Текст книги "Год жизни"

Автор книги: Вячеслав Тычинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 28 страниц)

Арсланидзе долго молчал, глядя в окно, постукивая пальцами по столу. Потом взъерошил волосы и сел, опершись острыми локтями на настольное стекло.

– Говорят: «Сердцу не прикажешь». Это верно, конечно, но только отчасти. Пока пожар не разгорелся, его потушить можно. Если у Клавы еще нет серьезного чувства к Сиротке, если оно лишь в зародыше, ее можно, я думаю, убедить, отговорить. Но нужно ли это, Кеша? Ты уверен, что она будет счастлива с Неделей, а не с Сироткой? Понимаешь, как хорошо надо взвесить все, прежде чем решить такой ответственный вопрос? Для тебя он ясен? Смотри, дело действительно очень и очень щекотливое. Есть вещи, которых не должен касаться никто, кроме двоих. Но если ты совершенно убежден, тогда поговори с Клавой. И может быть, не один раз. Не смущайся, если она сначала оттолкнет тебя. Комсомольцы не могут безучастно относиться к тому, как сложится судьба девушки или юноши. Ты вправе заговорить об этом с Клавой. Но прежде всего, разумеется, поговори с Сироткой. Поговори прямо, откровенно, по-комсомольски!

Объяснение с Сироткой Кеша откладывать не стал. В тот же день поймал его в гараже и зажал в углу за автомобилем. Шофер облокотился на зеленое крыло, поставил ногу на подножку.

– Чего тебе, Кеша?

– Виктор, ты все еще ходишь к Черепахиным?

– А почему б мне не ходить? – ответил вопросом на вопрос Сиротка.

– Потому, что тебе там делать нечего,– отрезал комсорг.

Шофер искусно изобразил на своей подвижной физиономии крайнюю степень изумления:

– Ты так думаешь?

– Да. Клава, считай, невеста Тараса, и третьему между ними соваться незачем,– пояснил Смоленский.

– А, вон оно что-о... Ну знаешь, Кеша, это – давление на свободную личность,– запротестовал Сиротка, позвякивая серебром в кармане полушубка, улыбчато щуря хитрые глаза.– Может, я без ума от Клавы. Жить без нее не могу. Пусть она сама выбирает. Да и Тарас не такой парень, чтоб защитников себе искать.

– «Свободная личность»... Ты не личность, а свинья! Вот скажу Тарасу, он тебя быстро отвадит от Клавы!

– Пож-жалуйста! Только без оскорблений.

Видя, что угроза не помогает, Смоленский сменил тон:

– Давай-ка, Виктор, сядем в кабину.

В наглухо закрытой кабине с поднятыми стеклами пахло бензином и резиной. На щитке в круглых окошечках застыли стрелки приборов. Кеша сел за руль, посадил Сиротку рядом с собой.

– Скажи, Виктор, ты слыхал такое слово – честь? Хорошее слово! Разве может парень так бесчестно относиться к девушке? – сказал Смоленский.– Ты думаешь о себе, о своем удовольствии. А ты подумал хоть раз о Клаве? У нее вся жизнь может сложиться неудачно только потому, что ты мешаешь сейчас Тарасу, смущаешь Клаву. Витя, я тебя никогда ни о чем не просил, а сейчас прошу, по-товарищески, как комсомольца,– уйди, не тревожь Клаву.

– Да что ты, Кеша,– со смехом сказал Сиротка, в глубине души взволнованный и польщенный просьбой комсорга,– неужто ты и в самом деле беспокоишься? Я только так, поиграть, подразнить Тараса.

Смоленский смерил взглядом шофера.

– С этим не играют! Запомни, Виктор, мы "все не простим тебе, если разобьешь Клавино счастье.

ГЛАВА ВТОРАЯ

ВОЗВРАЩЕНИЕ К ЖИЗНИ

I

Над головой – небо. Только оно какое-то странное – бесцветное и плоское. А посредине, рассекая его пополам, идет прямая темная линия. Шатров устало смежил веки. Не хватало сил даже думать. Лишь отдельные обрывки несвязных мыслей проплывали в мозгу. «Голова болит. Холодно... Пить». Не скоро снова появилось желание открыть глаза. Веки затрепетали, начали медленно подниматься, и сейчас же небо стремительно ринулось вниз, нависло над головой и вдруг застыло в трех метрах. Широко раскрытыми глазами Алексей смотрел на беленый потолок с черным электрическим шнуром посредине.

Скосив глаза, Алексей увидел полосатое одеяло и на нем руки с худыми пальцами восковой желтизны. Неужели это его руки? Алексей шевельнул пальцами. Да, его. Взгляд скользнул дальше по ряду железных кроватей, тумбочкам, большим светлым окнам, выкрашенным белилами. Больница... Он – в больнице.

– Доктор! Нина Александровна, идите скорей! Больной очнулся, – раздался около Шатрова старушечий голос.

Заглушаемые мягкой дорожкой, послышались торопливые шаги. В поле зрения Шатрова появилась девушка в белой шапочке и в таком же халате. Она радостно улыбнулась, и тотчас на обеих щеках образовались ямочки. Опушенные ресницами большие серые глаза ласково засияли. Шатров сделал над собой усилие и вспомнил: «Нина Черепахина. Племянница Никиты Савельича. Врач».

– Наконец-то! Ну можно ли так болеть? – с дружеским упреком сказала девушка, подходя к кровати и кладя теплую руку на лоб Шатрова.– Который день в бреду! Как вы себя чувствуете сейчас?

– Пить!

Шатрову показалось, что он крикнул это слово. На самом деле – еле слышно прошелестел губами. Врач не услышала, а догадалась, чего хочет больной. Она поддержала его голову, напоила брусничным соком, заботливо подоткнула одеяло. Шатров в изнеможении опустил голову на подушку. На лбу выступил пот, рот открылся в судорожной зевоте. Все тошнотно поплыло перед глазами, и опять сознание покинуло Шатрова.

В следующий раз он очнулся ночью с ощущением голода. Сиделка дремала рядом на табуретке, уронив вязанье на колени. Какой-то больной глухо бормотал во сне. Где-то звонко капала вода. Далеко-далеко пискнул экскаватор. Синяя лампочка под потолком окрашивала все в темные тона.

– Мамаша,– тихонько позвал Шатров.

Старушка встрепенулась. Клубок мягко упал на пол,

покатился под кровать.

– Охти мне! Задремала, старая. Очнулся, касатик?

– Мамаша, поесть бы чего-нибудь...

– Сейчас, милый, сейчас. Это хорошо, что тебя на еду потянуло. Значитца, на поправку пойдешь.

Сиделка принесла глиняный кувшинчик с топленым молоком. Шатров жадно припал к нему, глотая вкусное густое молоко. Не в силах оторваться от кувшинчика, Алексей пил, пока не опорожнил его до дна.

– Я все выпил,– растерянно сообщил он.

– И на здоровье, батюшка. Завтра Ильинична еще принесет.

– Какая Ильинична?

– А женка Черепахина, тетка Нины Александровны. Она почитан каждый день тебя проведывала. А нет, так и с Клавой придет. Посидят, повздыхают—и домой.

– Кто ж меня в больницу привез? – спросил Шатров. Последнее, что он помнил,– отвратительное жжение в горле, запах спирта и дыма.

– А чернявый такой, вот что над машинистами заведующий.

– Арсланидзе?

– Он, батюшка. Он тебя поопасился одного оставить, следком с собрания шел. И как, значитца, это у тебя все в квартире загорелось...

– Загорелось? У меня пожар был? – изумился Шатров. И вдруг поднялся на локте.– И весь дом сгорел?!

– Нету, голубчик! Что ты. Арсланидзе этот самый все затушил. Пальто, правда, твое повредилось. Жалость такая. Материал-то уж больно славный. Теперь небось такого материала и не делают. И покрывало дочиста сгорело. Ну да уж покрывало, бог с ним, еще наживешь.

– А еще кто-нибудь... приходил? – запинаясь спросил Шатров.– Кроме Евдокии Ильиничны и Клавы? Женщина – молодая, в цигейковой шубке...

– Народу много приходило, не упомнишь всех. Кто его знает,– простодушно ответила сиделка, не догадываясь о волнении Алексея.– Тут чисто проходной двор устроили. Все половики затоптали. И начальники и рабочие. Уж Нина Александровна под конец не стала пускать. «Идите, говорит, потом придете, как немножко поправится». Ты ведь сильно плохой был. И-и, плохой! Если б не Нина Александровна... Твое дело теперь ей ножки мыть и ту воду пить. Право! Я тебе верно сказываю. Вот молодая, а какое терпение имеет. Дай бог ей здоровья, голубушке. Заботница она, душевный человек.

2

Царикова с сомнением покрутила в руках радиограмму, перечитала ее еще раз и сжала губы.

– Не знаю, как мне и быть, Георгий Асланович.

– А именно? – поинтересовался Арсланидзе.– Что вас смущает?

– Да как же! Смотрите, что вы тут понаписали: «Атарен. Секретарю райкома Проценко. Крутов зажимает критику, травит молодого специалиста Шатрова, добивается его исключения из партии. Секретарь парторганизации Норкин целиком попал влияние Крутова. Прииске создалась сложная обстановка. Бытовые условия рабочих крайне неудовлетворительны. Необходим ваш приезд, Арсланидзе».

– Ну и что ж? – возразил инженер.– Ведь вы не отвечаете за содержание телеграммы. За него моя голова в ответе. А ваше дело отстучать телеграмму —и конец.

– Вы что, Игната Петровича не знаете? – ужаснулась радистка.– Да он и меня за такую телеграмму с прииска сживет. Как хотите, хоть обижайтесь, хоть нет, я сначала должна спросить разрешения у Игната Петровича. Зайдите через часок. Я с ним переговорю.

– Нет уж, увольте, пожалуйста,– сердито сказал Арсланидзе. У него обтянулись и побелели худые смуглые скулы.– Раз так – звоните при мне Крутову. Я хочу знать его ответ. Но имейте в виду, Ирина Леонтьевна, вы самоуправничаете, грубо нарушаете свободу переписки.

Не отвечая, Царикова вызвала кабинет Крутова. Слышимость оказалась такой хорошей, что Арсланидзе отчетливо разбирал все, что говорил Крутов.

– Не принимать! К чертовой бабушке! – гневно клокотала трубка.– То один кляузы разводил, теперь другой выискался. У нас рация ведомственная, а не Министерства связи. Что он там настрочил-то?

Радистка вопросительно взглянула на Арсланидзе.

– Читайте,– глухо сказал инженер, сузив глаза и недобро улыбнувшись.– Я в прятки не играю.

Крутов примолк, слушая радиограмму, потом вскипел снова:

– Сплошная сплетня!.. Склоку затевать... тоже мне, прокурор нашелся!.. Не выйдет...– рвалось из трубки так громко, что Царикова сморщилась и отодвинула ее от уха.

Арсланидзе плотно взял трубку, не церемонясь вынул ее из рук Цариковой. Крутов еще говорил, думая, что его слушает радистка.

– Игнат Петрович,– перебил поток слов Арсланидзе,– я требую отправить мою радиограмму.

На секунду стало тихо. Как видно озадаченный, Крутов собирался с мыслями.

– Нет. Придет почта, тогда пиши сколько влезет, если не одумаешься,– донеслось после паузы.– А пользоваться ведомственной рацией я запрещаю.

– Сейчас распутица. Почты не будет еще месяц, если не больше. Это произвол,– отвечал Арсланидзе. Спокойствие плохо удавалось ему. Голос звенел все больше.

– Дискуссию разводить нечего,– стоял на своем Крутов.– Я сказал – и точка.

– Тогда я требую разрешить мне выезд в Атарен с первым катером.

– Нельзя. Промывка на носу. Я что, с французского короля буду за бульдозеры спрашивать?

В трубке щелкнуло, и она умолкла.

Царикова попыталась утешить инженера, примирительно сверкнула золотым зубом.

– Плюньте вы на всю эту историю. Охота вам, Георгий Асланович, ссориться с Крутовым. В крайнем случае, откроется навигация, напишете письмо. Ничего за месяц не изменится.

Молча, не попрощавшись, Арсланидзе повернулся и вышел.

3

Однажды одолев болезнь, молодое тело быстро наливалось силой. Уже на третий день Шатров спустил ноги на пол, сунул их в шлепанцы и, придерживаясь за спинку кровати, обросший волосами, худой, в длиннополом сером халате, сделал несколько шагов, но поторопился сесть, чувствуя, как дрожат и подгибаются ноги. Голова закружилась.

– Хорош! – послышался сзади звучный голос. Радостно улыбаясь, протянув вперед обе руки, от двери шел Арсланидзе, смуглолицый, жизнерадостный, завидно пышущий здоровьем. Сахарно-белые зубы так и сверкали под черными усиками,—Хорош. Оброс, как козел. Ну да это пустяки. Главное – одолел костлявую. А всю сбрую, бритвенный прибор я тебе сегодня же доставлю. Здравствуй, Алеша, дорогой!

Друзья обнялись и расцеловались.

– Приказано тебя не волновать,– оживленно про-

должал Арсланидзе,– так ты уж сделай милость, дружище, лежи, молчи, а я буду за двоих ораторствовать. В первых строках: апартаменты твои в полном порядке. Шефствует над ними Марфа Никаноровна, женщина серьезная, положительная, не нам с тобой чета. Приходит, протапливает печку, уборочку делает. Словом – ажур. На участке все твоим здоровьем интересуются, впору ежедневный бюллетень вывешивать. Целое паломничество открылось – ходоки косяками идут. Что еще? Весна, брат, близко. Рукой подать. Скоро начнем пахать на бульдозерах. И тебе один промывочный прибор строится. Верховая вода по льду пошла. Сиротка последним рейсом из Атарена приплыл, почту привез. Вода – до подножек. Теперь – всё. Пока Кедровка не вскроется, будем сидеть, как зайцы деда Мазая, на своем острове. С почтой и нам по письмишку пришло. Держи.

Весело рассказывая, посмеиваясь, Арсланидзе в тоже время пытливо вглядывался в выражение лица Шатрова. Под прикрытием напряженно-игривого тона таилась тревога– несмотря на запрет врача, Георгий сообщил главное для Алексея: квартира пуста, Зоя не вернулась; Алексей будет отныне начальником не участка, а промывочного прибора. Но Шатров то ли не понял значения этих событий, то ли хорошо владел собой. На его лице не отразилось волнения. Он повертел в руках конверт. Знакомые аккуратно выписанные буквы низались красивой цепочкой.

– Это от отца. Я вечером прочту,– сказал Шатров, пряча письмо под подушку.– Попрошу тебя, Георгий, отправь ему телеграфом пятьсот рублей из моей зарплаты. Я не успел за прошлый месяц перевести. А тебе кто пишет?

– Мой однокашник по институту—Голосков. Механик по профессии, юморист по призванию. Вот слушай,-^ продолжал Арсланидзе, вытаскивая смятое письмо.– «Спешу уведомить тебя, дорогой друг, что после твоего отъезда из нашего населенного пункта в нем, по данным статистики, не осталось ни одного бездельника, а содержание озона в атмосфере значительно повысилось. Судя по твоим последним письмам, ты продолжаешь подвизаться в области бульдозероведения, хотя никогда не мог отличить болт от гайки. Я не виню тебя, а просто констатирую факт, ибо знаю, что пределом твоих возможностей служения обществу является добросовестное пропускание кислорода через свой организм с последующим выдыханием углекислоты. Однако я не могу не поражаться недальновидности твоего начальства, доверяющего тебе материальные ценности, превышающие по стоимости трехразовое питание в нашей институтской столовой. Твое прошлое не дает оснований для подобной доверчивости. Преступной, я бы сказал, доверчивости. Достаточно сказать, что ты до сих пор не погасил свою задолженность в размере сорока копеек, занятых у меня на бритье под честное слово еще на первом курсе. Впрочем, твое поведение легко объяснимо, если вспомнить, что даже среди наиболее безнадежных питомцев нашей общей альма матер, щедро одаренных от природы всеми мыслимыми гнусными пороками, ты уже тогда выделялся своей черной неблагодарностью». Нет, каков злодей, а? – засмеялся Арсланидзе, щелкнув по письму.– Как он меня пушит! Но слушай дальше. «Если выяснится, что у тебя полностью отсутствуют мозговые функции, разрешаю тебе сослаться на знакомство со мной как единственное доказательство того, что тебя еще преждевременно водворять в приют для шизофреников. Но довольно о тебе. Два слова обо мне. Вчера я убыл в длительную командировку. Пишу в вагоне. На вокзале меня провожало все население нашего города без изъятия. Жители обоего пола без различия возраста, социального положения и профсоюзной принадлежности дружно скандировали, осыпая вагон использованными перронными билетами: «Возвращайтесь поскорее, наш любимый Голосков!» Ну, дальше тут насчет дизелей... Как тебе его сочинение?

Шатров принужденно улыбнулся. Он почти не слушал. В голове настойчиво билось одно: «Значит, Зои нет, ушла окончательно. Снят с работы. Крутов одолел». На подвижном лице Арсланидзе улыбка тоже погасла. Он чутко уловил перемену настроения своего друга. Шатров нуждался не в шутках, а в серьезном разговоре.

– Не хотелось мне сегодня об этом говорить,– сказал Арсланидзе, придвигаясь со своей табуреткой ближе к кровати,– ты еще на ногах не стоишь, но нужно. Борьба продолжается. Пока ты хворал, я попытался отправить радиограмму райкому о наших последних событиях, о Крутове и Норкине. Но Кругов запретил Цариковой

передавать радиограмму. И в Атарен не отпускает. Придется с первым катером обо всем написать. А ты не горюй, голову выше! Борьба продолжается. Решение партсобрания – это, Алеша, еще не все.

– Какая там борьба! – горько сказал Шатров. Он лежал на спине, уставившись в потолок. Широкие брови, ставшие особенно заметными на побледневшем лице, сошлись вместе.– Неужели ты не понимаешь, Георгий, что теперь любые мои слова будут истолкованы как проявление ревности неудачника, у которого отбили жену. Крутов без труда сведет все к личной мести ему. И попробуй докажи, что он не прав!

Арсланидзе не нашелся сразу что возразить. Получилась тяжелая пауза. Нарушилась она топотом многих ног, шарканьем о половик при входе. В дверях показались Смоленский и Сиротка. За ними возвышалась атлетическая фигура Тараса Недели.

4

Прошла еще неделя, и Нина Черепахина выписала Шатрова из больницы. Он был еще очень слаб, большую часть дня проводил в постели, но уже мог ходить по палате, не держась за спинки кроватей. У старушки сиделки Алексей попросил зеркальце, долго рассматривал себя в нем, поворачиваясь во все стороны. «Острижен под машинку, желтый как лимон, худой... Вон как скулы выперло! И щеки ввалились... Да, если б не Нина,– чего доброго, отдал бы концы...»

Прощаясь с врачом, Алексей взял ее руку в свои ладони и с глубоким чувством тихо сказал:

– Ваш вечный, неоплатный должник, Нина Александровна! Вы вернули меня к жизни. Мечтаю когда-нибудь сделать для вас хоть сотую долю того хорошего, что сделали для меня вы.

Склонив голову набок, Нина внимательно выслушала Шатрова. Серые большие глаза в длинных ресницах серьезно смотрели на него. Белая шапочка-пирожок, на– С детая набекрень, косо перечеркивала высокий лоб девушки, закрывая одну бровь. Тонкие золотистые волосы волнами спадали на плечи.

– Очень рада, что помогла вам,– просто ответила Нина.

С помощью Арсланидзе Шатров вышел на крыльцо, у которого стояли сани с лошадью, и, пораженный, замер на месте. Все звуки, запахи, краски бушующей весны разом опрокинулись на него. Колебался над темной тайгой воздух. Необъятно раздвинулся синий полог неба без единого облачка. Море света слепило глаза. Запахи оттаявшей земли, снеговой воды, горьковатого дыма с силой ударили в нос. Необыкновенно ясно доносились отовсюду рычание моторов, перестук топоров, свистки экскаваторов. У Шатрова закружилась голова, он крепче оперся на плечо Арсланидзе.

Дома Шатрова встретила Марфа Никаноровна. Не обращая внимания на его протесты, уложила инженера в постель, напоила чаем с мятой и по самую шею укутала ватным одеялом. Арсланидзе только посмеивался, делая вид, будто не замечает умоляющих знаков, которые подавал ему Шатров.

– Вот. А теперь слушай мой отчет. Молчи! – прикрикнула Марфа Никаноровна на Шатрова, хотя он уже смирился и лишь безмолвно выглядывал из-под одеяла.– За квартиру все уплачено. Белье в стирке. Топить печку и приносить еду из столовой, пока не поправишься окончательно, будет Клава Черепахина. Я с ней договорилась. А мне пора. Но я еще буду заходить. И смотри у меня, не вздумай на работу сбежать, пока врач не разрешит.

Для Шатрова потянулись дни вынужденного безделья.

Ничегонеделание претило, но пришлось подчиниться врачу. Нина не перестала заботиться о своем пациенте. На другой же день после того, как он переехал домой, она пришла к нему, деловито осмотрела комнату, велела прикрыть настежь распахнутое окно и сама растерла грудь больному какой-то зеленоватой мазью. Алексей конфузливо оправил рубашку, натянул на себя одеяло. Он уже отрешился от безразличия, свойственного тяжелобольным. Но Нина не замечала смущения инженера. Она старалась сделать все, чему ее научили в институте, не позабыв ничего, что могло бы ускорить выздоровление. Шатров понимал это и с теплым чувством благодарности следил взглядом за врачом. Это чувство удвоилось, когда, закончив все процедуры, Нина присела у кровати Алексея и сказала:

– Смоленский просил меня помочь комсомольской организации провести обследование санитарно-бытовых условий, в которых живут горняки. Я считаю, Алексей Степаныч, что вы правы в своих требованиях к Крутову. Он очень невнимателен к людям. Мы проведем обследование и напишем докладную в управление.

Шатров так просиял, что Нина невольно улыбнулась. Знакомые уже Алексею ямочки образовались на ее щеках, сделали лицо девушки необыкновенно милым и добрым. На этот раз Шатров заметил, что доброта вообще сквозила в каждой черточке ее лица, в каждом движении, определяла весь облик девушки.

– Ох, Нина Александровна, вот это новость! У меня сразу сил прибавилось!

– Не фантазируйте. Я еще долго буду мучить вас лекарствами. Лежите, выздоравливайте окончательно. Теперь я приду только через три дня.

Нина ушла, но Алексею не пришлось скучать. В посетителях недостатка не было.

Утром в комнату первым вваливался, распространяя острый запах бензина, неизменно веселый Сиротка. Шатров не мог удержаться от улыбки при одном взгляде на его круглое лицо с крепкими щеками, приплюснутым носом и черными плутовскими глазами. Лихо заломленная кепка с пуговкой и крошечным козырьком чудом держалась на густых волосах шофера. Синий комбинезон, туго перехваченный желтым ремнем, ловко облегал его широкие плечи. С приходом Сиротки в комнате сразу становилось тесно и шумно.

– Еду вчера с лесосеки,– горланил Сиротка,– глядь, стланик выпрямился. Взял на два румба с дороги, лег в дрейф, вылезаю на подножку. А дух смоляной, аж душа играет! Нарвал веток, дай, думаю, привезу вам. Прошу, Алексей Степаныч,– галантным жестом вытаскивал из-за спины Сиротка огромный веник из лап стланика.– А вам не пора поднимать якорь? Что-то вы плотно пришвартовались к койке. Скоро будет команда свистать всех наверх: промывка на носу. Не будь я шофером, непременно б в моряки закатился! Вот жизнь! Штормяги, пассаты, необитаемые острова...

Заканчивал Сиротка неизменной просьбой дать ему еще книжку, самую интересную.

– Вот как вы мне тот раз давали – «Остров сокровищ». Про пиратов. А толковый парнишка был этот Джим Гокинс, правда? И капитан Смолетт неплохой моряк. А сквайр Трелони – болтун похлеще меня. Отплывает за сокровищами и трезвонит на весь порт об экспедиции.

Сиротка водружал стланик в ведро с водой и уходил, но в дверях сталкивался с Лисичкой.

– А-а, извозчик! – приветствовал шофера старый лотошник.– Сколь возьмешь на сажень кверху?

– Тьфу! – отплевывался Сиротка.

Лисичка закатывался мелким дребезжащим смехом, довольный, что поддел шофера. Вслед за Лисичкой переступал порог Чугунов и садился на корточки у стены рядом со стулом. Молчальник ни разу не заговорил с Шатровым, но приходил вместе со своим дружком аккуратно. Лисичка разматывал чистое полотенце и ставил на тумбочку около кровати банку с брусникой.

– Принес тебе, Степаныч, кило витаминов.

– Куда мне столько, Максим Матвеич,– слабо отнекивался Шатров, сам очень довольный гостинцем.

– Не говори так. Гриб да огурец в животе не жилец. Одна вода. А брусничка – ягодка полезная. И с чаем, и так, просто сказать, с сахаром. Ты не думай, у меня ее еще целый туес стоит. Тот год в Золотой пади насбирал. Ее там осенью дивно.

Поговорив немного, Лисичка тоже просил для себя книжку, выбирал ее, потоньше, и уходил, сопровождаемый Чугуновым. Алексей сильно подозревал, что Лисичка и не раскрывал книги, которые брал у него, а просил их только для того, чтобы сделать инженеру приятное. Дел на участке, словно по уговору, не касались ни лотошник, ни Шатров.

Алексей оставался один, но ненадолго. В полдень крыльцо скрипело под быстрыми шагами. За дверью слышался девичий голос: «К вам можно, Алексей Степаныч?» – и в комнате появлялась Клава Черепахина. Она проворно стлала скатерть, расставляла на столе тарелки, снимала с принесенных судков крышки, и аппетитный возбуждающий запах борща со сметаной доносился до Шатрова. Пока он обедал, Клава успевала переменить простыни на постели, наволочки, смахнуть пыль с книг, вымыть грязные тарелки, и все это легко, словно играючи, не переставая говорить:

– Папа с мамой передают вам привет. Спрашивают, не испечь ли шанежек с творогом. Или чего другого хотите скушать? У нас сегодня в столовой кисель славный.

Клава исчезала так же мгновенно, как и появлялась, и Шатров брал в руки томик Лескова. Но ни леди Макбет Мценского уезда, ни Левша не могли завладеть его мыслями. В памяти вставало партийное собрание. Снова и снова Алексей переживал трагические минуты голосования, одиночества в разоренной квартире. Книга выпадала из рук, и он вытягивался в постели, судорожно сцепив пальцы, лихорадочно блестя сухими глазами...

Много разных противоречивых чувств теснилось в эти горькие мгновения в раненом сердце Алексея. Невыносимая, удушающая тоска, тоска, вопреки всему происшедшему, по Зое. Страдающая мужская гордость. Пылающая ненависть к торжествующему врагу. Унизительное сознание полной беспомощности... Алексей набрасывал на лицо подушку, впивался в нее зубами, и полотно сырело от тяжелых мужских слез.

Не много найдется на свете мук, равных по силе мукам ревности! Алексей знал мельчайшие привычки Зои, помнил каждое родимое пятнышко на ее теле, и ему непереносимо было представлять себе, как ее гибкие руки с синеватыми жилками, острыми ноготками на белых пальцах обвиваются вокруг морщинистой коричневой шеи Крутова, красиво обведенные нежные губы прикасаются к чужим дряблым губам.

Невольно вспоминались милые шалости Зои. Неужели и с ним она играет так же? Защищаясь от мучительных картин, непроизвольно возникавших перед ним, Алексей метался в постели, бил кулаком в бревенчатую стену, чтобы хоть болью остудить воспаленный мозг.

Потом приходили другие мысли. Его обманули, нагло, бессердечно. Плевок в распахнутую душу! Пусть он во многом ошибался, в чем-то был неправ, но разве глубокая искренность, горячее желание добра, только добра своей подруге не искупают эти ошибки? С какой наивной нежностью он думал всегда о Зое. А чем ответила она? Можно ли после этого расслаблять себя сентиментальными воспоминаниями? Прочь! Прочь из сердца, из памяти прежнее чувство. Он не поддастся слабости, он вырвет Зою из своего сердца, выкорчует самые следы прошлой любви!

Но не успевал Алексей укрепиться в этой мысли, как перед ним явственно вставал образ Зои, грустной, побледневшей. Разве ей легко сейчас? Может быть, она, так же как он, мечется, не находит себе места, сомневается в сделанном выборе. Что, если это был только безумный порыв, минута ослепления, и теперь Зоя раскаивается, но не решается вернуться к нему, не зная, как он ее встретит, опозоренную изменой? Глупец, тряпка! А ее хладнокровная измена, ловкие запирательства, увертки?

Изнемогая от бесконечной вереницы мыслей, Алексей прижимался лбом к холодной стене, жадно пил воду.

Под вечер являлся Арсланидзе, каждый раз с какой-нибудь новостью.

– Сегодня прочел о Василии Сергеевиче Тишкине,– возбужденно начинал Арсланидзе еще с порога.– Потрясающе. Ты читал?

– О ком?

– Дао Тишкине ж!

– Понятия не имею! А кто он такой, этот Тишкин, что за знаменитость? – устало спрашивал Алексей.

– Знаменитость, да еще какая! Представь себе, живет на Ставрополыцине, работает бондарем, колхозник.

– Послушай, Георгий, что ты мне голову морочишь?– начинал сердиться Шатров.– Ну мало ли у нас в стране колхозников, не только бондарей, а даже краснодеревцев, художников, наконец!

– Так ведь штука-то не в ремесле.

– А в чем?

– Знаешь, сколько ему лет?

– Сколько? Сто?

– Сто сорок шесть! – выпаливал Арсланидзе, наслаждаясь произведенным эффектом.

– Ну да! – недоверчиво говорил Шатров.– Хотя, кажется...

– Нет, ты только представь себе,– в полном восторге говорил Арсланидзе,– какая жизнь! Когда Наполеон со своими двенадцатью языками вступал в Россию, Вася Тишкин уже драл раков в речке, свободно плавал на спинке, пас гусей. В год восстания декабристов парня взяли в николаевскую армию. К Крымской войне он успел отбарабанить двадцать пять лет в армии, жениться, обзавестись ребятишками. Кончилось крепостное право, начал Василий Сергеевич вместе с внуками пытать счастье на своей полоске. В Польше произошло восстание, народники двинулись в деревню, Халтурин начал копить динамит, убили Александра Второго, свергли Ни-колашку, наступил Октябрь, а наш Василий Сергеевич все пахал да сеял пшеничку и ржицу. А теперь вступил в колхоз, здравствует, зарабатывает трудодни, да еще и молодежь, чего доброго, вызывает на соцсоревнование! Ну не чудо ли?

– Действительно, случай исключительный,– соглашался Шатров.

– Конечно, исключительный. Но сейчас, для нашего времени. А при коммунизме, я уверен, человек будет в среднем жить лет полтораста – двести. Обидно же! Какой-нибудь, извиняюсь за выражение, царь птиц, орел и тот, говорят, живет до двухсот лет; крокодил, слон – немногим меньше. А человек, венец мироздания, сгусток разума, подвергающий анализу все, даже собственный мозг, через шесть-семь десятков лет становится добычей могильных червей.

– При коммунизме – возможно. Но когда он будет?– задумчиво говорил Шатров, переворачиваясь на спину и подкладывая руки под голову.

– Когда? Скоро. Помнишь? «Наш паровоз летит вперед, в коммуне остановка...» – пел Арсланидзе.

– Не шути, Георгий,– строго останавливал друга Алексей. И, уже раздражаясь, продолжал: – Знаешь, меня просто злит, когда я читаю роман, в котором выводится очередной старичок-бодрячок, похлопывающий себя по пыльным голенищам и залихватски восклицающий: «А я еще в этих сапогах рассчитываю в коммунизм войти». Черт знает что такое! Какая-то нестерпимая профанация великого дела, Всемирной Надежды, за которую бьются миллионы людей на всей земле, а лучшие из них не колеблясь жертвуют жизнью.

– Ты слишком уж строг, Алеша, к писателям.

– Нет. Нельзя же, находясь в здравом уме и твердой памяти, представлять себе дело так, что в один прекрасный день жители города Энска просыпаются и узнают—• трамвай пошел бесплатно. А на стенах расклеено постановление Совета Министров СССР, что с сего числа начался коммунизм.

– У-у! Какой ты злой стал!

– Поневоле будешь зол, когда раскрываешь свежую книжку журнала, находишь в нем статью какого-нибудь маститого ученого мужа о приметах коммунизма и в сотый раз читаешь об исчезновении противоречия между городом и деревней, о стирании граней между умственным и физическим трудом и так далее. Все правильно, но ни одной своей, новой, пусть спорной мысли! Десяток цитат и апробированные рассуждения, запрессованные между ними. А по мне: нечего тебе сказать – не садись, не пиши.

– Нет, с тобой сегодня невозможно говорить,– отвечал Арсланидзе, придвигая к кровати столик с шахматами.– Это у тебя после болезни. Давай лучше сыграем. Даю тебе фору ферзя, чтоб уравнять шансы на выигрыш. Мои черные.