Текст книги "Год жизни"
Автор книги: Вячеслав Тычинин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 28 страниц)
В другой раз Виктор затевал игру в «капустку». Он подставлял огрубевшие ладони, и девушка клала на них свои мягкие руки. Но как ни ловок был шофер, считавшийся виртуозом в этой игре, как он ни старался, ему никак не удавалось хлопнуть Дусю по рукам. От смеха она валилась прямо в объятия Виктора, так что оставалось только протянуть руки, чтоб схватить ее. Разумеется, Виктор так и делал, но неизменно хватал воздух. Дуся уже была на ногах и показывала Виктору язык.
Она была неистощима в своих насмешках: кружилась вокруг юноши, дразнила его, теребила, щекотала за воротником колючей веткой стланика, заставляла до изнеможения гоняться за собой в кустах, строила гримасы, юлила, не даваясь в руки, всегда успевая спастись бегством. При этом ее крепкие стройные ноги, обутые в сандалии, так и мелькали в воздухе. Нет, положительно, сам бес сидел в этой девчонке!
Язык у Дунюшки, как звал свою милую Виктор, был такой же проворный, как и ее ноги. Не один раз под веселый перебор гитары, собрав остатки былого мужества, Виктор запевал возле приискового клуба залихватски насмешливо:
Мне, шоферу молодому,
Нет нигде спасенья:
Липнут девки, как на мед,
В будни и в воскресение!
Дуся не медлила с ответом. Расхаживая в обнимку с подружками, она тотчас же откликалась на недосягаемо высокой ноте:
Ох, шофер мой дорогой,
Голова с заплатою,
Жить тебе с косой женой.
Хромой, немой, горбатою!
Сиротка не смущался. Забегая вперед, пятясь перед девушками, он ударял себя по бедрам, приседал, выбивал чечетку:
Девочки-голубочки,
Не красьте ваши губочки.
Кто с вами поцелуется —
Враз волдырь надуется!
Сейчас же следовало:
Говорят, я боевая,
В девках не остануся.
Ну и горе ж тому будет.
Кому я достануся!
Сколько бы времени ни длилось это соревнование, последнее слово неизменно оставалось за Дусей. Она была просто начинена частушками.
Товарищи подшучивали над влюбленным шофером, давали ему советы. Сиротка и сам понимал, как невыгодно выглядит со стороны его безуспешная погоня за постоянно ускользающей Дусей, злился на себя, но ничего не мог поделать. Невидимая цепь уже приковала его к своенравной девушке.
В эти дни произошла встреча Сиротки с Неделей. В полосатой зефировой рубашке, надушенный, Тарас шел к Клаве и неожиданно наткнулся на Сиротку недалеко от дома Черепахиных. Бурильщик взял шофера за плечо, привлек к себе и сказал с плохо скрытым ликованием в голосе:
– Клава не хочет тебя видеть. Так что, Виктор, теряй ее адрес. Бегай за всеми девками на прииске зараз, но если забредешь еще к Клаве, кишки из тебя выдавлю. Понял?
Забывшись, Тарас слегка сжал свои клещеподобные пальцы, и Сиротка зашипел по-гусиному, танцуя от боли, становясь на цыпочки. Ему очень хотелось сказать: «Нужна мне твоя Клава как рыбе зонтик. Целуйся с ней хоть до потерн сознания», но он остерегся и поспешно закивал головой в знак согласия. Тарас еще мгновение подержал Виктора, словно соображая, не подвергнуть ли его немедленной экзекуции авансом, но потом с сожалением выпустил.
Дома Сиротка обследовал плечо и увидел пять лиловых подтеков. Лишь через два дня боль в плече утихла и рука снова начала двигаться свободно. А ведь Тарас только взял его за плечо!
2
Кончилось многодневное сидение дома! Шатров даже засмеялся от удовольствия при мысли о том, что сегодня он идет наконец на работу. Вскочить с постели, убрать ее, выпить кружку холодного молока с ржаным хлебом – дело недолгое. И вот инженер уже на крыльце.
К югу и востоку сине-зеленой дымной волной уходит весенняя тайга. Над ней неторопливо плывут тугие важные облака, плывут одно за другим, как плыли некогда парусники по океану туда, к атоллам, рифам, сказочным островам Полинезии, овеянным юношеской романтикой. Ослепительно рябит живая вода Кедровки. Она радуется освобождению от плена. Речка огибает прииск и скрываете за выступом Ягодной сопки.
Спускаясь к Кедровке, чтобы вдоль ее берега пройти на участок, Шатров невольно замедлил шаг, любуясь открывшейся ему сценкой. На низенькой завалинке приземистого домишки сидела молодая мать и играла с ребенком, подбрасывая его. Младенец взлетал высоко вверх, смеясь беззубым ротиком, всплескивая пухлыми толстыми ручками,и сейчас же падал обратно в ласковые руки матери. Заметив взгляд незнакомого человека, женщина застеснялась и ушла в дом.
Подходя к промывочному прибору, на котором ему предстояло теперь работать, Шатров увидел кучку горняков. Окружив кольцом что-то лежавшее на земле, они с любопытством разглядывали его, трогали лопатами, оживленно обменивались замечаниями. Среди горняков Шатров узнал Лисичку и Чугунова. Неподалеку стоял Лаврухин. Он начальственно хмурился, но любопытство одолевало и его. Вытягивая шею, Мефодий Лукьянович силился разглядеть нечто возбудившее интерес всех горняков.
– Алексей Степаныч! – громко нараспев воскликнул
один из горняков, первым заметивший инженера.– Это радость! Поправились, значит? – И сейчас же похвалился: – Смотрите, какое я чудо-юдо выкопал!
На свежей ярко-желтой глине, только что выброшенной из глубокого шурфа, среди мерзлых комков лежало и едва заметно шевелило лапками какое-то странное пресмыкающееся. По виду оно напоминало ящерицу. Шатров опустился на колени, чтобы лучше рассмотреть диковину. Без сомнения перед ним лежал тритон, вышедший под лучами солнца из состояния анабиоза.
– Копаю я это, братцы, шурф,—размахивая руками, рассказывал между тем горняк,– ни о чем не думаю. И вдруг попадается мне на лопату этот антихрист. Конечно, я бы его не приметил – глина и глина, но вылез из шурфа, глядь – мать честная, а оно корячится на отвале!
– Это тритон,– уверенно сказал инженер, поднимаясь на ноги и счищая глину с колен.– Он пролежал тысячи лет в вечной мерзлоте в полном оцепенении, а теперь отогрелся на солнце и ожил. Вот сила жизни! Для науки это ценная находка. Надо положить тритона в банку и сохранить его. Попробуем бросить ему листьев, травы, хлеба,– может быть, он будет есть. А как пойдут катера, отправим тритона в Атарен, в музей. Погодите, я сейчас запишу, на какой глубине, в каких породах он был найден.
Втайне уязвленный тем, что не сумел объяснить рабочим смысл находки, Лаврухин покровительственным тоном сказал горнякам:
– Ну, вы, давайте пошевеливайтесь. Нечего с ящерками возиться. Ваше дело шурфы долбать.
–Что вы, Мефодий Лукьяныч,– возразили рабочие,– это для науки требуется. Слыхали ж, Алексей Сте-паныч объяснил?
Не отвечая, Лаврухин тем же тоном распорядился:
– А вы, товарищ Шатров, начинайте работу на приборе. Промывка уже идет.
У Лаврухина вертелось на кончике языка: «Довольно баклуши бить», но укоренившаяся осторожность одержала верх. Опасно дразнить пчел. Конечно, Шатров исключен из партии, находится в опале, смещен с должности; по всей видимости, Крутов окончательно сживет его с прииска («Вон уже и бабу отбил, ловкач!»), а все-таки зарываться не след. Еще будет время потешиться.
– Сначала мне надо принять прибор,– спокойно ответил Шатров, игнорируя тон Лаврухина. Однако сердце неприятно сжалось.
Лишь теперь, разглядывая вблизи неправдоподобно большой, как у арлекина, нос Лаврухина, его помятое с синими прожилками лицо, Шатров как будто впервые отчетливо понял, что с сегодняшнего дня им будет командовать этот ничтожный, глупый, вечно полупьяный человек. Подчиняться такому ничтожеству!..
Промывочный прибор понравился инженеру. Добротно срубленный, с новехонькой прорезиненной лентой транспортера, вместительным бункером для приема золотоносных песков прибор высоко поднимался над ближайшими отвалами. Еще приятнее было узнать, что бульдозеристом к нему прикреплен Кеша Смоленский. Шатров не знал, что на этом настоял Арсланидзе. Но самое главное – полигон был зачищен, как когда-то предлагал Шатров, не зимой, а только что, едва оттаял грунт. Идея оказалась верной.
В тот же день новый начальник прибора провел его опробование вхолостую. Все механизмы работали безупречно«: Оставалось начинать промывку.
На обратном пути домой Шатрову повстречались Норкин и Охапкин. Увидев инженера, Охапкин, который до этого говорил что-то вполголоса парторгу, внезапно замолчал, поздоровался с необычной сердечностью и проводил Шатрова сочувственным взглядом.
– Переживает человек,– вздохнул Охапкин.– Ишь, какой желтый да тощий стал. Крепко мы его тогда все же шарахнули на собрании, ровно дубиной по голове – трах! Конечно, может, он чего лишнего и высказал, так ведь от души это, за рабочих! Как вы полагаете, Леонид Фомич, не отменит райком наше решение?
Норкин буркнул в ответ что-то неразборчивое.
Охапкин не знал, что всего два дня назад парторг выдержал очень неприятное объяснение с Арсланидзе.
– Что, Леонид Фомич, не думаешь пересмотреть дело Шатрова? – строго спросил Арсланидзе. Начальник механического парка поймал парторга возле своих владений и затащил его в цех.
– То есть как это «пересмотреть»? – удивился Норкин.– Об чем ты, Георгий Асланович? Бюро рекомендовало– хоть ты и возражал,– партийное собрание реши-
ло, не сегодня завтра придет подтверждение из райкома партии, а ты – «пересмотреть»! Пошутить захотел? Так и скажи.
– Какие шутки! «Собрание решило...» Ошибается человек, может ошибиться и коллектив. Надеешься, райком проштампует решение нашего собрания? А не выйдет наоборот? Тогда что? Как ты с Крутовым будешь выглядеть? Ведь факты-то за Шатрова!
– Да какие факты-то? – нетерпеливо спросил Норкин, порываясь уйти.– Некогда мне, Георгий Асланович, в другой раз поговорим.
– А ты не спеши.
– Ах, боже мой! Ну хорошо. Вот ты говоришь о фактах. Но это же факт, что против художеств Шатрова даже наша большевистская печать выступила. Орган райкома партии. Не стеннушка какая-нибудь.
– Эк тебя, Леонид Фомич, громкие слова пугают,– презрительно сказал Арсланидзе.– Печать-то большевистская, да пишут в нее разные люди. Нашелся мерзавец (Норкина передернуло), ввел редакцию в заблуждение, благо к нам не скоро доберешься,– вот и появилась статья. Но мы-то знаем положение!
– А зачистка полигонов? А омертвление техники? Нам государство выделяет технику, чтобы мы...
– Чтобы мы с умом, по-хозяйски, бережно эксплуатировали ее,– резко перебил Арсланидзе.– Можешь мне, механику, поверить: Шатров сделал большое дело. Его премировать надо, передать опыт на другие прииски! Я только сегодня смотрел – там, где бульдозерист неделю б мучился, всех родителей помянул и машину калечил, он сейчас за пару часов полигон зачищает. Это что-то значит, наконец?
– А нездоровые разговорчики Шатрова в общежитиях, подыгрывание отсталым элементам, это как? Он ведь чуть не на всех перекрестках распинался, что руководство прииска чуть ли не морит голодом советских рабочих;!
– Этого он, положим, никогда не говорил, а нашу проклятую неповоротливость, равнодушие, верно, критиковал. А как же иначе? Приходит свежий человек, чистый, честный, видит навоз, к которому мы уже притерпелись, хочет его убрать, а мы его в награду—из партии вон!
– В общем, я пошел,– уклоняясь от ответа, сказал Норкин.– Ни к чему этот разговор.
– Да, пожалуй, ни к чему,– согласился Арсланндзе, давая Норкину дорогу.– Сейчас. Но вернуться к нему придется.
3
Как обычно, радио принесло на «Крайний» известие о выпуске нового займа чуть свет.
– Говорит Москва! —звучным всплеском упали в тишине два весомых слова.– В Совете Министров СССР...
И все, у кого в этот час были включены репродукторы, перестали двигаться, говорить, превратились в слух.
В помещении бухгалтерии, здесь же, под стареньким репродуктором «Рекорд», из которого продолжал раздаваться сочный густой голос московского диктора, началась подписка. Поминутно хлопала входная дверь. Словно поднятые по тревоге, горняки шли в контору, пристраиваясь в хвост очереди, образовавшейся у стола.
Норкин разгладил подписной лист, обмакнул ручку в чернильницу и поднял глаза на Черепахина:
– На сколько вас писать, Никита Савельевич? Двухнедельный, месячный?
– Э нет, я сам! – запротестовал экскаваторщик.
Крупно, с нажимом, Черепахин вывел в графе тройку,
потом приписал к ней справа три жирных нуля, похожих на рожицы, которые изображают дети, и, наконец, расписался с лихой закорючкой.
– Ого! Это что же, больше месячного? – с уважением сказал Норкин. И шутливо добавил: – А вот кляксу вы зря посадили.
Лисичка проложил себе путь за спиной Чугунова. Оба дружка подписались на заем, потом Лисичка вынул изо рта трубку, помахал ею в воздухе. Стало тихо.
– Желаю говорить. Тут все знают, тот год я выиграл по займу тысячу рублей. У меня, старика, расход на девок небольшой, на махорку и то больше, так я отдал те деньги комсомолу – Кеше Смоленскому на футбольную команду. Верно, Кеша? Где ты там?
– Верно, верно, дядя Максим,– поспешил подтвердить комсорг.– Мы тогда же спортивную форму купили.
– Вот. А нынче, по плану, я должен выиграть много больше. Обещаю, при свидетелях, отдать весь выигрыш, сколь ни будет, библиотеке на покупку книг. Пущай наша молодежь не одними ногами, а и головой работает.
– Ты сначала убей бобра, а потом дели шкуру,—раздался чей-то иронический, с ноткой зависти голос,– Расщедрился, богач!
– Каков есть. Я с камня лыко не деру, как ты,– тот час нашелся Лисичка.
Пробился к столу Галган, громко объявил:
– Пиши. Подписываюсь на двухмесячный оклад. Пусть мои трудовые рубли пойдут на благо родины!
Норкин нацелил ладонь в ладонь, громко захлопал. Раздалось еще два-три жиденьких хлопка, но аплодис* ментов не получилось. Поправляя очки, Леонид Фомич назидательно сказал:
– Товарищ Галган проявил себя подлинным патриотом.
Надо думать, Норкин был бы сильно озадачен, если бы последовал за Галганом на улицу и услышал его разговор с подошедшим Лаврухиным. Насмешливо щуря свои выпуклые глаза, похлопывая прутиком по сапогу, Галган спрашивал Лаврухнна:
– Что, тоже пришел, чтоб шерстку подстригли? Ну, валяй. Сегодня всем приказано сделать добровольное пожертвование.
– Ты все шутишь, Тимофей Яковлич,– с некоторым недоумением сказал Лаврухин,– а знаешь, какой у нас народ на прииске? Не подпишись, проходу не дадут. Засмеют. В стеннушке протянут, на собрании пропесочат. Жизни не будешь рад.
– Н-да-а,– неопределенно протянул Галган, пропуская Лаврухина в дверь.– Это так.
В этот же день произошло второе крупное событие. На неделю позже прошлогоднего снизу пришел первый катер по Кедровке, очистившейся ото льда. Катер привел на буксире две плоскодонные баржи с продуктами и новой техникой. Сообщение с Атареном восстановилось.
Зачаленный тросом за толстый пень, катер уперся носом в желтый глинистый обрыв и тихонько покачивался на воде. С борта на берег был переброшен дощатый узкий трап. Мурлыча песенку, рябой моторист в тельняшке осматривал мотор, протирал его концами, подтягивал ключом гайки. На первой барже топтались грузчики, во* рочая ящики, бочки и тюки. Нагретая солнцем широкая палуба пахла смолой и рыбой.
Сиротка подогнал свою машину задом к самому обрыву, открыл борт и торопил грузчиков, подзуживая их:
– Эй вы, сеньоры! Кровь из зубов, а чтоб через пятнадцать минут машина была погружена. Мне тут с вами растабарывать некогда. Обо мне вся пресса гремит.
Грузчики беззлобно отругивались:
– Горячий больно, охолонь малость. Хрипишь уже, как пес.
– Это он чаю попил без шубы и простудился.
Пока грузили его автомобиль, Сиротка не утерпел,
сбегал посмотреть на новые машины, которые доставил катер. Шофер заглянул под капоты, погладил теплые рубчатые шины, пахнущие резиной, постоял на подножке, пытаясь рассмотреть оборудование щитка сквозь стекла кабины.
В полдень началась разгрузка второй баржи. На двух бульдозерах приехали Арсланидзе и Смоленский. Плотники расчистили в густых прибрежных тальниковых зарослях широкий проход, потом срубили прочный помост и перекинули его с обрыва на баржу.
Стальной трос натянулся рывком, стронул с места первый автомобиль, и он плавно сошел с палубы на помост, потом скатился на землю и остановился. Работая рычагами, Арсланидзе и Смоленский разворачивали бульдозеры на месте и выводили на берег все новые и новые машины. Вскоре восемь грузовиков, сияющих свежей зеленой краской, стеклами кабин и фар, выстроились в один ряд.
Труднее досталось стащить на берег новые бульдозеры. Пришлось работать сцепом. Но, даже спаренные вместе, бульдозеры Смоленского и Арсланидзе рыли гусеницами землю, тяжело всхрапывали от натуги.
Вечером одетый по-дорожному Галган стоял у катера, готовый отплыть в Атарен. Щегольское кожаное пальто коричневого цвета ловко охватывало его высокую фигуру. Хромовые сапоги, кожаный шлем, кожаные шоферские перчатки... Весь в кожаном, Галган казался огромным скользким червем.
С обрыва посыпались камешки. Галган поднял голову. Поскальзываясь на сырой глине, придерживаясь за ветки тальника, сверху спускался Арсланидзе.
Потерпев неудачу на радиостанции, удостоверясь в упорстве Норкина, Арсланидзе написал обстоятельное письмо на имя секретаря райкома партии Проценко, изложив в нем все события последнего времени.
Не обращая внимания на Галгана, Арсланидзе поднялся по трапу на катер, тронул за плечо моториста;
– Вот, дорогой, письмо в райком партии, Проценко. Очень важное. Будь добр, передай лично, пожалуйста. Сделаешь?
Моторист недовольно сморщил рябое безбровое лицо.
– В райком?.. Эва куда тащиться... Это от пристани через весь поселок киселя хлебать. А ежели на почту? Почта-то рядом.
– Не хотелось бы,– нерешительно сказал Арсланидзе.—Ну ладно,– сдаваясь, заторопился он, видя, что моторист морщится еще сильнее.– Только не забудь!
– Будь покоен. На почту отдам, руки не отвалятся. Ежели бы в райком, тогда, конечно... А на почту почему не отдать?
Арсланидзе успел спуститься по трапу, а моторист все еще рассуждал сам с собой:
– На почту – это можно...
Через полчаса катер отошел. Порожние баржи поднялись и легко колыхались на волнах, увлекаемые стальным тросом. Ровный стрекот дизельного мотора катера отражался от крутых берегов речки и многократно усиливался в вечерней тишине. Без малого половина населения «Крайнего» высыпала проводить первый катер. В толпе стоял и Арсланидзе.
Когда прииск скрылся из виду, Галган, который до того сидел на палубе, спустился в рубку к мотористу.
– Куришь, браток?
Галган раскрыл коробку дорогих папирос, щедрым движением поднес ее к лицу моториста. В воздухе повеяло тонким душистым ароматом отборного табака.
– Такие да не курить? – возликовал моторист и даже облизнулся.– Шутишь!
Черными, в мазуте, ногтями он выкатил из ряда одну толстую папиросу, бережно вставил ее в рот.
– Бери еще, у меня этого добра на неделю,– поощрил моториста Галган.
– О-о! Тогда еще угощусь. Спасибо, братка.
Вскоре Галган и моторист болтали как давнишние приятели. Коробка папирос целиком перекочевала в карман моториста.
– Как доберемся до Атарена,– рассказывал Галган,– первым долгом в райком пойду. Мне туда кучу писем надавали.
– Ну да? – оживился моторист.– И мне одно сунули. Слушай, сделай милость, захвати его с собой. Будешь в райкоме, отдашь Проценке.
– Портфель далеко заложил... Хотя ладно, давай, вот я его сюда, в бумажник...
На палубе Галган повертел письмо в руках, полюбовался на адрес, потом хладнокровно вскрыл конверт и погрузился в чтение. Дочитав последний листок, аккуратно сложил все листки вместе, тщательно подровнял. Плотная бумага сначала не поддавалась, потом с треском лопнула. Галган разорвал каждую половину листка еще начетверо, опустил руку за борт и разжал пальцы. Некоторое время клочки бумаги плыли по воде за катером, потом намокли и исчезли.
• Галган не знал, что за час до отхода катера к рулевому прибегала Нина Черепахина и теперь под синим кителем речника во внутреннем кармане хранился толстый пакет с актом обследования жилищно-бытовых условий горняков «Крайнего». Адресовался пакет начальнику санитарной службы управления.
4
– Клава, выдь на минуточку!
Смоленский просунул голову в окошечко кухни и нетерпеливо манил к себе Клаву.
Девушка сдвинула с огня огромную кастрюлю, в которой бурлил борщ, вытерла руки, о фартук и вышла в зал столовой. Кеша потащил Клаву за собой к двери.
– Куда ты меня тянешь?
– Идем, идем. Там еще ваш старшой подслушает.
На крыльце Смоленский остановился. В замасленном
комбинезоне, клетчатой кепке, уже утерявшей свой первоначальный цвет, он, как видно, пришел прямо с работы. На щеке свежий порез от бритвы, заклеенный бумажкой. В загнутых уголках большого рта, как всегда, насмешливая, улыбка. Но глаза светятся лаской.
– Тебе не надоело кастрюли ворочать?
– А что?
– Пришли новые бульдозеры. А машинистов нехватка. Хочешь научиться работать на бульдозере?
– Я? Ты с ума сошел, Кеша!
– Почему? У тебя отец экскаваторщик, а ты будешь на бульдозере. Семья механизаторов. Чем плохо? И Тарас одобряет.
– Что мне Тарас? – вспыхнула Клава.– У меня своя голова есть. Но как ты это, Кеша, вдруг... А потом, разве я смогу на бульдозере управиться? Машина большая, тяжелая. Закапризничает, что я с ней сделаю? А тут – знакомое дело.
– Ну да: ромштекс, бифштекс... А я думал, ты боевая. Чего трусишь? Отец поможет, я – на первое время. И ведь гордость – первая девушка на бульдозере во всем округе.
– Вот видишь, сам же говоришь – ни одна девушка на такой машине не работает.
– Ну и что? Кому-то надо начинать? Ты и начни.
– Кла-ава! – скрипучий голос из столовой.
– Шеф зовет! – заторопилась Клава.– Наверное, борщ на плиту сбежал.
– Шеф кухонной индустрии,– съязвил Смоленский.– За что цепляешься? А там – сила, уважение. Пойми, Клава,– про-из-вод-ство!
– Я тоже не в конторе сижу. «Кухонная индустрия»,– неожиданно рассердилась Клава.– А кто вас кормит? Небось все сюда лопать бежите!
– Кла-а-а-ва! – еще раз, раздраженно, октавой выше.
– Иду, иду! Нет, Кеша, не сгожусь я на бульдозер. Интересно, но боюсь.
Налетел порыв свежего ветра, закрутил солому во дворе, швырнул в сторону курицу. Платье облепило фигуру Клавы, затрепетало на ней. Девушка запахнула его на груди,повернулась к двери.
– 'Подумай еще, Клава!—донесся вдогонку голос комсорга.
Весь остаток дня, стоя у жаркой плиты в синих клубах чада, Клава размышляла о том, что так неожиданно сказал ей Кеша.
Еще учась в финансово-экономическом институте, Норкин снискал репутацию серьезного человека, аккуратного до педантичности, положительного до сухости, не подверженного обычным слабостям. Он не пил, даже «по маленькой», даже по пролетарским праздникам; не курил, казался равнодушным к женским прелестям.
Время было трудное. Шли годы нэпа. В стране у бирж труда сидел миллион безработных. Мелкими предприятиями заправляли хозяйчики с солидными брюшками, золотыми перстнями на пальцах, в котелках, черных костюмах, выдержанных в деловом стиле. Крупные предприятия, из тех, что дымили, не давали дохода. Сорок миллионов десятин земли гуляло под парами, еще столько же – под выгонами и болотами. Единоличники царапали сухую землю на сивках-бурках и уповали на трехполку. Бабы продавали на базаре веники по миллиону рублей за штуку. Совзнаки стремительно летели вниз в преддверии финансовой реформы.
Ленин болел. В стране возились и посильно гадили советской власти троцкисты. Лорд Керзон замахивался на страну ультиматумом. В ответ на него повсюду шли сборы средств на постройку авиаэскадрильи. В Швейцарии убили полпреда Воровского. На границах явственно пахло порохом'.
Однако и в это трудное время молодежь развлекалась со всем пылом юности. Студенты пропускали лекции, потом зубрили к концу семестров, ловчили на экзаменах. Норкин не одобрял такого поведения, учился усердно и систематически. Зато при выпуске из института он оказался в числе первых, получил кроме диплома похвальную грамоту.
Печатью все той же аккуратности, приверженности к порядку были отмечены и первые самостоятельные шаги Норкина, к тому времени уже не Лешки, а Леонида Фомича, сменившего косоворотку на пиджак и галстук, приобретшего шелковистую бородку и подстриженные усы, которые скрадывали молодость их владельца.
На маленьком приволжском заводике печных приборов, куда попал вначале молодой плановик, он поселился в семье мастера литейного цеха, сводил в кино на «Месс-Менд» и «Крест и маузер» его черноглазую дочку и со-
вершенно неожиданно для знакомых, а еще больше для себя, оказался ее мужем. Как это вышло при отсутствии всякой прыти у Леонида Фомича, трудно сказать, однако факт говорил сам за себя. Возможно, первой проявила инициативу Марфуша, которой уже стукнуло двадцать четыре года, что по местным понятиям являлось критическим возрастом.
Молодые недолго прожили в уютном домике тестя, с геранью на окнах, непременной канарейкой в клетке и зингеровской ножной швейной машиной на чугунном станке. Норкин получил новое назначение в Уфу, потом в Барнаул, затем на Алдан. Во всех этих переездах ему сопутствовала сначала одна Марфа Никаноровна, а позже и дочь Настенька, которая училась теперь в техникуме. Из Алдана судьба занесла Норкина на «Крайний».
Больше двадцати лет тому назад, еще на Урале, Норкин вступил в партию. Рекомендовали его охотно. Леонид Фомич был знающим, дисциплинированным работником, не имел в быту никаких прегрешений, не заглядывал в бутылку, читал политическую литературу. Коммунисты отметили лишь при приеме Норкина, что ему следует быть посмелее, поактивнее. Но и тут сошлись на том, что не каждый родится полководцем. Кому-то надо быть и солдатом.
Шли годы. Вряд ли кто-нибудь из коммунистов аккуратней платил взносы, посещал собрания, выполнял партийные поручения, чем Норкин. Но этим и ограничивалась его причастность к Коммунистической партии. Чуждый ее духу, он лишь состоял в ней.
Не злой, но и не добрый, нелюбопытный к людям, мягкотелый, попав на «Крайний», Норкин вскоре же во всем подчинился начальнику прииска. Не Норкину было противостоять сильной натуре Крутова! Через три месяца Леонид Фомич на все смотрел глазами Крутова, каждое дело вершил с оглядкой на него.
Когда подошло время выбирать новое партийное бюро, Крутов умело обставил дело так, что коммунисты избрали своим секретарем Норкина. Одни голосовали за него потому, что видели желание Крутова, другие, большинство, прикидывали – человек двадцать лет в партии, никогда не имел взысканий, с высшим образованием. Даже по части соревнования и то складно получалось. У кого все цифры о выполнении плана? У Норкина.
Правда, за время работы на «Крайнем» Норкин не проявил качеств партийного вожака, но объяснение напрашивалось само собой: одна статья – начальник пла-. нового отдела, другая – секретарь партбюро. И права не те, и спрос не тот.
Так в минувшем году Норкин стал парторгом прииска.
Сейчас, сидя в своем кабинетике, куда он возвратился после окончания морозов, Леонид Фомич с тревогой размышлял об исключении Шатрова. Пора бы партколлегии прислать свое утверждение или вызвать Шатрова в Атарен для объяснения. Распутица? Но вот и первый катер пришел, доставил всю почту, скопившуюся в Атарене, а от партколлегии ни слуху ни духу. Что, если вмешался и изучает протоколы сам Проценко? Норкин зябко поежился при этой мысли. В горном округе ходили многочисленные рассказы о его беспощадности к людям, неискренним с партией, обманщикам и трусам, о его крутых решениях. А Леонид Фомич чувствовал свою позицию очень непрочной. Чего чище – на собрании исключение Шатрова решилось большинством в два голоса! Тут было над чем призадуматься. Леонид Фомич уже раскаивался, что поддался нажиму Крутова. Втравил его Игнат Петрович, втравил! А сам, в случае чего, в сторонке отстоится. Но выхода из создавшегося положения уже не оставалось. Приходилось идти напролом до конца. Пятиться поздно. К тому же реальных оснований для тревоги и не имелось. Задержка решения партколлегии могла объясняться десятком разных причин.
Размышления Норкина прервала молоденькая девушка-экономист. Ей понадобилось узнать, как правильно подсчитать декадные задания участкам. Леонид Фомич кратко и точно объяснил. Отпуская девушку, он невольно . обратил внимание на ее красные глаза, слегка подпухший носик.
– Вы что, не отдыхали ночью?
– Нет,– сконфузилась девушка.– Я читала... «Гранатовый браслет»...– Подбородок девушки внезапно дрогнул.– И я так плакала... Как он любил Веру! Как он мучился от любви к ней...
– Чепуха! – снисходительно сказал Норкин, чувствуя свое превосходство над этой глупенькой сентиментальной девушкой.– Разве вы не знаете, что писатели
просто придумывают свои рассказы? Ничего этого на самом деле не было.
– Понимаю,– тихонько отозвалась девушка,—
только...
Ей хотелось объяснить Норкину, что, должно быть, трудно и нерадостно жить на свете, если ни разу не заплакать над жаркой любовью, описанной в книге, ни разу не ощутить в сердце прилива светлого восторга при легком касании к щеке пушистых барашков распустившейся по весне вербы, не потискать в руках теплое голенькое тельце ребенка...
Но, взглянув на сухое морщинистое лицо Норкина, воробьиные глаза за стеклами очков, девушка ничего не сказала, молча отошла от стола парторга.
6
Питатель размеренно двигал своими железными челюстями и выплевывал на бесконечную резиновую ленту транспортера все новые порции золотоносных песков. На поскрипывающих деревянных роликах широкая лента поднималась вверх, унося с собой пески. Там, на верхушке промывочного прибора, пески попадали в чрево железной вращающейся бочки, утыканной внутри штырями, обильно поливались водой, и тяжелое золото оседало в колоде. Коричневый водопад грязной воды, которая сделала свое дело, с шумом падал с колоды на землю и растекался по ней тысячью мельчайших ручейков.
Шатров сидел в сторонке на большой железной трубе, содрогавшейся от водяного потока, проносившегося внутри, и наблюдал за работой прибора. Без малого месяц, как на «Крайнем» полным ходом шла промывка золота. Настало время, ради которого шахтеры бурили и взрывали вечную мерзлоту глубоко под землей, экскаваторщики снимали многометровые навалы, надежно укрывавшие, словно в блиндаже, золотоносные слои песков.
Снова, в который раз, Шатров с невольным восхищением подумал об изобретательности человека, который находит рассеянные в земле крупинки золота, извлекает их на свет, собирает воедино и обращает себе на службу.
Потом мысли перешли на другое. Вспомнились первые дни после перенесенной болезни. Во взглядах, голосе, в каждом обращении рабочих прибора к своему начальнику Шатров улавливал бережное стремление избежать всего, что могло задеть больное место. Словно сговорившись между собой, горняки ни единым словом не напоминали о Зое, ее уходе к Крутову.
Постепенно горечь, тоска, гнев, которые с такой силой теснили прежде сердце, смягчились. Сначала казалось– все в жизни рухнуло. Но постепенно время, лучший исцелитель, начало затягивать рану.
