Текст книги "Год жизни"
Автор книги: Вячеслав Тычинин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 28 страниц)
Вот и сейчас, пока Тарас, хмурый, невеселый, сидел на табуретке, опустив широкие плечи, Сиротка рассказывал без умолку, бойко размахивая руками. На его подвижном лице по ходу рассказа мгновенно сменялись то испуг, то радость.
– И вот, значит, стою я со своей машиной под окнами клуба, подремываю, ничего не знаю. А там уже – полная паника. Семен Андрианыч вышел на трибуну, только начал говорить, и вдруг видят люди: закачался, схватился рукой за сердце и – упал. Что такое? Народ вскочил. В президиуме переполох. На счастье, нашелся в зале врач. Сейчас его за бока, к Семену Андрианычу. Приговор: дышит еще, но жизнь на волоске. Срочно нужна операция. Иначе – каюк! А на прииске ни одного хирурга! Везти надо в Мысовое, за шестьсот километров. Что делать? Дорога хотя и гладкая, но поворотов, подъемов! Числа нет! Все же не Москва – Минск.
Ревнивый взгляд Тараса отметил, что шофер положил свою руку на Клавино колено. Увлеченная рассказом, девушка ничего не почувствовала, поторопила Сиротку:
– Ну, ну, что дальше?
– А дальше выносят Семена Андрианыча из клуба ногами вперед, словно покойника. Так меня холодом и обдало! Подскакивает к машине его секретарь: «Витя! —А у самого голос рвется, на глазах слезы.– Витя, от тебя все зависит: если через десять часов не доставишь к хирургу в Мысовое – конец!» Я так и взвился. Главное дело – я с Семеном Андриановичем весь край объездил. Где только нас не носило! И вдруг такому человеку конец? Думаю себе: «Если ты действительно комсомолец, не последняя поганка,– сделаешь!» Уложили мы его в машине поудобнее, секретарь голову поддерживает. Врач на откидном сиденье примостился. Команда мне: «Давай, Витя!» Н-н-ну я и дал!..
Сиротка даже зажмурился, потряс головой, словно ужасаясь сделанному некогда. Клава слушала, наклонясь вперед, не сводя горячих темных глаз с шофера.
– Как включил фары, как лег на руль, так, веришь, и не разогнулся до самого Мысового. По селектору приказ дали: остановить всякое движение, очистить тракт, идет машина с больным Семеном Андриановичем. И ты скажи – все машины встали! До единой. Если проезд узкий, так шофер свою машину в кювет, в снег затолкает, а дорогу очистит. Крепко все уважали директора. Так я и летел по тракту. Веришь, Клава,– вдохновенно говорил Сиротка,– только крыльев мне в ту пору и не хватало. Сам не пойму – как в ту ночь не разбился. На вираже– шестьдесят, на прямой – сто! Благо, зима, снег укатался, что твой асфальт. Глаза – метров на триста вперед, нога на акселераторе. Только на вираже сбавлю газ, чтоб не перевернуться, и опять на всю железку, сколько у мотора духу хватает. А мотор-то чертячий – «ЗИС-101»,– тогда сильнее машины и не было. Случись в то время на тракте пробка, останься на дороге раззява какая – в куски б разбился. С такого ходу тормозить– километр надо.
– Небось не разбился,– некстати вставил Неделя, мучимый ревностью. И сейчас же стыдливо потупился – Клава бросила на него недоумевающий, отчужденный взгляд.
– Короче говоря,– продолжал Сиротка, не обращая внимания на Тараса,– еще солнце не взошло, а мы уже подлетели к Мысовому. За девять часов домчал! Сейчас же в больницу, к хирургу на стол – и пошло дело. Через месяц Семен Андрианыч опять гонял на машине по всему краю почище прежнего. А Виктору Афанасьевичу– грамота от главка и две тысячи премии,– рисуясь, не утерпел похвастаться шофер.
– Да-а,– раздумчиво протянула Клава, сожалея, что интересный рассказ уже закончился. Заметив вольность шофера, негодующе сбросила его руку со своего колена. «Обнаглел Витька!»
4
Зоя открыла дверь продовольственного магазина и нерешительно остановилась на пороге. Длинная очередь в три ряда выстроилась вдоль прилавка. Зоя хотела уже повернуть обратно, но вспомнила, что хлеба не хватит даже на обед. Пришлось пристраиваться в хвост очереди.
– Вы крайний? Я за вами,– произнесла Зоя неизбежную формулу-заклинание.
Но простояла Зоя недолго. Ее зеленую вязаную шапочку с помпоном заметила заведующая магазином. Полное, бело-розовое лицо женщины расплылось в любезной, приторной улыбке. Узкие щелочки глаз совсем исчезли, двойной подбородок заколыхался.
– Зоя Васильевна, идите сюда, я вам сама отпущу, что нужно.
Удивленная Зоя неуверенно подошла к концу прилавка. С чего бы такая предупредительность? Зоя боялась, что сейчас очередь запротестует, но, сверх ожиданий, все молчали.
– Вам чего? Хлеба? Вот эта булочка хорошо пропеченная, румяная,– говорила между тем заведующая, бросая гири на чашку весов.– Два четыреста. Еще чего? Сливочного масла возьмете? – Заведующая магазином наклонилась к Зое. Шепотом, чтоб не услышали в очереди:– Вчера получили немножко копченой грудинки. Прелесть. Пальчики оближете. Килограммчик могу устроить...
– Спасибо, но у меня денег не хватит,– стесняясь, тихо сказала Зоя,– я не захватила с собой.
– Ну что за счеты, милочка, потом занесете. Мы ведь не в городе живем,– ласково возразила заведующая, проворно отрезая под прилавком большой кусок грудинки и заворачивая его в бумагу.
Через несколько минут хозяйственная сумка Зои доверху заполнилась аккуратными свертками, банками и пакетами. Пододвигая сумку Зое, заведующая прошептала ей с заговорщицким видом:
– Вы, Зоя Васильевна, как вам что-нибудь понадобится , без стеснений заходите прямо через заднюю дверь. Тут, сами понимаете, неудобно,– народ... А там я вам все отпущу. Вот скоро сушеный чернослив получим, изюм, шоколад...
Выходя, Зоя услышала, как за ее спиной чей-то женский голос приглушенно произнес:
– Крутовская секретарша.
В голосе звучали почтительность и зависть.
– Секретарша? – переспросил ехидный, с хрипотцой мужской голос.– Или...
Окончания фразы Зоя не расслышала – в очереди засмеялись. О чем они там?
По улице Зоя шла в глубоком раздумье.
Последнее время она не раз с удивлением замечала, что к ней стали относиться совершенно иначе, чем раньше. Вот хоть бы и этот магазин,– сколько раз она бывала в нем прежде, и никто не обращал на нее внимания. Она терпеливо выстаивала в очередях по часу и больше и уходила с килограммом сечки да консервами, как все покупатели. А с некоторых пор продавщицы начали приветливо улыбаться ей, отбирать товар получше. И вот сегодня сама заведующая снизошла до нее, самолично отпустила продукты, да еще какие! Кое-кто из мужчин, которые раньше едва замечали Зою, теперь при встрече первыми здоровались, долго трясли руку.
Заискивают? Думают, что теперь, когда она стала секретарем Крутова, она может влиять на его решения? До сегодняшнего дня Зое так и казалось. Но обрывок фразы в магазине мучил, заставлял доискиваться до скрытого в нем тайного смысла. Почему засмеялись в очереди? Над чем?
Внезапно Зоя остановилась. Лицо вспыхнуло. Стало жарко. А что, если ее имя связывают с Крутовым? Если ее зачислили в любовницы всемогущего начальника прииска? Могли же заметить ласковые взгляды Игната Петровича, его необычную обходительность со своим секретарем? Могли и сделали из этого свои выводы!
Надо на всякий случай заручиться расположением фаворитки Крутова. Для нее он сделает все, чтобы угодить, не постесняется употребить власть... Так, наверное, думают эти подхалимы, а прежде всего Лаврухин. Как он расшаркивается перед ней! И она ни о чем не догадывалась!..
«Какой стыд!» Зоя шла все быстрее, не замечая, что идет не домой, а к радиостанции. Ноги сами несли к поверенной всех ее дум и печалей – Ирине Леонтьевне.
От Цариковой не укрылось возбужденное состояние Зои. Не успела она раздеться и повесить свою шубку, как Ирина Леонтьевна подошла к Зое, крепко сжала ее маленькие руки и вкрадчиво заглянула в глаза:
– Мы чем-то взволнованы?
Сбивчиво, бессвязно Зоя пересказала Цариковой эпизод в магазине и свое подозрение, ожидая от подруги сочувствия, негодования. Но, к большому удивлению Зои, Ирина Леонтьевна отнеслась очень хладнокровно к происшествию.
– Киска моя, чем же ты так возмущена? Не понимаю. Я бы на твоем месте только гордилась. Конечно, бабы завидуют тебе. Тут и гадать не о чем. Все они мечтают об интрижке с таким человеком, как Игнат Петрович, да не удается. Помани он их пальцем – любая побежит. Но его выбор пал на тебя, помнишь, я тебе тогда еще говорила... А между вами в самом деле ничего еще не было? – деловито осведомилась Царикова.
– Как ты можешь так говорить, Ирина!
– Хм! А я думала, ты его давно прибрала к рукам, ла скрытничаешь, не хочешь мне признаться. Ну, знаешь, Зоечка, раз уж все равно слушок о тебе пополз, я бы так сделала, чтоб не зря говорили. По крайней мере не обидно будет слушать.
– Ирина!!
– Я тридцать лет Ирина,– невозмутимо отозвалась Парикова. Ее глаза засмеялись.– Глу-упенькая! – вытянула она губы.– Какая ты еще девочка. Совсем несмышленыш. Не воображаешь ли ты, что Алексей женился на тебе невинным отроком?
– Мало ли что у него могло быть прежде! Я этого не знаю и знать не хочу. А после женитьбы он никогда мне не изменял!
– Ой ли? Ты уверена? Я бы так горячо не ручалась,– прищурилась Царикова.
– Он не такой,– уже слабее возразила Зоя.
– Один черт!—энергически отрезала Царикова.– Можешь мне поверить. Только концы умело прятал. Терпеть не могу мужского лицемерия. Йм все можно, а нам – ничего. Чепуха на постном масле. Все эти проповеди– для дурочек. Один раз живем на свете.
Царикова говорила еще долго. Зоя слушала ее, не соглашаясь, но и не протестуя вслух. В конце концов, многое из того, что говорила Царикова, поразительно совпадало с ее собственными мыслями.
– Ты сейчас в контору идешь, Зоечка? – закончила Царикова.– Попроси, золотце, у Галгана ниток мулине разных цветов. Тебе он не откажет. Я достала потрясающий рисунок для вышивки: купающаяся нимфа и подглядывающий сатир. Мы с тобой целую картину вышьем!
Зое повезло. В коридоре конторы она столкнулась с Галганом.
– Тимофей Яковлевич, у меня к вам большая просьба.
– Пожалуйста, Зоя Васильевна, чем могу служить? Если в моих силах – расшибусь, а сделаю.
– Я думаю, расшибаться не придется. Мне нужно ниток мулине разных цветов. Не сможете ли вы достать их?
Галган наморщил лоб, долго соображал что-то. Зоя с надеждой смотрела на хозяйственника.
– Не знаю, что и сказать вам, Зоя Васильевна. Мудреная задача. Мулине и в Атарене редко бывает. Нарасхват идет. Буду иметь в виду, но обещать не обещаю.
Разочарованная Зоя села за свою машинку. А Галган через час появился снова и прямо прошел в кабинет Крутова.
– Я вчера у себя копался, Игнат Петрович,– осторожно начал Галган,– и вот нашел...– он положил на стол мягкий сверток. Из бумаги в разные стороны топорщились пучки желтых, красных, зеленых, синих ниток мулине.
Крутов, выпучив глаза, в неподдельном изумлении смотрел на Галгана.
– Слушай, Тимофей, ты, часом, не того? – Игнат Петрович сделал красноречивое круговое движение пальцем у лба.– Не рехнулся? Зачем мне мулине? Черепахину вместо троса на экскаватор отдать?
– У нас в магазине мулине никогда не бывает,– пояснил Галган.– А женщины из-за него прямо бесятся. Я и занес вам. Захотите кого из работниц прииска, служащих конторы поощрить за отличную работу,– готовая премия под рукой.
Легкая краска покрыла обветренное лицо Крутова. Он исподлобья взглянул на Галгана. Но Тимофей Яковлевич безразлично смотрел в сторону, на этажерку с запыленными книгами. «Заметил, подлец!» – пронеслось в голове Крутова. А вслух небрежно сказал, пожимая плечами:
– На кой мне твое мулине! Ну да ладно, раз уж принес, брось вон туда, пусть лежит.
Вечером, когда Зоя собралась уходить домой, Игнат Петрович позвал ее в кабинет.
– Я, Зоечка, полез сегодня в нижний ящик стола, смотрю, а там этот сверток лежит. Совсем из головы вон! Я когда-то давно привез из Атарена ниток, бросил их сюда, да и забыл. А сейчас наткнулся, подумал: может, они тебе пригодятся? Возьми, пожалуйста, чтоб место не занимали.
– Ох, Игнат Петрович,– всплеснула руками Зоя в полном восторге,– если бы вы знали, как я их ищу! Чем я только вас отблагодарю?
– Ну-ну, пустяки,– забормотал Игнат Петрович,– было б за что благодарить, за такую дрянь.
Уходя, Зоя бросила внимательный взгляд на Крутова. Впервые она посмотрела на него таким оценивающим взглядом. Недавнее открытие, горячая проповедь Цариковой пробудили в ней совсем непривычные мысли. «Какой он заботливый! И вовсе еще не старый. Ему даже идет эта седина на висках, придает мужественность, строгость. А в хорошем костюме, на заказ, в светлом пальто, модных туфлях он будет выглядеть совсем молодцом. Никому не уступит. Одежда очень красит человека...»
Недоумение Шатрова росло с каждой новой встречей. Только что ему попался возле гаража начальник участка Охапкин. Добродушный, разговорчивый Охапкин всегда любил поболтать с Шатровым, выкурить с ним папиросу-другую. Заранее улыбаясь, Шатров остановился, готовясь окликнуть Охапкина. Но, завидев Шатрова, тот неожиданно вильнул в сторону, скрылся за углом гаража.
Потом встретился Смоленский. Комсорг, наоборот, долго жал руку Алексея, посматривая на него с грустным, немного виноватым видом, с каким смотрят обычно на больного, лежащего в постели, здоровые люди, стесняющиеся своего здоровья, силы, громкого голоса. У Шатрова чуть не сорвалось с языка: «Ты что, Кеша, не хоронить ли меня собрался? Что глядишь так?»
Размышляя о странном поведении Охапкина и Смоленского, Шатров подошел к конторе и увидел кучку рабочих, столпившихся у газетной витрины. Один читал вслух, водя корявым пальцем по стеклу, остальные слушали, сбившись головами вместе. Шатрову показалось, что чтец упомянул его фамилию. Алексей подошел ближе, силясь рассмотреть газету через головы горняков. В это время один из них обернулся и со значительным выражением в голосе сказал:
– Отойди, ребята. Алексей Степаныч...
Рабочие тотчас расступились, и Шатров увидел заголовок жирным шрифтом: «Порочное руководство». Статья занимала три больших столбца. Еще не прочитав из нее ни строки, интуитивно Алексей понял – статья о нем.
Глаза Шатрова быстро бежали сверху вниз, схватывая существо абзацев. «Вместо полного использования мощной техники Шатров самовольно поставил все бульдозеры на прикол... На участке до сих пор нет ни метра полностью подготовленных к промывке полигонов... Антипартийное поведение... используя трудности снабжения, подогревая нездоровые настроения отдельных отсталых элементов, пытается настроить рабочих против... Барство Шатрова... запрещает звонить ему ночью
на квартиру... Груб с подчиненными. Например, начальника шахты Лаврухина... Необходимы решительные меры... оздоровления обстановки...»
– Да что же это, товарищи?! – каким-то стоном вырвалось у Шатрова. Буквы зарябили перед глазами.
Рабочие угрюмо молчали, только чей-то одинокий голос крепко выругался.
Оправившись, Алексей прочитал снова, на этот раз подряд, всю статью. Внизу стояла подпись: «П. Александров». «Александров, Александров, кто же это? А, псевдоним, конечно,– догадался Шатров.– Наглый лжец, трусливо спрятался за псевдонимом. Ну как можно писать такое? Где только совесть у человека? Какая злобная клевета!»
Шатров сделал несколько бесцельных шагов. Внутри у него все кипело, жгло. «К секретарю,– всплыла одна мысль, поглотила все остальные,– в партийную организацию».
В приемной Зоя окликнула мужа, но он, не замечая ее, почти вбежал в кабинет. Крутова не было. Норкин сидел за своим столом, с увлечением писал что-то каллиграфически четко, с нажимом. При внезапном появлении Шатрова Леонид Фомич испуганно откинулся на спинку стула. Ручка покатилась по бумаге, и большая клякса расплылась на ней, обезобразив аккуратные строчки. Кровь отхлынула от лица Норкина. Щеки, иссеченные мелкими красными жилками, побледнели.
Взволнованный Шатров ничего не заметил. В эту минуту он забыл все, что думал и говорил раньше о Норкине. Сейчас он видел в нем только секретаря партийной организации, партийного вожака, облеченного высоким доверием коммунистов, человека, который справедливо и нелицеприятно разберется во всем и не даст в обиду невинного.
– Леонид Фомич,– задыхаясь, сказал Алексей, наваливаясь грудью на стол,– Леонид Фомич, я пришел к вам за защитой... нет, за справедливостью! Вы читали газету? Там обо мне напечатана статья. Это ложь! Гнусная, подлая ложь!
Алексей едва владел собой. Норкин схватил графин, налил воды в стакан. Расплескивая воду, Шатров жадно выпил ее.
– Успокойтесь, Алексей Степаныч! Что с вами?
Кое-как, отрывочно, перескакивая с одного на другое, Шатров рассказал о газетной статье. Норкин уже успокоился, принял свой обычный солидный вид. Недослушав Шатрова до конца, перебил его:
– Конкретно, Алексей Степаныч, что вы хотите от меня конкретно?
– Я? – изумился Шатров.– Разве я не сказал вам? Вы знаете, что это клевета. Пошлите в редакцию опровержение. Ее обманул этот негодяй «П. Александров». Ведь с начала до конца...
– Алексей Степаныч, дорогой мой,– улыбнулся с видом превосходства Норкин,– я не уполномочен опровергать выступления большевистской печати. Это делается иначе: на партийном собрании мы обсудим вас, вашу работу в свете этой статьи, и коммунисты вынесут свое решение. Его-то мы и пошлем в редакцию. А как же иначе?
– Вы хотите статью или меня обсуждать на партийном собрании? – раздельно спросил Шатров, приближая свое лицо к Норкину.
Воробьиные глаза Норкина заметались за стеклами очков, он заерзал в кресле.
– Вас, Алексей Степаныч... Я обязан это сделать,– прикладывая руку к груди, убедительно сказал Норкин.
Несколько мгновений Шатров неподвижно смотрел в глаза Норкину, словно изучая его. Какая-то морщинка непереносимого отвращения, гадливости задрожала около губ Алексея. Он круто повернулся на каблуках и вышел. Но в приемной его перехватила Зоя:
– Что случилось, Алексей?
– Обо мне в газете появилась статья. Антипартийное поведение. Порочное руководство. Зазнайство. Будут обсуждать на партсобрании.
– Достукался! – прошептала Зоя.
На лице жены Алексей увидел не сочувствие, не жалость, а только страх и враждебность. Видеть это было так тяжко, что Шатров зажмурился и вышел.
На распутье у клуба, где во все концы разбегались дорожки, приостановился. «Куда ж теперь? К кому?.. К Георгию!» И торопливо зашагал к механическому парку. .
Глубоко запустив пальцы в растрепанные волосы, Лаврухин покачивался из стороны в сторону. Временами начальник шахты испускал невнятное глухое мычание, словно от зубной боли.
Самочувствие Лаврухина было отвратительным. Страшно болела голова со вчерашнего перепоя. Но еще больше мучило сожаление об исходе последней азартной игры. Он уже держал в руках больше тысячи рублей, поставил их все ва-банк и сорвал крупный куш. Тут-то и надо было, идиоту, остановиться, проявить характер. Так нет же! Черт толкнул под руку рискнуть еще раз, поставить на девятку. И все пошло прахом, развеялось дымом, да еще вышло пятьсот рублей с гаком долга. Лаврухин вывернул все карманы, высыпал даже серебро, но наскреб всего триста с небольшим. Партнеры дали сроку три дня. Сегодня этот срок истекал, и за душой по-прежнему не имелось ни полушки. До получки оставалось больше недели. Явно назревала угроза лупцовки. А как беспощадно бьют картежники, Лаврухин уже знал. Где занять денег? На любых условиях, под любые проценты? Этот неотвязный вопрос вот уже третий день терзал душу Лаврухина.
Поглощенный своими переживаниями, он не заметил появления в комнате Галгана и вздрогнул, услышав над собой насмешливый резкий голос:
– Что сидишь, качаясь, бедная Мефодя? Опять небось продулся в карты?
Появление Галгана обрадовало Лаврухина. Этих двух людей объединяла если не дружба – такое выражение было неприменимо к их отношениям, ибо Лаврухин всегда безотчетно побаивался Галгана, чуя в нем сильную натуру,– то, во всяком случае, взаимная симпатия. Тимофей Яковлевич был единственным человеком на прииске, правильно понимавшим жизнь. С ним можно было толковать не о политике, не о том, что сказал Черчилль и куда поехал Ачесон, а о самых интересных жизненных делах: о том, как можно ловко зашибить деньгу, по скольку лет выдерживаются вина, как добиться своего и отвязаться потом от любой бабы.
Много значило и то, что Тимофей Яковлевич изредка ссужал приятеля деньгами. Правда, при этом он каж-
дый раз заставлял Лаврухина подписать фактуру на лишние пятьсот – шестьсот килограммов бензина, но – долг платежом красен. И сейчас у Лаврухина мелькнула слабая надежда, хотя фактуры подписывал уже не он, а Шатров.
– Так продулся, говорю? – повторил Галган, останавливаясь перед Лаврухиным и глядя на него с высоты своего роста.
Как всегда, Галган был одет, в противоположность своему приятелю, опрятно, даже с некоторой претензией на щегольство. Серого каракуля шапка с желтым кожаным верхом, неизменная зеленая бекеша, белые бурки, с носками и задниками, обшитыми красной кожей.
– Ох, не говори, Тимофей Яковлич,– с жалобным стоном отозвался Лаврухин.– Все двадцать два несчастья свалились. И задолжал, и голова гудит как трактор, и Шатров пристал с ножом к горлу – выполняй суточный график. Все одно к одному. А главное – продулся. И ведь как я их сначала подсидел, любо-дорого!
– Крапленая колода? – деловито осведомился Галган.
– Ни боже мой. Просто подфартило. Я первый раз зашел с девятки червей, потом сунул ведьму и...
– Короче, денег нет?
– Ни грамма! Если сегодня не отдам сто восемьдесят монет, набьют морду. Может, ты выручишь, Тимофей Яковлич, а? Выручи, голуба! Последний раз прошу!
– А это ты не видел? – Галган сложил известную комбинацию из трех пальцев, именуемую в просторечии «дулей», и для лучшего обозрения поднес ее к самому лицу Лаврухина. Тот только шмыгнул носом и повернул голову в сторону.– Воротишь рыло? А кто мне второй месяц тысячу двести должен? Давай деньги, мне на костюм надо! Не прежнее время – фактурками отделываться.
– Голубчик, Тимофей Яковлич, да где ж мне сейчас денег взять? Потерпи малость, в получку отдам,– униженно взмолился Лаврухин, чуть не плача.– Заимей совесть. Мало я тебе фактур подмахнул?
– Ага! Еще месяц ждать? Все жданки кончились. Продай что-нибудь из барахла, а мне гони монету.
– Да что ж я продам? Смотри сам, у меня ничего нет!
Галган обвел взглядом комнату и невольно присвистнул.
Действительно, продать при всем желании было нечего. В углу стояло сооружение из пустых ящиков наподобие кровати. В головах на плоском соломенном матраце лежала старая телогрейка. Рваный кожух заменял одеяло. Две расшатанные табуретки, колченогий стол да печка, сделанная из железной бочки, довершали меблировку комнаты. Пол усеян окурками. Ни занавесок на окнах, ни коврика на стене, ни хотя бы половика– ничего, говорящего о том, что это комната, в которой живет, отдыхает, проводит свободное от работы время человек.
– Н-да, богато ты живешь! – весело сказал Галган.– Прошлый раз я был, так у тебя из мебели еще ведро стояло. Неужели тоже пропил?
– Уборщица унесла,– грустно ответил Лаврухин,– все равно, говорит, пропьешь, а мне сгодится.
– Ловко. И белья я что-то не вижу. Где его-то хранишь?
– А что его хранить? – ответил вопросом Лаврухин.– Одна смена на мне, другая у прачки. Пойду в баню, сменюсь.
– Ах, молодец! – восхищенно покрутил головой Галган.– Чистейшей воды пролетарьят. Девяносто восьмой пробы. Что я говорю! На тебе пробу негде ставить! – Галган внезапно сменил тон.– А ведь ты и впрямь так сопьешься с кругу, Мефодий Лукьянович. И я знаю, что тебя мутит.
– Что?
– Был ты начальником участка, уважаемым человеком. Соответственно деньга текла. Фактурки, то-се... Была возможность выпить с друзьями, в картишки по маленькой переброситься. А теперь прислали этого типа... Шатрова, и ты слетел с нашеста. Разве не обидно? И добро б, ты дело не знал, а то ведь ему сто очков фору дашь!
– Это верно,– Лаврухин повесил голову.
– А то нет? Святая правда... И жаль мне тебя. Все-таки я тебя люблю, Мефодий. Ей-богу! Черт тебя знает, мужик ты какой-то славный, компанейский. Одно слово, душа человек. Ладно, так и быть, выручу еще раз, не пропадать же тебе в самом деле! Сколько там за тобой? Тысяча двести? На еще триста для ровного счета. Будет полторы. Отдашь в конце месяца.
– Тимофей Яковлич, друг ты мой! – возопил Лав-рухин с каким-то визгом в голосе, ошеломленный столь неожиданны!« оборотом событий.– Да я тебе... да за это я твой раб по гроб жизни!
– Ладно, ладно, чего там... При случае отблагодаришь. Небось трещит башка? – осведомился Галган после короткой паузы, в продолжение которой Лаврухин топтался на месте, не зная, чем выразить свою признательность благодетелю.
– Не трещит, на куски разламывается,– скорбно отозвался Лаврухин.
– Не горюй. Я как знал, захватил с собой поллитровку на похмел души. Давай чашку.
Из недр бекеши появилась бутылка с драгоценной влагой. Такое проявление неслыханной доброты окончательно доконало Лаврухина. Он вскочил с табуретки и раскрыл объятья, намереваясь облобызать Галгана.
– Ну-ну, я целоваться не люблю! – брезгливо сморщился Тимофей Яковлевич.– С бабами-то не лижусь, а уж с тобой...
– Нет чашки. Да на кой она ляд,– завертелся Лаврухин. У него даже руки затряслись.– Я из горлышка!
– Валяй,– согласился Галган.
Лаврухин закинул голову, и водка забулькала. Галган следил за ее понижавшимся уровнем. Когда половина содержимого бутылки перешла в бездонный желудок Лаврухина, Галган отнял у него бутылку, зажал ее в коленях.
– Закуси чем-нибудь, а то окосеешь.
Лаврухин отправился к столу и нашел там сухую корку.
– Дай еще глотнуть, Тимофей Яковлич,– просительно сказал он.
Галган отрицательно мотнул головой:
– Нельзя. Слабый ты человек.
– Это я-то слабый? – вознегодовал Лаврухин.– Да мне пол-литра хлопнуть – что комара на шее убить.
– Я не в том смысле. У тебя и у трезвого-то характер мягкий, а у пьяного и подавно. Злости в тебе нет, самолюбия. Ведь другой на твоем месте давно бы сковырнул Шатрова. И правь обратно участком.
– Как же, сковырнешь его! Крепче чирия сидит. Я разок ковырнул... Заикнулся Крутову насчет Шатрова, так и сам же не рад был. Игнат Петрович так меня срезал!
– Чудак! Когда это было? Сейчас Игнату Петровичу самому этот выскочка поперек горла встал. Не видишь? А статья в газете? Не миновать Шатрову с участком проститься. И это еще не все.
– А что же? – спросил Лаврухин. Он немного осовел, но привычка к спиртному помогала владеть собой.
Галган подошел вплотную. Его ястребиные выпуклые глаза, подернутые какой-то пленкой, гипнотизировали захмелевшего Лаврухина.
– А вот что. Жафаров-то на чьем участке погиб?
– Ну Шатрова.
– Не «ну». В этом все дело. Член партбюро, лучший стахановец, заслуженный человек и вдруг – погибает. Почему? Обвал? А почему он эту глыбу не вытолкнул, не разбил? – Галган вперил свой взгляд в глаза Лаврухина, заговорил раздельно, чеканя каждое слово, будто вгоняя его в сознание начальника шахты: – Пе-ре-у-том-ле-ние! Понял? Ведь это Шатров разрешил: отладил на шахте – иди в рудник. Нарушение правил техники безопасности. Смекаешь? За такие художества наше государство премий не выдает. Дошло? Сейчас довольно одного маленького заявленьица, и Шатров весь вышел. А тогда кого сажать начальником участка? Тебя!
7
Последнее время Зоя находилась в приподнятом состоянии духа. Крутов повысил ей оклад до тысячи двухсот рублей. С этой целью по его приказу главный бухгалтер провел Зою по совместительству инженером по технической учебе. Никаких курсов, стахановских школ, хотя бы индивидуального ученичества на «Крайнем» пока не существовало. Обязанности Зои ничуть не увеличились. Зато прибавка к зарплате оказалась весьма весомой.
Радовала Зою также ласковая покорность Игната Петровича. Ради нее он изгонял из своего лексикона крепкие выражения при проведении планерок. Грозный начальник прииска шутил, смеялся, а то и советовался с Зоей. Редкой женщине не льстит внимание мужчины, даже если она не питает к нему никаких чувств. Зоя не составляла исключения из этого правила. Ей нравилось замечать, как светлеют глаза Игната Петровича при ее появлении, как разглаживаются морщины на его лбу, глубокая складка у переносицы. Раз десять за день, не меньше, Крутов вызывал Зою к себе в кабинет, изобретая для этого всевозможные предлоги. Часто при этом он садился рядом так близко, что Зоя чувствовала прикосновение его сильного, твердого плеча. Иногда же Игнат Петрович диктовал деловую бумагу, расхаживая по кабинету, заложив руки назад. Зоя записывала предложение, потом снова ожидала, разглядывая в паузах профиль Крутова. Седеющий короткий ежик отступал назад от покатого лба. Нижняя губа большого рта немного выдавалась вперед, придавая профилю надменность. И весь абрис волевого лица, отчеканенный на фоне окна, завершался упрямым, жестким подбородком. Невольно Зоя восстанавливала в памяти лицо Алексея, сравнивала этих двух мужчин. Сравнение было не в пользу Алексея. «Какой он все-таки сильный, Игнат Петрович! Недюжинная, мощная натура. Этот ни перед чем не остановится, сразу видно. Сомнет, раздавит, а сделает по-своему. Недаром он стал начальником прииска. Ему на роду написано командовать людьми. Талант! А у моего Алексея в лице что-то женственное. И что топорщится, наскакивает на Крутова! Никогда ему не шагать по жизни так, как Игнату Петровичу!»
Зоя инстинктивно тянулась к сильной натуре. Не отдавая себе в этом отчета, она искала возможности опереться на человека, который руководил бы ею во всем, подчинил ее волю своей.
Игнат Петрович был именно таким человеком. По мере того как Зоя узнавала его ближе, ее восхищение Крутовым все росло. О, Игнат Петрович далеко пойдет! Он не засидится на «Крайнем». Почем знать, не суждено ли ему заменить Разумовского на посту начальника горного округа? А там, может быть...
Понемногу Зоя освоилась с мыслью, что Игнат Петрович влюбился в нее или, по крайней мере, она очень нравится ему. Сознание это волновало, будоражило молодую женщину. Близость к Крутову означала многое:
почет в обществе, жизненный комфорт, доступность недосягаемых ранее удовольствий и развлечений.
Даже здесь, в глухом таежном углу, благоволение Крутова скрашивало жизнь, облегчало прозу будней. Прошло время, когда Зоя радовалась килограмму свежего мяса, полученному с подсобного хозяйства. Теперь достаточно было сказать Галгану, и назавтра он вручал ей увесистый пакет с первосортной свининой. Когда в магазин прибывали новые товары, заведующая сама звонила Зое, и она приходила, рылась при закрытых дверях в материалах, готовой одежде, обуви, выбирая вещи по своему вкусу. Как непохоже было все это на недавнее время, когда она терпеливо выстаивала в очереди долгие часы, чтобы застать в продаже шерсть, модельные туфли, фетровые ботики!
