми: с разными взглядами на жизнь, разными вкусами. Что объединяло их, кроме чувственной страсти, ненасытной жажды обладания? Если говорить честно, много ли у них было общих точек соприкосновения? А в таких условиях разрыв неизбежен. Может быть, это счастье, что он произошел так рано, еще до появления ребенка?
.Углубляясь в воспоминания, Алексей по-новому, иначе оценивал многое, что происходило в их короткой жизни вдвоем. Яд сомнений разъедал даже то, что всегда казалось простым и понятным.
Вспомнилось, как хлопотала Зоя, когда они уехали из Майкопа от ее родителей и впервые самостоятельно принимали под Новый год гостей. В ход пошла не только вся месячная зарплата. Зоя заставила Алексея взять денег в кассе взаимопомощи, специально к новогоднему столу купила шесть дорогих хрустальных бокалов, мельхиоровые кольца для салфеток, графин розового стекла. И это в то время, как у них не было еще второй подушки, галош– к осени.
Тогда Алексей умилялся этой наивной озабоченности Зои, ее страстному желанию хорошо встретить гостей. Теперь казалось, что Зоей руководило только мелочное, мещанское тщеславие, стремление сделать все «как у людей», не хуже, чем у сварливой и толстой жены директора завода, занимавшей квартиру напротив и всегда вызывавшей раздражение у Алексея своим затрапезным видом в обычное время. В линялом халате с безвкусными разводами, из-под которого выглядывала нижняя юбкй, с черными усиками на сальной верхней губе, шлепанцах на узловатых синих ногах, соседка преображалась по
праздникам, когда сходились гости. «Вот и Зоя так готовилась к Новому году: напоказ, чтобы пыль в глаза пустить».
В другой раз неожиданно больно укалывало воспоминание о давно, казалось бы, позабытой покупке политехнического словаря. Алексей упорно искал этот словарь всюду: в книжных магазинах, у букинистов, даже на толкучках. Но найти не удавалось. Зоя знала об этом. И вдруг повезло: в маленькой палатке среди примусов и мясорубок нашелся именно такой словарь, какой был нужен. Алексей взвесил его на руке, бегло перелистал. Чудо, не словарь! Но Зоя капризно надула «губки, просяще взглянула на мужа: «А как же с моими босоножками? Не хватит ведь денег...»
Словарь остался лежать на прилавке. К лакированным туфлям Зои добавились красные босоножки. «Как же мало дорожила она моими интересами, если лишила такой нужной вещи ради лишней пары туфель!»
Стараясь уверить себя, что все эти поступки изобличают Зою в себялюбии, тщеславии, Алексей в то же время терзался сомнениями: «Нет, не так все было, проще, искренней. Я клевещу на Зою. В ее душе жило много и хорошего, доброго. А я только читал ей наставления, всегда обращался к рассудку, а не к чувству. Моралист!»
Слушая терпеливые увещания Арсланидзе, Шатров понемногу осваивался с мыслью, что, может быть, и в самом деле не все еще кончено с его партийностью. Разве партколлегия непременно должна согласиться с решением партийного собрания? А Проценко? О нем говорят столько хорошего! Неужели он не вызовет его в Атарен, чтобы самому разобраться во всем, не полагаться слепо на протоколы? Наконец, есть же на свете ЦК...
Не утерпев, Алексей заговорил об этом с Арсланидзе. Но Георгий отрицательно помотал головой:
– В ЦК писать не следует.
– То есть как это «не следует»? ЦК ничем не поможет коммунисту в беде?
– Не придирайся и не говори глупостей. Я раз видел: трактористу недодали в аванс сто рублей. И он сразу же сел писать жалобу в ЦК.
– Что за дикое сравнение! – возмутился Алексей.– Там сотня рублей, а здесь – судьба человека.
– Опять не понимаешь? Я хочу этим сказать, что есть люди, которые по пустякам строчат письма в ЦК, в Совет Министров, во все концы страны. И таких людей набирается немало. А одновременно с их цидульками приходят в ЦК и письма, написанные кровью сердца. Но из Москвы не все видно, письмо – еще бумага. Как отличить, где жалоба сутяги, а где вопль жертвы беззакония? Попытайся взглянуть на свое дело со стороны. Где-то на краю света, у черта на куличках, преследуют за критику коммуниста. Таких сигналов – тысячи. Что прикажешь делать? Высылать специальным самолетом партийного следователя? Невозможно. Его ждут сотни других, еще более вопиющих дел.
Шатров несколько раз порывался перебить Арсланидзе , но тот жестом останавливал друга:
– Не кипятись. Поразмысли хладнокровно. Разве я не прав?
– Нет! Тысячу раз нет! Тебя послушать, в ЦК вообще бесполезно обращаться.
– Неправда. Этого я не говорил. Когда исчерпал все возможности на месте, не нашел справедливости ни в райкоме, ни в обкоме партии, вот тогда пиши в ЦК– Но не раньше.
Не переубежденный, но поколебленный в своих намерениях; Алексей погрузился в раздумье.
Однажды, без надежды на успех, Шатров заикнулся Крутову о поездке в Атарен, но получил категорический отказ. Поездка отняла бы не меньше двух недель. И это в разгар промывки! Шатров и сам понимал, что Крутов прав. Оставалось одно – терпеливо ждать вызова. Не дезертировать же с прииска.
Легкий шорох за спиной заставил Шатрова обернуться. К промывочному прибору подходил Лисичка. Несмотря на теплый день, старик был одет в синюю ватную телогрейку, шитую белыми нитками, и такие же брюки. Только голая как глобус голова с белым венчиком реденьких волос была открыта солнцу. Позади, шаг в шаг, словно привязанный, шел Чугунов. У обоих под мышкой виднелись лотки.
– Здравствуй, Степаныч! – приветствовал Лисичка Шатрова.– Как золотишко, идет? Или вхолостую шарманка крутится?
Лотошник не мог простить равнодушным машинам, что они добывали золота в сотни раз больше его, всю жизнь отдавшего горному делу.
Шатров и Лисичка перекинулись несколькими замечаниями, как люди, соединенные узами взаимной дружбы, отлично понимающие друг друга с полуслова. Потом старик сказал:
– Я думаю бригаду поставить на те борта, что насупротив подсобного хозяйства. Как полагаешь, Алексей Степаныч?
– Считаю, правильно. Там машина ничего не сделает, только лотками можно золото взять. Но почему вы меня, Максим Матвеич, спрашиваете? – спохватился Шатров.– Ведь я не начальник участка.
– А с кем же мне посоветоваться? С той чуркой, что ли, прости господи? Его уж совсем с уха на ухо перекосило от спирта,– зло сказал Лисичка и даже сплюнул в сердцах.
Шатров ничего не возразил. Не один раз он сам видел Лаврухина на участке в нетрезвом виде. Стараясь держаться прямо, преувеличенно твердо ставя ноги, как делают охмелевшие люди, Мефодий Лукьянович инспектировал участок, остерегаясь одного – встречи с Крутовым.
Лисичка еще посидел немного возле Шатрова, посасывая трубку, задумчиво глядя, как бульдозер подает пески к бункеру. Отъехав задним ходом в конец полигона, Смоленский опускал отвал бульдозера, и могучая машина начинала двигаться к прибору, толкая своей широкой грудью песок, глину, гальку, все, что попадалось на пути. Земляная волна росла все выше, вздымалась, грозя захлестнуть бульдозер и человека на нем, но в последний момент оказывалась над бункером и с глухим всплеском обрушивалась в его прожорливое горло. Бульдозер пятился назад, а земля в бункере понемногу оседала, проваливалась, и он снова пустел. Тогда все повторялось сначала.
– Эка силища! – завистливо сказал Лисичка.– Кабы еще ученые такой лоток придумали, чтоб не по горсти, а сразу по кубометру грунта промывать. Ну, мы пошли.
Но лотошники не успели подняться с трубы. Из-за эстакады промывочного прибора неожиданно вывернулся Лаврухин. На этот раз он был почти трезв.
– Чего здесь околачиваешься? – подозрительно
спросил Лисичку Лаврухин. У него слегка шевелился кончик большого сизого носа, и он смахивал на ищейку, обнюхивающую кусты в поисках дичи.
– Да вот пришел посоветоваться к товарищу Шатрову, а он сам ничего не знает,– смиренно сказал Лисичка. Он стоял перед Лаврухиным с видом крайнего почтения, почти подобострастия. Это обмануло Мефодия Лукьяновича. Только Шатров перехватил мгновенный мстительный взгляд, брошенный Лисичкой на красную физиономию своего начальника.– На счастье, вы подошли. Вы-то, наверное, знаете.
– А в чем дело? Чего ты не знаешь? – подобрев, снисходительно спросил Лаврухин.
– Как бутылку раскрутить, чтоб водка винтом в горло шла?
Лаврухин весь затрясся, выпучил глаза и зашипел, не в силах произнести ни слова от душившей его злобы.
– Пш-ш-ш! – удовлетворенно сказал Лисичка.– Пошли, Егор. Он теперь полчаса шипеть будет, слюной изойдет, уж тогда заговорит.
И лотошники ушли.
– Вы подрываете мой авторитет! – визгливо обрушился Лаврухин на Шатрова, получив наконец дар слова, размахивая руками.– Думаете, я не вижу, кто всех на участке мутит, настраивает их против руководства? Но вам этот номер даром не пройдет. Я сегодня же доложу Крутову, я...
– Вы давно пропили свой авторитет,– негромко, но с таким презрением сказал Шатров, что Лаврухин невольно осекся.– И потрудитесь не кричать. Предупреждаю, я этого не люблю. Понятно? – грозно блеснул глазами инженер.
Лаврухин сразу остыл. Воинственный задор слетел с
него быстрей, чем с драчливого петуха, неожиданно облитого водой.
7
Первый силач прииска был кумиром всех ребятишек «Крайнего». Куда только не заносились они мысленно вместе с Тарасом! То, во главе с ним, мальчишки путешествовали по тайге, отыскивая таинственное, полулегендарное озеро Трех Лососей; то Неделя крушил прикладом на границе целый отряд диверсантов, пока ребята скакали на заставу за подмогой; то богатырь выходил у них на глазах победителем из единоборства с медведем... В какие только опасные положения не ставили в мечтах и разговорах своего кумира ребята прииска!
От смышленых мальчишек не укрылось соперничество между Неделей и Сироткой, и негодованию их не было предела. Как, променять силача, красавца, героя Тараса на Витьку-шофера! Ребята поражались слепоте Клавы, на все лады обсуждали положение. И каким ликованием наполнились их маленькие сердчишки, когда Сиротка, впервые был замечен с Дусей Охапкиной! С тех пор каждый шаг Сиротки прослеживался вездесущими, неутомимыми и бескорыстными следопытами. А итоги разведки через соседского мальчишку ежедневно сообщались Клаве. С самым невинным видом парнишка докладывал о коварном шофере:
– Вчера мы за радиостанцией гуляли, смотрим, Виктор с Дуськой идут. Он ее хотел за руку взять, а Дуська не далась, убежала.
– Над речкой с гитарой сидели. Все про любовь ей поет. Смехота!
– Давеча говорит ей: «Дунюшка, сердце мое, жить без тебя не могу!» А она: «Ну так утопись».
Слушая мальчишку, Клава удивлялась себе. Давно ли она терзалась сомнениями, давно ли ей казалось, что она никак не может сделать выбор, любит обоих сразу. А теперь, узнав о вероломстве Виктора, она испытывала только чувство облегчения. Положен конец мучительной раздвоенности. Все стало ясным. Короткое увлечение исчезло. Пелена спала с глаз девушки, как слетают листья с деревьев в пору осеннего листопада. Любовь к верному, терпеливому Тарасу безраздельно заполнила сердце Клавы. В нем почти не осталось места даже для оскорбленной женской гордости.
Неделя не лгал, когда сказал Сиротке о том, что Клава не желает его видеть. Девушка и в самом деле попросила своего дружка избавить ее от посещений шофера, и Тарас с успехом исполнил поручение. Сиротка, который и не пылал никогда любовью к Клаве, теперь за версту обходил дом Черепахиных. Ему вовсе не улыбалась перспектива вторично очутиться в руках подозрительно настроенного Тараса.
У Сиротки были свои переживания. Дуся продолжала оставаться неумолимой. Ни нежные серенады, которые распевал Виктор под ее окном вечерами, ни рассказы, в которых он был так силен, ни ласковые слова и уверения в любви не могли завоевать хотя бы расположения своенравной девушки.
Сиротка вконец потерял голову и совершал промах за промахом. Он не мог ни одного дня провести без Дуси. Страдая от сознания собственной слабости, малодушия, Сиротка послушно тащился всюду по пятам за Дунюшкой, сносил все насмешки и проказы своей зеленоглазой любушки.
Сегодня был выходной день, и Сиротка одевался особенно тщательно. Укрепив на столе осколок зеркала, Сиротка примерял уже третий галстук, стараясь не замечать иронических взглядов Кеши Смоленского, лежавшего на кровати. Набросив на плечи пиджак, перевернувшись перед зеркальцем на одной ножке, Виктор решил, что он готов: смоляной чуб красиво свешивался над загорелым лбом, глаза сияли в радостном предвкушении встречи.
– Всё! – насмешливо сказал Кеша.– Пропала Дуся. Где ж ей устоять перед таким франтом!
– Ладно, не смейся,– добродушно отозвался Виктор.– Пошли. Вечером встретимся с тобой в кино.
А в это время Дуся тоже готовилась к свиданию. Нет, она была далеко не равнодушна к красивому, остроумному шоферу. Но непреодолимое желание помучить жертву, поиграть ею вдоволь заставляло девушку тщательно скрывать свою все возраставшую симпатию к Сиротке. И сейчас она с улыбкой думала о том, как он подойдет к ней, поздоровается за руку, будет засматривать в глаза, потом пойдет всюду, куда она пожелает, покорный как ребенок.
Охапкин наблюдал за сборами дочери, не решаясь спросить, куда она идет и надолго ли. Смерть унесла его жену, когда Дусе было всего восемь лет. С тех пор Охапкин остался вдовцом, и девочка росла на руках отца. Первое время приходящая женщина готовила обед, убирала комнату, стирала белье. Но вскоре Дуся взяла на себя все несложные хозяйственные хлопоты по дому, за исключением стирки. Маленькая хозяйка вставала рано, кормила отца, поила чаем, и он отправлялся на работу,
а девочка – в школу. В обеденную пору оба снова ненадолго встречались за столом. Вечер уходил на приготовление уроков и обеда на завтра. Так как Дуся занималась тем и другим не очень усердно, то оставалось еще время побегать с ребятишками.
Девочки не слишком жаловали свою шуструю товарку, зато мальчишки были от нее в диком восторге. В мгновение ока взобраться на макушку высокого дерева да еще покачаться там на гибкой ветке, дрыгая ногами, принять участие в драке на кулачках, спуститься в глубокий шурф – все это Дуся проделывала не задумываясь. Зимой были свои забавы: испытание крепости молодого ледка на Кедровке, катание на санках с обрыва, снежки.
Ранняя самостоятельность, слабохарактерность отца привели к тому, что верховодить в доме начала Дуся. По-своему она очень любила отца, но это не мешало ей обращаться с ним пренебрежительно, дерзить и даже покрикивать на него. Сначала Охапкин негодовал, пытался приструнить дочь, но со временем совершенно смирился и предоставил все естественному течению. С тех пор взаимоотношения между отцом и дочерью установились окончательно.
– Ты далеко, Дуся? – не вытерпел все же Охапкин.– Когда вернешься?
– Не знаю, папа,– улыбаясь своим мыслям, ответила девушка.– Захочешь обедать—.меня не жди. Борщ– в духовке, кашу ешь с молоком.
– Но ведь мы собирались с тобой в лес! – жалобно сказал Охапкин.
– Я передумала. В лесу еще сыро. Ты можешь простудиться. Сиди дома.
Последнюю фразу Дуся договорила уже на пороге. Охапкин не успел открыть рта, как дверь захлопнулась и под окном промелькнула гибкая фигурка девушки.
Сиротка с обожанием смотрел на приближавшуюся к нему Дусю. Ну почему так устроено на этом свете, что полюбится тебе девушка и сразу лучше ее никого нет! Все в ней мило сердцу до того, что оно дрожит и замирает, переполненное горячим чувством. Вот так и схватил бы ее на руки, обнял, прижал к себе и закружил в воздухе! Но попробуй сделать это! Дуся тотчас убежит, и останешься один.
В лесу было тихо. Юноша и девушка медленно поднимались вверх по склону сопки, и внизу, под ними, все шире развертывалась панорама прииска. Отсюда, с высоты, правильные прямоугольники полигонов, конуса шахтных отвалов, серебристые извивы Кедровки казались топографическим планом.
Толстые шершавые стволы уходили к солнцу прямыми колоннами. Понизу, нежась в теплоте, распустил свои мохнатые лапы с бомбочками шишек кедровый стланик. Ноги скользили по прошлогодней осыпавшейся хвое. Воздух, настоянный на смоле, мягко овевал лица.
В одном месте, на крутом обрыве, Виктор помог Дусе взобраться вверх. Она протянула ему руку, приподняла белое платье, перехваченное в тонкой– талии пояском, обнажив загорелые ноги, и легко вскочила на обрыв. Девушка не сделала попытки высвободиться, и дальше они пошли, держась за руки, тихонько раскачивая ими. Юноша заботливо отводил ветки, чтобы ни одна из них не уколола девушку, выбирал дорогу в обход каменных глыб, поросших сизым мохом. Полосатый бурундук пробежал по стволу поваленного дерева, юркнул в кусты, прошуршал листьями и исчез. Где-то протрещала сорока, несколько раз звучно ударил дятел, и опять все смолкло, замерло. Только прозрачные комары беззвучно толклись на свету, еле видимые в воздухе.
Через час Виктор и Дуся перевалили за гребень сопки и начали спускаться. Прииск скрылся из виду. Лес стал гуще и глуше. Поверху пробежал порыв ветра, и верхушки деревьев тревожно зашумели. Дуся слегка прижалась плечом к Виктору.
– А вдруг сейчас из кустов медведь шасть – и прямо на нас! Что б ты сделал?
– Побежал бы писать заявление в Союз охотников.
– Нет, правда?
– Подсадил бы тебя на дерево, а сам погиб смертью храбрых.
– Ладно уж, живи,– разрешила Дуся.
На середине спуска Виктор раздвинул плети стланика и остановился в восхищении. Остановилась и Дуся. Перед ними открылась крохотная полянка, со всех сторон заплетенная кедрачом, устланная изумрудной травой. Нагретый неподвижный воздух так и ударил в нос густым запахом хвои. Золотая муха затрепетала кры-
лышками на одном месте, потом, спугнутая, унеслась прочь.
– Отдохнем здесь, я устала,– сказала Дуся.
Виктор сбросил с себя пиджак, расстелил его на теплой земле, и Дуся опустилась на него, похожая в своем белом платье на одуванчик. Непонятная истома разливалась по телу девушки, чуть-чуть кружилась голова, сладкая дрема смыкала глаза. Дуся прилегла на бок, свернулась клубочком, чувствуя локтем юношу возле себя.
Не надо, ах не надо было забираться в этот колдовской лес! Нет сил ни подняться, ни сбросить руку, что так вкрадчиво легла на плечо. Кто это ласково и невнятно шепчет на ухо – лес или Витя? Бедный, он столько страдал, терпеливо ждал и надеялся... Почему он целует щеку? Вот мои губы, они сухие от ветра и солнца. Целуй их, милый, це...
Ветер стих. Солнце спряталось за тучку. Бабочка на ветке сложила свои пестрые крылышки. Муравей остановился, опустил на землю ношу. В волшебной тишине умерли все звуки, остановилось время. Деревья распростерли над заветной полянкой свои ветви, охраняя великое таинство любви.
8
Хлопоты с приготовлением пищи быстро надоели Шатрову. Конечно, можно было питаться в столовой, но там кормили довольно-таки однообразно. Главное же, никогда не удавалось вовремя отлучиться с промывочного прибора. Несколько раз Клава впускала Шатрова в столовую во внеурочное время, но потом перешла в ночную смену, и эта возможность отпала. Наконец после того, как Шатров два дня подряд остался без обеда и пожаловался на свою беду Клаве, она надоумила его поговорить с Евдокией Ильиничной.
Старушка охотно согласилась принять столовщика. Она часто думала об Алексее, о его судьбе и, незаметно для себя, всей душой привязалась к инженеру.
Прошла неделя. Шатров ежедневно бывал в доме Черепахиных, и Евдокия Ильинична окончательно перестала отличать его от членов своего семейства. Такому сближению содействовал и сам Шатров. После болезни он отдал свою просторную квартиру, поселился неподалеку от Черепахиных в одной комнатке и часто проводил у них не только обеденное время, но и вечера.
Обложившись со всех сторон газетами, Никита Савельевич шуршал ими, пробегал глазами столбцы, задерживаясь на телеграммах из-за границы. Евдокия Ильинична хлопотала по хозяйству. Клава вышивала или гуляла где-то с Тарасом. Примостившись поближе к свету, Алексей не торопясь перечитывал «Листья травы» Уолта Уитмена, смакуя каждую строчку. Изредка Никита Савельевич опускал газету на колени и просил Алексея объяснить непонятное иностранное слово. Евдокия Ильинична с материнской гордостью смотрела на инженера, восхищенная его ученостью.
В один из вечеров семья Черепахиных куда-то разбрелась, и Шатров остался наедине с Евдокией Ильиничной. Размеренно и звонко капала вода из рукомойника. Тикали стенные часы. Шатров читал. Евдокия Ильинична вязала. Блестящие спицы быстро мелькали в ее сухих коричневых пальцах. Кот трогал мягкой лапкой клубок шерсти, катал его вокруг ножки стула.
Взглядывая временами на Шатрова, старушка заметила, что он давно уже смотрит поверх книги неподвижными зрачками. Перестали шелестеть страницы.
– Об чем задумался, Алеша?—ласково спросила Евдокия Ильинична.
Шатров встрепенулся, провел рукой по лбу.
– Так... Ни о чем... Глаза устали.
– А ты отложи книжку-те. И так умный.
– Умный...– Помолчал, добавил с кривой усмешкой: – От умного б жена не ушла.
– Вон ты об чем... Это дело ума не касаемое,– заметила старушка, продолжая шевелить спицами.– Тут другое.
Еще минута протекла в молчании.
– Главное, не могу понять, с чего началось...
– А ты расскажи, как у вас вышло,– тихо попросила Евдокия Ильинична.
Такой вопрос в устах любой другой женщины показался бы Шатрову назойливой бабьей попыткой коснуться его интимной жизни. Но он уже достаточно знал Евдокию Ильиничну, чтобы понять – ее просьба вызвана не праздным любопытством, а сердечным, почти материнским участием.
– Трудно об этом рассказывать,– все еще колеблясь, сказал Шатров.
Его томило давнее желание поделиться с кем-нибудь своими мыслями, горестным недоумением, облегчить в разговоре душу. Но с кем? Георгий – друг, но с ним об этом не поговоришь. Тамара славная, умная женщина, а вот поди ж ты, не поворачивается язык заговорить с ней о Зое. Сейчас это едва осознанное желание превратилось в жгучую потребность. Показалось вдруг, что Евдокия Ильинична очень напоминает его покойную мать. То же выражение доброты, разлитое во всех чертах лица, те же неутомимые, всегда занятые пальцы. Да, да! Вот и седые волосы завязаны таким же крутым пучком... Ей можно сказать.
– ...Вот так все оно и получилось,– глухо закончил Алексей, не поднимая головы. Он смотрел, опершись локтями на колени, в открытое поддувало печки, где затягивались сизым налетом живые трепетные угольки.– Умерла любовь!
Евдокия Ильинична долго молчала. Все так же тикали часы, слышалась та же звонкая капель.
– Это не любовь! – решительно произнесла наконец старушка.
– Как... как не любовь? – изумленно переспросил Алексей.– Помилуйте, Евдокия Ильинична, а что же это тогда, по-вашему?
– Так... угар... кипенье крови-те. Больно скоро перегорело все.
– Какой угар? Что вы говорите, Евдокия Ильинична! – оскорбленно воскликнул Алексей. Он выпрямился, уставился в спокойное лицо старушки.
– Дело говорю, батюшка. Нетто любовь такая бывает? Любовь – это... Вот вы оба на одном прииске живете, хоть издаля видаетесь даже – и ничего! Коли б ты на колени перед Зоей пал, умолял: «Жизни мне без тебя нету» – или бы силой умыкнул ее, выкрал от Крутова да бежал, тогда б я поверила,– строго сказала Евдокия Ильинична.
– Но я же всячески убеждал ее, объяснял ей...
– Не на митингу-ту! Здесь не ярить жену, другие слова надобны, тихие, душевные, но такие, чтоб огнем на сердце пали, все в нем повернули. Недостало на них твоей любви, Алеша, сам виноват. Я с Зои вины не слагаю. Нечестно она обошлась с тобой. Но и ты повинен. Ты б за свою большую правду стоял, не отступался, а в малом выказал бы жене ласку, уважение. Да исподволь, да помалу-те ее на свой лад поворачивал, не ломал. На что дуб крепок, а и тот до поры терпит. Так-то, голубь мой. Ученый ты человек – куда мне, старухе! – но и я кой-чему в жизни научилась, хоть в грамоте не сильна.
– Нет, не могу я с вами согласиться, Евдокия Ильинична!
– Придет время, согласишься, батюшка. Настоящая твоя любовь еще впереди, Алеша. А уж придет, тогда держись за нее обеими руками, не упусти. Худо будет, коли упустишь. Не по-теперешнему худо!
На этот раз Алексей ничего не ответил. Что-то в словах душевной, умной старушки смутило его. Голос Евдокии Ильиничны звучал убежденно, предостерегающе, почти пророчески.
9
Часто к Черепахиным заходила Нина. Она занимала комнату при больнице, но знакомых не имела и тянулась к родственникам.
– Забежала на огонек, проведать вас,– объясняла Нина, останавливаясь в дверях, держась руками за скрещенные концы платка. Ее большие светлые глаза ласково глядели на всех. Алексей тоже ощущал на себе этот взгляд и смущался. Хотя Нина в своем легком цветастом платье ничем не напоминала прежнего строгого врача в белом халате, Алексей не мог забыть, что много дней был ее пациентом.
– Да ты входи, Ниночка,– приглашала племянницу Евдокия Ильинична.– Что стала в дверях, ровно гостья? Чай, своя, не чужая.
– Нет-нет, я на минуточку.
Но Никита Савельевич уже шел к девушке, обнимал ее за талию и усаживал на стул.
– Будешь ужинать с нами,– притворно сердито ворчал старик.– И никаких возражений. Не пущу, и баста!
– Правильно, отец,– одобрительно говорила Евдокия Ильинична.– А ты что ж, Алеша, не кличешь Нину-те?
– Она его горькими порошками пичкала, вот он и осерчал,– шутил Никита Савельевич.
– Оставайтесь, Нина Александровна,– присоединялся к общей просьбе Шатров.
И Нина оставалась.
Она с аппетитом ела пельмени, которые мастерски лепила Евдокия Ильинична, рассказывала о больничных новостях, расспрашивала Шатрова о приисковых делах, обнаруживая в них изрядную осведомленность. Во всяком случае, гораздо большую, чем можно было ожидать от врача.
Часто разговор сбивался на литературу. Алексей скоро убедился, что Нина такая же страстная любительница чтения, как и он сам. В несколько дней она проглатывала книги, которые приносил ей из своей библиотечки Шатров, и просила еще и еще.
О литературе Шатров мог говорить без конца. А здесь он заполучил внимательную слушательницу. И Шатров подолгу рассказывал Нине о том, как Шекспир в первое время своей жизни в Лондоне присматривал за лошадьми джентльменов, приезжавших в театр; как молодой Золя ставил на крыше силки ддя воробьев и жарил свою добычу, нанизав ее на стальной прут от занавески; как умирал от чахотки Достоевский, а Некрасов удивлялся, что паралич не хватил его правую руку в те годы, когда он был редактором «Современника».
– А теперь? – улыбаясь, заканчивал Шатров.– Дома творчества, творческие командировки, премии, звания лауреатов... Союз писателей всячески опекает молодых
. авторов, только пиши. Нет, в большом, неоплатном долгу перед народом наши инженеры человеческих душ!
Нина слушала жадно. О многом она узнавала от Алексея впервые. Раньше ей не приходилось сталкиваться с такими начитанными людьми. О себе рассказывать Нина не любила. Собственная жизнь казалась ей очень обыденной, серенькой. «Ну, жила с папой и мамой в Улан-Удэ, пока не закончила там среднюю школу. Там же вступила в комсомол. Потом – Иркутский мединститут, зачеты, сессии, практика. Выполняла комсомольские поручения: была агитатором, диктором. Закончила институт, попросилась на Север, к дяде. Вот и вся моя жизнь».
Теперь, когда Шатров не участвовал в планерках, у него оставалось много свободного времени, и вечерние встречи в доме Черепахиных затягивались часто допоздна. Тогда Алексей провожал Нину до больницы, прощался у ее крыльца и шел к себе. Наутро – снова работа...
Однажды, как обычно, Шатров стоял на верхней площадке промывочного прибора. Сотрясая все тонконогое сооружение, с хрустом ворочалась железная бочка. Далеко внизу маневрировал на полигоне со своим бульдозером Смоленский.
Алексей любил эти часы дня. Теплый ветер ласково гладил щеки, лениво шевелил волосы, потом, осмелев, забирался под рубашку, скользил по коже. Солнце щедро грело землю, промерзшую за зиму. Далеко, насколько хватал глаз, во все стороны увалами расходилась тайга, скрываясь в дрожащем мареве. В разных местах, похожие на боевые треножники марсиан, виднелись другие промывочные приборы прииска. С них беззвучно падала вода, казавшаяся на таком расстоянии неподвижной.
Под равномерный шум механизмов мысли текли неторопливо и свободно. Здесь, на приволье, не хотелось думать о пережитых бедах. Вспоминались фронтовые эпизоды, студенческие годы, а чаще всего беспечное детство. В памяти оживали песчаные тихие улицы родного Минусинска, протока Енисея, плоты, причаленные к берегу, приплывшие с предгорий Саянского хребта.
...Жарко. Раскаленный песок обжигает даже огрубелые, ко всему притерпевшиеся подошвы ног ребятишек. Скорее к реке. Еще на бегу сброшены рубашонки и штанишки. Бул-тых! У-у! Холодная вода обнимает разгоряченное тело, мягко, но настойчиво увлекает с собой. Быстро проносятся мимо белые домики, окнами на протоку Енисея. Вот и красный деревянный мост на Абакан. Дальше – лодочная станция. Заругают. Надо выбираться на берег. Той же стайкой голышата взапуски несутся вверх по узкой прибрежной полоске. Лешка впереди всех. Теперь – в горячий песок. Вот так. Ах, хорошо!
Весь во власти воспоминаний детства, Алексей тихонько улыбался, не замечая, что внизу давно уже пытается перекричать шум работающего прибора и машет руками Арсланидзе.
Увидев наконец Георгия, Алексей встрепенулся. «Что случилось? Пришло решение из Атарена? Отменили или...» В несколько прыжков Шатров сбежал вниз по эстакаде, придерживаясь за перила.
– Замечтался, чертушка,– добродушно сказал Арсланидзе.– Не слышит, не видит... Я к тебе от Норкина.
– От Норкина?!
– Да. Ты что волнуешься? Нет, Алеша, оттуда еще ничего нет. Я о другом. Парторганизация поручает тебе наладить на прииске местное радиовещание. Пятнадцатиминутные передачи. Как сработали участки, приборы, шахты. О стахановцах, о лодырях. Ну и так далее.
– Парторганизация? Но ведь я...—запинаясь пробормотал Алексей, весь вспыхивая от радостного смущения.
– Что? Исключен? Пока еще неизвестно. Ты остаешься коммунистом,– сурово сказал Арсланидзе.—• А раз так, изволь подчиняться партийной дисциплине.
– Конечно, если так, если парторганизация...—; заторопился Алексей.– Ты меня не понял. Я очень рад. Я...
Не в силах сдержаться, Алексей счастливо засмеялся, ухватил друга за руки и закружился с ним на одном месте, не замечая любопытных взглядов рабочих.
– Погоди! – остановился внезапно Шатров, осененный новой мыслью.– А кто будет читать материалы перед микрофоном?
