Текст книги "Год жизни"
Автор книги: Вячеслав Тычинин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 28 страниц)
нем самом сидит бешеный зверь? И он не владеет собой? Какое же тогда право он имеет судить Зою? И так ли еще она виновата? Ну сорвалась, ну наговорила глупостей, разожгла в запале и себя и его. Чего не наговорит человек в азарте? А теперь, может быть, уже сидит и плачет, раскаивается в своих словах...
Разобраться – что он ей дал в жизни? Никогда они не жили в большом городе; никогда Зоя не могла одеться, как ей хочется, вволю походить по театрам, танцевальным залам, в гости, наконец. А ведь она еще совсем молода! И теперь завез ее в глушь, на край света. Вдобавок у него хоть живое дело в руках, интересная работа, а ей чем заняться? Поневоле начнешь беситься, вымещать на муже досаду, хоть и чувствуешь – несправедливо, сама виновата во многом.
Шатров еще замедлил шаг. В памяти всплыло воспоминание из далекого прошлого. У калитки, устало опустив натруженные руки, стоит его мать. Она зовет сына, просит не уезжать сегодня, погостить у нее еще хоть неделю, хотя бы три дня! Неужто нельзя отложить отъезд?
Голос матери дрожит и прерывается. Рыдания теснят сердце и у Алексея. Но, сдерживая слезы, ничего не видя перед собой, он медленно уходит все дальше. Ему хочется бегом вернуться к матери, упасть перед ней в пыль, покрыть поцелуями ее родные руки... Но какое-то злое, мучительное упрямство толкает его все дальше. И вот уже не слышен слабый тоскующий голос матери, скрывается за поворотом ее бесконечно дорогая, согбенная горем фигурка...
Сколько лет прошло с тех пор! Давно закрылись навек добрые глаза матери, похолодели теплые ласковые руки. Но всегда с прежней силой Алексей чувствует нестерпимую боль, которую он причинил тогда сердцу матери. И ничем не исправить, не вернуть сделанного. Поздно! Что, если эту боль испытывает сейчас Зоя? Уж не вернуться ли, не помириться ли с ней?..
3
Дымный факел то разгорался, озаряя кровавым светом слоистые стенки забоя с вкрапленными в них окатанными голышами, то начинал гаснуть. Тьма подступала вплотную, обволакивала бурильщика.
Лаврухин сидел неподалеку, пригорюнясь, на большой глыбе мерзлой породы. Накануне он проиграл в карты больше двухсот рублей. Денег не хватило. Пришлось расплачиваться электрическими лампочками – ходовой валютой на прииске. Потом Лаврухин выпил свою «нормочку» – пятьсот граммов водки – и теперь чувствовал себя прескверно. Чертовски трещала голова. Болело все тело. Остро покалывало в боку. С завистью следил начальник шахты за бурильщиком: без всякого видимого усилия, словно играя, Неделя вскидывал пудовый перфоратор, и бур входил в мерзлоту, как в сливочное масло.
«Везет же людям,– горестно размышлял Лаврухин.– Бугаиное здоровье, сила – как у слона. Страви такому литр водки – его и не качнет. А тут и выпил всего ничего, а голову совсем разломило. Хоть обручи нагоняй. Нет, надо бросать пить. А то подохнешь так безо времени. Но как не выпить на дурничку, если подносят? Галган-то душа человек! Не успеешь хлопнуть стакан, бац – второй наливает. С ним дружбу водить есть расчет».
Внезапно толстый шланг, по которому шел сжатый воздух, затрепетал и вяло повис. Оборвался грохот перфоратора. Неделя обернул раздосадованное лицо к Лаврухину, обмахнулся пыльным рукавом.
– Воздуху нет, товарищ начальник. Компрессор остановили, не иначе. Надо вам подняться на-гора, посмотреть, в чем дело. Смеются они там, что ли? Через полчаса взрывник придет.
– Чудак ты, Неделя,– назидательно возразил Лаврухин, устраиваясь поудобнее на глыбе,– ну чего я пойду? Стоять над душой у человека? Компрессорщик и сам знает, что воздух нужен. А раз остановил, значит, какая-то поломка. Наладит машину и пустит. Надо иметь выдержку.
Железная логика начальника участка не произвела ожидаемого впечатления. Бурильщик поднялся, со вздохом стряхнул каменную пыль со складок брезентовой куртки.
– Разве вас дождешься... Придется самому топать.
– Но-но, не дерзи руководству!
– Ат, с таким руководством...
Неделя добавил несколько таких популярных слов, что у Лаврухина мгновенно прекратилось колотье в боку. Он выпрямился во весь свой маленький рост, чтобы как следует отчитать дерзкого, но тот был уже далеко. С недовольным ворчанием Неделя протискивал свое большое тело в узком проходе между покрытой инеем стенкой штрека и недавно установленным конвейером. Аккумуляторная лампочка на меховой шапке бурильщика бросала вперед слабый кружок света. В этом прыгающем кружке из темноты выступали толстые стальные рычаги, желоба конвейера. Мигнул огонек в соседней лаве. Там тоже было тихо – перфоратор умолк.
Подниматься по деревянным лестницам Неделе приходилось осторожно. Тесный вертикальный ходок не был рассчитан на его плечи. Особенно доставалось Неделе на переходах с одной лестницы на другую. Он с облегчением перевел дух, когда увидел над собой квадратик пасмурного зимнего неба. Пахнуло свежим морозным воздухом.
Компрессор действительно стоял. Машинист безмятежно покуривал, обхватив колени.
– У тебя совесть есть? Ты ж всю цикличность гробишь!
Машинист неторопливо затянулся, бросил окурок, тщательно затоптал его и тогда только ответил:
– У меня-то есть, а вот у наших электриков на месте совести хвост вырос. Виляют им и туда и сюда, ничего толком не добьешься...
Выяснилось, что электростанция прииска отключила весь участок. Остановился один генератор. Когда дадут ток – неизвестно. «Ищем замыкание. Найдем – подключим вас».
Неделя недоверчиво выслушал машиниста и потянулся к трубке телефона, чтобы позвонить начальнику участка, но не успел. Низенькая дверь с визгом отворилась, и в клубах морозного тумана появился Шатров.
– Алексей Степаныч,– обрадовался Неделя,– вот кстати-то! Мы ведь стоим. Воздуху черт мае.
– Знаю,– озабоченно сказал Шатров и, обращаясь к машинисту, приказал: – Заводите аварийный движок. Быстро. Ждать у моря погоды нечего. На станции могут с генератором весь день провозиться, а мы смену сорвем. Идите в шахту, Тарас Прокофьевич, сейчас воздух будет. Надо людей предупредить, чтоб зря не поднимались на-гора. А где начальник шахты?
– Там сидит,– неопределенно показал себе под ноги Неделя.– Да что с него проку? Хиба это начальник? Ни рыба ни мясо. Пустое место. И что вы его держите, Алексей Степаныч?
– Не я держу, он сам держится,– невесело пошутил Шатров.
Алексей спустился вниз и остановился, неприятно пораженный.
– Почему темно, Тарас Прокофьевич? Что у вас со светом? – И тут же спохватился: – Тьфу ты, вот голова стала... Шахта-то отключена!
– Нет, Алексей Степаныч. Сейчас, правда, току нет. Но у нас и лампочек не осталось. Я в забое с факелом бурил.
– Быть не может! – вскрикнул Шатров.– Так в темноте и работаете? А куда же лампочки подевались? Я только вчера пять штук выписал Лаврухину. Ведь они у нас на вес золота. Каждую с кровью вырываешь.
Шатров включил свой сильный электрический фонарь и пошел впереди. Невесело было на душе у Алексея. Тяжелым камнем лежала ссора с Зоей. Не радовали дела на участке. Только Черепахин с его паровым экскаватором не нуждался в электроэнергии. Лотошники работали вручную, но без света стало темно в тепляке. Полностью остановились обе шахты. Прекратились бурение, выдача золотоносной породы на-гора. Обозначился срыв суточного графика. А вечером на планерке Крутов все равно обрушится на Шатрова. Это ясно. Опала начальника прииска давала себя чувствовать. Недаром, когда Алексей позвонил на электростанцию, электрик сказал ему, хотя Шатров ни о чем не спрашивал, кроме причины неполадки: «Два-то других участка работают, Алексей Степаныч. Только ваш отключен. Так Игнат Петрович распорядился». В голосе электрика прозвучало явное сочувствие. Он подождал, дыша в трубку, ожидая, что ответит Шатров. Но Алексей промолчал. Он понимал, что его участок стал пасынком. Теперь при нехватке на прииске электроэнергии, взрывчатки, крепежного леса Крутов будет сажать на голодный паек прежде всего участок Шатрова. И не придерешься: генератор остановился, надо какой-то участок отключить. Почему же второй, третий, а не его, первый?
Лаврухин сидя спал, привалившись к стенке забоя.
сладко всхрапывая. Шапка сползла с головы, и косматые волосы закрыли лицо. Даже свет фонаря не заставил его проснуться. Неделя приподнял за волосы голову Лаврухина, и тот испуганно вскочил, обалдело моргая, ослепленный ярким лучом света, направленным в упор.
– Почему вы не побеспокоились, Мефодий Лукьянович, обеспечить подачу сжатого воздуха?
– Я как раз собирался идти наверх, на минутку только присел.
Наглая ложь взорвала Шатрова.
– Вы спали мертвецким сном! И никуда вы не собирались. Да вдобавок от вас несет, как от самогонного аппарата!
– Зубы дьявольски болели, Алексей Степаныч. С вечера просто криком кричал. Хоть на стену лезь. Пришлось водкой пополоскать. Только этим и спасся.
– Врете вы всё,– с отвращением сказал Шатров.– А почему в шахте лампочек нет? Куда вы их девали? Люди в темноте сидят.
– Перегорели, сволочи, до одной.
Лаврухин ухмыльнулся с развязным и вместе трусливым видом. Вся его фигура, казалось, говорила: «Ну чего ты ерепенишься, ты, опальный начальник участка? Ну пропил я твои лампочки, ну проиграл. А дальше что? Ничего ты со мной не сделаешь. По морде и то не съездишь». Видя отношение Крутова к Шатрову, Лаврухин быстро смекнул, что новый начальник участка недолго усидит в седле. А раз так, нечего и осторожничать.
Шатров отлично понял эту невысказанную мысль Лаврухина. До сих пор Шатров держался с ним сухо, официально, не умея да и не желая скрывать свою неприязнь. Но события этого тяжелого дня взвинтили до предела нервы Алексея. Он бессознательно искал разрядки и теперь почувствовал знакомое противное сердцебиение– предвестник поднимающегося бешеного гнева.
– Смирно! Кру-угом! – голосом, налитым хмельной яростью, крикнул Алексей.– Вон из шахты, мерзавец!
Лаврухин машинально вытянул руки по швам, но сейчас же спохватился.
– Вы не имеете права меня оскорблять. Я пожалуюсь Крутову. Ты слышал, Неделя? Будешь свидетелем.
Бурильщик злорадно захохотал:
– Ничего я не чув.
Лаврухин хотел еще что-то сказать, но при взгляде на лицо Шатрова округлил в страхе глаза, втянул голову в плечи и заспешил к выходу, поминутно оглядываясь.
– И в шахте мне не попадайся,– крикнул вдогонку Шатров. Он весь еще кипел.– Иди, жалуйся Крутову, что я тебя выгнал!
– Давно бы так,– удовлетворенно сказал Неделя.– Его не то что гнать, на тачке вывезти следовало. Сукин сын! Третьего дня...
Неделя не договорил. Шланг выпрямился, из него с шумом хлестнул сжатый воздух. Бурильщик схватил перфоратор.
Шатров присел на глыбу породы. Он уже остывал и досадовал на себя. Держать Лаврухина и дальше в шахте нельзя. А нападок Крутова все равно не избежать. Семь бед – один ответ. Досадно другое: уж очень все получилось по-мальчишески, наивно. Накричал, нашумел... Конечно, Лаврухин пропил или продал лампочки, оставив шахту без света, в этом сомнений нет. Но где доказательства? Поди докажи, что они не перегорели. Надо было подобрать материалы, наложить на Лаврухина взыскание, другое, а уж потом отстранять его от работы и писать рапорт Крутову. Все эта проклятая горячность. И когда он от нее избавится, научится держать себя в руках?
Но понемногу мрачные мысли рассеялись. Мерно грохотал перфоратор Недели. Одна за другой в груди забоя возникали круглые черные дыры шпуров. Из штрека тянуло сквозняком. Низко над головой нависала каменистая кровля. В темноту ровными рядами уходили стойки крепления. В воздухе слышался слабый запах сгоревшего аммонала. Все было такое привычное, понятное.
Почти всегда, приходя на участок, Шатров испытывал особое чувство успокоения. Тут он был нужен всем. Его окружали простые люди. Каждый из них занимался полезным делом.
Из шахты Алексей поднялся по исшарканным деревянным ступенькам лестниц только после того, как убедился, что дело пошло на лад. В компрессорной ровно постукивал движок. Масляные капли размеренно падали в подставленную жестянку. Машинист со вкусом схлебывал чай со щербатого блюдечка, с трудом удерживая его б черных негнущихся пальцах. Алексей вспомнил, что он еще не обедал. «Схожу в столовку. Не пойду домой».
Но на полпути встретилась Тамара. Шатров не раз удивлялся тому, как легко она, южанка, переносит суровые морозы Сибири. И сейчас Тамара шла в коротком полушубке с отложенным барашковым воротником, в пуховом платке вместо меховой шапки.
– Дофорситесь когда-нибудь до воспаления легких,– с упреком сказал Алексей, здороваясь.
– Сухой мороз без ветра не страшен,– оправдываясь, ответила Тамара.– Я предпочитаю сорок градусов здешнего мороза, чем промозглую, сырую южную оттепель. Вы заметили, что на нашем прииске очень мало больных? Сибирский климат укрепляет организм человека.
– Возможно,– улыбнулся Шатров, чувствуя, как у него немеют губы и бритый подбородок,– но для разговора я все же предпочитаю конторку участка.
– Идемте,– согласилась Тамара,– но мы и по дороге успеем переговорить. У меня к вам сегодня немного. Я только что из третьей шахты, Алексей. Там превысили выемочную мощность, выдают излишнюю породу...
Разговаривая, Шатров и Тамара поравнялись с группой горняков. Рабочие поднимали столб для новой электролинии. Алексей увидел, как столб стал почти вертикально у подготовленной для него ямы, но вдруг заколебался на вытянутых руках. Рабочие изо всех сил толкали его, стараясь сохранить равновесие, но тяжелый столб одолевал их. Еще минута, и он обрушится...
– Надо зачистить подошву штрека, а потом... Куда вы, Алексей?..
Но Шатров уже мчался по сугробам. Он успел добежать вовремя. Уперся плечом в столб, согнулся упругой дугой, нетерпеливо закричал:
– Давай, нажми! Ну, разом! Взя-а-али! Ага-а!
С легким шорохом, увлекая за собой комья земли, упрямый столб скользнул нижним концом в яму. Рабочие облегченно перевели дух.
– Тяжелый, дьявол его задави!
– Еще б маленько, так бы и сыграл наземь.
– У меня уже и ноги затряслись.
– Не говори. Спасибо, Алексей Степаныч подоспел!
В голубой мерцающей излучине Кедровки, где широкими залысинами раскинулись полигоны «Крайнего», где выросли бревенчатые копры шахт, приземистые жилые дома прииска, когда-то грозно шумела вековечная сибирская тайга. Медведи безбоязненно спускались к водопою. Белки, соболи, горностаи, глухари во множестве плодились в лесу. На сто верст вокруг не было никакого жилья, даже охотничьей заимки. Привольно жилось тут зверью и птице в костоломной чащобе из трухлявых пней, огромных заломов, поросших чертополохом, папоротником, увитых крушиной.
Потом пришел человек. Когда – неизвестно. Никто не вел летописи прииска. Сохранилась только легенда, что наткнулся здесь на богатейшее золото старатель Федька Куцый. Нагреб золота, короткое время дико роскошествовал: носился в губернском городе на тройке каурых с бубенцами, в обнимку с гулящими бабами, осыпал пряниками и конфетами народ в селах, рвал на портянки китайский шелк с расписными драконами – а потом сгинул. Не то сгорел от вина, не то убили дружки, во множестве объявившиеся у Федьки.
Фартовый старатель сгинул, но слух о его находке разошелся далеко. Потянулся сюда разный народ. Кто надеялся найти поживу, кто хоронился подальше от немилостивых властей. Пришлые люди в большинстве надолго не оседали. Срубит человек избенку, перезимует, а через год – дальше, в погоню за неуловимым фартом.
Но иные приживались прочно.
Так попал на прииск и старатель Ефрем Смоленский. Перед революцией женился, обзавелся детьми, поставил свою избу. Далеко загадывал мужик, но однажды зазевался на валке леса, уже в Отечественную войну, и оставил после себя вдову с тремя ребятами. Через год нашелся новый муж (на Севере баба – дороже золота), увез вдовицу с двумя сыновьями. Младший – Иннокентий – не захотел привыкать к отчиму, отказался бросить прииск. Крепко любил шестнадцатилетний парнишка отца, не мог простить матери такой короткой памяти! Да и не боязно было оставаться: тут родился, тут Максим Лисичка – давнишний друг Ефрема Смоленского. Старик сразу сказал матери, увязывавшей
пожитки в узлы: «О Кешке не тревожься. Будет мне за сына».
И верно. Не каждая мать ухаживает так за своим сыном, как заботился о Кешке Максим Лисичка. Никогда не обращавший внимания на свою одежду, старик следил за тем,, чтобы паренек был всегда опрятно одет.
– Ты молодой, на тебя девки глядят,– внушал Лисичка юноше.– Вдруг скажут: «Кешка неряха, нечего с ним водиться». Стыд-то какой!
Набеги на грибы и ягоды, блуждание по тайге зимой и летом в любую погоду, рыбная ловля и охота, к которым рано пристрастился паренек,– все это развило в нем самостоятельность, решительность, закалило волю. Но Лисичку Кеша слушался беспрекословно.
После окончания семилетки Кеша начал лотошничать с дядей Максимом. Многое узнал о хитром горняцком деле Кеша от своего наставника. Не каждый опытный старатель умел так подсечь жилу, по ничтожному знаку нащупать золото в пустой породе, как наловчился делать это Кеша.
Жили в отдельной каморке. Третьим был Егор Чугунов. Выходили на работу все вместе. Осенью сырые желтые листья устилали всю тропку. Пахло свежестью. Зимой под валенками вкусно хрустел снег. Щипало нос и уши. Летом босые ноги Кеши тонули в мягкой теплой пыли. Но всегда под мышкой у него был зажат лоток.
Однако лотошничал Кеха недолго. В тот день, когда на «Крайнем» появился трактор, Кеша первым прибежал к нему из забоя. Взволнованно щупал трубочки, оглаживал каменно-неподвижные гусеницы, жадно вдыхал резкий луковичный запах бензина.
– Что, хороша лошадка? – посмеиваясь, лукаво спросил тракторист.
– Хороша! – не сказал, влюбленно выдохнул Кеша.
– Хочешь прокатиться? – предложил тракторист.
Кеша только молча взглянул на соблазнителя. «Шутит дядя!»
– Садись,– похлопал тракторист рядом с собой по промасленной брезентовой подушке.– Так и быть, прокачу.
Польщенный восторженным видом юноши, чтобы окончательно доконать его, тракторист направил свою грузную машину на небольшую лиственницу. Трактор равнодушно, не замедляя хода, подмял дерево тупым лбом, измолол гусеницами и выхаркнул позади.
– Эх ты-и! – прошептал Кеша.– Вот это силища!
Этот день решил судьбу паренька. Лотошный промысел потерял в его глазах всякий интерес. Смешно было возиться с лотком, когда трактор ворочал целые горы золотоносной породы.
– Ты что, притка тебя задави,—ворчал Лисичка, гневно сверкая одиноким глазом,– с ума спятил? Опять к трактору бегал, кобылка востропятая?
– Не буду я с лотком валандаться, дядя Максим. Все равно на трактор уйду,– упрямо твердил Кеша.– Вот скоро курсы откроются, пойду на них.
Первое неповиновение Кеши поразило Лисичку. Сначала он надеялся, что пыл его воспитанника скоро пройдет. Но дни шли, а Кеша и не думал возвращаться в забой.
Тогда Максим Матвеевич сам замолвил слово перед руководителем курсов за своего приемного сына.
– Видно, и правда другая дорога парню выпала,– сказал старик.
Снова Кеша засел за учебу. Вечерами он раскладывал на столе книги и тетради. Над головой его нависал темный киот. Изможденные лики святых сурово смотрели на чертежи заднего моста, никак не отзываясь на фамильярное подмигиванье Кеши. Лисичка сладко всхрапывал во сне. Чугунов что-то бормотал, лежа навзничь.
К весне Кеша уже сам ворочал рычаги трактора. Молодому трактористу дали место в общежитии. Встречаясь со своим питомцем, Лисичка провожал его одобрительным взглядом. Из парня будет толк! Как вытянулся за одну зиму, как повзрослел!
Этой же весной Кешу приняли в комсомол. Принимали дружно, весело: парень весь на виду – прямой, честный, работящий. В комсомоле Кеша неожиданно развернулся, удивил всех. То был просто хороший малый, а тут вдруг оказалось – еще и выдумщик, организатор. Но особенно расположил к себе комсомольцев Иннокентий принципиальностью. Даже недоброжелатели Смоленского признавали, что никто не заставит его покривить душой. Прошел положенный срок, и Иннокентий стал комсомольским секретарем.
Узнав об этом, Лисичка спросил своего питомца:
– Этак ты, Кеха, и до секретаря Цека дойдешь?
– А что? И дойдет! – ответили за Иннокентия стоявшие рядом комсомольцы.
5
В кабинете начальника прииска стояла тишина. В печке потрескивали дрова. Шелестели страницы. Норкин перелистывал документы, подшитые в желтом скоросшивателе, готовясь к заседанию партийного бюро. Крутов задумчиво пощипывал свои густые кустистые брови, смотря в окно отсутствующим взглядом. Сегодня секретарша ушла в декретный отпуск, а замену ей все еще не подыскали. Надо было найти такую же исполнительную женщину, которая помнила бы обо всем, сама редактировала приказы, бегло печатала на машинке. Игнат Петрович перебрал в памяти всех известных ему на прииске женщин, но ни одна не подходила на роль секретарши.
В дверь тихонько стукнули.
– Давай заходи! – крикнул Крутов.
В кабинет вошел и застенчиво приклеился спиной к двери высокий, но такой худой, что телогрейка болталась на нем как на вешалке, обросший медной щетиной горняк. Запинаясь, он начал рассказывать Норкину, что шурфовщикам не выдают наряды, а в конце месяца нормировщик проставляет чохом, как ему вздумается, выполнение норм.
– Ты что там бубнишь? – громко окликнул шурфовщика Крутов.
Горняк совсем сконфузился.
– Я в другой раз зайду, как Игната Петровича не будет,—шепнул шурфовщик парторгу и попятился задом.
В дверях он чуть не столкнулся с Лисичкой. С лотком под мышкой старик бесцеремонно ввалился в кабинет, пачкая ковровую дорожку подшитыми валенками.
– Заседаем, штаны трем? – еще от двери насмешливо приветствовал Лисичка начальство.– Что ж это, Игнат Петрович, или мы рылом не вышли? Кому пироги да пышки, а нам желваки да шишки?
– В чем дело? – спокойно спросил Крутов. Лисичке прощалось многое. Никто на «Крайнем» не осмелился бы разговаривать так с начальником прииска.
– А все в том же. Почему наш участок отключили? В лотошном тепляке хоть глаз коли. Шахты стали. А план с нас небось спросишь все равно?
– Обязательно.
– Туда к черту. Видал? Хоть ялова, да телись. Току нет, а золото подавай.
– Ничего, нагонишь. Ишь, сиротскую слезу пустил. А у самого наверняка в баночке граммов тридцать – сорок тарахтят, на черный день отложены. Или позабыл, где на прииске богатые борта, где шурфы бить? Поучить, может?
– Поучи щуку плавать! – огрызнулся Лисичка.– Я не за себя одного толкую, а за весь участок.
– А, так вы делегат, Максим Матвеич? – иронически сказал Крутов.– Тогда проходите, пожалуйста, присаживайтесь. Кто же вас уполномочил? Шатров, наверное?
– Я сам себя уполномочил. И ты надо мной хахоньки не строй,– сердито сверкнул единственным глазом Лисичка.– А насчет Шатрова... Эх, Игнат Петрович,– с неожиданной горечью сказал старый лотошник,—Игнат Петрович... Зря ты на парня взъелся. Ты сам когда-то рабочим был, да, видно, позабывать стал. А Алексей Степаныч наш рабочий человек, трудящий. Погляди, как он душой за людей болеет. И что ты его невзлюбил, ума не приложу. А знаешь, как надо? Не все таской, ино и лаской. Так-то оно складнее будет.
– С чего ты взял, старый, что я вашего Шатрова невзлюбил? У меня свояков да любимчиков нет. По мне, кто план дает, тот и хорош.
– Ну да,– подхватил Лисичка,– по тебе, будь хоть пес, абы яйца нес. А нам-то не все равно, кто над нами начальником поставлен. Вот был Лаврухин... Одно звание– начальник участка. Сказано – дурак, на него и мухи садятся. Видать, еще в щенках заморён. А Шатров старательный человек, да ты ему запятую ставишь. Нас-то, Игнат Петрович, на кривой не объедешь, даром что мы на твоих планерках не сидим. Слухом земля полнится.
– Да ты что ко мне сегодня прицепился, точно репей? – не на шутку рассердился Крутов.
– Дай энергию на участок, я и уйду. Больно мне нужно с тобой время терять.
– Исправят генератор – дадим.
– Опять двадцать пять. Да когда его исправят? Когда рак свистнет? Золотишко-то сейчас мыть надо.
– Сказано: пустят генератор—дадим. Или тебе совсем разум отшибло? Дать ток Шатрову – надо Охапки-на отключить. Какая прииску разница? Что в лоб, что по лбу. Так и так убыток.
– Э, с тобой, я вижу, толковать, что у кукиша мякиш выторговывать,– с досадой сказал Лисичка, поворачиваясь к выходу.
– Иди, иди, старый хрен,– напутствовал его вдогонку Крутов,– не ругайся. Привык в забое лаяться...
Когда за Лисичкой закрылась дверь, Норкин возмущенно сказал, сдвигая на лоб очки:
– Как вы терпите такое обращение, Игнат Петрович? Лисичка окончательно распоясался, ни во что не ставит ваш авторитет.
– Пускай языком потреплется,– посмеиваясь, отозвался Крутов,– невелика потеря. А яд мужик, Леонид Фомич, а?
– На язык-то остер...
– Нет, у него и руки не хуже подвешены. Тебя на «Крайнем» еще не было, это в сорок втором, помнится, выковырял он где-то здоровущий самородок. Вот такой! – Крутов показал руками, какой был самородок.– Никому его не доверил. Сам повез в округ, сдал и потребовал, чтоб на этот самородок построили танк «Сибиряк» и послали на Западный фронт. Там у него два сына сражались.
Крутова прервал негромкий стук в дверь.
– Можно к вам, товарищ Крутов? – послышался приятный женский голос.
Игнат Петрович торопливо смахнул со стола табачный пепел, застегнул ворот гимнастерки.
– Пожалуйста.
После недавней ссоры с мужем Зоя решила сама зайти к Крутову и попросить у него какую-нибудь работу. Ожидая в приемной, она услышала обрывки разговора Лисички с начальником прииска, поймала несколько раз упомянутое имя Алексея. Зоя насторожилась. Мелькнула мысль – отложить визит до другого времени. Но когда лотошник вышел, молодая женщина, словно кто ее подтолкнул, все же постучалась.
Крутов, у которого была превосходная память на лица, сейчас же вспомнил женщину, которую он едва не сшиб санками, когда ехал с Галганом в подсобное хозяй-ство. Игнат Петрович впервые видел так близко Зою и теперь с любопытством разглядывал ее.
Собираясь в контору прииска, Зоя оделась особенно тщательно. На ней была коричневая цигейковая шубка и такая же шапочка. С наступлением морозов пришлось расстаться с туфлями, но черные валенки не портили внешний вид. Всегда румяное, сейчас лицо Зои, прошедшей по морозу и немножко смущенной пристальным взглядом Крутова, ярко пламенело. Краснели даже маленькие уши.
Игнат Петрович вышел из-за стола, радушно протянул Зое руку:
– Если не ошибаюсь, товарищ Шатрова?
– Да...
– Чем могу служить? Присаживайтесь. Простите, ваше имя-отчество?
– Зоя Васильевна.
– Слушаю вас, Зоя Васильевна.
Перелистывая для виду бумажки, Норкин с удивлением поглядывал на Крутова. Его словно подменили. Доброжелательная улыбка, предупредительность, задушевные нотки в голосе...
– Я бы хотела, товарищ Крутов, поступить на работу. Конечно, на такую, которая мне была бы по силам. Детей у меня нет, сидеть дома нет смысла. Да и трудно прожить на одну зарплату мужа.
– Чудесно! А я как раз ломаю голову – где взять секретаря. Проработаете пару месяцев, пока Анна Ниловна в декрете, а там видно будет. Вы на машинке печатаете? Секретарем работали?
– Не очень быстро, но печатаю. Чуть-чуть знаю стенографию. Секретарем не работала, но думаю, что справлюсь.
– И я так думаю. Оклад, правда, по штатному расписанию маленький, но мы что-нибудь за ненормированный рабочий день придумаем.
– А какой оклад?
– Семьсот пятьдесят.
– Что ж, все-таки деньги...
– Конечно. Так, если не возражаете, Зоя Васильевна, завтра же и приступайте. Я вызову Анну Ниловну, она вам сдаст все дела, ознакомит с ними и – с богом!
– Хорошо. Спасибо вам, товарищ Крутов.
– Пожалуйста, пожалуйста. Это я вам должен быть благодарен: вы меня выручили.
Прощаясь, Крутов долго жал руку Зое, проводил ее к выходу и распахнул перед ней дверь. Норкин озадаченно крякнул.
6
Сиротка готовил свою машину к далекому рейсу: предстояла поездка в Атарен за новым горным оборудованием и запасными частями.
В щели больших замасленных ворот, обитых по краям войлоком, лез мороз. Опушка из крупного инея все увеличивалась. Две железные печки, пышущие жаром, не успевали нагреть гараж. В углах, где грудой лежали старые диски колес, рессоры, картеры маховиков, намерзли стеклянные сосульки. Зарешеченные обледенелые окна почти не пропускали света. Под самым потолком тускло краснела лампа в проволочном колпаке.
Опытный шофер, Сиротка не жалел времени на осмотр машины в гараже. Кто-кто, а уж он-то хорошо знал, чем кончаются иногда поломки в пути. В прошлом году у его сменщика отняли обмороженную кисть руки во избежание гангрены, и теперь Степка слесарил в гараже, ловко поддерживая култышкой гаечные ключи.
Этот печальный случай, а также прочитанная когда-то книга о снаряжении самолетов произвели на Сиротку такое впечатление, что он решил дублировать на своей машине самые уязвимые приборы зажигания и питания горючим. Много дней шофер терпеливо добывал нужные детали. Зато теперь под капотом стоял запасной бачок с горючим, второй аккумулятор, а на подножке красовался прожектор.
Незаметно подкрался вечер. Когда Сиротка выехал из гаража, студеное небо на западе позеленело. Багровели снизу высокие недвижные облака. Потемнели голые лиственницы. Наст на склоне Лысой сопки отсвечивал серебром. Из труб приисковых домишек, потонувших в снегах, лениво вырастали столбики, распадались вверху и таяли.
Сиротка подкатил к дому Галгана, круто осадил машину на тормозах и дал сигнал. Сейчас же за высоким плотным забором, обнесенным поверху колючей проволокой, дико заскакал, захрипел волкодав. Загремело по проволоке кольцо.
Забавляясь, Сиротка время от времени нажимал кнопку сигнала, и пока хлопнула дверь, заскрипело крыльцо, кобель успел надсадиться от злобного лая.
– Цыц, Сатана! – прикрикнул на собаку Галгаи.
Начальник хозяйственной части тепло оделся в дорогу. На нем была прежняя зеленая бекеша, подбитая лисьим мехом, но к ней добавились кожаный шлем, какой носят летчики полярной авиации, мягкие якутские торбасы, красиво расшитые у колена разноцветными мелкими бусинками. Снаряжение Галгана довершали огромные волчьего меха рукавицы с раструбами, длиной по локоть.
– Ого! – завистливо сказал Сиротка.– Толково ты снарядился, Тимофей Яковлич.
– Иначе нельзя, кровь уже не греет.
Волкодав перестал беситься, лишь когда машина тронулась.
– Ну и живешь ты, чисто князь в крепости,– посмеиваясь, сказал Сиротка.– Такому кобелю попадешься в зубы – пиши сразу отходную.
– Не дай бог,– отозвался Галган,– я сам-то к нему подхожу с опаской. Рванет зубом – и лапти кверху.
– И на что тебе такой зверь?
– А как же! Я целый день на работе, баба по соседкам шляется. Долго ли до греха? Залезет ворье, все подчистит, оставит в чем мать родила. А кое-какое барахлишко-то нажито.
