Текст книги "Год жизни"
Автор книги: Вячеслав Тычинин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 28 страниц)
Невеселые мысли одолевали начальника участка. Терпение Крутова лопалось. «Сроку тебе – неделя. Если ты, мякинная голова, не дашь декадный план, загоню в шахту простым рабочим. Лопатой будешь руководить!»– заявил Игнат Петрович на последней планерке. Было над чем призадуматься! Лаврухин знал характер Крутова. Игнат Петрович не бросал слов на ветер.
«Дать декадный план». Легко сказать! А как это сделать? Мефодий Лукьянович перебрал немало разных способов, но ни один не годился. Галган посоветовал приписывать понемногу добычу в ежедневной рапортичке, но и этот вариант сразу же отпал. Золото – не пески, которые всю зиму сваливают у шахты. Поди узнай, сколько кубометров вчера добавилось в отвале! А с золотом так: сколько сдал сегодня в кассу, на столько и документ получи.
В довершение всего на прииске иссяк запас взрывчатки. Нечем стало взрывать готовые шурфы. Вечная мерзлота в них оттаивала, они начинали обваливаться. Под угрозой оказался целый полигон. Экскаваторщики забили тревогу.
Недалеко от промывочного прибора Шатрова Лавру-хин остановился посмотреть шурфы. Оттаивание продолжалось. Глубокие земляные колодцы потеряли правильную круглую форму. На дне их кучами громоздилась земля. То там, то здесь с глухим шорохом осыпались камни, песок. Один раз оторвалась и упала большая глыба. Еще неделя-две – й все шурфы обрушатся.
Злой, наэлектризованный, отыскивая повод пошуметь, Лаврухин подошел к прибору. Но здесь не к чему было придраться. Ровно и мощно падал с колоды коричневый пенный поток воды. Ни на минуту не обнажалась лента транспортера. Шатров копался в механизме питателя, о чем-то весело шутил с рабочими.
По общему мнению, Алексей и Нина чудом уцелели во время массового взрыва. Весь полигон был усеян камнями и глыбами. Но факт оставался фактом. Нина отделалась испугом, Шатров – легким повреждением ноги. Небольшой осколок камня рассек-таки правую икру, не затронув берцовые кости. Теперь рана затянулась, остался только шрам, но Алексей все еще слегка прихрамывал.
Оставаясь незамеченным, Лаврухин прилег на землю, наблюдая за Шатровым. Инженер возбуждал сильное любопытство у Мефодия Лукьяновича, оставаясь для него неразрешимой загадкой. Лаврухин не мог понять мотивов поведения Шатрова, образа его жизни. Инженер, человек с высшим образованием. Заслуженный офицер, орденоносец. Приехал на хорошую должность с приличным окладом. Горное дело знает, толковать нечего. Чего бы еще? Нет, взялся воевать с Крутовым. А что ему в этих работягах? Сегодня он здесь, на следующий год – на другом прииске. Чудно! Жена ушла, сам заболел, чуть из партии не вылетел – не кается. Слышно, опять что-то с Арсла-нидзе затевает. Ходит по баракам, книжки читает. Вон он, пересмеивается с чумазым слесарем. Нашел себе товарища... И они-то, грязные черти, его любят! Попробуй затронь Шатрова, все за него горой. Или взять последний случай – кинулся как ошалелый девчонку спасать. Свободно же мог угробиться. А за что? Если б ему сто тысяч деньгами посулили или бы орден хотя б предвиделся за геройство... А то так, за спасибо. Партиец? Так есть люди, и в партии состоят, и все у них по-человечески. Вот хоть бы Норкин: заколачивает деньгу на книжку, дотягивает до пенсии, на рожон де лезет, слушается Крутова. Все ясно, понятно.
Никакого вмешательства Лаврухина не требовалось, но, чтобы засвидетельствовать свое появление, он все же подошел к транспортеру, осмотрел ролики. Шатров выбрался из-под бункера, нахмурясь пошел навстречу Лав-рухину. Сейчас же Мефодий Лукьянович загадал: если Шатров поздоровается с ним, Крутов оставит его, Лаврухина, начальником участка. Инженер не поздоровался.
– Мефодий Лукьянович, Чугунов посоветовал, как спасти шурфы от обрушения.
– Да? Как? – так и кинулся к Шатрову Лаврухин. Кинулся и даже рот приоткрыл, словно готовясь прихлопнуть им на лету известие.
– Надо нарубить веток стланика и плотно прикрыть ими шурфы. Тогда они не будут оттаивать. Солнце не достанет. Чугунов говорит, они с Лисичкой всегда так делали.
«Шут возьми, как просто! А мне в башку и не втемяшилось»,– подумал Лаврухин, вслух же небрежно сказал:
– Старо. Возни много. Я думал, он что-нибудь получше придумал. А в общем ладно. Пошлю рабочих стланик рубить. «Что, съел? – мстительно подумал Лаврухин.– Думал, благодарить тебя буду?»
Но инженер, по-видимому, и не ожидал от Лаврухина никаких изъявлений благодарности. Он уже отошел от него, занялся насосом. Шатров плохо переносил даже короткое общение с Лаврухиным. При всякой встрече с ним Алексей испытывал чувство гадливости, смешанной с недоумением. Как могли жить в Советской стране такие люди, без высокой ясной цели в жизни, без любви и увлечения своим трудом? Каждый раз, сталкиваясь с людьми, подобными Лаврухину, Алексей вскоре же начинал тяготиться разговором с ними. Его тянуло прочь от них, на свежий воздух.
– Вставай, лежебок! В контору пора.
Марфа Никаноровна стащила с мужа ватное одеяло. Он забурчал, но взглянул на часы и заторопился: сунул ноги в домашние шлепанцы на войлочной подошве, подошел к рукомойнику, взлохмаченный, тонконогий в трикотажном сиреневом белье.
Марфа Никаноровна встала уже давно. Она приготовила завтрак, вымыла пол, накормила поросят и наносила воды в кадушку на завтра. Домашнюю работу теперь приходилось делать урывками, по утрам и вечерам. Женщины добились своего: на новом полигоне возвышался промывочный прибор, начальником его единогласно была избрана Норкина.
Доверием, оказанным ей женщинами, Марфа Никаноровна очень гордилась. Несколько раз она даже заметила, не без ехидства, мужу: «Так-то, Леня. Меня начальником выбрали, а тебя из парторгов на вороных прокатили. Что я говорила? И правильно. Какой из тебя парторг? Куда Крутов с копытом, туда и ты с клешней. Ни сознательности, ни твердости».
Позавтракали молча. У конторы разошлись. Норкин направился в свой кабинет, Марфа Никаноровна – к прибору. Сегодня предстоял большой день. Освободился один бульдозер. Крутов обещал отдать его женщинам. Это означало – долой тачки, трапы, лопаты. Большинство женщин, кто захочет, можно будет перевести на рытье шурфов. Тяжеленько, зато там заработок повыше.
По дороге Марфа Никаноровна зашла за Феклой.
Никто не работал с большим усердием, чем глухонемая. Любо было смотреть, как, проворно действуя лопатой, она насыпает тачку – гора горой, бегом катит ее по узким трапам-доскам, нигде не оступаясь, и ловко опрокидывает над бункером. Прошлая жизнь с Галганом представлялась Фекле безобразным сном. Казалось, долгое время она плыла в мрачном туннеле. Ее тащило, било об осклиздые стенки и вдруг вынесло на простор голубой ласковой реки с зелеными берегами, залитыми солнцем. Фекла изменилась даже внешне–загорела, приобрела уверенную осанку, выступала плавно и важно. Теперь она первая хохотала над нечаянно перевернув-
шейся тачкой, вечными проделками Дуси, которая тоже работала на приборе.
В полдень у прибора появился Неделя, прямо из шахты,– в брезентовой куртке и широкополой шляпе, осыпанной каменной пылью. Под мышкой, как тросточка у щеголя,– бурильный молоток. Женщины приветливо заулыбались, глядя на Тараса. Все любили его той бескорыстной любовью, какой русские люди .награждают силачей. Дуся потащила Тараса за рукав к себе. Он послушно следовал за шустрой проказницей добродушно ухмыляющийся, смущенный общим вниманием. Дуся заставила Тараса насыпать грунт в тачку, сама вскочила сверху, и Тарас быстро покатил ее по доскам под смех женщин. Над бункером он резким движением перевернул тачку, но Дуся успела-таки соскочить с нее и залилась хохотом, приплясывая, показывая Неделе розовый язык.
Тарас не сделал даже попытки поймать насмешницу– он прекрасно знал, что это ему никогда не удастся, и поднялся на эстакаду по скрипучим доскам. Рядом бежала пустая резиновая лента транспортера. Лишь редкие кучки грунта виднелись на ней. Тарас пренебрежительно хмыкнул. «То ли дело бульдозерный прибор».
На верхней площадке бурильщик остановился. Солнце светило усердно, но грело уже не с прежней силой. Порывами налетал холодный ветер. Внизу, в складках полигона, двигались женщины. Тарас внимательно поискал глазами, но нигде не нашел Клавы. «Зачем она велела прийти?»
Протекло полчаса. Внимание Тараса привлек далекий лязг гусениц. Где-то шел трактор. Лязг приближался. Тарас лениво повел взглядом и увидел: на крутой отвал взбирается бульдозер. Могучая машина лезет почти вертикально. А за ее рычагами маленькая фигурка. Капелькой крови алеет косынка. Клава?
Саженными скачками Тарас сбежал с эстакады, пустился навстречу бульдозеру. Гремящая машина, выпятив вперед панцирную грудь, быстро надвигалась на него, все увеличиваясь в размерах. Сверху на Тараса смотрело счастливое и гордое лицо Клавы. Вольный ветер трепал и рвал с головы красную косынку. Девичьи руки уверенно сжимали стальные рычаги. С грохотом упал тяжелый нож, врезался в землю, вздыбил ее и погнал перед собой к бункеру прибора живую земляную волну.
В бесчисленных книгах поэзией и прозой воспета любовь. И никогда, покуда жив род человеческий, не перестанет звучать гимн любви, началу всего сущего.
Алексей полюбил Нину. Это любовь послала его навстречу взрыву на полигоне. Это любовь окрашивала теперь собою всю жизнь Алексея. Что бы он ни делал, Нина входила радостью в его мысли. Сколько раз среди дня молодой инженер отрывался от работы, прислушивался к какому-то неясному, но сладостному приливу внутри: «Что случилось? Да, Нина...»
Теперь для Алексея не существовало предела его физических сил. Он мог двое суток не спать, оставаясь свежим и бодрым, мог без устали часами ворочать вместе с рабочими тяжелую ленту транспортера, очищать бункер прибора: Иногда Алексею казалось, что он способен на чудо: прыгнуть с высокого обрыва и полететь в воздухе над тайгой, как в детских снах, взмахивая руками. И это чудо сделала с ним она, Нина!
После того, что произошло на полигоне, Алексей и Нина, не договариваясь, как-то само собой, перешли на «ты». Ни одного слова о любви между ними еще не было сказано. Оба боялись заговорить о ней, коснуться того чудесного, что пело в их душах. Но и молчать Алексею становилось все труднее.
В этот вечер, сидя дома, подперев голову рукой, Алексей в раздумье чертил пером профиль Нины, вслух произносил имя любимой, наслаждаясь его звучанием. Очнуться его заставил звучный бой стенных часов в желтом деревянном футляре. Десять часов! Пора ужинать. Евдокия Ильинична не любит кормить поодиночке.
У Черепахиных было шумно. Тарас стоял посреди комнаты, руки в боки, и заливался хохотом. Глядя на него, смеялись Клава и Нина. Никита Савельевич пытался остановить их, но и у него щурились глаза, прыгала борода.
– Ой, не могу,– стонал Тарас.– Уронила меня бид-на маты с шестнадцатого этажа.
– Что тут у вас, аттракцион смеха? – в недоумении спросил Шатров, невольно задерживаясь взглядом на смеющемся лице Нины с ямочками на щеках, поддаваясь общему веселому настроению.
– Это все Тарас,– махнул сложенной газетой Никита Савельевич в сторону Недели.– Эк его разбирает! Смешинка в рот попала. Вон, вон, того гляди, лопнет. Да будет тебе, Тарас! Где в нем столько смеху помещается? – с беспокойством продолжал Черепахин, обращаясь к Шатрову.– И главное, Алексей Степаныч, ничего смешного! Американский министр обороны Форрестол прыгнул из окна шестнадцатого этажа морского госпиталя в Вашингтоне. Пишут, выскочил как был – в больничном халате...
Но Тарас не дал говорить Черепахину.
– В белом халате... летел, как ангел... и мотузочки сзади тюлюпались, навроде крылышков,– с новой силой грохнул Тарас,– а вдарился как черт!
Евдокия Ильинична, вошедшая с подойником в руках, застала очень живописную картину. Прошло немало времени, пока все успокоились и Клава начала накрывать на стол.
– Вот ты заливаешься, Тарас,– мягко выговаривала она своему жениху,– а гляди, чтоб на экзамене плакать не пришлось. Скоро в вечернюю школу. Ты мне что обещал? Я твое желание выполнила, перешла на бульдозер. И ты должен учиться.
– Буду, мое серденько,—ласково отвечал Тарас, не сводя обожающего взгляда с лица Клавы.– Всю физику повторил уже. Через год буду ученый, как академик.
– Ох уж, академик! – шутливо дернула Тараса за ухо девушка.– Скажи, хоть бы семилетку одолел!
Шатрова волновало интимно-дружеское обращение Клавы с Тарасом.
Он мысленно ставил себя на его место, а Нину – на место Клавы и краснел от своих мыслей. Но у Тараса и Клавы все было решено. В сентябре они едут в Атарен , а возвратясь, празднуют свадьбу. А у него...
– Скоро, мать, кормить нас будешь? Кишка кишке кукиш кажет,– сказал Никита Савельевич, втягивая живот.– Вот, погляди, вконец отощал.
– Не я тебя, ты меня тридцать лет кормишь,– отшутилась Евдокия Ильинична, ловко нарезая аппетитными ломтями поджаристый хлеб домашней выпечки.– А за что – не знаю.
За стол уселись все сразу. Рядом с Ниной – Шатров. Но ему не суждено было в этот вечер поужинать. Едва он взялся за ложку, как в дверь постучали. Вошел рабочий с прибора Шатрова, мокрый, запыхавшийся.
– Алексей Степаныч, колодец прорвало! Вода от насоса уходит. Прибор стал.
Шатров выскочил из-за стола.
– Да поешь, Алеша, успеется,– всполошилась Евдокия Ильинична,– не пожар-те, за минуту ничего не подеется.
– Нет, нет, Евдокия Ильинична. Провороним воду, и план уплывет.
Старушка взяла два ломтя хлеба, проложила их ноздреватой пластинкой сыра и сунула в карман инженеру.
– Хоть там, голубчик, закусишь.
Уходя, Шатров не утерпел, попрощался с Ниной отдельно.
Открыв дверь, инженер на секунду отступил назад, поежился. В темноте ночи шумел проливной дождь. Блестели налитые водой колеи. Подтянув повыше голенища сапог, Алексей шагнул вперед.
После ужина, чтоб не идти под дождем, Нина легла спать вместе с Клавой. Евдокия Ильинична убрала посуду, подсела к мужу.
– Ты ничего, отец, не примечаешь?
– А что?
– Сдается мне, Алеша к Ниночке тянется. Не так чтобы явственно, а все же таки... То на лицо зарумянится, то глаза отведет, будто и не глядит, а самого так и подмывает, сердешного...
Никита Савельевич с добродушной усмешкой обнял жену за плечи.
– Поздно же ты, мать, разглядела! Давно промеж них любовь. Думаешь, с чего он тогда кинулся под взрыв?
– Дай-то бог,– перекрестилась Евдокия Ильинична.– А я бы никого другого и не пожелала Ниночке. Такой Алеша добрый и славный. Ведь не кто, он ее спас. В глазах смерть стояла.
4
Погода испортилась. Третий день шли злые непрерывные дожди. Зоя сидела в огромной пустой квартире и уныло смотрела в окно. По стеклу, точно слезы, катились крупные капли. Монотонно барабанило по крыше. У крыльца слабо шелестел глянцевыми листьями молоденький тополь. Сквозь дождевую дымку редко-редко мелькали фигуры прохожих в островерхих капюшонах. Тоска!
Приступы хандры у Зои стали не редкостью. Дружба с Цариковой распалась. После ссоры они не встречались ни разу. Женщины сторонились Зои. Никто не приглашал ее к себе в гости, никто не навещал ее. Зоя осталась совсем одна.
Что-то не ладилось в ее жизни. Не было радости, но почему – Зоя не могла понять. Часто она открывала дверцу дорогого шифоньера из светлой карельской березы, равнодушно перебирала свои платья. Их висело много – разных цветов и фасонов. Внизу длинным рядом стояли туфли. В сундуке хранились пальто, отрезы. Крутов не скупился на подарки молодой жене. Но прикосновение мягкой струящейся ткани, яркие краски не приносили былого наслаждения. Наряжаться здесь, на прииске, где все заняты работой? Ходить пестрой павой на посмешище людям? Вдобавок – ни парка, ни асфальтированных тротуаров. Пыль, грязь... Переехать в город? Крутову нечего там делать. Да и не поможет. В глубине души гнездилось холодное сознание: всюду потащится за ней эта тоска. Не для кого наряжаться, не перед кем. Кому она нужна, красивая, нарядная? Кто ее любит?
Снова и снова Зоя восстанавливала в памяти события прошедших месяцев, пытаясь найти разгадку, почему ей не дается в руки маленькое скромное счастьице. Ведь ей нужно так немного – любимый человек, обеспеченное существование, возможность чуточку повеселиться... А вместо этого – одиночество, зеленая тоска. Нет, не того она ждала, оставляя Алексея! И не странно ли: он никогда не заботился о своем счастье, наоборот, навлек на свою голову все беды – и что же? Алексей по-прежнему в партии, доволен своей работой, он нужен людям, его хвалят. Даже всесильный Крутов ничего не смог ему сделать. А теперь, говорят, Шатрова часто видят вместе с Ниной Черепахиной. Он счастлив! А она? Такая молодая, хорошая... Подумать только —жизнь проходит мимо нее!
Зоя упала головой на руки и заплакала бессильными тоскливыми слезами. Лохматый кот потерся об ее ноги, обиженный невниманием, отошел, принялся умывать мордочку, зазывая гостей. И почти тотчас же раздался стук в дверь.
Зоя испуганно вскинулась, насухо вытерла глаза. Вошла Марфа Никаноровна. Брезентовый дождевик стоял на ней колом. Сейчас же с него натекло на пол. От резиновых сапог поплыла жидкая глина. Седеющие волосы намокли, выбились из-под капюшона. Лицо тоже мокрое, но довольное, с хитринкой.
– Натопчу я тебе, однако. Ну да ладно, домработница подотрет. Или сама? Не записалась еще в барыни?
– Какая я барыня! – весело отозвалась Зоя. Хандра вдруг уступила место бодрости. Лукавое лицо Марфы Никаноровны, возможность поговорить с живым человеком, запах дождя и свежего воздуха, исходивший от дождевика,– все это живительно подействовало на Зою.
– Вот и хорошо. Не пишись. А то я только было в барыни полезла, бац! – а моего Сеньку по шапке! – затряслась в неслышном смехе Марфа Никаноровна. От глаз лучиками побежали добрые морщинки.
Глядя на нее, засмеялась и Зоя.
Между тем глаза Марфы Никаноровны быстро обежали всю комнату и опять остановились на лице Зои, зоркие, сверлящие как буравчики.
– Почто одна сидишь, скучаешь? Да ты, никак, плакала?
– Что вы! Просто лук к обеду резала, вот и...– вспыхнула Зоя.
– А. Бывает. Лук – он такой, едучий.
Норкина поговорила еще немного, потом перешла к цели своего посещения:
– Я к тебе. Затеял наш женсовет новое дело. Хотим своими силами отремонтировать к зиме одно общежитие, сделать его образцовым. Кеша с ребятами обещали помочь. Снег-то, он вон он, близко, а твой князь и не чешется, пес его заешь. И эта дубина стоеросовая, прости господи, Галган, не думает, как будут рабочие зимовать. Опять, как в ту зиму, в кулаки свистеть? Штукатурка пообвалилась, тамбуры не утеплены, печки плохие... Партбюро приняло решение о подготовке к зиме, а Крутов тянет. Так, может, хоть глядя на нас, женщин, постыдится? Но мороки с ремонтом много. И с прибора всех не снимешь. Это еще ладно, Клавдюня такая девка верткая. Ровно бы она век на бульдозере ездила.
Женщины говорили долго. Обрадованная приходом Норкиной, тем, что женсовет вспомнил о ней, Зоя напоила гостью чаем с малиновым вареньем и бисквитным печеньем. Условились: завтра же Зоя включается в ремонтную бригаду женщин.
– Я вон какая дыня репчатая,– шутила, прощаясь, Марфа.Никаноровна,– и то мазать взялась. А ты молодая, ловкая. Да,– приостановилась она уже на пороге, как будто лишь сейчас вспомнила,– ты у своего тесу не выпросишь кубометра два? Там кое-где крыша худая. Менять тесины придется.
– Н-не знаю,– замялась Зоя.– Попробую. Только вряд ли он меня послушает...
5
В то время как в доме Крутова шло приятное чаепитие, Игнат Петрович выдерживал бурный натиск Тамары Арсланидзе.
– Да поймите же, Игнат Петрович, упрямый вы человек,– наступала Тамара, прижав кулачки к груди,– что это дико, чудовищно, если хотите! Перекладывать золото из одного кармана в другой! Грабить себя, обманывать государство!
Час тому назад Чугунов привел Тамару к одной из шахт первого участка. Геолог спустилась в шахту и обнаружила в ней добрый десяток лотошников. Рассыпавшись по лавам, они без зазрения совести выдалбливали к себе в лотки из спаев – золотоносных прожилок – самые богатые включения золота. Шахту грабили. Наверх в коробах шли обедненные пески.
Потрясенная Тамара выгнала из шахты всех лотошников и нашла Лаврухина, чтобы уличить его в вопиющем недосмотре. К изумлению геолога, Лаврухин не только не попытался отпереться, но сам заявил:
– Это я .распорядился.– И, помедлив мгновение, чтобы насладиться эффектом своих слов, добавил: – По приказанию Игната Петровича.
Тогда-то Тамара и пустилась на розыски Крутова, отыскала его в кабинете.
– Мы рубим сук, на котором сидим! Представьте себе – бульдозеры будут подавать, а приборы промывать наполовину пустую породу,– продолжала Тамара с выражением гнева, обиды и недоумения на смуглом красивом лице. Ее удлиненные миндалевидные глаза блестели.– Работа людей, машин, горючее, деньги – все на ветер! Ведь это золото, что растаскивают лотошники, мы все равно снимем с приборов, только на неделю позже.
Игнат Петрович, который каменно сидел в кресле и, казалось, дремал под бурную речь геолога, пошевельнулся при последних словах и открыл глаза.
– Нет, не бессмыслица, Тамара Михайловна. Посмотри на календарь. Какое сегодня число? То-то. До конца августа – пять дней. Июнь и июль мы провалили. Если «Крайний» не даст плана и в августе, можешь смело считать, что я – бывший начальник прииска. Перерасходовать тридцать – сорок тысяч рублей не страшно. А вот сорвать промывочный сезон... Или лотошники надерут нам золота, чтоб закрыть августовский план, или пиши пропало. А в сентябре план маленький, впереди будет целый месяц для маневра.
– Или для новых махинаций! – возмущенно отпарировала Тамара.– Партбюро разработало систему мероприятий для увеличения добычи золота. И вы голосовали за нее. А делаете по-своему. Как хотите, Игнат Петрович, но я, геолог прииска, молчать не могу. Прямо от вас иду в партбюро. Не поможет, буду радировать в Атарен.
Крутов только устало махнул рукой в ответ и снова закрыл глаза. У него сильно болела голова. Накануне он надышался газа в шахте. Когда же Игнат Петрович снова открыл глаза, перед ним стоял Чугунов.
– Чего тебе?
Лотошник молча положил на стол четвертушку разлинованного листа из ученической тетради. Огромные корявые буквы косо взбирались вверх.
– Уволиться задумал?
Чугунов утвердительно кивнул головой.
– Что так? Работал, работал – и на тебе! Почему уходишь?
Казалось, на этот раз избежать ответа невозможно. Но молчальник лишь выразительно пожал плечами: «Понимай сам, как хочешь».
– Думаешь, на другом прииске лучше будет?
Чугунов опять кивнул, не утруждая себя произнесением слов.
– Ну, брат, с тобой не разболтаешься. Да, погоди,– осененный внезапной мыслью, сказал Крутов,– а Лисичка? Как же ты со своим дружком разлучишься?
На этот раз Чугунов не только пожал плечами, но и тоскливо вздохнул. Мол, что ж делать? А только и дальше покоряться судьбе невозможно. Надо уезжать с прииска.
– Гляди, дело твое,– помолчав, предостерег Крутов лотошника,– но чур – потом не пятиться. Обратно не приму."
Игнат Петрович потянул к себе бумажку и на .углу наискосок размашисто вывел красным карандашом: «Уволить».
Выходя, Чугунов оставил дверь открытой, и сейчас же в кабинет вошла целая гурьба горняков. Игнат Петрович нахмурился: рабочие не вытерли грязных сапог, никто не остался у двери. Передний, черноволосый парень в клетчатой ковбойке, даже привалился к столу, дерзко глядя прямо в глаза Крутову.
– Расчет давай, начальник!
– Сперва брюхо убери со стола,—медленно багровея, ответил Крутов.
– Уж не ты ли со своим Галганом брюхо мне отрастил?– окрысился рабочий в ковбойке, но все же отодвинулся от стола.– На твоих харчах не забрюхатеешь. Пихают одними консервами, мать их бог любил...
– Хлеб на уголь сожгут, либо – тесто тестом.
– А главнее всего – жилья путного нет.
Рабочие разом примолкли. Высказано было основное, что привело их сюда.
– Зима, Игнат Петрович, не за горами. А в наших бараках, однако, только волков морозить,– рассудительно сказал седенький горняк, подслеповато щуря зеленые глаза.– Боязно оставаться. И не хотелось бы уходить, а ничего не попишешь. Приходится расчет просить. Рыба ищет где глубже... Нет интересу еще одну зиму маяться.
– Это кому же расчет? Тебе, что ли, дед? – недовольно спросил Крутов.– Да этому ковбою?
– Зачем! Всем,– опять зашумели горняки.– Видно, от быка молока, а от тебя порядку не дождешься.
– Кеша, ты не очень торопишься?
Смоленский оглянулся. На крылечке больницы стояла Нина. Ветер раздувал полы ее белого халата, играл пестрой косынкой. Девушка придерживала халат обеими руками, но он снова и снова вырывался. На подвижном лице Нины выражалось негодование против шаловливого ветра и озабоченность тем, что Иннокентий уйдет, не выслушав ее.
– Нет. А что?
– Зайди на минутку. Тут ветрено очень, пойдем в палаты.
В больнице Нина подвела Иннокентия к крайней постели. Опираясь спиной на высокую подушку, в постели полусидел мужчина с забинтованной крест-накрест головой, такой огненно-рыжей, что она просвечивала даже сквозь марлю.
– Зосим Васильич, вы бы хотели чаю выпить с брусникой?
– А есть брусничка? – встрепенулся больной.– Нина Александровна, голубушка, дайте! Давеча посолонцевал малость, а кисленького ничегошеньки во рту больше месяца не держал. Задушили консервы.
– Слышишь? – значительно посмотрела Нина на комсорга.– И это тебе каждый больной скажет. Кормим всех теми же консервами, что и здоровых. У нас очень плохо с витаминами. Нет ягод, зелени, фруктов. А ведь зимой были случаи заболевания цингой. Не исключена возможность рецидивов.
– За этим ты меня и позвала? – недоумевающе спросил Смоленский.– Чем же я-то помогу? Надо требовать от Крутова, от Галгана.
– Ах, ты меня не понимаешь,– нетерпеливо сказала Нина.– Неужели ты думаешь, я не требовала от них? И потом, говоря по совести, нельзя же все только требовать от Крутова. В таком деле надо и самим шевелиться. Фруктов мы, понятно, не достанем. Но ягоды вокруг прииска много. У меня мысль – втянуть комсомольскую организацию, всю молодежь прииска в сбор ягод для больных. Тридцати – сорока ведер хватит на всю зиму, если экономно расходовать.
– Вон оно что-о...– протянул Смоленский. С минуту он. размышлял вслух: – Работы у комсомольцев по горло: разгар сезона, стадион надо после дождей привести в порядок, женсовету помочь общежитие отремонтировать. Но и это дело нужное. А главное, кроме нас, никто его не сделает.
– Никто,– подтвердила Нина.
– Ладно, посоветуюсь с ребятами,– решил Иннокентий.
В тот же день он разыскал Тараса.
– Комитет решил организовать сбор ягод для больницы. Но'вслепую шарить не годится. Тайга большая. Надо сразу людей на богатые ягодники вести. Дядя Максим советует на Золотую падь сходить. Я раньше много ягоды вверх по ключу Болотному брал. Но год на год не приходится. Пойдем в разведку, Тарас? Особо брусника нужна. Эта всю зиму, до тепла, замороженная в кадушках простоит.
Неделя внимательно слушал, поощрительно кивая головой.
Хорошо Нина Александровна придумала! Ласковая у нее к людям душа.
Рано утром, не ложась спать после ночной смены, Тарас и Кеша вышли в поход. Смоленский вооружился складным ножом – в тайге всякое бывает; Неделя удовольствовался узловатой дубиной. В его руках она была грозным оружием. Взяли заплечные сумки с хлебом и колбасой. Не забыли и накомарники.
На лодке переправились через Кедровку, обогнули мыс Ягодной сопки и вышли к ключу Болотному. Здесь комсомольцы остановились.
– Я пойду вверх по ключу на старые места, а ты, Тарас, обследуй Золотую падь. Договорились?
Тарас не стал облегчать себе подъем и двинулся вверх на Ягодную сопку прямо в лоб. Сапоги Недели топтали высокую траву. Всюду на крутосклоне ярко пламенели оранжевые жарки, местами скромно выглядывали малиновые пионы. «Обратно пойду, соберу знатный букет,—мелькнула мысль у Тараса,– порадую свою коханочку».
На вершине сопки Неделя приостановился перевести дух, вытер взмокревший лоб. Извилистый острый гребень Ягодной сливался на юге с другими сопками, а к северу круто спадал к Кедровке. Тарас поискал глазами клуб, от него перевел взгляд к еле различимому отсюда дому Черепахиных. Что-то делает сейчас Клава? Спит еще, голубочка, или уже на работу пошла?
– Клава-а-а! – во всю ширь могучих легких заорал Тарас, радуясь погожему утру, простору, тому, что у него есть любимая девушка.
Тотчас на краю поляны за низкорослыми соснами что-то ухнуло, затрещало и, удаляясь, смолкло. Тарас озорно засмеялся:
– Оробел, миша? Выходи, не трону, не бойся. В тайге нам с тобой места хватит. Куда сбежал?
Из любопытства Тарас обследовал то место, где послышался хруст. На солнцепеке среди листьев брусники он нашел свежие медвежьи орешки. Сомнений не оставалось – своим криком он спугнул медведя, лакомившегося ягодой.
– Чем удирать, лучше б ты мне место указал, где ягоды богато,– серьезно сказал Тарас.– Ты же кругом гуляешь.
Спуск кончился быстро, и вскоре Неделя поднимался на новую сопку, за которой начиналась уже Золотая падь. Опираясь на дубинку, Тарас бодро шагал вперед, отводя от лица мохнатые лапы стланика, отмахиваясь от надоедливых комаров. Надевать душный накомарник не хотелось.
Золотая падь не обманула ожиданий Недели. На старом горелище, где змеились черные корневища и только кое-где одиноко стояли молодые сосенки, все вокруг, насколько хватал глаз, было усеяно побуревшими листиками брусники. Тарас остановился, удовлетворенно оглядываясь вокруг, потом лег на землю и начал пригоршнями обирать спелую ягоду, отправлял ее в рот, выплевывая листья.
В то время как Неделя лакомился брусникой, Смоленский стоял на высоком увале и любовался могучей панорамой, которая открывалась его взору.
Никто на прииске и не подозревал, что Иннокентий до самозабвения увлекается живописью и поэзией. Кеша тщательно скрывал свою страсть, считая ее недостойной комсорга. Только наедине, запершись или забравшись в тайгу, он рисовал карандашом и красками, слагал стихи. В глубине души Кеша надеялся стать со временем знаменитым художником или поэтом, а может быть, и тем и другим вместе, чтобы тогда в поэмах, в ярких полотнах воспеть милую его сердцу Сибирь.
Сейчас с бьющимся сердцем, позабыв даже о том, что ягод тут не оказалось, Кеша влюбленно разглядывал во всех деталях необъятную картину родного края. Слева на переднем плане высился ярко-желтый обрыв. От ног юноши полого спускался травянистый склон, многоцветно изукрашенный полевыми сибирскими цветами– медуницей, чиной, лилиями. Справа островком стояла группа молодых сосенок. Своими поднятыми кверху мохнатыми лапками они словно бы ощупывали небо. Плавными извилинами вниз уходила долина ключа. Там и сям тускло мерцали в ней болотца. А дальше, насколько хватал глаз, к синеющему горизонту уходили перекаты, сплошь одетые тайгой. И уж в самой дальней дали – туманные зубцы горного кряжа. Ни конца ни края! Высоко в бледно-голубом, будто вылинявшем небе широкими кругами медлительно плавал коршун, опираясь неподвижными крыльями на невидимые воздушные потоки. Он смотрел вдесятеро дальше Иннокентия, но и его зоркий взор видел все ту же нескончаемую как море тайгу.
