Текст книги "Год жизни"

Автор книги: Вячеслав Тычинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 28 страниц)

Наступили такие же чудесные мартовские дни и на «Крайнем». Щедро лился свет на прииск с безоблачного неба. Потемнели крыши домов. Стали заметны обтаявшие с южной стороны конусообразные– отвалы песков, добытых за зиму из шахт. Осели сугробы, наметенные около строений. Явственно обозначились тропинки, сплошной сеткой покрывшие прииск.

Весеннему настроению поддался даже Лаврухин. Он неторопливо шествовал по гребню длинного отвала, насвистывая «чижика», благодушно обозревая окрестности.

Хорошее настроение Мефодия Лукьяновича было легко объяснимо. Не прошло еще и полмесяца с того дня, как начальник прииска вызвал его к себе. Разговор протекал совершенно в таком плане, как и мечталось Лав-рухину:

– Хоть ты и пьяница, Мефодий...

– Игнат Петрович, верьте совести...

– Погоди, не перебивай! Не люблю. Хоть ты и пьяница, но мужик послушный, преданный. Хочу тебя обратно на первый участок поставить. Потянешь?

– Да я... Вот плюньте мне тогда в глаза, Игнат Петрович! Из кожи вылезу, а план буду давать. Как из пушки!

– Ну гляди. Учти, это тебе последняя проба. Завалишь снова участок – в порошок сотру!

Крутов сжал волосатый кулак и наглядно показал, как именно будет стирать Лаврухина в порошок.

Так сбылось предсказание Галгана. Мефодий Лукьянович опять стал начальником участка. На радостях он даже пить стал с меньшим усердием, хотя руководство участком не требовало от него не только выле-зания из кожи, но даже затраты чрезмерной энергии. Порядок, наведенный ранее Шатровым, продолжал действовать по инерции. Суточные задания выполнялись с лихвой.

Правда, в первый же день пришлось выдержать стычку с рабочими, недовольными возвращением Лаврухина. Когда он вошел в лотошный тепляк, поболтал зачем-то мутную воду в бочке, подгреб ногой дрова, Лисичка демонстративно отвернулся к стенке, показывая всем своим видом, что не желает разговаривать. Мефодия Лукьяновича задело такое явное пренебрежение к его персоне. Он спросил начальственным тоном:

– Где сейчас грунт берешь, Лисичка?

Старик пробурчал что-то невнятное себе под нос.

– Тебя начальник участка спрашивает. Понятно?– раздраженно повысил голос Лаврухин.– Отвечай! Или я, может, не начальник для тебя?

– Начальник, Мефодий Лукьянович, начальник. Если ты не начальник, так и свинья не красавица,– обернулся наконец Лисичка.

Никто не засмеялся. Лотошники стояли тесной кучкой, угрюмые, неподвижные. Лаврухина затрясло от злости.

– Я тебя, дед, уйму! Ты у меня еще попрыгаешь за свой язык. По лагерю соскучился?

Лотошники придвинулись ближе, заговорили вразнобой:

– А ты шибко-то не грози.

– Как бы сам туда допрежь не угодил!

– Уйди лучше от греха.

Лаврухин попятился, зацепился валенком за дрова и чуть не упал. Лотошники разом захохотали. Напряжение прорвалось. Обступив маленького испуганного Лаврухина, горняки откровенно смеялись над ним.

Уже выскочив за дверь тепляка, Лаврухин услышал брошенное кем-то:

– Опять, значит, горе мыкать с этим пьянчугой?

Сказать, что, в отличие от лотошников, Лаврухин

встретил радушный прием у шахтеров и экскаваторщиков, было бы отступлением от истины. Горняки очень недвусмысленно показали, что они думают о возвращении своего бывшего руководителя. Даже такой мягкий по характеру человек, как Черепахин, и тот, едва завидев на краю отвала фигуру Лаврухина, с головой влез под капот двигателя, делая вид, что по горло занят ремонтом.

Шахтеры поступили и того невежественней: в ответ на заигрывания Лаврухина включали бурильные молотки, оглушая грохотом Мефодия Лукьяновича.

Все это несколько обескуражило его, но не настолько, чтобы он потерял присутствие духа.

– Шатровские корешочки,– шипел Мефодий Лукьянович, направляясь вечером домой и заново переживая проявления оппозиции,– ничего, я их быстренько повыдергаю.

Теперь, после двух недель, на участке установилось что-то вроде вооруженного перемирия. Надо было как-то жить и работать. Даже под началом Лаврухина.

Галган просунул руку в щель забора, нащупал в потайном месте согнутую крючком толстую проволоку и, действуя ею, отодвинул заложенный изнутри засов. Снаружи калитка, такая же высокая, как и весь забор, не имела ни скобы, ни кольца.

Настороженно глядя на хозяина, Сатана неподвижно стоял у крыльца. Он не вилял хвостом, не припадал на передние лапы, не изгибался своим могучим телом. Все эти проявления собачьей преданности и любви к хозяину ему были неведомы. Помесь овчарки и прирученного волка, Сатана изо всех людей признавал лишь Феклу – жену Галгана. Это она выходила молоком хилого когда-то щеночка, превратившегося теперь в огромного свирепого пса с густой черной шерстью, белым пятном на широкой груди. Сатана любил, играя, класть лапы на плечи Фекле. Тогда его клыкастая морда оказывалась выше головы рослой женщины, пошатывавшейся под тяжестью пса.

Галгана же Сатана только терпел, никогда не допуская в обращении с собой никакой фамильярности.

Поощрительно похлопав себя по бедру, Тимофей Яковлевич прошел к крыльцу, на всякий случай держась подальше от Сатаны.

Входная дверь, как всегда, тоже была на внутреннем запоре. Галган не стал стучать, нашарил в кармане связку ключей и отпер дверь.

В комнате со двора казалось темно. Одно подслеповатое оконце пропускало слишком мало света. Пахло кислой шерстью, мылом, мышами и какой-то застарелой плесенью, как бывает обычно в плохо проветриваемых помещениях. Бормоча себе под нос проклятия, Галган разделся, повесил бекешу на вешалку и пригладил волосы обеими руками. За это время его глаза уже привыкли к сумраку, который постоянно стоял в комнате, и начали различать очертания предметов.

Фекла, которая спала до того на сундуке, уже сползла с него и теперь стояла перед мужем, зевай во весь рот. На неподвижном пухлом лице дородной женщины отпечатались красные рубцы.

– Дрыхнешь все, чертова кукла! – приветствовал жену Тимофей Яковлевич.

Женщина раскрыла рот, но не заговорила. Лишь невнятное мычание вырвалось из ее горла. Фекла быстро замахала руками перед своим лицом, прищелкивая, гримасничая. Она спрашивала – будет ли сейчас Галган ужинать.

Несчастная женщина родилась глухонемой. С первого дня своей жизни девочка очутилась в мире, лишенном всяких звуков. Она жила словно под водой. Неслышно склонялась над люлькой дочери мать: ребенок не знал материнского голоса. Бесшумно бегали вокруг Феньки ее сверстники – девочки и мальчики. Беззвучно, как рыбы, разевали рты люди, разговаривая с Феней-девушкой. Подражая им, она тоже иногда шевелила языком и губами. Но ни одно слово не выходило из ее уст.

Радостное щебетание птиц росистым утром, громкая песня, нежная мелодия скрипки, бодрый рокот трактора – ничего этого не существовало для Феклы. Даже кино, которое она очень любила, не приносило ей полного удовлетворения. На экране двигались люди, о чем-то говорили, спорили, целовались. Фекла могла лишь догадываться о смысле происходившего на экране. Кино было звуковым. Впрочем, Фекла не смогла бы прочитать и надписи, если бы они появились на полотне: она осталась неграмотной.

Из всех горняков прииска только Лисичка и Чугунов помнили мать Феклы – уборщицу в рабочих общежитиях. Отца не знал никто. Когда девочка подросла, она начала помогать матери: мыла полы, топила печи, стирала белье холостякам. Потом мать умерла, и Фекла продолжала делать привычную работу одна.

Желающих жениться на ней не нашлось, и понемногу Фекла опустилась. Такой и застал ее новый начальник хозяйственной части по приезде на прииск. Некоторое время Галган присматривался к ней, а потом вдруг, в один день, взял да и перевез Феклу-уборщицу в свой дом-крепость, построенный на отлете и обнесенный по его желанию забором.

Многие подивились странному поступку солидного, по всем признакам неглупого начальника. Любители вникать в чужие дела посудачили на эту тему,– дескать, такой человек мог бы выбрать себе даже девушку: хоть и не молод и не красив, да зато, видно по всему, при деньгах, занимает хлебное место. С лица же, как известно, не воду пить. Другие, большинство, отнеслись к новости равнодушно. В конце концов, каждый устраивается как ему удобнее. Впрочем, через неделю перестали на эту тему говорить даже самые любопытные. Расспрашивать Галгана не с руки, а добиться чего-нибудь от Феклы... Поди попробуй разговорись с ней!

Так и начала сожительствовать эта пара. Сначала Фекла скучала без людей, без работы, томилась, иногда плакала, но вскоре привыкла. С течением времени она даже начала находить свое положение завидным и по-своему привязалась к Тимофею Яковлевичу.

Правда, он никогда не ласкал ее, случалось, бил, но зато сделал ее из общественной поломойки хозяйкой дома, щедро выдавал деньги на расходы. Фекла вкусно ела, вдоволь спала, одевалась лучше многих жеи-началь-ниц на прииске. Какого еще рожна бабе нужно? Так рассуждали многие.

Домашнюю работу крепкая, здоровая, с детства приученная к труду Фекла делала шутя. Потом она сидела у окна, кормила Сатану или вышивала. Жизнь текла дремотно и однообразно.

Сейчас в ответ на жестикуляцию и мычание Феклы Галган отрицательно потряс головой:

– Не хочу ужинать. После. Да прибери свои патлы. Не понимаешь? Э, черт, вот, вот!

Галган дотронулся до своих волос, потом, выбрав из связки еще один ключ, большой, со сложной зубчатой бородкой, открыл дверь в свою комнату. Сюда Фекла допускалась лишь для уборки.

Не в пример Феклиной половине, здесь было светло. Закатное солнце бросало красный свет в два больших окна. Тимофей Яковлевич накинул дверной крючок, закрыл внутренние ставни, обитые толстым войлоком, и с наслаждением опустился в мягкое кресло. Рука привычно нашла выключатель великолепного двенадцатилампового суперрадиоприемника. Мигнул зеленый глазок. Зашумели обрывки мелодии, разноязычных голосов, грозовых разрядов. Уверенно вращая рифленую головку, Тимофей Яковлевич быстро поймал «Голос Америки», отстроился от помех и развалился в кресле. Деревянный голос с иностранным акцентом ворвался в комнату.

Знакомство с трудовой книжкой Виктора Сиротки давало основание утверждать, что ее владелец закоренелый летун. Записи и штампы, отметки и печати заполняли все ее страницы. Чуйский тракт и легковой гараж обкома партии Татарии, кубанская МТС и леспромхоз <' под Пинегой – где только не носило молодого шофера! Вместо «страна должна знать своих героев» он любил повторять: «Шофер должен знать свою страну». Путешествия в законных рамках месячного отпуска не удовлетворяли Сиротку. Он торопился жить.

Ему хотелось подняться на Цейский ледник, увидеть Мавзолей Ленина, побывать на Горьковском автозаводе, прыгнуть с парашютом, выучить английский язык, проплыть на подводной лодке,.. Да мало ли чего хочется в двадцать два года!

Дольше нескольких месяцев Сиротка не задерживался нигде. То он поступал на автозавод перегонщиком новых автомобилей, то увязывался с экспедицией археологов на Волгу, то забирался по тракту в глубь Саянских гор. Лишь на «Крайнем» Сиротка работал уже почти год. ^о летом шофер собирался непременно двинуться дальше, на Дальний Восток, в надежде досконально обследовать Сахалин, увидеть спрутов и кашалотов, напиться воды из Амура. Предметом особой гордости Сиротки являлось то, что он пил воду из множества рек Советского Союза: из Волги, Камы, Катуни, Северной Двины, Кубани и еще нескольких десятков других – больших и малых.

Однако, при всем непостоянстве Сиротки, его отличала верность своей профессии. Он был убежден, что она – лучшая в мире. Когда на крутых поворотах машина кренилась на рессорах, в открытое окно кабины дул свежий ветер, Сиротка с наслаждением подставлял ему лицо и грудь. Ветер путешествий! Забывались все мелкие огорчения: перегоревшая лампочка, течь бензинового краника, лопнувшая серьга. Оставалось главное– упоительное ощущение быстрой езды, послушного руля. С жалостью думалось о людях, всю жизнь корпящих над конторским столом, никогда не изведавших на своем веку невыразимой сладости этого стремительного бега вперед и вперед. Несчастные! Они сидели за

своими столами с флюсами, зубной болью, геморроем; кутали горло теплой фланелью, выходя в дождь и слякоть на улицу. А у Сиротки танцевали все мускулы. Он не знал простуд, головной боли. Прокаленное солнцем и стужей, продутое всеми ветрами молодое тело жаждало одного – движения.

Привлекательность шоферской профессии заключалась для Сиротки еще и в том, что она давала ему возможность много читать и потом фантазировать по поводу прочитанного. Правда, Сиротка не придерживался никакой системы, но существенные пробелы в своем образовании восполнял с избытком апломбом. Он так уверенно разглагольствовал с Клавой о всевозможных материях, что не только простодушный Неделя, но и девушка уверовала в обширные познания Сиротки.

Вот и вчера он поразил воображение Клавы, рассказав ей о злоключениях многострадального Одиссея. Время летело незаметно. С греческой мифологии съехали на похороны в летаргическом сне, вурдалаков, лунатиков, оборотней и договорились до того, что, когда в первом часу ночи собрались расходиться, Клава не рискнула выйти даже в сени, чтоб закрыть крючок.

Сиротка и сам чувствовал себя не в своей тарелке. Его ободряло только присутствие Недели, который шагал сзади, хмурый, молчаливый, но не доступный никаким страхам. Войдя в свою тесную комнатушку, шофер тотчас кувыркнулся под одеяло и натянул его на голову.

И вот Сиротке снится сон. Он снова с археологами. Студентка Ира сидит на корточках в яме с желтым глинистым дном, гладким, как мазаный пол в украинской хатке, и ковыряет широким ножом черные земляные пятна. Потом она откладывает нож и берет в руки большую мохнатую кисть. Земля отметается в стороны. Из глины выступает череп. Постепенно обнажается весь скелет. Словно впаянный в глину, лежит остов человека, ходившего по земле много веков тому назад. Он лежит в неудобной позе, подтянув колени к груди. Иры уже нет. Пустые глазницы печально смотрят на Сиротку. Он вглядывается в череп и замечает, что тот хитро подмигивает ему. В страхе Сиротка начинает забрасывать яму землей, стоя на четвереньках, по-собачьи. Но чем больше земли сыплется в яму, тем выше всплывает на ней,

словно пухнет, скрюченный скелет. Сиротка наваливает сверху огромный валун, и скелет исчезает. Но вместо него появляется стол, накрытый белой простыней. Посредине она начинает медленно выпучиваться. Сиротка знает, что это подымается под ней голова мертвеца. Надо бежать, спасаться. Но страх приковал ноги к земле. Сиротка не может ни двинуться с места, ни оторвать глаз от вздувшейся простыни. Вот сейчас она лопнет и мертвец встанет на ноги, чтоб схватить Сиротку! И простыня лопается, но на столе оказывается Неделя. Вместо лица у него хобот. Неделя вытягивает хобот, хватает им Сиротку и трясет его: «Вставай, я за тобой пришел!»

Шофер отчаянно вскрикнул и открыл глаза. У него в ногах сидел на кровати Кеша Смоленский в щегольской меховой курточке с застежкой-молнией. В пыльном луче солнечного света мирно летала ожившая муха. Когда она пересекала солнечный луч, крохотные крылья на миг вспыхивали серебром.

– Ты что орешь как зарезанный? Вставай. Я за тобой,– сказал комсорг.– Пошли в гараж. Время уже.

– Ф-фу-у! – облегченно потянулся Сиротка.– Если б ты знал, Кеша, какая мне сейчас чертовщина снилась!

Верный своей привычке, Сиротка быстро, но тщательно почистил зубы, умылся ледяной водой, потом застелил кровать, сделав аккуратную складку посреди толстого байкового одеяла. В холостяцкой комнатушке шофера ничто не говорило о его профессии. Скорее можно было предположить, что тут живет девушка. Голубой бант на спинке железной кровати. Овчинный коврик, обшитый по краям красной полоской, на полу. На единственном окне – белая шторка. Несколько книг, патефонных пластинок и флаконов с одеколоном в величайшем порядке лежали и стояли на полках этажерки, застланных бумажными салфетками с мелкими зубчиками. Электрическая лампочка спускалась с потолка не голая, а в самодельном абажуре из проволочного каркаса и куска шелка. Рабочая телогрейка, валенки, замасленный комбинезон хранились в фанерном шкафу.

По пути в гараж Виктор и Кеша забежали в столовую. Дежурила Клава. Друзья получили по глубокой тарелке гречневой каши, по стакану кофе.

– Клянусь дубиной Геркулеса,– сказал Сиротка, ударяя себя кулаком по животу,– я надулся, как турецкий барабан.

Уходя, Сиротка не преминул всунуть голову в квадратное окошечко. Раскрасневшаяся Клава хлопотала около плиты. Из огромных кастрюль валил пар. На широком противне рядами лежали сырые котлеты.

– Да благословят тебя всевышние боги, Клавочка,—• льстиво сказал Сиротка, часто моргая ресницами.– Такой чудной кашей меня и в детстве не кормили. Чуть не лопнул. Оставить – жалко. Есть – тары не хватает.

– Ты еще насмехаться? Сейчас половником тресну!

Сиротка не стал дожидаться, когда Клава приведет

свою угрозу в исполнение, поспешно вытащил голову из окошечка.

Арсланидзе нашелся в крохотной гаражной конторке, за изрезанным столом, замасленным до черноты. Вода и масло, пропитавшие земляной пол гаража, не позволяли ходить по нему в валенках, и с началом потепления Арсланидзе влез в свои любимые брезентовые сапоги. Легкие, удобные, разношенные по ноге, они были достаточно теплы и не боялись сырости.

– Мне куда сегодня, Георгий Асланович?

Арсланидзе оглядел Сиротку, стоявшего в освещенном прямоугольнике дверей. Смоленский сел на лавку.

– Сначала дверь за собой закрой. Вот так. До мая еще далеко. Ты вчера куда ездил? Сегодня тебе новое задание. Зимник на Волчихинскую заимку знаешь? Будешь оттуда дрова возить. Погоди, куда бежишь? Сядь. Возьми с собой лопату, топор, цепи. Дорога плохая, можешь засесть. Ясно?

– Ясно! – ответил Сиротка и сорвался со скамейки.

– Сядь. Прямо удивляюсь я тебе, Виктор, что у тебя– шило в мягком месте? Зальешь бензином оба бака, чтоб хватило без заправки на четыре рейса. Грузить на заимке будут лесорубы. Здесь разгружаться будешь у экскаваторов, без заезда на дровяной склад. Машинисты помогут сбросить дрова. Понял?

– Понял,– ответил Сиротка и заерзал на месте, не решаясь бежать.

– Бери путевку, осмотри машину. Первым рейсом захватишь из конторы Норкина. Он на заимку собирался. Вот теперь все. Можешь идти.

Когда Сиротка скрылся за дверью, Смоленский приступил к цели своего прихода:

– Георгий Асланович, как Виктор работает?

– Хорошо. Болтун он изрядный, но не в ущерб делу. Быстрей его никто из Атарена не оборачивается. И за машиной следит. На техосмотре пятерку получил. А что, Кеша?

– Мы в мае новые автомашины получаем?

– Был такой слух. Управление обещало десяток «ЗИСов» подбросить.

– Виктора пересадите на новую машину?

Арсланидзе прищурился с хитрецой, растянул рот в

улыбке.

– Вон ты куда клонишь? Военная тайна, товарищ комсорг.

– Нет, правда?

– Ну что ж, тебе, как комсомольскому вожаку, пожалуй, сказать можно, хоть это для шоферов и тайна. Пересажу. Только, Кеша, пока никому ни гугу!

– Понимаю. Я вот к чему веду разговор. Что, если на эти десять новых автомобилей подобрать комсомольцев, лучших молодых шоферов и создать у нас на прииске первую комсомольско-молодежную бригаду? Каждый за себя, все – за бригаду! Да еще вызвать на соревнование такую же бригаду с «Медвежьего». Там она уже есть. Представляете, как здорово получится? Всех ребят расшевелим!

– Хорошая мысль. Завтра же переговорю с Крутовым и Норкиным. Оформим на партбюро. И чтоб каждый обязался дать по сто тысяч километров без капремонта. А кого бригадиром назначим? Может, Сиротка и потянет? Как думаешь?

Тем временем Сиротка был уже далеко. Ворочая рулем, он трещал без умолку. Норкин, привалясь к дверце, от нечего делать слушал.

– Меня сегодня на дрова бросили, Леонид Фомич. Такая наша шоферская доля. То на дрова, то на бензин бросают. Эх, закачусь я когда-нибудь в Абхазию! Честью клянусь. Тут не дождешься, чтоб на апельсины бросили.

Сиротка в самых ярких красках живописал Норкину преимущества Сухуми по сравнению с «Крайним», потом сделал популярный очерк размещения бахчевых культур на Кубани. К тому времени, когда шофер перешел к археологическим раскопкам в районе средней Волги, Норкин уже спал, несмотря на частые толчки. Заметив это, Сиротка умолк, и очень кстати. Дорога свернула со льда Кедровки в тайгу, и от шофера потребовалось все внимание. Приходилось лавировать между пнями, объезжать опасные места. Перед одним из них Сиротка остановил машину. Впереди чернела глубокая яма. По бокам густо торчали пни.

– Что стал? – недовольно спросил проснувшийся Норкин.– Поезжай.

– Тут как в сказке,– весело отозвался шофер.– Прямо поедешь – машину засадишь. Направо-налево – тоже не мед: либо задний мост пополам, либо карданный вал вдребезги.

– Давай, давай,– нетерпеливо сказал Норкин.– Проскочим с ходу, только газу прибавь.

Сиротке хотелось вылезти обследовать яму, набросать туда, если надо, веток, как он всегда делал, если ехал один, но ему показалось неудобным задерживать Норкина. Все-таки человек едет по партийным делам, торопится. И шофер решился. Осторожно спустив передние колеса машины в яму, он нажал на педаль газа, и автомобиль рванулся вперед. Но выскочить не удалось. На секунду машина повисла, круто задрав нос, зацепившись передком за край ямы, потом сползла вниз. Взвыл мотор, противно зашлепали беспомощные шины.

– Готово! Сели на дифер,– отчетливо сказал Сиротка, распахивая дверцу кабины.

– Сам виноват,– сердито отозвался Норкин, вылезая на другую подножку,– я говорил, давай газу. Или уж надо было в объезд ехать, а не лезть прямо.

Сиротка засмеялся:

– Сколько лет езжу, и всегда пассажиры так. Если прямо ехал: «Почему в объезд не взял?» А если объезжал: «Надо было прямо ехать». Кругом шофер виноват.

– Ладно, нечего ухмыляться. Давай выручай машину.

Сиротка нарубил веток, напихал их под колеса и опять сел за руль. Но машина сидела крепко. Норкин бегал вокруг и распоряжался. Потом не утерпел, сам полез запихивать ветки. В награду за усердие машина немедленно обдала его с ног до головы мокрым снегом, смешанным с землей. Отплевываясь, ожесточенно ругаясь, Норкин отскочил в сторону. При взгляде на облепленного грязью пассажира Сиротка так и залился смехом.

– Что за смех? Идиот, завязил машину! – плачущим голосом закричал Норкин, счищая комки земли с пальто.

В конце концов пришлось брать домкрат и забираться с ним под машину. Сиротка никогда не насиловал мотор, не рвал сцепление, оберегая машину. Он предпочитал, не жалея труда, надежно вымащивать землю под колесами и выбираться на самом легоньком газку.

Лишь после часа работы злополучная яма осталась позади. Грязный, злой, Норкин сидел в машине нахохлившись, подняв воротник пальто. Сиротку такое обычнейшее дорожное приключение не могло вывести из равновесия. Его физиономия продолжала сиять по-прежнему.

Лесорубов в избушке не оказалось. Они работали где-то на делянах. Даже стук топоров не доносился ниоткуда. Сиротка открыл задний борт и сам набросал из штабеля полный кузов дров. Норкин покрутился вокруг штабеля, попробовал пройти по просеке в глубь леса, но ’сейчас же провалился в рыхлый снег и вернулся, боясь промочить ноги. Солнце грело не на шутку. Снег стал крупитчатым, похожим на серую соль, смоченную водой.

На обратном пути Сиротка не стал рисковать. Он срубил несколько молодых деревцев, замостил ими памятную яму и легко проехал ее. Норкин сидел высокомерный, презрительно опустив веки. От запаха бензина у него разболелась голова. Солнце слепило глаза. Холодный ветер задувал в окно кабины. Машина прыгала но ухабам, трясла, не давала собраться с мыслями. Как отличалась вся эта обстановка от его тихого, теплого кабинета!

Тонкие растяжки мачт радиостанции, позлащенные солнцем, печально звенели под порывами ветра. Подгоняемые им, быстро бежали облака, но казалось, что они неподвижны, а клонятся вниз, падая, верхушки радиомачт. У южной завалинки здания обнажилась черная земля. Зато с северной стороны крутой сугроб лежал нетронутым. Полуотворенная ставня лениво хлопала на ветру, касаясь сугроба.

Царикова проворно работала ключом аппарата. Перед ней лежала целая стопка радиограмм. Накануне радистка плохо чувствовала себя, и почти все вчерашние радиограммы остались неотправленными. Раньше Париковой никогда не приходилось выпивать в одиночку. Но вызванное весной неопределенное томление духа, беспричинная досада потребовали разрядки.

Судорожно позевывая, с отвращением измеряя глазами медленно убывавшую стопку бланков, Царикова работала почти механически, без участия мысли. Хотелось не то съесть что-нибудь необыкновенно острое, не то уехать отсюда в большой шумный город, не то выиграть крупную сумму.

Хлопнула входная дверь. В коридоре послышались легкие шаги. Царикова насторожилась: «Похоже, Зоя».

Радистка не ошиблась. Вошла Зоя, румяная, веселая, вкусно пахнущая свежим воздухом. Подруги расцеловались.

– Ты все стучишь?

– Не говори. Сплошной мрак. Как у них руки не отсохнут писать по стольку бумажек? Бюрократы несчастные.

– А я пришла за тобой. Крутов уехал на три дня, я ночую одна. Решила гульнуть: наварила картофельного супу, поджарила бифштекс из свежего мяса с луком, а на третье приготовила яблочный компот. Ну, само собой, бутылочку хереса разопьем. Пошли поболтаем?

– Бифштекс, да еще с зеленым луком? – в восторге всплеснула руками Царикова, бросив ключ.– Всё. Идем. Пусть они синим огнем сгорят, эти телеграммы.

– Ты бы хоть последнюю кончила передавать,– смеясь, упрекнула подругу Зоя.

– А! Завтра сообщу – энергию отключили.

Царикова выключила питание, всунула ноги в резиновые боты и набросила на голову пуховый платок.

Идти пришлось недалеко. Зоя жила теперь в маленьком бревенчатом домике на полпути между радиостанцией и домом Крутова. С крыши, покрытой финской стружкой, свисали острые сосульки. Квадратные оконца бойко глядели из синих наличников.

– А ты недурно устроилась,– сказала Царикова, осматриваясь в комнате Зои,—Трюмо, кровать на панцирной сетке, оттоманка, зеркальный шифоньер... Нет-нет, чудненькое гнездышко. Ну, и как тебе воркуется тут с твоим ловеласом?

– Какой же он ловелас? Я сама к нему пришла.

– Хорошо Игнат Петрович придумал,– продолжала Царикова, не обращая внимания на слова Зои.– К чему дразнить пчел. Он член партии. Могут поставить вопрос на собрании. А так комар носу не подточит, живете врозь, ничего не докажешь.

Вдвоем женщины быстро накрыли на стол, откупорили бутылку вина. Разрывая мелкими, но крепкими зубами мясо, Царикова разглагольствовала с набитым ртом, не дожидаясь ответов Зои:

– Адская скучища. Работаешь, ешь и спишь. И так день за днем. Как белка в колесе. С ума сойти! Если не выйду этим летом замуж – хоть пулю в лоб. А ты не скучаешь? Впрочем, что я! У тебя ведь медовый месяц. Ха-ха-ха! Это Крутов тебе прислал свежего мяса и луку или Галган? Конечно, Галган. Псих, связался с глухонемой дурищей.

После хереса обе женщины раскраснелись. Не слушая друг друга, они болтали каждая о своем.

– Ты себе представить не можешь, какой у нас был стол при Сергее,– закатывала глаза Царикова.– Вообрази. Садимся обедать. Вот так – супница с бульоном из дичи. Здесь – судок с шашлыком по-карски. Отдельно к нему соус «южный». Паровые цыплята или цыплята табака. Ореховый пудинг. Желе из апельсинов... Ах, ах! А иногда, в воскресенье, домработницу побоку, и я сама становлюсь к плите. Ну, тут уж просто... Сергей, бывало, просит: «Прусик, приготовь муссик». И я нарезаю, растираю, взбиваю венчиком... Распарюсь, устану, зато приготовлю – ум отъесть можно! – целовала кончики пальцев Ирина Леонтьевна.

– Крутов говорит: «Поедем в отпуск, проведем два месяца в Сочи». Как думаешь, отпустят его в августе, до конца промывки?

– А закуски к вину! – с жаром отвечала Царикова.– Салат из свежих огурцов в сметане, анчоусы с картофелем, жупановская сельдь, заливной судак... О-о!

После сытного ужина Ирина Леонтьевна окончательно отяжелела.

– Я у тебя лягу спать, Зоенька. Ладно?

Зоя постелила подруге на оттоманке снежно-белую хрустящую простыню, дала ей тугую подушку и плюшевое одеяло, выключила свет. Но Ирина Леонтьевна все еще не хотела угомониться.

– А как твой донжуан, ничего? Есть еще порох в пороховнице?

Царикова начала задавать такие бесстыдные вопросы, что у Зои даже в темноте вспыхивали щеки.

– Спи, бессовестная! Бог знает что говоришь.

– А чего стесняться? Природа...

5

Косые синеватые полотнища света падали из широких окон, расположенных высоко под самой крышей тракторного цеха, на разобранные бульдозеры, нагромождения гусениц, козлы, противни с керосином. Около ворот на выложенной из бревен клетке стоял остов экскаватора без стрелы. Тускло блестели крупные зубья его огромной поворотной шестерни. Массивные детали, стальные рычаги, толстые витые пружины – все говорило о могучей силе, скрытой в машине.

В просторном цехе раздавались лязг и звон металла, голоса рабочих. В воздухе остро пахло керосином и соляровым маслом.

Кеша Смоленский стоял за верстаком, обитым листовым железом, и шлифовал поршневые кольца. Время от времени он протирал тряпкой кольцо и примерял его к поршневой канавке. Толстые пальцы с потрескавшейся от керосина кожей осторожно катили кольцо. Оно не входило в канавку, и бульдозерист возобновлял шлифовку. Плавными кругообразными движениями он притирал кольцо к плите, покрытой наждачной пастой.

Подогнав наконец кольца, Смоленский надел их на поршень, смыл в керосине наждак и снял с себя резиновый фартук. «Пока Арсланидзе тут, переговорить с ним...»

Начальник парка разговаривал по телефону. Выждав, пока Арсланидзе положит трубку на рычаг, Смоленский начал:

– Хотелось с вами посоветоваться об одном деле, да не знаю... уж очень оно...

Арсланидзе внимательно посмотрел на комсорга, обошел стол и усадил Смоленского, положив ему руку на плечо.

– Говори, Кеша.

– Прямо не знаю, с чего начать... Главное, Георгий Асланович, дело очень щекотливое, можно сказать семейное, и к вам никак не относится. Конечно, если б насчет ремонта или машин... Ну ладно,– комсорг крепко потер руки, зажатые в коленях.– Вы Клаву Черепахину знаете? Как она вам кажется? И я так думаю – хорошая девушка. Надо вам сказать, за ней давно один бурильщик ухаживает, Тарас Неделя. Мы, комсомольцы, так и привыкли их считать женихом и невестой. Тем более пара– лучше некуда. Но тут закавыка. С некоторых пор начал к Клаве подъезжать Витька Сиротка. А у него же, сами знаете, ветер еще в голове. Настоящей... (Кеша хотел сказать «любви», но постеснялся) дружбы, вот как у Тараса, у него с Клавой не может получиться. А смутить девушку, отбить ее – на это Витька мастак первой руки. И вот не знаю я, как быть. Поговорить с Клавой как комсоргу? А если она мне отрежет: «Ты что, сваха? Я сама себе мужа выберу». Тогда что? Как вы считаете, что делать?