Текст книги "Год жизни"
Автор книги: Вячеслав Тычинин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 28 страниц)
Наконец скрипнула дверь.
– Дунюшка!
Сиротка отбросил прутик, смело обхватил девушку и запечатлел на ее щеке звучный поцелуй, но сейчас же едва не полетел на землю. Дуся оттолкнула его и сама отпрыгнула в сторону, изогнулась, выставила вперед растопыренные пальцы, готовая к отпору.
– Что хватаешь? Ишь, распустил свои грабли!
– Дунюшка, золотце, да ведь мы...
– Я что тебе – жена?
– А как же!
– Это с какой стати?
– Да ведь мы с тобой вчера на полянке...
– Ну?
– ...поженились,– с опаской договорил Сиротка.
– Как не так! Это на меня солнце повлияло. Голова закружилась, разомлела, а ты и рад, бессовестный!
Дуся повернулась, собираясь уходить.
Сиротка опешил.
– Дуся, Дунюшка, погоди! – отчаянно возопил он.– А как же я теперь? Что мне делать?
– Женись по-настоящему, 'без обмана, не так, чтоб обвел вокруг кустика – и жена. А иначе прощай! – непреклонно отрезала Дуся и скрылась в своем доме.
Три дня Сиротка крепился. Днем он издали наблюдал за Дусей, которая все так же беспечно скакала, носилась с подружками по прииску, купалась, словно ничего и не произошло в тот незабываемый день на «Ду-синой полянке» как тогда же окрестил про себя Сиротка ласковый уголок леса, опьянивший девушку. Ночью молодой шофер ворочался с боку на бок, томился без сна. Он вновь ощущал на своих губах прикосновение теплых девичьих губ, вдыхал тонкий аромат опаленной зноем травы, смешанной с милым запахом Дусиных духов, обнимал послушное гибкое тело...
На четвертый день Сиротка решился. Он выбрился до синевы, надел свой лучший костюм и, прихватив в магазине по пути бутылку коньяку, вечером отправился к Арсланидзе на квартиру.
Начальник парка сильно удивился появлению шофера у.себя дома, да еще в такой неурочный час, но встретил Сиротку радушно:
– Проходи, Виктор, проходи. У, какой ты франт сегодня! У меня, понимаешь, Тамара прихворнула, так мы сейчас сами чаек соорудим. Верно?
Сиротка отрицательно замотал головой, поставил бутылку на стол.
– Чаек не нужен, Георгий Асланович, а вот если солененький огурчик отыщется, так это бы не вредно.
– С чего ты меня угощать вдруг вздумал? – подозрительно спросил Арсланидзе, разглядывая этикетку бутылки.– Четыре звездочки... Или набедокурил? Не рессору ли сломал? Так заводских нет, и не проси.
– Нет, не рессору...– вздохнул шофер.
После второй рюмки коньяку Сиротка открылся.
– Думал я, думал, Георгий Асланович, и выходит– пришло мне время поломать свою холостяцкую жизнь. Присушила меня Дуся Охапкина. («Ага, вот кто тебя пригвоздил наконец!» – усмехнулся про себя Арсланид-зе.) Просто жизни мне без нее нет. «Любви все возрасты покорны, ее порывы благотворны...» Вот Александр Сер-геич Пушкин, он эти дела здорово понимал! Приходится покоряться. Хотелось мне еще погулять на свободе, но не получается. Как-то пусто все стало без Дуси. Одна она и ночыо в глазах стоит.
– Так за чем остановка? Или Дуся тебя не любит? Так тут начальник парка...
– Нет, она согласна. Я и пришел вас просить быть моим сватом.
Арсланидзе засмеялся. Пук черных смоляных волос упал на лоб.
– Ну уж и не знаю, что тебе, Виктор, ответить.
В сватах я еще сроду не ходил. Стажа у меня, прямо надо сказать, в этой профессии нет. Там ведь как, полотенце нужно с петухами, хлеб-соль и все такое прочее?
– Да нет, Георгий Асланович, мы без всякого якова, по-простому. Но самому идти вроде бы неловко. Порядок требуется. Это не на посиделках. Тут нужно с отцом говорить.
Положили – в ближайшее воскресенье утром идти вместе к Охапкиным просить руки Дуси.
Сиротка едва дотерпел до назначенного дня. Чтобы заглушить любовное томление, он почти не вылезал из-за руля, нарочно доводил себя до такого состояния, что пластом падал на постель и забывался в каменном сне без сновидений.
В воскресенье в пять часов утра Сиротка уже был на ногах и прибежал к Арсланидзе.
– Тю, Виктор! Ты, я вижу, вконец одурел,– запротестовал полусонный Арсланидзе.– Куда в такую рань идти? Людей смешить? Они спят еще.
Кое-как досидели за картами до восьми. Больше удерживать Сиротку Арсланидзе не рискнул, видя сжигавшее его нетерпение.
Приближение жениха и свата, одетых с иголочки, не осталось незамеченным. Дуся, только что поднявшаяся с постели, отпрянула от окна, заметалась по комнате в полном смятении, потом кинулась к отцу, затормошила его:
– Папа, папа! Вставай же! К нам идут...
і
Пока Охапкин протирал глаза, потом скакал на одной ноге, попадая другой в брюки, Дуся молниеносно смахнула грязную посуду со стола, накинула одеяло на смятую отцовскую постель, поправила подушки на оттоманке и исчезла за ширмой, где стояла ее узкая железная кровать.
– Ну, не нечистый ли ты дух, спрашивается? Зачем старика отца подняла? – сердито брюзжал Охапкин, отодвигая засов двери.– Эка невидаль – начальник парка идет да Витька! Да я с ними на день, может, тыщу раз встречаюсь.
Гости чинно поздоровались с хозяином, уселись рядышком на оттоманке. Охапкин остановился напротив, удивленно помаргивая белыми ресницами, потирая красную, опухшую со сна щеку.
– Что пожаловал, Георгий Асланович? Машин нет моему участку? Всегда ты меня обижаешь.
– Машины есть. Мы по другому делу к тебе, Емельян Иваныч. А где дочка-то?
– Здесь она,– махнул в сторону ширмы Охапкин и простодушно пояснил: – Одевается. Только глаза продрала. Она вас заметила и всполошилась, ровно сватов увидела. Давай меня будить, в комнате прибираться.
Из-за ширмы донесся сдержанный стон.
– А ведь она угадала,– весело сказал Арсланидзе Он решил пренебречь дипломатическим ритуалом и сразу брать быка за рога.– Я и есть сват.
У Охапкина отвисла нижняя челюсть. Он переводил глаза с одного на другого, стараясь понять, шутит Арсланидзе или говорит серьезно.
– А вот и жених,– добавил Георгий.
Сиротка приосанился, поправил галстук и запустил косой взгляд в зеркало, чтоб удостовериться в своей неотразимости.
Охапкин понял, что с ним не шутят, засуетился.
– Да что ж мы сидим так? Проходите к столу, Георгий Асланович! Виктор! Дуся, слышишь? Принимай гостей.
Невеста покинула свое убежище, церемонно поздоровалась с Арсланидзе и Сироткой. Виктор изумленно хлопал глазами: Дусю словно подменили. Потупленный взор, поджатые губы, застенчивые движения. Тем вре-
менем сват, окончательно вошедший в свою роль, разливался соловьем:
– Любят они друг друга. Вот что главное, Емельян Иванович. Дуся хороша, и Виктор парень славный. Работник не из последних. Чего еще надо?
– Не знаю я, право, как-то это все вдруг,– мялся Охапкин.– И молода она больно, как есть девчонка.
– Зачем молода? Девятнадцать лет. Самое время,– возражал сват.– Я на Тамаре в таком же возрасте женился. Что Дусе в девках сидеть?
– Оно-то так. Я и не против. Конечно, раз парень по сердцу...– сдавался Охапки».– Смотри сама, доченька. Хочешь идти за Виктора?
– Как ты, папа,– кротко отозвалась Дуся.– Как скажешь, так и будет. Я из твоей воли не выйду.
Это благонравное заявление сильно противоречило смелому взгляду, который Дуся, не утерпев, бросила на своего суженого. Она с трудом выдерживала избранную ею роль воспитанной, примерной девушки.
– Ну, если так...– не договорил в сильном волнении Охапкин.– Подайте, дети, руки друг другу и поцелуйтесь.
Сиротка не заставил себя просить. Но Дуся быстро вздернула голову, и поцелуй пришелся в девичий подбородок.
– Об одном прошу, дочушка,– продолжал Охапкин,– не оставляй меня одного. Живите здесь. И я буду, глядя на вас... глядя на вас...– бедный старик заплакал.
Настроение Дуси мгновенно переменилось. Она бросилась на шею к отцу, прижалась к нему, осыпала его горячими поцелуями.
– Папа, папочка, мы никогда с тобой не расстанемся!
Что-то повернулось в груди и у Сиротки. Он взял старика за руку, торжественно произнес:
– Вы для меня, Емельян Иваныч, с этого дня – отец. Мы с Дусей будем вас теперь вдвоем беречь и любить!
– Спасибо, сынок,– растроганно сказал Охапкин.
– Ну, а теперь, генацвале, по чарке вина! – вставил свое слово Арсланидзе.– За молодую любовь, за дружбу, за долгую и хорошую жизнь!
Менее чем в две секунды стол покрылся тарелками с закусками и бутылками. Арсланидзе и Сиротка присоединили к ним свои запасы вина, извлеченные из карманов пиджаков.
Дуся, как и подобало молодой хозяйке, не садилась, Виктор поминутно вскакивал, чтобы помочь ей убрать тарелки, открыть коробку консервов, нарезать хлеба, но помощь эта была далеко не бескорыстной. Каждый раз предприимчивый жених ухитрялся, незаметно от старших, влепить поцелуй своей невесте. В ответ на эти нежности Дуся пребольно толкала Виктора локтем, но, кажется, этот отпор являлся скорее соблюдением приличий, чем выражением действительного негодования.
Зато Охапкин и Арсланидзе выпивали и закусывали по-настоящему, не теряя времени понапрасну. Емельян Иванович нацепил на вилку зеленый помидор и рассказывал свату:
– Замучились мы, Георгий Асланович, давеча с четвертым прибором. То лента лопнет, то бункер засорится, то насос откажет. Просто беда! Начисто с ног сбились. А знаем, что скоро на участок Игнат Петрович придет. Наконец вроде наладились. Тронулся я на шахту. Там ведь тоже глаз да глаз нужен. Только завернул за отвал, слышу – замолчал прибор. Ах, пропасти на тебя нет! Повернул обратно, так и есть – транспортер стоит. Не дошел до него метров сто, смотрю – идет, черти б его взяли!
– Кто? Транспортер?
– Да нет! Крутов! И давай нас гонять в хвост и в гриву. Я, грешным делом, начальника прибора ему вытолкнул на растерзание, а сам боком-боком – в кусты. Полчаса время являюсь обратно, думаю, пролетела гроза. Глядь, а он стоит!
•– Игнат Петрович?
– Ах, боже мой! Транспортер стоит!
У Сиротки с Дусей шел свой разговор:
– Когда свадьбу сыграем, Дунюшка?
– Заводи машину, вези хоть завтра в Атарен. Как зарегистрируемся, так и свадьбу сыграем.
– Что ты, Дунюшка,– испугался Сиротка,– лето же! Дороги нет. Нужно до зимы ждать проезда.
– Тогда катером поплывем. Без загса я, Виктор, не согласна.
Через неделю после сговора Сиротка взял отпуск и вместе с Дусей отправился в Атарен. Оттуда молодожены вернулись только через полмесяца. В тот же день Виктор перебрался в дом Охапкиных. Брать свой грузовик для переезда Сиротке не понадобилось. Он взял чемодан и подушку, Дуся – сапожную щетку, будильник и гитару мужа. Другого имущества молодой шофер нажить еще не успел.
5
Палящим июльским днем, работая у большой раскаленной плиты в столовой, Клава Черепахина несколько раз напилась ледяной воды, постояла на сквозняке, чтобы остудить разгоряченное, потное тело, к которому так неприятно липло платье, и простудилась. К вечеру температура поднялась до сорока. Больная никого не узнавала, бредила, металась в жару и все порывалась вынуть пирожки, пригоравшие в духовке.
Нина перевезла двоюродную сестру в больницу. Лучшей сиделкой оказался Тарас Неделя. Окончив смену, он купался в Кедровке, переодевался и тотчас же шел в больницу. Здесь Тарас брал в свои ладони маленькую руку девушки или клал ей твердую прохладную ладонь на лоб, и Клава затихала, переставала метаться, как будто его сила и здоровье незримо перетекали к ней через это прикосновение. А Тарас с тоской всматривался в дорогое ему лицо. И столько любви, невысказанной нежности и тревоги было в его взгляде, что Нина чувствовала комок в горле и торопливо отходила от кровати, боясь разрыдаться.
К счастью, здоровый организм девушки быстро справился с болезнью. На пятый день наступил кризис, вслед за ним началось выздоровление. Но Тарас приходил в больницу по-прежнему. Клава уверяла, что, когда она держит его за руку, у нее прибывают силы.
– Вот, все люди болеют,– суеверно говорил Тарас Клаве,—зараз ни одной свободной койки в больнице нет, хоть не ищи, а я сроду не болел. Хоть бы насморк когда прикинулся, и того нет! Не к добру это. Как-нибудь схватит хвороба – сразу помру.
Несколько раз наведывался Шатров. Он приносил Клаве большой букет ярких северных цветов, плитку шоколада или коробку конфет и ласково подшучивал над девушкой:
– Что вы это, Клава, оплошали? Решили ролями поменяться? То я лежал, вы меня кормили-поили, а теперь сами слегли?
Клава смущенно улыбалась, поглаживая жесткое зеленое одеяло прозрачными пальцами.
Из палаты Шатров переходил в маленький кабинетик Нины. На стене бодро тикали ходики. За стеклянной дверцей шкафа во множестве стояли пузырьки и бутылки. Пахло лекарствами. Нина сидела в своем обычном белом халате и такой же шапочке пирожком. Ее лицо тонуло в полумраке комнаты. Лишь иногда, при повороте головы, внезапно вспыхивали золотом завитки волос.
– У нас папа рано умер, и мама осталась одна с тремя детьми на руках,– тихонько рассказывала Нина,– сразу стало трудно. И вот никогда не забуду, как я полезла раз за краюшкой хлеба на полку, а там стояла большая бутыль с подсолнечным маслом. Мама целое лето покупала его понемножку, стаканами, копила к зиме. И вот, не знаю, как получилось, но я чем-то зацепила бутыль, толкнула. Качнулась она, стала на ребро и... Странно, лет пятнадцать прошло с того дня, а я как сейчас вижу: стоит бутыль на ребре, словно раздумывает, упасть или нет. Мне бы кинуться поддержать, схватить, а я просто окаменела. И на моих глазах бутыль бух об пол! Разлетелась на мелкие кусочки, ни ложечки масла не осталось. Мама вбежала, а я и плакать не могу. Если б она меня побила, мне бы легче было, а то мама только вскрикнула и сама заплакала... Пустяки какие я вам рассказываю, правда? Вам, наверное, смешно?
– Нет, Нина Александровна, не смешно,– отвечал Алексей, не отрывая задумчивого взгляда от неясно белевшего лица девушки.– Расскажите еще что-нибудь о себе.
– Да ведь у меня ничего интересного в жизни не случалось! Ни приключений, ни подвигов. Какие там подвиги! Мне уже шестнадцать лет исполнилось, а я все боялась вечером через кладбище ходить. Трусиха!
Нина ловила себя на мысли, что рассказывает Алексею такие подробности своего детства и юности, какими не всегда делилась даже с одноклассницами. Как с ним свободно говорится, как хорошо он умеет слушать!
– Я знавал людей и постарше вас, причем мужчин, которые тоже побаивались кладбищ, темноты, покойников,– мягко замечал Алексей.– А бывает и так, что человек– настоящий храбрец, а без содроганья не может видеть змею или мышь.
– Брр,– передергивала плечами Нина.– Я змей тоже до ужаса боюсь. Не могу вообразить себе, что переживал человек, которого в прошлые времена бросали на съеденье в яму, где клубятся гады. Лучше живым в огне сгореть!
– Всякая смерть не красна, Нина Александровна...
– А мне кажется, в бою умереть очень легко. Только бы с пользой. Вы были на фронте, Алексей Степаныч так много пережили, знаете... Я иногда чувствую себя перед вами просто девчонкой.
– Ну что вы, Нина Александровна! – смущался Алексей.
– Расскажите мне что-нибудь о пережитом на фронте. Вам отступать тоже пришлось?
– К сожалению. Под Смоленском.
Уходя от Нины, Шатров тоже дивился своей разговорчивости, полной откровенности перед этой молоденькой девушкой, еще так недавно едва знакомой ему.
...Через две недели Клава вернулась в столовую. На ее месте уже орудовала шустрая востроносенькая девушка. Шеф-повар не выразил особой радости по поводу возвращения Клавы, равнодушно осведомился, чем она болела, и сказал, что завтра она может снова приступать к работе. Востроносая с сердцем швырнула тарелки на стол и заявила, что уходит немедленно. Вся эта сцена произвела на Клаву очень неприятное впечатление. Не то чтобы она считала себя незаменимой поварихой, вовсе нет, но все же ее больно кольнуло явное безразличие шеф-повара. Было очевидно, что в его глазах и Клава и только что принятая девушка почти равноценны.
Вечером Клава рассказала обо всем Тарасу. У нее уже появилась привычка делиться с ним каждым своим огорчением и радостью. Неделя долго молчал, понурив голову, а потом заговорил о том, что ему давно хотелось посоветовать Клаве переменить профессию, но он не решался, боясь ее обидеть, что стряпать может любая девушка, а вот бурить или управлять бульдозером или экскаватором– только одна из тысячи, такая, как Клава; что он, конечно, понимает, все его желания – глупости, это не женская работа, и пусть она не обращает на него внимания, но он говорит от чистого сердца и так далее и так далее. Под конец Неделя окончательно запутался, смутился, закрутил головой, и Клава увидела его глаза, такие грустные и просящие, что не выдержала и расцеловала своего жениха.
На другой же день Клава круто повернула свою жизнь. В столовой был взят расчет, а в ремонтной мастерской добавился еще один слесарь. В переделанном стареньком отцовском комбинезоне, залатанном на локтях, повязанная платочком, чтоб не рассыпались волосы, Клава с утра уходила в мастерскую. На диво умелыми и ловкими оказались эти девичьи руки, державшие теперь вместо половника напильник, а вместо кастрюли – тяжелое гусеничное звено.
Как всегда, на первых порах нашлись зубоскалы. Но Клава сумела быстро оборвать шутников. А ее неслыханная старательность и жажда знаний прочно завоевали симпатии слесарей. Вдобавок за спиной Клавы незримо, но неотступно маячила грозная тень Тараса Недели. Самые завзятые шутники задумчиво почесывались, вспоминая о нем. Ох, как солоно придется тому, кто посмеет обидеть его подружку!
Горой стоял за девушку и Кеша Смоленский. Он больше всех радовался тому, что Клава решилась-таки променять кухню на бульдозерный парк, последовала его совету.
Вечерами Клава запоем читала толстенную обтрепанную книгу со множеством рисунков и чертежей. Даже за ужином она не выпускала ее из рук. Евдокия Ильинична сердито ворчала, шумно передвигая кастрюли на плите: «И надоумил же тебя Тарас! И отец туда же, ни в чем не перечит, старый греховодник». Никита Савельевич только улыбался в усы. Никогда еще не вел он с дочерью таких интересных разговоров. «Папа, это как понимать– степень сжатия?» Старый экскаваторщик охотно объяснял, добавляя: «Молодец, доченька. Большая будет гордость для нашей фамилии, если сядешь на бульдозер. В войну и то на приисках ни одной бульдозеристи не было. А там, глядишь, еще за тобой потянутся»,– «Варя уже записалась»,– радостно сообщала Клава.
Через две недели началась тренировка на полигоне. Клава не отрывалась от машины. Раз только, по просьбе
Марфы Никаноровны, девушка пропустила занятие, чтобы помочь женщинам. В центре поселка выросло просторное здание детских яслей. Вокруг еще валялись крупные щепки, несколько неубранных ошкуренных бревен, но во всех рамах блестели стекла, желтела на солнце свежая тесовая крыша. Женщины мыли полы, протирали окна, расставляли мебель. Вместе с ними работала и Клава.
Шлепая босыми ногами по мокрому полу, в высоко подоткнутых юбках, женщины весело переговаривались между собой. Говорили о том, что теперь многие из них смогут пойти на производство – есть куда определить малышей. Зашла речь о профессиях. Выяснилось, что почти все домохозяйки без специальности, но хотят работать не в конторе, а на добыче золота. И тогда-то само собой всплыло предложение организовать целиком из женщин горную бригаду, построить для нее промывочный прибор поменьше, на котором они могли бы приобрести практические навыки.
Наиболее горячие головы договорились до того, что со временем можно будет даже выпросить у Крутова бульдозер с прибора, первым закончившего промывку песков. Впрочем, большинство решило, что это фантазия и вполне можно обойтись подачей песков на тачках. Иначе рассудила Марфа Никаноровна. «Женсовет непременно добьется и постройки прибора и выделения бульдозера. Разве комсомольцы бульдозерного парка не помогут женщинам?» При этих словах Клава бросила тряпку, приникла к уху Марфы Никаноровны и, вытянув трубочкой губы, быстро зашептала о чем-то своем, секретном. Марфа Никаноровна обняла девушку, ласково погладила ее по нежной щеке, покрытой золотистым пушком, любуясь этим юным счастливым лицом, горячими черными глазами, светившимися умом и энергией.
6
Крутов шумно задвинул ящик стола и поднялся с кресла, собираясь в обычный обход прииска, но в кабинет без стука вошел Лисичка. Был он во всегдашней своей синей косоворотке с расстегнутым воротом, испачканных глиной черных брюках, заправленных в стоптанные сапоги, но так непривычно тих, степенен и даже словно бы торжествен, что Игнат Петрович невольно осведомился:
– Ты не заболел, часом, Максим Матвеич?
– Здоров я,– протяжно ответил старый лотошник,– Погоди маленько, Игнат Петрович, не уходи. Нужда мне приспела с тобой поговорить.
– А, ну тогда садись. Только недолго: некогда мне.
– Садись и ты, Игнат Петрович,– все так же неторопливо, сдержанно сказал Лисичка, не обращая внимания на нетерпение начальника прииска.– Неладно стоя-то говорить.
Крутов хотел возразить, но вместо этого послушно сел в кресло, не то заинтересованный, не то настороженный необычным тоном и поведением старика.
Лисичка положил одну жилистую узловатую руку на другую, трудно вздохнул, приготовляясь к разговору. Морщинистое лицо лотошника было сурово и важно. На месте вытекшего глаза темнела впадина. Венчик реденьких белоснежных волос был расчесан так, что прикрывал шрам. Во всей сухонькой фигурке чувствовалась твердая решимость.
– Спрашивает тебя народ, Игнат Петрович, как думаешь дальше жить? – заговорил Лисичка, вперяя единственный глаз в лицо Крутова.– Ежели по партийной правде, то начинай строить новое жилье, гони от себя Лаврухина, Галгана, верни нам Шатрова. Спасибо ему, подтолкнул нас, устыдил. Теперь – шабаш! Рабочий класс —хозяин. А ты нам один весь свет застишь, и мы терпели.
– Так. А если не будет по-вашему, тогда что? – спросил Крутов. Он весь напрягся, плотно обхватил волосатыми пальцами ручки кресла.
– Тогда? Тогда прощай, Игнат Петрович! – Лисичка, сидя, низко поклонился Крутову. Белые волосы упали вперед, закрыли лицо старика.– Разойдутся наши пути-дороги.
– Что же, с работы меня снимете или как? – Крутов сделал над собой большое усилие, чтобы не сорваться на крик.
– Надо – и с работы сымедо,– ровно ответил Лисичка,– худого приказчика хозяин держать не станет;
– В партии-то хоть оставите или исключите? – задыхаясь, продолжал допытываться Крутов.
– Все может статься, и из партии исключим,– тем же голосом, ровным, но с особым значением, сказал Лисичка.– И не смейся, Игнат Петрович. Как народ укажет, так и сделается. Пустынник ты. Ровно в пустыне работаешь, народ не видишь, не слушаешь.
– Все сказал, старик? – Крутов выпрямился в кресле, обдал Лисичку презрительным и злобным взглядом.– Теперь я скажу. Вашим бредням не бывать. Знай сверчок свой шесток. Заруби себе на носу и тем передай, кто за тобой тянется. А сейчас – марш на работу! И не трепли языком по углам, иначе я тебя узлом завяжу.
Впервые за все время разговора Лисичка показал корешки обкуренных зубов в остренькой усмешечке:
– Благодарствую на добром слове, Игнат Петрович, только сделать мне ничего нельзя.
– Это почему же? – насмешливо спросил Крутов.
– Нет у меня ни на столько чина, чтоб его отнять,– пояснил лотошник, показывая кончик ногтя.– Некуда меня в должности понизить. Ну куда ты лотошника разжалуешь? В водовозы? Так водовозу и то техника положена: конь да бочка. А еще то ты смекни, Игнат Петрович, что недолго мне осталось промеж людей ходить. Так мне ли перед смертью душой кривить, бояться? Другой тебе правду не скажет. Вдруг ты его обидишь? Ведь не каждый человек может, как, к примеру, Шатров. А я, старик, правду любому скажу. Вот ты, в креслице-то сидючи, и пораздумай над этими моими словами!
Лисичка с достоинством поднялся и вышел. Крутов стал у окна, сцепив пальцы за спиной, похрустывая ими, стараясь привести в порядок взбудораженные мысли. Даже самому себе он не хотел признаться, как взволновал его этот разговор. С ума сойти! Сначала Шатров, потом Арсланидзе, муж и жена, теперь Лисичка...
Игнат Петрович ни на минуту не усомнился в том, что Лисичка действительно передал ему требования рабочих, народа. А глас народа... Что же это? Кто прав? Пли все вокруг него ничего не понимают в реальной обстановке, не отдают себе отчета в том, что важнее всего план добычи золота, или у него самого на глазах шоры и он лезет напролом, по-бугаиному? Но тут Крутов вспоминал ультиматум Лисички, и его снова начинало трясти от злобы. Указывать! П кому? Ему, начальнику прииска!
Между тем Лисичка дошагал до участка, разыскал Лаврухина и объявил ему:
– С первым катером плыву в Атарен. Дело есть.
– А если я не разрешу? – неуверенно предположил Лаврухин. Ему и досадить хотелось злоязычному лотошнику, и избавиться от него хоть на время.
– Еще чего! – насмешливо фыркнул Лисичка, отвергая такое нелепое предположение.– Сказано – дело есть.– Он набил трубку, почмокал губами, добавил снисходительно: – Не бойся, за мной государству долгов не бывает. Спервоначалу сдам две месячных нормы, тогда уеду.
– Так бы и сказал с самого начала,– оживился Лаврухин, удовлетворенно потирая руки. Потом спохватился, важничая, пригрозил: – А пока золота не сдашь, и думать не смей о поездке.
...Раннее утро. Воздушно-легкие кучевые облака нежатся в синеве неба. Нежаркое еще солнце освещает приисковый поселок, каменистые склоны Ягодной сопки, хаотические отвалы прежних лет. Перешагивая через ручейки, лениво стекающие от промывочных приборов к Кедровке, обходя низенькие копры шахт, конусы песков под ними, Лисичка пробирается вперед. Под мышкой у него лоток, в руке скребок. Кепка сдвинута далеко на затылок, обнажая лысину костяной желтизны. Позади редко, но крупно шагает Чугунов.
Испытующим взором Лисичка скользит по обнажениям бортов, задерживается взглядом на темнеющих углублениях и неутомимо идет дальше.
Но вот что-то привлекло его внимание, он подходит к нависшему борту заброшенной траншеи, пытливо вглядывается в серую слоистую массу песка, суглинка и гальки. Кажется, стоит попробовать!
Быстро и ловко орудуя скребком. Лисичка наполняет лоток грунтом, погружает его в воду ручейка и перемешивает грунт. Чугунов садится в сторонке, сворачивает козью ножку неимоверной толщины, чуть не в оглоблю, и с наслаждением затягивается махорочным дымком. Понемногу вода уносит глину. Показывается черная обмытая галька. Лотошник нетерпеливо отбрасывает ее в сторону.
Теперь он действует осторожнее. Лоток, как утка, плавает на воде, погружается в нее, переваливается с
боку на бок. И с каждой секундой вода уносит грунт. Вот в лотке остается только тонкая пленка мелкого песка. Еще движение, еще... Обнажается деревянное дно лотка...
– Ничего!
Лисичка исследует дно лотка, подносит его к самому глазу, смотрит – не блеснет ли на дне в какой-нибудь царапине крупинка золота. Тщетно! Никаких следов.
Лотошник терпелив. Он снова наполняет лоток грунтом, но на этот раз берет его правее. Снова промывает грунт, и снова неудача. Чугунов озабоченно крякает и сворачивает вторую козью ножку, едва ли не толще первой. Лисичка хмурится. Он наполняет лоток левее, ниже, выше облюбованного места, отходит на несколько шагов дальше. И вдруг на дне лотка при очередной пробе оказывается даже не крупинка, нет, а еле видимая глазом чешуйка – знак.
Хмурое лицо Лисички проясняется. Чугунов затаптывает недокуренную самокрутку и тоже принимается за работу. С каждым лотком добыча все обильнее. Тускло желтеют круглые ноздреватые частицы драгоценного металла. Кепки давно отброшены в сторону. К полудню за ними следуют рубахи. Солнце припекает загорелые тела: большое, мускулистое – у Чугунова, жилистое, ребристое– у Лисички.
От электростанции доносится приглушенный вой сирены. Солнце склоняется к западу. Но лотошники глухи ко всему на свете. Они напали на богатое местечко. А какой же настоящий лотошник оторвется от такого гнезда!
Часы бегут. Подходит к концу даже бесконечный северный день. Спускаются сиреневые сумерки. Уже почти не видно золотых крупинок. Со вздохом сожаления Лисичка отрывается от работы, с трудом расправляет ноющую спину. Чугунов тоже кряхтит, растирает поясницу. Он чувствует волчий голод. Но тут его взгляд падает на баночку из-под консервов, стоящую рядом, и счастливая улыбка растягивает потрескавшиеся губы. Баночка заполнена чуть не на треть!
– Славно! – возбужденно говорит Лисичка, прикидывая на руке вес баночки.– На полмесяца вперед рванули... У меня аж сразу подколенки зачесались – дорогу чуют.
В поселке загораются огни. Шагая на отдых, Лисичка не перестает разговаривать. Его ничуть не смущает привычное молчание друга.
– Небось есть-то хочется, Егор? Брюхо, оно, злодей, старого добра не помнит. А мы еще и без обеда остались. Да это плевать. Обед не нужен, был бы ужин. А без ужина и подушка в головах вертится. Верно я говорю?
Чугунов пропускает сквозь зубы какой-то неопределенный звук, означающий, по-видимому, согласие, и прибавляет шаг. Действительно, есть очень хочется.
Через неделю бешеной работы лотошники появились в золотоприемной кассе. По мере того, как, колыхаясь, поднималась вверх чашка весов с гирьками, изумленно ползли вверх и брови кассира.
– Вот это улов!
Квитанцию Лисичка сдал Лаврухину. И вовремя – на следующий день подошел катер. Уже стоя на его палубе, с дорожной котомкой за плечами, в новом черном костюме, Лисичка наставлял Чугунова:
– По всему видать, месячишко я в Атарене проболтаюсь. Тот начальник в командировке, к другому не вдруг пробьешься... А мне с пустыми руками назад ходу нет. Так что ты меня скоро не жди. Ковыряй золотишко сам, но шибко не выказывайся. Вернусь, мы еще энто местечко пососем. Так-то, Егорушка. Ну, а теперь давай, брат, присядем, по русскому обычаю, перед дорогой...
7
В то время как катер, уносивший Лисичку в Атарен, огибал Ягодную сопку и последние домики «Крайнего» скрывались из виду, Норкин разбирал корреспонденцию, доставленную этим же катером из управления. Отодвинув в сторону пачку писем планового отдела, Леонид Фомич распечатал большой конверт с сургучной печатью и штампом партийной коллегии. Заметно было, что парторг прииска волнуется. Вопреки своей всегдашней аккуратности, на этот раз Норкин не прибег к помощи ножниц, а надорвал с краю конверт.
В бланке стояло всего несколько строк, отпечатанных к тому же на машинке, однако Леонид Фомич очень долго держал его перед собой. На лице Норкина сильней обозначились красные жилки. Партийная коллегия извещала, что исключение Шатрова из партии ею отменено как необоснованное, и предлагала пересмотреть его персональное дело.
Долгое раздумье Норкина, как и следовало ожидать, разрешилось визитом к Крутову. Игнат Петрович неожиданно вспылил:
– Что ты ко мне с Шатровым пристал? Ты секретарь, ты и решай, что делать.
