Текст книги "Год жизни"
Автор книги: Вячеслав Тычинин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 28 страниц)
– Ты. Кто же еще? – убежденно ответил Арсланидзе.
– Стоп! Вспомнил. Врач Нина Черепахина в институте полгода была диктором. Вот пусть она и читает.
– Она – само собой. Я и ее имел в виду,– прилгнул Арсланидзе.– А ты тоже. Будете читать в два голоса. Где это видано, чтоб один человек бубнил по радио без передышки?
Тут же, около промывочного прибора, Арсланидзе рассказал Шатрову, какой материал нужен для местных радиопередач, у кого его собирать, где печатать, как передавать.
– Для начала будешь давать сводочку о выполнении суточного задания по добыче золота,– наставлял Арсланидзе.– То же о добыче песков, вскрыше торфов. Потом две-три живые зарисовочки о стахановцах. В конце хронику дня: клуб, магазины, школа, стадион, подсобное хозяйство. Поставим усилители, проверим во всех общежитиях радиоточки.
Арсланидзе рассказал Шатрову обо всем, кроме того, каких трудов стоило ему уломать Норкина. Тот сначала отверг самую идею организации на прииске местного радиовещания («Есть стенгазета, лозунги, доски показателей. Чего еще надо? Никто от нас радио не требует»), потом уперся, не желая ничего поручать Шатрову. Победило только соображение, что Шатров лучи!е всех справится с подобным поручением, а там, глядишь, и райком похвалит за инициативу.
Как Шатров и надеялся, Нина не заставила себя просить и охотно согласилась стать диктором. Она даже сама вызвалась носить Зое в контору черновики материалов для перепечатки. Девушка хорошо понимала, как тяжелы и неприятны могли быть эти встречи для Алексея.
Через три дня первый радиовыпуск был готов. Шатров' обошел все участки, спустился в несколько шахт, побывал на многих промывочных приборах, экскаваторах, в общежитиях. Норкин дал нужные цифры. Никогда еще со времени болезни Шатров не чувствовал себя так хорошо. Кончилась полоса тягостных раздумий, упадка духа, мучительного ощущения своего одиночества.
Все эти дни Шатров забегал к Черепахиным лишь на полчаса. Наскоро пообедав, он опять уходил на работу, а закончив ее, тотчас отправлялся собирать материал для радиопередач. Алексей испытывал необыкновенный прилив былой энергии. Казалось, с плеч свалилась тяжесть, долгое время пригибавшая его к земле. Некогда стало растравлять себя бесплодными воспоминаниями о пережитом. Не оставалось времени даже для чтения. Шатров ежедневно встречался со множеством людей, расспрашивал их, спорил, доказывал, радовался, сердился. Его тоже спрашивали, убеждали, бранили. Жизнь прииска, которая последнее время проносилась где-то поверху, почти не задевая Шатрова, теперь поминутно трогала его, толкала, увлекала за собой.
Атарен по-прежнему молчал. Но, странное дело, у Шатрова в его нынешнем состоянии духа все больше и больше крепла надежда на благоприятный поворот событии. Он заново обдумывал и осмысливал слова Арсла-нидзе: «Ты прав. А раз так, никакие Крутовы и Норкины тебя не одолеют. Они могут причинить много зла', добиться временного успеха, но все это ненадолго. В нашей стране правое дело всегда побеждает. Встряхнись, Алексей! Возьми себя в руки. Больше мужества, терпения, веры. На мое письмо, что я передал с мотористом, ответа нет. Пусть! Я напишу еще и еще. Не поможет, сам вырвусь любой ценой в Атарен, едва схлынет горячка с промывкой, но доберусь до управления, подниму на ноги райком. Это не все. Перевыборы близко. Я уверен, коммунисты провалят Норкина. Насмотрелись они на него. А тогда на прииске подует свежим ветром, он выметет всю гниль и плесень, что скопились на «Крайнем».
«Да, да, конечно же Георгий прав,– думал Шатров, крупно шагая к радиостанции.– Вот и Лисичка говорит: «Все перемелется. А нет, народ свое слово скажет».
– Алексей Степаныч, побежим? – смешливо крикнула Нина. Она все ускоряла шаги, стараясь не отстать от Шатрова, но тем не менее осталась позади.
Алексей остановился. Увлеченный своими мыслями, он позабыл, что идет не один.
– Виноват, Нина Александровна, простите,– засмеялся Шатров.– Совсем из головы вон...
Нина быстро догнала инженера. Лицо у девушки, задорно поднятое кверху, разрумянилось от движения. Серые глаза улыбались. Губы маленького рта полуоткрылись, обнажив белые полоски зубов. Розовело на свету нежное ухо, смешно сморщился носик. Густые золотисто-каштановые волосы выбились из-под голубого платка, закрыли плечи. И вся она, простенькая, светлая, вдруг показалась Шатрову необычайно близкой.
– Что вы так смотрите на меня? – спросила Нина и взяла Алексея под руку,—Так-то вернее. Не будете убегать вперед. Не возражаете?
В ста метрах от радиостанции Шатров заметил в окне фигуру Цариковой и невольно поморщился. Стараясь не смотреть на окна, Шатров вошел вместе с Ниной, по-прежнему под руку, во двор, поднялся на крыльцо. Ца-рикова что-то невнятно буркнула в ответ на приветствие вошедших и сейчас же начала яростно дергать рычаги, крутить штурвальчики, потом щелкнула каким-то выключателем и вышла.
– Она на нас сердится, да? За что? – шепотом спросила Нина.
Чистые серые глаза смотрели в самую душу, доверчиво ждали ответа.
– Кажется. Не знаю,– тоже шепотом ответил Алексей, заливаясь краской до самых корней волос. Не зная, что предпринять, Шатров взглянул на ручные часы и всполошился: до начала передачи оставалась одна минута.– Товарищ Царикова, можно начинать? – наугад спросил он дверь.– Линия включена?
– Можно... товарищ Шатров,– отозвалась дверь.
Алексей откашлялся, предостерегающе прижал палец
к губам и включил микрофон.
– Внимание! Говорит редакция местного радиовещания прииска «Крайний». Слушайте местные известия,– раздельно, бессознательно подражая московским дикторам, сказал Шатров и сейчас же представил себе, как во всех домах прииска люди замолчали, подошли ближе к репродукторам. Перестал чмокать трубкой Лисичка. Отложила книгу или вышивку Тамара, а Георгий склонил голову набок, прислушиваясь: какова-то окажется первая передача... Уселись рядом и внимательно уставились в черный кружок репродуктора Никита Савельевич, Евдокия Ильинична и Клава. Слушают Зоя, Крутов, Норкин. Слушают все.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
РЕВИЗОР
1
Скалистые берега отвесно вставали над рекой, зажимая ее в каменные тиски. Иногда на повороте казалось, что дальше ходу нет. Тупик. Но катер упрямо подвигался вперед, деловито постукивая дизелем, и ущелье постепенно раздвигалось, нехотя пропуская катер и привязанную к нему стальным тросом баржу. Стиснутая скалами река пенилась, бурлила, силилась отбросить назад дерзкий катерок. Крутые волны омывали борта суденышка и, разрезанные им, неслись дальше к барже, атакуя ее. Но флегматичная, глубоко осевшая под тяжестью груза тупоносая баржа, с раздутыми, словно у коровы, боками, без труда расталкивала волны. Только трос, рывком со шел-каньем внезапно натягиваясь, выскакивал из пены и звенящей струной прочерчивал воздух.
Медленно проплывали высоко над катером, оставаясь позади, залитые солнцем игривые полянки, светлые купы березок, мохнатые узкие распадки, сплошь заросшие лиственницей и стлаником. Кончалось ущелье, и река растекалась вширь, мирно блестела под солнцем, вкрадчиво журчала у бортов, как будто это не она только что бесилась, злобно кидалась на катер и на баржу. Берега понижались, сбегали к воде слоистыми уступами, отражались в ней. Иногда в подмытом песчаном обрыве бельмом выступала линза вечного льда, укрытая сверху толстым слоем земли. Дикое очарование первобытной, не тронутой человеком природы сквозило во всем.
Редко-редко глаз замечал на берегу следы человека: пестрый навигационный знак —трехгранную бревенчатую пирамиду с дощатым размалеванным диском вверху, полуразвалившуюся избушку, бог весть кем, когда и зачем построенную здесь, поленницу дров, от дождей и времени покосившуюся набок. Затем снова на много километров по обе стороны тянулась глухая, настороженно примолкшая тайга.
На палубе катера виднелся только рулевой. Напряженно всматриваясь в поверхность реки, которая меняла свой цвет на перекатах, он время от времени поворачивал руль, отыскивая проход среди отмелей. Тогда матрос на мостике баржи тоже торопливо перехватывал рукоятки огромного штурвального колеса, и баржа катилась к одному из берегов, где проходил фарватер. Трос рыскал по волнам, срезая их верхушки. Изредка в воздухе возникал торопливый пересвист крыльев, и маленькая стайка птиц стремительно проносилась над самой мачтой катера, на которой в полном безветрии уныло свисал флаг. Рулевой поднимал голову и провожал птиц завистливым взглядом. Счастливцы! Они мчались по прямой, не следуя бесчисленным извивам реки, покрывая в час больше километров, чем ка’тер проходил за сутки.
Вот уже третий день он терпеливо тянул за собой баржу, нагруженную в Атарене, а «Крайний» все еще был далеко. Вниз по Северной сплыли быстро, зато подъем вверх по Кедровке давался трудно. Встречное быстрое течение сопротивлялось усилиям дизеля, поглощало большую часть скорости, развиваемой винтом. Когда рулевой
смотрел на воду, обтекавшую нос катера, ему начинало казаться, что суденышко несется вперед с быстротой глиссера. Пенистые хлопья, ветки, пучки травы стремительно скользили вдоль бортов. Но стоило перевести взгляд на берег, и иллюзия исчезала. Деревья, прибрежные валуны отходили назад неторопливо, подолгу маячили за кормой, пока река не делала очередной поворот. Поворотам же этим не было конца. Иной раз катер петлял по часу, как заколдованный, вокруг одного и того же знака. Пирамида знака показывалась то справа, то слева, не удаляясь; река металась в долине, не желая течь прямо ни единого километра.
Час проходил за часом, а однообразие не нарушалось. Все так же усердно постукивал дизель. Синий дымок из выхлопной трубы стлался по воде и рассеивался в воздухе. Все такой же пустынной оставалась река. Только мерцавшие на ней во множестве солнечные блики да непрерывно изменявшиеся виды берегов оживляли картину. Солнце палило тайгу, так долго лишенную тепла. Кучевые облака дремотно нежились в небе.
Стоя на солнцепеке, матрос рассеянно поглядывал с высокого мостика баржи вперед, вяло перебирал рукоятки штурвала. Катер шел небольшим плесом. Нигде не замечалось косичек светлой мелкой ряби, предвестницы перекатов. Мурлыча песенку, матрос сдвинул на глаза бескозырку, с наслаждением поскреб ногтями потный затылок, потом приладил бескозырку на ухо и полез в карман за папиросами. Но на полпути рука остановилась, матрос неожиданно вытянул шею и замолчал. Что-то заинтересовало его. Далеко впереди перед катером в воде показалась черная точка. Она быстро увеличивалась в размерах, не похожая ни на корягу, ни на куст.
– О-эй, Тихон! – закричал матрос.– Гляди лево по борту.
Рулевой катера встрепенулся, тоже всмотрелся в даль.
– Медведь! Ребята-а, медведь!
– Где? Что? Врешь!
В одну минуту палуба катера заполнилась людьми.
Сидор Поликарпович Дубинский лежал на узенькой койке, заложив руки за голову, и скучающе глядел в потолок. Где-то рядом, у самого уха, булькала вода, надоедливо трещала выхлопная труба дизеля. Трехдневное плаванье "порядком утомило инспектора окружкома профсоюза. Даже мысли тянулись какие-то вялые, неинтересные.
В десятый раз вспоминался отъезд из Атарена в командировку. Председатель окружкома вызвал к себе в кабинет Дубинского. «Завтра на «Крайний» выходит катер. Поезжайте туда с ним. Разберитесь на месте толком– оттуда поступил акт, мне его переслали из санитарной службы управления. Вот, ознакомьтесь до отъезда. Обратите особое внимание на жилье, снабжение, работу магазинов, бани, столовой. Поговорите с местным врачом Черепахиной, секретарем комсомольской организации Смоленским. Они подписали акт обследования. Результаты проверки сообщите начальнику прииска, но фамилий ему, конечно, никаких не называйте – кто сигнализировал в Атарен...»
Дубинский перевернулся на бок, чтобы попытаться снова заснуть, даже закрыл глаза, но в это время над головой по палубе затопали, послышались крики. «Тонем!»– похолодел инспектор и пулей вылетел наверх.
То, что он увидел, сразу успокоило его. Катер продолжал идти, а слева от него, в каких-нибудь сорока метрах, впереди из воды торчала голова медведя. Злобно косясь на людей, столпившихся на носу катера, зверь усиленно загребал лапами, чтоб успеть пересечь дорогу судну и выбраться на берег.
– Ага-га-га! Ату его! Куси!
– Давай лодку, спускай!
– Он тебе шкуру спустит...
– Самопал тащи, живо!
Медведь наддал и начал уходить от катера, метя к берегу, но рулевой ловким поворотом штурвала отрезал зверю путь. Видя, что ему не успеть уйти, медведь повернул обратно на середину реки. В это время в руках двух матросов появились ружья. Прогремел первый выстрел.
Как всегда бывает в спешке, стрелки палили не целясь. Вода вокруг медведя вздыбилась фонтанчиками, но зверь продолжал уходить.
– Упустят, ах упустят! Бож-же мой!
– Колька! Черт, дурак! Да ты, никак, дробью палишь? Очумел, идол! Жаканы давай!
Наконец, по-видимому, одна пуля попала в цель. Медведь взревел, на секунду перестал месить лапами воду,
потом снова заработал ими, но медленнее. Течение подносило зверя все ближе к катеру. Рулевой еще повернул штурвал, и так удачно, что медведь^ ударился о борт. Ослабевший от потери крови и отчаянных усилий зверь царапнул когтями доски, глухо рыкнул, но в это время один из матросов выстрелил почти в упор в ухо, а другой накинул веревочную петлю на высунувшуюся из воды лохматую лапу таежного властелина.
Через несколько минут все кончилось. Матросы тащили вверх опутанную веревками тушу. Даже рулевой оставил свой пост и усердно помогал поднимать на палубу убитого медведя. Никем не управляемый катер описал дугу и ходко побежал к берегу.
Увлеченные вылавливанием трофея, люди опомнились, только когда катер с разгона врезался днищем в мель и все повалились от толчка друг на друга. Рулевой, стоявший у самого борта, упал в воду, но не успел испугаться, как почувствовал под ногами дно.
Медвежья туша уплывала вниз вместе с веревками. Катер стоял прочно, как на якоре. Равнодушная ко всему на свете, замерла на воде толстобокая баржа. Из-за лесистого хребта быстро выносились тревожные облака, застилая синеву неба. Ветер зарябил воду, погнал темную полосу по реке. Где-то в отдалении громыхнуло.
Надвигалась гроза.
2
На выразительном лице Смоленского изображались страдание и тревога. Шатров напряженно молчал. Нахмуренный, злой Арсланидзе работал быстро и точно, как знаменитый хирург. Короткие приказания следовали одно за другим:
– Торцевой ключ!
– Вороток.
– Отвертку!
Не глядя, лишь протягивая руку, в которую слесарь тотчас же вкладывал нужный инструмент, Арсланидзе освобождал головку блока. Час назад Кеша Смоленский прибежал в механический парк. Запыхавшийся, потный, не замечая того, что размазывает рукавом по лицу грязь, взволнованно рассказал:
– Только включил скорость, дал газ, слышу, в моторе– крак! Или поршень оборвался, или шатун, не иначе.
Заглушил – и сюда бегом. Что делать, Георгий Асланович? И ведь новый бульдозер!
Арсланидзе вызвал слесаря, распорядился захватить инструмент, и все трое помчались к промывочному прибору, нещадно подгоняя каурую кобылку.
Наконец головка снята. Открылись поршни, тускло мерцавшие нагаром.
Прибор стоял. Остатки воды, журча, стекали с колоды. Умолк деятельный шум электромоторов и транспортера. Рабочие обступили неподвижный бульдозер.
– Проверни мотор... Еще раз... довольно. Табак дело, Иннокентий: лопнул шатун,– отрывисто сказал Арсланидзе, все сильнее хмурясь.– А того хуже – успело задрать зеркало цилиндра. Придется мотор снимать и гиль-зовать. Вины твоей нет – заводской дефект сборки. Но нам от этого не легче.
– Значит...– Шатров вопросительно придвинулся к Георгию. Вместе с ним качнулись на шаг и рабочие.
– Значит, на пять дней, если не больше, прибор стал. Готовых гильз нет. Надо точить. Да еще как удастся запрессовать...
Шатров невольно схватился за голову.
– Георгий, это невозможно! План завалим!
– Ничем не могу помочь, Алеша. Все бульдозеры расписаны по приборам. Будь у меня оборотный мотор в сборе, другое б дело... Ставь рабочих на тачки.
– Да ведь это все равно что ложкой море черпать! Сколько полтора десятка человек наковыряют?
– А что делать?
Арсланидзе ушел распорядиться о доставке аварийного бульдозера в мастерские. Смоленский начал разбирать мотор, чтобы не терять ни минуты. Шатров повернулся к рабочим:
– Все слышали, товарищи? Временно переходим на ручную подачу песков. Другого выхода нет. Все за мной – за трапами и тачками.
На полпути к конторке участка Шатров встретился с Тамарой. В сопровождении рабочего, вооруженного лопатой и лотком, одетая в спортивные шаровары и легкую куртку, она поднималась на гравийный отвал.
– Алексей, ты далеко? И рабочие с тобой... В чем дело? Прибор остановился? А я к вам направлялась, опробовать содержание золота в песках.
ЗЮ
Шатров рассказал о происшествии, со смутной, неопределенной надеждой глядя на Тамару. Тугие косы, уложенные венком на голове, делали лицо женщины продолговатым. Смуглая кожа отливала здоровым румянцем. .Черные глаза участливо смотрели на инженера.
– Вот идем за тачками,– закончил Шатров.
– Да-а, плохо. Вот если... Нет, вряд ли получится, а впрочем... Ладно, попытка не пытка,– решительно тряхнула головой Тамара, отвечая своим мыслям.– Вы давайте тачки, инструмент, а я побегу к Марфе Никаноров-не. Попробуем с ней поднять женщин. Сумели ж мы заготовить лес! Правда, здесь потруднее, а все же...
...После сытного обеда Лаврухина одолевала отрыжка. Солнце слепило глаза. Соленый пот струился по лицу, чесалось сразу в десяти местах. Но Мефодиц Лукьянович упрямо карабкался на сыпучий отвал. Возле мастерских он встретил трактор, тянувший на буксире бульдозер Смоленского, и теперь торопился к промывочному прибору, чтобы покуражиться там, показать себя, а главное – вставить шпильку-другую этому гордецу Шатрову.
Однако, еще не добравшись до прибора, Лаврухин приостановился в изумлении. Отсюда виднелась одна лишь макушка прибора, но Мефодий Лукьянович отчетливо различал воду, падавшукнс колоды, движущуюся транспортерную ленту. «Что за дьявольщина?» Лаврухин преодолел еще один земляной хребет, насыпанный экскаваторами, и затоптался на месте, ошеломленный.
Обширный полигон был усеян женщинами. Красные, серые, черные юбки, блузки, платки пестрели и двигались всюду. В разных направлениях пролегли дощатые трапы. Женщины катили по ним тачки с песком и опрокидывали их над бункером. Лишь кое-где виднелись рабочие. Они совсем терялись в общей массе женщин. Прибор работал.
3
Стальные цепи натянулись, мотор повис в воздухе над . бульдозером и поплыл в сторону.
– Как морковку выдернули,– удовлетворенно заметил механик.
Смоленский ничего не ответил, проводил мотор грустным взглядом. Надо же быть такой беде! Уж он ли не лелеял свою машину, не обхаживал ее, словно это был не
могучий гусеничный трактор, а хрупкая «Победа»,– и на тебе! Проклятый шатун! Не перевелись еще, видно, даже на таких заводах бракоделы.
– На сегодня шабаш,– сказал механик.– Иди отдыхай. Завтра начнешь проверять ходовую часть. Пока-то тебе гильзу выточат...
На глаза Кеши плотно легли чьи-то ладони. Какой это дурак задумал шутить, когда у человека на сердце кошки скребут! Смоленский вскипел, рванулся...
– А, это ты, Виктор!
Перед Смоленским стоял улыбающийся Сиротка. Но улыбка тотчас сбежала с его лица.
– Ты что, Кеша?
– Да вот... Лопнул шатун. Задрало цилиндр.
Опытному шоферу не нужно было пояснять значение
поломки. Сиротка понимающе свистнул.
– На неделю?
– Обещают за три дня загильзовать мотор,– неуверенно ответил Смоленский.
– Брехня! – авторитетно определил Сиротка.– Верная неделя. А ты не убивайся, Кеша. Пойдем ужинать.
В столовой Сиротка налил себе и Кеше по объемистой стеклянной кружке пива.
– Не люблю я его, горькое,– поморщился Смоленский.
– Это спервоначалу,– убежденно сказал Сиротка,– а потом понравится.
Виктор считал своим долгом утешить товарища и поэтому усердно угощал его пивом, сыпал анекдотами. К концу ужина Смоленский и в самом деле немного приободрился. Поломка не казалась уже такой катастрофической. Еще будет время подналечь, когда бульдозер выйдет из ремонта. Самое тепло еще впереди.
После ужина Смоленский хотел идти спать, но Сиротка, верный своему намерению не оставлять сегодня Кешу одного наедине с грустными мыслями, упросил его вместе сходить к Охапкину.
– Мы к нему от силы на полчасика,– горячо говорил Сиротка.– Такой славный старик! Я и не думал. А ты, кстати, все равно сейчас безработный.
– С чего это тебя к. Охапкину вдруг потянуло, Витя?– улыбнулся Кеша,—И кому бы врал! Будто я не знаю, что к Дусе направляешься.
– Клянусь, к старику! – отводя глаза, фальшивым голосом побожился шофер.
У Охапкнных дома оказался один лишь хозяин. Сиротка разочарованно обежал глазами комнату, сунул нос за ширму и приметно завял. Но повернуться и сразу же уйти все-таки постеснялся, затеял разговор о доставке дров на участок. Пока Сиротка разглагольствовал о своей готовности днем и ночью возить дрова участку Охап-кина, хозяин, добродушно посмеиваясь, проворно накрыл на стол.
– Мы только что поужинали, Емельян Иваныч,– попробовал протестовать Смоленский,– не хлопочите.
– Небось от чашки чаю брюхо не лопнет,– возразил Охапкин.– Демьяновой ухой кормить не стану, не бойтесь, но уж раз зашли на огонек, милости прошу к столу.
Смоленский встречался до сих пор с Охапкиным только на участке и теперь с любопытством наблюдал, как меняется человек дома. На участке с лица Охапкина не сходило выражение приниженности, какой-то растерянности. Он как будто поминутно опасался всевозможных бед. Здесь же, дома, одетый в просторный длинный халат, Емельян Иванович казался уверенным в себе, солидным, даже словно бы выше ростом. Ловко, но без спешки передвигающийся по комнате, радушный хозяин, он ничем не напоминал сейчас робкого начальника участка.
За чаем разговор перешел на соревнование.
– Вы ведь скоро догоните наш участок,– с уважением сказал Смоленский.
– Не велика честь,– махнул рукой Охапкин.
– Это почему ж так?—обиделся Кеша.– Сейчас, правда, бульдозер мой подвел, а до этого...
– Я не в том смысле, ребята,– пояснил Охапкин.– Пока Шатров руководил участком, тогда действительно... А теперь, при Лаврухине, вас и пеший обскачет.
– Силен Шатров, а, Емельян Иваныч? – вмешался Сиротка.
– Толковый руководитель.
– И человек хороший,– с гордостью добавил Сиротка.
– И человек славный,– охотно согласился Охапкин.– Душевный к рабочему люду, справедливый. Если б не эта напасть, далеко-о б ему шагать.
– Емельян Иваныч, вы меня, конечно, извините,– неожиданно спросил Кеша.– Когда на партийном собрании вопрос решался насчет Шатрова, вы как голосовали? За или против?
Стало тихо. Отчетливо послышалось тоненькое комариное пение самовара.
Охапкин часто заморгал бесцветными ресницами, вдруг потерял солидность. Лицо его распустилось, сделалось похожим на то, каким всегда бывало на участке.
– Что ж я... Как люди, так и я...– нехотя сказал Охапкин, пряча глаза.
Смоленский прямо и беспощадно продолжал смотреть на старика. Сиротка притих. .
– Значит, против... Как же так, Емельян Иваныч? Сами говорите, что Шатров хороший руководитель, душевный человек, справедливый, что ему б идти вперед,– а сбросили под откос.
– Ничегошеньки-то вы не понимаете, ребята,– жалобно сказал Охапкин, ерзая на стуле.– Молодые еще, горячие. А ведь как оно на собрании-то было? Не нами сказано – плетью обуха не перешибешь. Выступил Арс-ланидзе в защиту, и-и-и, батюшки мои, что поднялось! До трех часов ночи парились. То Крутов слово возьмет, то Норкин в справке добавит. Так в два кнута и хлещут: «Беспринципность... аморальность... политическая слепота...» Только что пятьдесят восьмую статью не паяют. Куда ж тут на рожон соваться? Вылезь ты, и тебе рога сломают. А я старый человек. Куда я пойду с прииска? У меня дочь на руках. Так и проголосовал против души. Да, поди, не я один.
Смоленский все так же неотрывно и молча продолжал смотреть на Охапкина. Лицо Кеши побледнело, губы плотно сжались. Сиротка встревоженно переводил взгляд с Емельяна Ивановича на товарища и обратно.
– Ну ладно, ребятки, что там толковать, дело прошлое,– засуетился Охапкин, нарушая тягостное молчание. Руки старика заметно дрожали.– Я вот вам еще по чашечке...
Смоленский встал, отодвинул свою чашку.
– Не могу. Мне пора, Емельян Иваныч.– И шагнул в дверь.
Сиротка заметался по комнате, не зная, что ему делать: оставаться или идти вслед за Смоленским. Потом выбрал среднее: пожал старику руку, состроил сочувственную гримасу («Бывает, не обижайтесь, Емельян Иваныч, отойдет он») и выскочил на крыльцо.
Охапкин медленно запустил пальцы в седые волосы, закрывая ладонями горящее лицо.
4
Надеть парусиновую юбку покрепче, ситцевую кофтенку да повязать голову платком от пыли – дело недолгое. В пять минут Фекла закончила свои сборы, подхватила узелок с провизией и вышла. Дверь сама туго защелкнулась на английский замок. Не довольствуясь этим, Фекла дважды повернула ключ внутреннего замка и сбежала с крыльца. Но не успела пересечь двор, как калитка отворилась и вошел Галган.
– Что, опять на прибор? – злобно заговорил Тимофей Яковлевич, загородив собой выход.– Третий день туда таскаешься, ведьма глухая. Осточертело. Пошла назад!
Но Фекла не повиновалась беспрекословно, как обычно. Она умоляюще сложила руки на груди и выразительно замычала, прося разрешения уйти. Ей так хотелось на прибор, туда, к людям, которые не насмехались над ней, работали вместе, дружно, ласково подбодряя друг друга и ее, Феклу.
Раздосадованный поведением жены, Галган сорвал с нее платок и сильно ударил по голове. Женщина не сопротивлялась, не сделала даже попытки защититься, но не уходила от калитки. Тогда Галган схватил жену за горло и начал избивать. Сатана бешено запрыгал на проволоке, силясь ее оборвать, грозно рыча.
Сначала Галган наносил удары только по плечам, но скоро остервенился. Беззащитность женщины лишь подхлестывала его. Задыхаясь от лютой злобы, которая все сильнее разгоралась в нем, раздувая ноздри, Галган свалил Феклу на землю и бил по лицу, по голове, по животу, выбирая самые чувствительные места. Вконец озверев, не помня себя, он начал топтать ее ногами. Высоко подняв ногу, негодяй приготовился ударить Феклу каблуком в живот, но в этот момент страшный удар швырнул его самого на землю. Галган перевернулся несколько раз и пополз куда-то на четвереньках. Свет померк в его глазах.
У калитки, которая все время оставалась открытой, стоял Тарас Неделя.
Прошло несколько минут, пока Галган опомнился и сел. На него напала судорожная икота. Из ушей текла кровь. Фекла тоже пришла в себя, с трудом поднялась.
– Женщину бить?! – загремел Тарас, делая шаг вперед.– Ты где живешь, гад, при какой власти?
Неизвестно, что сделал бы разгневанный Тарас с Галганом, но в этот момент события получили новый и совершенно неожиданный поворот. Сатана, который во все время избиения Феклы хрипел в ошейнике от бессильного бешенства и взвивался в воздух, оборвал-таки железную проволоку и устремился к истязателю своей кормилицы, волоча за собой цепь. В три прыжка он пересек двор, и вторично за эти несколько минут Галган оказался опрокинутым на землю. Жарко воняющая псиной, истекающая пеной клыкастая морда собаки ощерилась над лицом Галгана. Он успел только закрыть руками горло и зажмуриться.
Вполне вероятно, что на этом жизнь Галгана оборвалась бы: Сатана метил своими острыми клыками прямо в его горло. Но Фекла с неожиданным проворством и силой кинулась на собаку, сбила ее и охватила руками голову Сатаны. В то же мгновение освобожденный Галган вскочил на ноги и бросился к дому. Отпирать дверь было некогда. Ударом ноги Галган вышиб стекла вместе с рамой и исчез в окне. Сейчас же он показался опять, но на этот раз с ружьем.
Прежде чем Тарас и Фекла успели сообразить, что хочет сделать Галган, Сатана вырвался из рук женщины и понесся навстречу врагу. В мужественном сердце собаки не оставалось места страху. Коротко и сухо щелкнул выстрел. Сраженный пулей на лету, Сатана перекувыркнулся в воздухе и покатился по двору, который он так бдительно охранял долгими ночами. Фекла испустила пронзительный вопль и потрясла сжатыми кулаками, вне себя от горя.
Галган подошел к собаке с дымящимся ружьем. Она еще царапала когтями землю. Зрачки грозили убийце, но быстро тускнели. Язык высунулся наружу. Розовая пена пузырилась на морде, кровяная лужица под правым боком все ширилась. Жизнь оставляла могучее тело.
– Пойдем, Фекла,– сказал Тарас, ласково обнимая
женщину за плечи,– тебе тут делать нечего. _ А с этим типом мы еще рассчитаемся.
Галган не сказал ни слова, не остановил их, но Тарас чувствовал, как его спину жег ненавидящий взгляд смертельного врага.
В тот же день по просьбе Евдокии Ильиничны старушка, уборщица конторы, приютила у себя Феклу. Женщина присела к столу, спрятала лицо, покрытое синяками, в ладонях и горько заплакала.
– Ничего, касатка, не горюй,– утешала Феклу старушка, поглаживая ее крепкую спину, едва прикрытую изорванной в клочья кофтой,– тут тебя никто не обидит. Живи на здоровье. Довольно он над тобой тиранствовал, ирод несытый. Ты баба справная, здоровая, будешь работать и так-то проживешь одна славно!
Фекла не могла слышать слов старушки. Но она видела, что ее жалеют. И этого было достаточно обездоленной женщине. Совладав с собой, она вымыла лицо холодной водой, расчесала волосы и начала готовиться к первому ночлегу на новом месте.
5
Игнат Петрович шумно прихлебывал кофе и одновременно разглядывал фотографии в последнем номере «Огонька». На прииске был заведен и строго поддерживался порядок, по которому все новые журналы, выписанные для клуба, сначала доставлялись Крутову. Он бегло просматривал их, потом через неделю-другую передавал Норкину. Тот, в свою очередь, тоже знакомился с журналами, и лишь после этого, часто через месяц, они попадали в читальню для общего пользования.
Зоя сидела за столом напротив и внимательно следила за тем, как завтракает Игнат Петрович, готовая придвинуть к нему сухарницу, масленку, кувшинчик со сливками.
Покончив с кофе, Крутов надел китель, начал застегивать его и внезапно нахмурился. Сейчас же Зоя, как школьница, привстала со стула.
– Что это значит, Зоя? – раздраженно спросил Игнат Петрович.– Опять пуговица оторвана. Неужели так трудно пришить? Кажется, ты не слишком перегружена работой.
– Я не знала, что ты наденешь китель, не проверила его с вечера,– засуетилась Зоя.– Давай, я сейчас быстро прихвачу пуговицу.
