Текст книги "Год жизни"

Автор книги: Вячеслав Тычинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 28 страниц)

– Это святая правда,– с жаром продолжала Царикова,– клянусь своим счастьем. О, уж кто-кто, а я-то знаю мужчин! Слава богу, насмотрелась на них. Если мужчина при встрече смотрит тебе не в глаза, а в вырез блузки, наблюдает за тобой из уголка, воображая, что никто этого не замечает, попадается тебе везде, куда бы ты ни пришла, начинает острить, дурачиться при твоем появлении, ясно как дважды два —он втрескался в тебя по уши. Для меня довольно было один раз увидеть, как Крутов смотрит на своего секретаря! Уверяю тебя, душенька, он меньше всего думал в этот момент о добыче песков или лотошной промывке. Ха-ха-ха! Но я не завистлива – владей, Зоечка, Крутовым. Дарю его тебе, все равно он мной не интересуется. А я возьму на абордаж кого-нибудь другого.

Царикова болтала еще долго. Она затягивалась сигаретой, морщась от дыма, оживленно поблескивая золотым зубом, осторожно стряхивала пепел в фарфоровый лапоть. Не зная, как прекратить этот щекотливый разговор, Зоя свернула халат.

– Надоело ползать по полу. Давай послушаем музыку.

Патефон зашипел. Низкий женский голос рыдающе запел:

О-он уе-екал... сле-о-озы лью-ются из о-о-очей...

2

В то время как Зоя и Ирина Леонтьевна слушали музыку, Шатров сидел глубоко под землей, в шахте, окруженный рабочими. Поодаль пристроился Лаврухин. Здесь было просторно, не очень холодно и светло от электрических ламп.

Только что Шатров пересказал горнякам цифры задания, установленного их шахте, и теперь пытливо оглядывал всех.

Шахтеры молчали. Задание явно превышало возможности шахты. Участок тоже получил непосильное задание. Знакомясь с ним в плановом отделе, Шатров не поверил своим глазам.

– Что ж вы делаете, Леонид Фомич? На участке не прибавилось ни одного человека, ни одного механизма, а вы устанавливаете задание на вторую половину декабря в полтора раза больше!

– Ничего не могу поделать. Указание лично Игната Петровича – установить задание из расчета перевыполнения норм. Прииск отстает. Надо его выручать. А приказ подписан и обсуждению не подлежит,– назидательно поднял палец Норкин.

Шатров и сам знал, что спорить бесполезно. «План – закон!» – любил говорить Крутов. И это так. После утверждения задание переставало быть бумажкой, составленной Норкиным. Оно приобретало силу закона.

6 В. Тычинин

Оставалось его выполнять. «Вот она – реакция на мое выступление...» – горько подумал Шатров.

Оставалось одно: пойти к рабочим, вместе с ними обсудить, что можно сделать для увеличения добычи золота и песков, вскрыши торфов.

Первым нарушил молчание Тарас Неделя. Бурильщик сидел по-турецки, подогнув под себя ноги, положив на колени бурильный молоток. Тень от его фигуры переломилась пополам, загнулась на кровлю лавы, в которой собрались шахтеры.

– Такое дело, Алексей Степаныч... Работаю я вполсилы. Покрутился в шахте шесть часов – и до дому, до хаты. Зараз так не пойдет. Дайте мне вторую шахту, обеспечу бурение. Лишь бы воздух давали.

– Спасибо за помощь, Тарас Прокофьевич,– с чувством сказал Шатров.– Будет сделано. С завтрашнего дня сможете бурить и в этой и пятой шахте.

– Неудобно мне отставать от Тараса,– раздумчиво, словно отвечая своим мыслям, гортанно произнес взрывник Гусейн Ага Жафаров. Неистребимый южный акцент придавал его словам своеобразную окраску.– Все шпуры, что он пробурит в двух шахтах, я обязуюсь взорвать.

Один из старожилов «Крайнего», член партийного бюро, Жафаров пользовался уважением всего прииска. Никто не умел добиваться такого высокого выхода породы на метр шпура, как этот немногословный взрывник. Никто не помнил случая, чтобы он испортил забой или опоздал на работу.

Во время войны Жафаров пережил тяжелое потрясение. Его сын сгорел в заклинившейся башне танка. А через месяц, не в силах пережить смерть своего мальчика, умерла на прииске жена. Под Ягодной сопкой на приисковом кладбище вырос небольшой свежий холмик, обнесенный скромной оградой. Летом на холмике всегда лежали полевые цветы. Ждали, что Жафаров уедет из этих мест, где все напоминало ему невозвратимую утрату. Но он остался. Только еще глубже запали черные глаза, резче обрисовались сухие морщинки вокруг маленького упрямого рта.

– Трудно вам будет,– мягко сказал Шатров. Он уже знал историю жизни этого скромного трудолюбивого человека и не сомневался в твердости его слова. Одно обстоятельство смущало Алексея.– Мы ведь в руднике не скоро еще кончим разработки. Там тоже придется каждый день вести взрывание...

Жафаров молча наклонил голову в знак того, что он помнит свои обязанности и не забыл о рудных разработках.

Совсем неожиданно разрешился вопрос, который больше всего мучил Шатрова.

На шахте предстояло установить второй компрессор. Бетонировка фундамента под него заканчивалась. Но на схватывание бетона требовалось пять суток. Вибрация от преждевременного запуска компрессора могла расшатать шпильки, залитые бетоном. Что делать? Упустить пять суток? Тогда все пропало.

Выход подсказал машинист:

– Давайте, Лексей Степаныч, обманем науку. Опустим станину компрессора на шпильки тихонько, как дите в люльку. Я уже и таль припас. А потом начнем сборку. Пока все сделаем, и бетон окрепнет. Аккурат в один час и фундамент поспеет, и машина. Работать на слабом бетоне нельзя – дрожание получится, а соби-рать-то можно! Вот пятидневку и выгадаем.

– Молодец! – невольно просиял Шатров.– Правильный маневр.

Машинист скромно отодвинулся в тень.

На поверхность Шатров поднялся веселым. Похоже, шахта справится с небывалым заданием. Лаврухин провожал своего начальника до компрессорной избушки.

– Видали, Мефодий Лукьяныч? – не удержался Шатров.– Вот она – сила коллектива: один подскажет, другой, третий... Глядишь, и налаживается дело!

– Истинная правда,– поддакнул Лаврухин,—Я у вас, Алексей Степаныч, давно учусь руководству массами.

От шахты Шатров направился к лотошному тепляку. Туман исчез. В разрывах облаков на черном безлунном небе ярко разгорелись звезды. Острый рог луны медленно вспарывал лесистую сопку, вылезая из нее. Мороз жгуче дохнул в лицо, посеребрил края шапки. Шатров шел, защищая нос рукавицей. Пройдя полдороги, остановился, стащил рукавицу, крепко растер щеки и немеющий подбородок. Сейчас же замерзли пальцы.

Вокруг лежало белое поле. Ни один звук не нарушал безмолвия. Ни лая собаки, ни скрипа колодезного жу-

равля, ни звяканья ведра – ничего! Казалось, прииск вымер. Шатров постоял, прислушиваясь. Неприятное чувство овладело им. По спине пробежала безотчетная дрожь. Он стоял один-одинешенек под этим черным небом. Не верилось, что всего несколько минут назад он сидел в шумном кругу шахтеров, закуривал вместе с ними.

Мрачное очарование исчезло, как только Шатров открыл дверь тепляка. На него пахнуло теплом, паром, дымом. Глаза резануло ярким светом. Лотошники обернулись на скрип двери, приостановили работу.

– А-а, Алексей Степаныч! – приветствовал Шатрова Лисичка. Оголенными по локоть мокрыми жилистыми руками он держал на животе лоток, наполненный распаренным золотоносным грунтом, готовясь опустить его в железную бочку с водой.– Что поздно пожаловал? Ай не спится?

– Не спится, Максим Матвеич, все боюсь —норму не вытянете,– пошутил Шатров, обходя кучи заготовленного грунта.

– Но-но, ты мне таких слов не говори! – сердито отозвался старый лотошник.– Я свою норму из-под земли выну, под деревом отыщу. А попросишь хорошенько, и три дам.

– Вот об этом-то я и пришел вас попросить,– пой-мал на слове Лисичку инженер.

Лотошники засмеялись:

– Попался, дед?

– Хвалил, старина, свою плешь, теперь давай выкручивайся.

Шатров рассказал о задании участку.

– Дело за вами, товарищи. Больше надеяться не на кого, сами понимаете. По золоту весь план в ваших руках. Ясно, что с дровами, водой задержки не будет. Это уж моя забота.

И снова, как в шахте, воцарилось молчание. Стало, слышно потрескивание дров, глухое бульканье воды.

Лисичка обвел всех лотошников насмешливым взглядом.

– Сошлись кой об чем помолчать? Так, что ли? Дед молчит, так вам и сказать нечего?

Лотошники, присмирев, вразнобой откликнулись:

– Как ты, Максим Матвеич...

– Надо, конечное дело, а как?

– Навряд ли осилим.

Шатров с волнением ожидал, что скажет Лисичка. Старый лотошник не только был признанным вожаком. Он один знал, где можно сейчас добыть богатые золотом пески. Но Лисичка медлил с ответом. Он даже забился в угол, как будто обиделся на начальника участка за шутку.

Молчание затянулось. Приходилось идти на маленькую хитрость.

– Разговаривал я вчера с Крутовым, Максим Матвеич. Тот прямо сказал: «Иди к Лисичке. Если он не выручит твой участок, больше некому».

Маневр удался. Польщенный, Лисичка вылез из своего угла, сердито нахмурился, скрывая самодовольную улыбку.

– Знает, старый черт, кто ему золотишко дает! Эх, Алексей Степаныч, расстроил ты мои планы. Есть у меня на примете местечко– цены нет! Берег я его к весне, но, раз такое дело, придется, видно, откупорить. Дам золото, не сомневайся!

Шатров крепко пожал узловатую руку рабочего.

– Другого ответа я от вас и не ожидал, Максим Матвеич. Благодарю. Не я – весь коллектив участка благодарит за защиту рабочей чести лотошников!

3

На следующий день Шатров отправился к Черепахину.

Журавлиная шея экскаватора поднялась высоко вверх, надменно застыла на месте. Недвижно висел на толстых цепях ковш. Из трубы слабо курился дымок. Стоя на широкой гусенице, Арсланидзе копался в полуразобранной машине. Никита Савельевич подавал ему то ключ, то молоток, то деталь, заглядывал через плечо инженера внутрь.

Шатров подождал, пока Арсланидзе перестанет стучать молотком.

– Надолго ремонт? Здравствуй, Георгий. Добрый день, Никита Савельич.

– Это не ремонт, Алексей. Мы тут с Черепахиным еще одну маленькую реконструкцию затеяли.

– Да? А я думал с бригадой поговорить. Попозже придется. В какое время, Никита Савельич?

– Как вам сходней. А может, не здесь, у меня соберемся? Георгий Асланович тоже будет.

Вечером Шатров застал в доме Черепахина целое общество. Сам хозяин вместе с Арсланидзе делал какой-то набросок на бумаге. Помощник машиниста и оба кочегара сидели за самоваром. Судя по красным блаженным лицам, они уже выпили не одну чашку горячего чая, которым их радушно угощала Евдокия Ильинична. Клава тоже была дома. Она держала на коленях коробку с патефонными пластинками. Их только что привез из Атарена Сиротка. Шофер расположился на скамеечке у ног девушки и перебирал пластинки, объясняя их достоинства. Поодаль со скучным видом приткнулся на табуретке Тарас Неделя.

Говорить долго Шатрову не пришлось.

– Не миновать сделать,– просто сказал Черепахин.– Тем более – надежда есть.

– Мы сейчас анализируем выполнение цикла,– пояснил Арсланидзе.– Хронометражист засек каждую операцию. А мы соображаем, как их сократить. Уже ускорили подтягивание ковша. Нащупывается нечто на повороте стрелы. Сумеем сэкономить пять секунд на цикле, считай, твой план в кармане.

– Вот еще закавыка – свету нет,– покашливая, оглядываясь на кочегаров за одобрением, вмешался помощник машиниста.– В ночную смену, почитай, на ощупь работаем, с факелами.

– С этим ничего не поделаешь,– вздохнул Черепахин.– Будь бы электрический экскаватор, другое дело.

– У меня старенькая динамка есть,– неожиданно откликнулся Сиротка, отрываясь от приятного разговора с Клавой.– Могу принести, уважить. Только для вас, Никита Савельич.

Клава ласково поглядела на шофера. Никита Савельевич заметно обрадовался, но поблагодарил сдержанно.

Поговорили еще о подвозе дров, воды, рыхлении грунта для экскаваторов. После деловых разговоров Евдокия Ильинична пригласила гостей за стол. Кочегары и помощник машиниста, до краев налитые чаем, ушли. Клава выпроводила Сиротку. Пять минут спустя, все та-кой же скучный, засобирался Неделя. Перед уходом он тихонько сказал Шатрову:

– Вы не подумайте чего, Алексей Степаныч, что я здесь сижу. Я в обеих шахтах все шпуры пробурил.

За чаем внимание Арсланидзе привлекла одна из фотографий на стене. Черепахин, в длинной до пят шинели, еще без бороды и усов, стоял на фоне какого-то большого белого дома. Арсланидзе и Шатрову показался странно знакомым этот дом, как будто они где-то уже видели его.

– Самая дорогая память,– ответил на вопрос Шатрова Никита Савельевич. Лицо его стало ласковым, чуточку грустным. Веки прикрыли глаза. Натруженные пальцы тяжелых рук сплелись вместе, словно ища взаимной поддержки.– Интересуетесь? Могу рассказать.– Черепахин вздохнул.– Стояла тогда наша дивизия в лагерях под Москвой. И в один день повезли нас, красноармейцев, в Горки Ленинские, где Ильич умер.

Клава тихо подошла ближе. Она не раз слышала этот рассказ отца, но всегда находила в нем для себя новые подробности.

– Осмотрели, конечное дело, парк. Там одно дерево Ильич приказал подлечить, чтоб жило и радовалось. Так оно и растет, зеленое, веселое, а Ильича нет... Показали нам машины, на которых Ильич в Москву ездил. Одна остроносая, как лодка, другая на гусеницах, на резиновой ленте. Это ему рабочие сделали: снегу в ту зиму много было, колесный автомобиль буксовал. Посмотрели лавочку над кручей. Он на ней любил отдыхать. Далеко-о видно оттуда! И село под горой видать. Частенько туда Ильич к мужикам хаживал. И они к нему ходили с ребятишками– кино посмотреть. Потом пошли в дом. Само собой, надели мягкие шлепанцы, чтоб не топать, не греметь. Там в одной комнате – шкаф, огромный такой, во всю стену. На разных языках книги, множество книг. Ученый человек, ему без книг нельзя было. С народом советовался, ну, а с книгами – тоже. Прочитали документы, надписи всякие под стеклом. Одну я списал, для памяти. Клаша, подай мне шкатулку материну!

Из глубины резной деревянной шкатулки, обитой изнутри красным бархатом, Черепахин бережно извлек коричневую книжечку, тщательно завернутую в пергамент.

Лиловые чернила от времени выцвели, но буквы еще различались хорошо.

– Вот. «Телеграмма бойцов Первой армии. Сентябрь 1918 года. Дорогой Владимир Ильич! Взятие Вашего родного города – это ответ на Вашу одну рану, а за вторую– будет Самара!» – прочитал Черепахин и бережно уложил обратно книжечку.– Им Ильич вскорости ответил, что, дескать, взятие его родного города – самая лучшая повязка на раны. Благодарил за жертвы. И еще я видел одежду Ильича.

Черепахин умолк, словно собираясь с мыслями, медленно пригладил волосы.

– Не знаю почему, не выходит она у меня из памяти. Щемит сердце. Ведь глава правительства, а костюм темный, качеством ну вот как на моей хозяйке. Ботинки простой кожи, черные, с круглыми носами. Как это понять? Мои дети, рабочего, живут в достатке, а тот, кто им жизнь открыл... за них свою положил...

Черепахин нахмурился, прикрыл ладонью глаза.

Все молчали.

4

Ровно в шесть Норкин сложил папки аккуратной стопочкой, подровнял, засунул их в ящик стола, запер на ключ и еще постоял, соображая, не забыл ли чего. Плексигласовый человечек, сидевший на земном шаре, наполненном чернилами, внимательно смотрел на Норкина.

Крутов лазил где-то по шахтам. Зоя уже ушла домой. Через тонкие перегородки слышно было, как, шумно переговариваясь, уходят из конторы служащие.

– Я сегодня в перерыв тесто поставила.

– Мой, наверное, уже печку затопил.

– Иван Кириллыч, трахнем вечерком по маленькой?

– Эх и сосну же я! Весь выходной буду спать.

По дороге домой Норкин зашел постричься. В парикмахерской горели рядышком две большие керосиновые лампы с закопченными стеклами. В воздухе стоял густой запах дешевого одеколона, туалетного мыла и табачного дыма. На полу валялись клочья волос. Обрюзгший парикмахер со склеротическим румянцем на щеках лениво водил блестящей машинкой по круглому затылку клиента. В тусклом зеркале Норкин увидел его отражение. Эта был Сиротка.

– Леониду Фомичу сорок одно с кисточкой! Приветствую вас,– радушно сказал шофер, глядя в зеркало.– Присаживайтесь. Я сейчас выскакиваю. С выходным вас. Какая бы ни работа, а сегодня суббота.

– Нагни голову. Шею подбрею,– прервал излияния шофера парикмахер. Он уже вооружился бритвой.

– Я тут рассказывал Спиридонычу, как ребятки лихо бьются,– радостно продолжал свое Сиротка. Норкин не ответил на его приветствие, но шофера ничуть не интересовало настроение парторга, ему нужны были сейчас не собеседники, а слушатели. Сиротка только что плотно поужинал, выпил пива и был в обычном для него превосходном настроении. Его распирало желание поговорить. Немалое значение имело и то, что шоферу удалось подработать в последнем рейсе. На обратном пути из Атарена он подвез до Глухариной заимки семью какого-то горного инженера, и теперь две сотенные бумажки заманчиво хрустели во внутреннем кармане комбинезона.– Вчера еду из Атарена, смотрю – полуприцеп на боку. Не рассчитал скорость на повороте и перекинулся. Только с километр отъехал – лесовозка на дороге. Ударила сзади в самосвал. Вдрызг разбилась. Мотор в кабину ушел. А кузов с самосвала в тайгу улетел. Во удар! Остановился, покурил с ребятами, спрашиваю, как получилось. Занятно все-таки. Оказывается, самосвал стоял на дороге – водитель залез под него, кардан посмотреть. И в это время полным ходом дует сзади, из-за поворота, груженая лесовозка. Как ахнула – аллюр три креста,– так самосвал пополам, а лесовозка вдребезги. Но самое чудное – шофера не тронуло. Он как лежал вдоль дороги, так обе машины над ним и проскочили: своя, от удара, и чужая.

– Не может этого быть, врешь ты все,– угрюмо сказал парикмахер, намыливая ухо шофера.

– Чтоб у меня баллон лопнул, если вру! – горячо запротестовал Сиротка. Он даже заерзал на стуле.

– Сиди смирно! – прикрикнул парикмахер.– А то так и смахну ухо. Вертишься, как на шиле...

– Я давно приметил,– убежденно сказал Сиротка,– что шоферам ничего не делается. Уж как только машины не бьются! Бывает, под откос летит вверх тормашками, кабина всмятку, руль крышу проткнет, а шофер жив. Почему так?

– Наверное, земля вас не принимает, анчуток,– высказал свое убеждение парикмахер.– Всё! Освежить? Компресс? Пудру? Не хочешь, ходи так. Три рубля.

Норкин уселся в кресло.

– Бокс желаете? Или ежик, полечку, Леонид Фомич? – галантно спросил мастер. Спросил для проформы. Он отлично знал, что Норкин всегда стрижется под польку. Закутывая клиента в простыню, парикмахер вежливо поинтересовался: – Что новенького?

– Да так, ничего особенного,– неопределенно ответил Норкин, соединяя руки на животе, рассматривая в зеркале свое отражение. Маленькие зрачки смотрели из-за стекол очков равнодушно и непроницаемо. Под глазами повисли дряблые мешки.

Сиротка закурил, поправил прическу и приготовился рассказать, как однажды ночью вывез из тайги за шестьсот километров к хирургу на срочную операцию своего директора. Но при взгляде на замкнутое, безразличное лицо Норкина передумал и вышел.

– Несамостоятельный человек,– неодобрительно заметил парикмахер.

Движением бровей Норкин подтвердил эту характеристику.

Парикмахеры нередко отличаются несколько философским складом ума. Замечено, что многие из них склонны обсуждать с клиентами коренные вопросы человеческого бытия, проникать в сущность явлений. Приисковый мастер тоже любил такие темы. Но особенно привлекали его зловещие новости, повергавшие в трепет слушателей.

– Говорят, под Новый год ожидается шестьдесят два градуса,– злорадно сообщил парикмахер.– И такой мороз продержится декаду. Все машины станут. А дров на прииске на три дня. Повымерзнем, как тараканы.

Норкин не слышал по радио долгосрочного прогноза погоды, однако не захотел выказать свою неосведомленность.

– Вообще будут низкие температуры,– солидно подтвердил парторг.– Но насчет шестидесяти двух я лично сомневаюсь.

– И еще толкуют,– продолжал мастер,– будто к нам циклон идет с Тихого океана. Деревья с корнем выворачивает, крыши рвет. Что будем делать? Вот погибель-то!

На это Норкин затруднился ответить и предпочел промолчать. Упираясь в его плечо пухлым животом, парикмахер усердно трудился. Машинка стрекотала. Срезанные волосы падали на простыню. Закончив стрижку, мастер взбил мыльную пену в стаканчике и вмиг покрыл белыми хлопьями лицо Норкина. Оттягивая кожу, до глянца выбрил Норкина, но поправить щеточку усов не успел. Прибежал запыхавшийся посыльный:

– Иди в контору, Игнат Петрович требует. Побреешь его.

Мастер заколебался было с бритвой в руке. Но Норкин сам поторопил его:

– Ладно, обойдусь пока. Иди, не задерживайся.

Мастер привычно уложил инструмент в чемоданчик

и вышел. Следом за ним, недовольно ворча, потянулись горняки. Человек пять-шесть успело набиться в парикмахерскую. Очередь растаяла: все знали, что Крутов бреется подолгу.

Жил Норкин недалеко от конторы. Поднявшись на крылечко своего дома, он потянул тугую набухшую дверь. В прихожей было темно, и Норкин ударился обо что-то коленом, зашипел от боли. Марфа Никаноровна была дома.

– Куда лезешь в своих копытах? – прикрикнула она на мужа.– Снимай сейчас же, надевай тапочки.

– Сию минуту, Марочка,– пролепетал Норкин, послушно стаскивая валенки.

Накрывая на стол, жена подозрительно потянула носом воздух.

– В честь чего надушился? Или заглянул к какой-нибудь? – насмешливо спросила Марфа Никаноровна.

– Что ты! Это я в парикмахерскую зашел побриться. Меня Спиридоныч освежил. Смотри, и затылок подстрижен, и виски,– трусливо ответил Леонид Фомич.

Взгляд строгой супруги смягчился. Доказательства правдивости мужа были налицо.

У Марфы Никаноровны имелась одна странность. Она ревновала мужа с первого дня замужества до сих пор. Это было тем более необъяснимо, что Норкин никогда не подавал никаких поводов к ревности, ранее, видимо, из-за неспособности к амурным проказам, теперь тем более, по причине солидного возраста.

Раз только, лет восемь тому назад, Леонид Фомич возвратился с курорта необыкновенно загорелым, что изобличало частое пребывание на пляже, в пестром канареечном галстуке, и все время порывался исполнить один и тот же куплет, прищелкивая пальцами. Но дальше «Ласки их любим мы... туру-ля-ля-ляля, но изменя-а-аю сам раньше я!» дело не пошло за полным отсутствием вокальных данных. Тем не менее и это легкомысленное пение повлекло за собой самые пагубные последствия. Марфа Никаноровна отлучила новоявленного герцога от супружеского ложа. Целую декаду до конца годового отчета Леонид Фомич спал в конторе на столе. Лишь по истечении этого времени примерным поведением и кротостью он снискал себе прощение...

Ужин прошел в молчании. Норкин сосредоточенно жевал, двигая нижней челюстью несколько вбок. Марфа Никаноровна подкладывала на тарелку:

– Ешь.

– Я уже сыт, спасибо.

– Ешь! Кому говорю? Чтоб ночью не шарил у меня по кастрюлям!

Леонид Фомич со вздохом принялся за третий кусок пирога с рыбой, которую терпеть не мог.

После ужина Марфа Никаноровна начала мыть посуду, а Леонид Фомич придвинул к себе лист бумаги и погрузился в какие-то вычисления. В полной тишине перо громко скрипело по бумаге. Неяркий свет керосиновой лампы-молнии озарял комнату. Светлые блики играли на никелированных дугах кровати, зеркале, врезанном в шифоньер кустарной работы, на граненом подстаканнике с пучком разноцветного ковыля. Черный квадрат окна был украшен ледяной лилией.

– Знаешь, сколько мне осталось до пенсии? – оторвался Норкин от своих вычислений.– Год, три месяца и шестнадцать дней. Получу пенсию, и сразу же уедем.

– У тебя только деньги на уме,– иронически отозвалась Марфа Никаноровна.– А я никуда не хочу уезжать, обжилась тут. Да и то сказать, сколько за эти три года нашими женщинами сделано! Если б не жен-совет, разве вы с Крутовым построили б больницу? А библиотека? Кто ее собрал, как не мы? Вы вон с Крутовым жильем никак не займетесь. Морозите народ в бараках. Нас, что ли, ждете? Ладно, хоть Шатров тормошить вас стал, а то б вы совсем закисли.

– Ну, Шатров, Шатров...– недовольно пробурчал Леонид Фомич,– бузотер он, Шатров.

– Сами вы бузотеры,– неожиданно вспыхнула Марфа Никаноровна,– болтаете только на собраниях, клянетесь, а Шатров, тот дело делает. «Мобилизовать людей... Поднять горняков на безусловное выполнение государственного плана... Потребовать от каждого... Выполнить приказ начальника прииска...» – очень похоже передразнила мужа Марфа Никаноровна, продолжая возить сальной мочалкой по тарелке.– «Приказ...» Тебя и так уже в народе зовут «крутовский винтик». А ведь ты парторг прииска, люди от тебя совета ждут, помощи, а иногда и защиты. Ох, Леонид, провалят тебя коммунисты на первых же выборах. Попомни мое слово, провалят. А выберут того же Шатрова.

– Шатров кандидат,– огрызнулся Леонид Фомич.—По Уставу партии не положено.

– Разве что кандидат, нельзя по Уставу. Тогда Арсланидзе выберут. Только не тебя. Это ж надо додуматься– в кабинет к начальнику прииска перебраться! Да разве человек пойдет туда наедине поговорить, по душам, мыслями поделиться, может быть, на того же Крутова пожаловаться! Он ведь у многих в печенках сидит...

– Кому не терпится, могут в райком на Крутова жалобы писать. Никому не заказано. А что я тут буду кляузы разбирать? Парторг-то я парторг, а по должности всего-навсего начальник планового отдела. Не велика шишка. Меня самого Крутов может так защемить, что небо с овчинку покажется. Знаешь, у него в Атарене связи какие!

Норкин так разволновался, что смял в комок бумагу со своими выкладками и швырнул ее в угол.

– Не бесись. За свою шкуру трясешься? За двух поросят готов пятки лизать? А ведь молодым хорохорился, сладко пел: «Не пожалею сил для блага родины». Не пожалел... Больно скоро увял. Ведь до Цека высоко, до райкома далеко. Здесь надо Крутова выпрямлять, на месте, своей парторганизацией. А ты к нему в масть прилаживаешься.

– Да будет тебе, Марочка! – взмолился Леонид Фомич.– Что ты за меня сегодня взялась?

Марфа Никаноровна безнадежно махнула рукой и ничего не ответила. Убрав посуду в кухонный шкафчик, она взяла старую рубашку мужа – залатать воротничок. Леонид Фомич походил по комнате, потом взял журнал. Предстояло подготовить политическую информацию о милитаризации Западной Германии.

Откусывая нитку еще крепкими зубами, Марфа Никаноровна высоко поднимала черные сросшиеся брови, и все ее одутловатое, тронутое желтизной лицо принимало удивленное выражение. Просторное коричневое платье скрадывало формы крупного тела, но не могло скрыть мужской размах плеч. Рядом с женой Леонид Фомич выглядел особенно щуплым.

– На, горе мое... Завтра наденешь.– Марфа Никаноровна протянула мужу починенную рубашку.– Будешь спать ложиться, не забудь дров подбросить. Мороз. К утру все выстудит.

– А ты куда, Марочка?

– У меня сегодня заседание женсовета. Вернусь поздно. Не жди.

5

Закатное солнце, прочертив дугу над горизонтом, наткнулось на заостренную верхушку черной лиственницы, повисло на ней, мягкое, сплющенное, как яичный желток, и, проколотое, истекло кровью, которая залила небосклон. Подрумяненные снизу облачные громады тихо приплыли отовсюду, столпились у заката, словно греясь в его последнем накале. Зеленовато-синее от стужи небо поднялось выше, распахнулось просторнее.

В скучном безмолвии нахохлились худые деревья по склонам распадка. Зарозовели укутанные снегом крыши приисковых домиков и сугробы на улицах поселка. Сверкнули багрянцем стекла окон.

В этот вечерний час к крыльцу конторы и подкатил автомобиль. Из-под пробки радиатора заструился парок, мотор умолк. Сиротка оторвал руки от баранки, поднял вверх, до хруста в суставах потянулся, выгнулся всем занемевшим от долгой езды телом. Галган вылез из кабины, осторожно принял с сиденья большой картонный ящик.

– Езжай разгружайся.

Около электростанции Сиротка затормозил, дал сигнал. Но никто не вышел. Шофер ругнулся, сполз с сиденья.

– Эй вы, черти сиреневые! Живо сюда на полусогнутых. Игрушку вам привез.

В дверях показался плечистый машинист, непонимающе сощурился, вытирая масленой паклей руки.

– Чего орешь? Шарики за ролики зашли?

Сиротка, скрестив ножницами ноги, фертом изогнувшись набок, насмешливо кинул руку к шапке, отрапортовал:

– Товарищ командующий амперметрами! Докладывает шофер прииска «Крайний» Виктор Сиротка. Механизированная часть прорвалась в расположение штаба противника и возвратилась с богатыми трофеями. Захвачен ротор в статоре. Потерь нет, кроме одной лопнувшей камеры.

– Вольно, сам таким дураком был,– снисходительно бросил машинист, заглянул в кузов и тогда только понял.– Это ты генератор... Ребята-а, сюда! Генератор привезли!

Машинист по-медвежьи облапил шофера, закружил его, повалил в сугроб. Сиротка задрыгал ногами. Набежали рабочие, смеясь подняли его на ноги, отряхнули от снега. Помогал счищать снег и машинист, больно поколачивал по бокам, приговаривая:

– Ах, молодчик! Весь прииск утешил. К Новому году народ со светом будет.

Сиротка насилу вырвался из дружеских, но чувствительных объятий, поправил съехавшую на глаза шапку.

– Дьяволы, морально дефективные! Чуть не задушили. Тут, что ли, сгружать будете?

– Давай, сынок, под таль. Надо аккуратно снять, как яичко.

А в это время Галган сидел в кабинете Крутова. Выпуклые глаза с ласковой бараньей преданностью смотрели на Игната Петровича. Хрящеватые уши оживленно двигались. За дверью трещала пишущая машинка Зои.

– Съездили удачно,– рассказывал Галган,– за всю дорогу один баллон накачали. Привез генератор на две-

сти киловатт. А то мне уже напевать стали: «Темная ночь...» Для клуба – пианино. А это – вам...

Крутов с любопытством открыл картонную крышку, провел ладонью по гладкой коричневой стенке, удивленно спросил:

– Радиоприемник?

– Лучше. Радиола. «Урал». Штука первый сорт. И радио ловить, и пластинки проигрывать.

– Погоди, погоди. Я ж тебе денег не давал.

– А они и не нужны. Я клубу выписал за безналичный расчет как культинвентарь. Разве в свободной продаже такие вещи бывают? Только по организациям, по разнарядке общеприискома. Всего сорок штук пришло. Вмиг расхватали.

– Значит, это клубу радиола, за профсоюзные деньги куплена? Что ж ты мне казенную вещь суешь? – сухо спросил Крутов.

– Игнат Петрович,– проникновенно сказал Галган, прикладывая ладони к груди,– разве можно такую прелесть в клуб отдать? Ведь на неделю, не больше. Ручки свернут, сожгут лампы. Я же знаю. Там Кешка Смоленский со своими комсомольцами хозяйничает. А у вас года будет вещь стоять, глаз радовать.– Преданность во взоре Галгана достигла высшего накала.– Вы день и ночь работаете. Неужели такую малость не можете себе позволить? Ну, жили б вы в городе, тогда какой разговор– пошли, купили. А к нам когда их завезут? Меня просто совесть убила. Сам хоть плохонький да имею приемник, а мой начальник до сих пор без радио. Одна тарелка в доме, на стене. Слушай, чего местный радиоузел бубнит... Разве это порядок?