Текст книги "Год жизни"
Автор книги: Вячеслав Тычинин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц)
– Слушай, Алексей, я пытаюсь понять тебя. Постарайся же и ты понять меня. Зачем ты говоришь цитатами? Почему каждый раз фыркаешь, злишься? Ты несправедлив ко мне, неласков. Неужели у тебя не осталось для меня теплых, ласковых слов? И так скоро! Вспомни – Черное море, наши надежды тогда... Ведь ты меня любил!
На глазах Зои навернулись слезы, но она сдержалась. Поглаживая жесткую шевелюру Алексея, она прижалась нежной щекой к его лицу.
– Ведь я молодая. Мне хочется одеться, повеселиться. Ну что в этом плохого? Ведь годы идут. Не успеешь оглянуться, как подкрадется старость. Тогда ни к чему наряды, твои заработки. И о чем я тебя прошу? О самой малости. Чтоб не связывался с Крутовым, не портил себе карьеру. Я уверена: если ты перестанешь его критиковать, он тебя быстро продвинет по службе. Как инженера он тебя очень ценит. Ты станешь главным инженером прииска, будешь получать вдвое-втрое больше, чем сейчас. И мы снова поедем с тобой на Черное море, снова будем дружны. Разве тебе не хочется этого? Ведь ты все-таки любишь меня, злюка, я знаю, что любишь, только не хочешь показать это, гордость мешает. А я вот не гордая.
Зоя потеребила мужа за волосы, потом мягко, но настойчиво обвила рукой его шею.
– Алеша, я прошу тебя, послушайся меня. И все будет хорошо. Я не прошу тебя унижаться, заискивать. Не надо. Ты у меня не такой – умный, смелый, добрый. Ты только не выступай против Крутова, вот и все. Ну что тебе дался этот прииск? Всех не обогреешь, ты не солнышко. Через три-четыре года мы уедем, и все пойдет тут по-старому. И те же рабочие, за которых ты сейчас так распинаешься, даже не вспомнят тебя добрым словом. Нельзя же быть таким непрактичным!
– Куда удобнее стать подхалимом, правда?
– Никто не требует этого от тебя. А ведь как хорошо, дружно мы можем жить с тобой,– продолжала Зоя свое.– И всё в твоих руках. Одно твое слово, и все будет иначе. Обещаешь мне? Скажи «да»!
Зоя гладила руками лицо Алексея, целовала его в губы, чувствуя, как слабеет сопротивление мужа, как неудержимо тянет его примириться с женой.
– Но ведь я все отдаю тебе, Зоя,– отчаянно защищался Алексей,– почти ничего не трачу на себя. Надо жить по средствам. И не такой уж у меня маленький оклад. Да твоя зарплата теперь... Ну хочешь, я возьмусь еще за преподавание на курсах? Арсланидзе говорил, через месяц-другой они непременно откроются.
– Что нам дадут эти курсы? Триста – четыреста рублей? Это значит все равно тянуться от получки до получки, отказывать себе во многом. А перед тобой открыта широкая дорога. Только не сворачивай с нее, не будь донкихотом. На что ты меняешь все радости жизни?
– На что? На правду, на чистую, незапятнанную совесть! Разве это не самая большая радость в жизни – быть честным перед своим народом?
4
Секретарем Зоя оказалась хорошим. Она в три дня запомнила в лицо и по фамилиям всех начальников, привела в идеальный порядок папки, изучила привычки Крутова. С утра он всегда находил в кабинете пачку остро зачиненных карандашей, отпечатанные на машинке деловые бумаги на подпись, заполненный суточный график выполнения плана.
Прямо сидя на высоком круглом стульчике, Зоя бойко стрекотала на своей «Олимпии» и командовала:
– Игнат Петрович занят. Никаких минуточек. Подождите. Как освободится, я вас пущу. Товарищ Охапкин, а вы почему опаздываете? Игнат Петрович вызывал вас к часу дня, а сейчас уже третий. Тише, тише, мне ваши объяснения не нужны. Будете оправдываться перед начальником прииска.
В один из дней Крутов дал Зое срочную радиограмму. Рассыльной не оказалось, и Зоя решила сама прогуляться на радиостанцию.
Здесь она еще не была ни разу. Высоко в морозное, искрящееся небо улетали серебристые мачты, на которых реяла закуржавевшая антенна. От мачт отходило множество тонких растяжек, и вся эта сложная, воздушно-легкая система проводов казалась каким-то струнным инструментом для великанов.
В большой комнате стояла радиоаппаратура, слышалось мягкое гудение. Вспыхивали разноцветные глазки: зеленые, красные, оранжевые. За решетчатыми перегородками ярко светились лампы накаливания. И по всем стенам – провода, бронированные кабели, включатели.
За длинным столом боком к Зое сидела черноволосая женщина. Ее смуглая рука с синеватыми жилками нервно трепетала на ключе. В комнате было прохладно, и радистка набросила на плечи пуховый оренбургский платок.
Выждав окончание передачи, Зоя шагнула вперед. Радистка вопросительно взглянула на нее, сняла наушники.
– Здравствуйте. Я – секретарь Игната Петровича. Шатрова. Нужно срочно передать в управление эту радиограмму.
– Поздно. Наше время уже вышло. Сейчас Атарен начал работать с «Медвежьим». Оставьте, передам в вечерний сеанс.
Зоя заколебалась.
– Нет уж, лучше я вечером еще раз зайду. У вас тут очень интересно.
– Как хотите,– приветливо блеснула золотым зубом радистка.
Вечером Зоя поздоровалась с ней, как со знакомой. Царикова уже посылала в эфир однообразные позывные: «Я – РВ-17. Я – РВ-17. Вызываю ХБЦ-6. Вызываю ХБЦ-6». В ожидании Зоя присела около перфорированного щита, излучавшего приятное тепло. Устало облокотившись головой на руку, радистка нажимала ключ, изредка с улыбкой поворачиваясь к Зое, давая ей понять, что не забыла о ее присутствии.
От нечего делать Зоя рассматривала Царикову. Черные волосы женщины были закручены узлом. В смуглом продолговатом лице проскальзывало что-то цыганское. Ярко накрашенные тонкие губы очень маленького рта резко выделялись на лице, невольно притягивали к себе взгляд. Мелкие беличьи зубы легко обнажались в улыбке, но она не передавалась глазам. Чуть удлиненные черные глаза оставались серьезными и тогда, когда радистка улыбалась.
Наконец тонко запищали ответные радиосигналы. Ца-рикова встрепенулась.
После передачи радиограммы Царикова пригласила Зою к себе, она жила тут же, при радиостанции. В маленькой комнатке стояла узкая железная кровать, покрытая желтым плюшевым одеялом, к ее спинкам были привязаны большие розовые банты. На стене – красивый ковер с изображением охоты на оленей, на полу – меховой коврик. Над столом висел поясной фотопортрет мужчины в военной форме. Безукоризненный пробор, коротко подстриженные усики.
– Кто это, Ирина Леонтьевна? – полюбопытствовала Зоя.
– Ах, это моя вечно кровоточащая рана. Муж. Майор. Пал смертью храбрых на Ленинградском фронте.– Царикова сделала скорбное лицо, приложила к глазам платок. Она говорила, слегка грассируя, даже здесь, наедине с женщиной, немного манерничая.– Если бы вы знали, как мы с ним жили! Душа в душу! Он чудно обеспечивал меня и в материальном и в моральном отношениях. Такой заботливый, чуткий! Потом эта ужасная, трагическая смерть. Но беда не ходит одна. Наша московская квартира попала под бомбежку. Вещи погибли. А что и уцелело – растащили соседушки. Я в это время работала в эвакуации, на Волге. Вернулась, разыскала только эти жалкие остатки.– Царикова кивнула на ковер и одеяло.– И в довершение всего после мужа не осталось никаких документов. Ни аттестата, ничего! Я осталась без всяких средств к существованию, одна на всем свете. Это еще счастье, что в девичьи годы я работала радисткой. Чисто случайно узнаю – идет вербовка на Север. И вот я здесь.
– Бедная Ирина Леонтьевна,– с искренним участием отозвалась Зоя,– сколько вам пришлось пережить!
А я-то девчонкой прыгала, играла, потом выскочила замуж. Вот и все. Мы тоже, правда, эвакуировались из Майкопа, но недалеко, к тетке в Тквибули... Но сколько же вам лет? – с удивлением добавила Зоя.
– А сколько вы дадите? – кокетливо подбоченилась Царикова.
– Лет двадцать шесть – двадцать семь... Так?
– Тридцать, милочка! – торжествующе сказала Царикова.– Тридцать. Весь секрет в том, что я слежу за собой, не опускаюсь.
Ирина Леонтьевна напоила гостью чаем, дала ей рисунок для вышивания салфеток, и женщины расстались друзьями. На крыльце они долго прощались.
– Заходите к нам, Ирина Леонтьевна, непременно заходите. Мы с мужем будем очень рады. Без церемоний.
– Спасибо,– жала руку Зое Царикова,– и вы заглядывайте в мою келью.
– О, я вам еще надоем. Здесь так скучно. Да бегите же домой, вы в одном платке. Еще простудитесь.
5
Крутов заметно благоволил к своему исполнительному секретарю. Он дважды выписал Зое свежего мяса наравне с начальниками участков, сам предложил взамен прежней двухкомнатную квартиру поближе к конторе прииска. В один из вечеров Шатровы перебрались в новое жилье.
Два дня у Зои заняло устройство на новом месте. Она несколько раз заново переставила всю мебель, повесила на дверь вышитые портьеры из асты кремового цвета, на окна —тюлевые шторы. В углу на высоком треножнике поместился радиоприемник. Лампу закрыл бледно-желтый шелковый абажур с кистями. Большой ковер азербайджанской работы украсил бревенчатую стену в спальне над кроватью. Даже Алексей, который терпеливо помогал жене: вбивал гвозди, двигал мебель, вешал карнизы,– нашел, что квартира недурна.
Совместная работа, необходимость советоваться между собой сгладили отчужденность. К тому же измазанная, босая, с высоко закатанными рукавами серенькой блузки, с волосами, перехваченными синей ленточкой, Зоя напомнила Алексею те дни, когда они только что познакомились. Зоя белила известкой домик родителей в Майкопе, стоя босиком на стремянке, а он смотрел на нее из-за забора, обвитого хмелем. Гибкие руки девушки размеренно водили кистью, бронзовые стройные ноги напрягались, когда она не доставала до верха стены, так что мускулы явственно выделялись на икрах. А южное солнце щедро заливало светом и белый домик с зелеными жалюзи на окнах, и грациозную фигуру девушки, и цветочные клумбы, разбитые во дворе...
– Знаешь, надо пригласить Арсланидзе,– подала мысль Зоя,– и новоселье отметим, и возвратим хоть один визит. Мы у них после праздника несколько раз были, а у себя никогда не принимали. Как ты?
– Мысль хорошая,– согласился Алексей.
Арсланидзе пришли в воскресенье вместе с сынишкой
Вовкой. Вслед за Георгием появился Рекс. Овчарка с независимым видом поместилась на половичке у двери и застучала хвостом.
На этот раз Зоя чувствовала себя совсем иначе, чем во время Октябрьского праздника в гостях у Арсланидзе. Мало того, что она была хозяйкой дома. Теперь она работала, знала обо всех приисковых делах, могла поддерживать любой разговор, к тому же успела близко познакомиться с Тамарой и Георгием. Редкий день они не встречались втроем в конторе прииска.
Все вместе, хозяева и гости, осмотрели квартиру и нашли, что она очень уютна. После обеда мужчины сели за шахматы, а женщины перешли в спальню и здесь принялись вышивать. Вова, худенький, болезненный мальчик, застенчиво пристроился у ног матери и погрузился в разглядыванье картинок какой-то приключенческой детской книжки.
– Скучно мы живем,– вполголоса пожаловалась Зоя.– На работу и домой. Раз в неделю в клуб: в кино или на танцы. И так день за днем. Ничего нового. От конторы до печки и обратно. Ужасно хочется встряхнуться. Поехать куда-нибудь, переменить обстановку, условия жизни, увидеть новых, интересных людей... Есть же счастливые люди: ходят в театры, на выставки, встречаются с делегациями, видят разных знаменитостей...
– А я никогда и нигде не скучаю,– со спокойной улыбкой призналась Тамара. Смешно морща нос, она откусила нитку крепкими белыми зубами, поправила мягкий ворох материи на коленях.– Даже здесь, в такой глуши. Да и как скучать, когда вокруг столько дел, и на работе и дома. И это хорошо! Дела подхлестывают тебя, заставляют торопиться, напряженно жить, не вразвалку. На участках не успеешь оглянуться – день прошел. Дома заберешь Вовку от соседки, приготовишь ужин, сваришь обед на завтра – уже десять часов. А почитать, послушать радио, просмотреть технические журналы? Ведь в геологии столько нового! А починить одежду своим мужчинам? А постирать? Куда там скучать! Дохнуть некогда. Счастье, что хоть на планерки меня не часто таскают.
– Так ведь эта толкотня и заедает. Мужикам не жизнь, одно удовольствие. Работают себе, и горюшка мало. А с нас, женщин, никогда домашняя работа не снимается. Хоть ты шестнадцать часов на производстве будь, а пришла домой – становись к плите, берись за белье. Иной раз даже переодеться некогда. Так все надоело. А от этого и злая становишься. Вон опять с Алексеем поцапались...
– Зачем же цапаться? – с искренним удивлением спросила Тамара.– Сядьте, поговорите спокойно, выясните, в чем причина раздора. Мы с Георгием тоже иногда спорим. «Ах, ты ничего не понимаешь в жизни». А поговорим толком, не горячась, и все улаживается. Иногда и уступить нужно. Убедилась – не права, нечего упрямиться, играть в самолюбие. Иначе любой пустяк можно раздуть до ссоры. Видала я семьи: заговорят о кино – идти или не стоит, а через пять минут уже клянут жизнь, друг друга; жена чуть не в истерике, муж готов волосы на себе рвать; оба давно забыли, с чего и разговор-то начался, почему ссора вспыхнула... Я уверена: мы с Георгием никогда этого не допустим.
– У тебя все так просто, понятно,– вздохнула Зоя.– Жизнь катится по рельсам. А у нас...
– Не к чему искусственно осложнять себе жизнь,– пожала плечами Тамара.– Она и без того достаточно сложна, трудна. Человек – разумное существо, а не раб порыва.
– Вы и поженились, наверное, так... по плану,– зло сказала Зоя. Покраснела, поспешила поправиться: – Извини, Тамара, я не хотела тебя обидеть. Я в том смысле, что ты так рассудительна...
Тамара оставила вышивание, внимательно взглянула на Зою, помолчала.
– Нет, не по плану. Мы познакомились, когда Георгий был уже на третьем курсе института, а я еще только на первом. Решили пожениться, когда он окончит институт, получит назначение. И не удержались!
Тамара вдруг улыбнулась такой милой, застенчивой улыбкой, совсем неожиданной на ее строгом лице, что Зоя не утерпела: обняла и поцеловала подругу, совершенно примиренная с ней.
– Погоди, я не так сходил! Вот дай мне ферзя,– донесся из столовой голос Алексея.– Смотри, твой конь стоял вот здесь...
– Что вы там шумите? – спросила Тамара.– Идите к нам.
– Опять я партию продул,– объявил Алексей, появляясь в дверях.– Бутылка шампанского за мной. Разорит меня Георгий.
Арсланидзе подсел к жене, посадил на колени Вову. Завязался общий разговор.
– Игнат Петрович сегодня стекло разбил на своем столе,– сообщила Зоя.– Придется у Георгия новое просить. У него в гараже есть толстые автомобильные стекла. Правда?
– Поищем – найдем. А как его угораздило? – спросил Георгий.
– Кулаком пристукнул. Охапкина разносил за срыв суточного задания.
– Да,– горько сказала Тамара,– за добычу песков он с любого голову снимет, потребует, обеспечит. А вот что геологическая разведка срывается, ему наплевать. Вчера как просила дать хоть пятерых рабочих на шурфовку – отказал! А ведь мы едва наскребем разведанных площадей на план будущего года. Одного года! А что дальше? Чем будет жить прииск?
– Неужели у нас так мало разведанных площадей? – встревожился Алексей.
– Да. Прииск не имеет никакой перспективы. Так можно докатиться до его полного закрытия. А все мои доводы как об стенку горох. Ладно, пошли, Георгий,– со вздохом поднялась Тамара.– Хватит перемывать косточки Крутову. Да и поздно уже. Вове спать пора.
Пока Арсланидзе одевались, Зоя наблюдала за ними.
По тому, как заботливо Георгий застегнул верхнюю пуговицу на шубе жены, а Тамара ответила ему благодарным взглядом, по многим другим мелким признакам Зоя поняла, что Арсланидзе любят друг друга ровной, крепкой любовью. И ей стало грустно. Как они дружны между собою, как Тамара уверена в своем будущем! Зоя отошла к зеркалу. На нее глянуло чуть утомленное, но красивое кареглазое лицо. Ведь вот она и красивее и моложе Тамары, а завидует ей. Почему?
Алексей вышел на крыльцо проводить гостей. Георгий взял сына на руки. Тамара шла позади. А сбоку, твердо вонзая когти в плотный снег, охраняя семью, шел Рекс.
6
Большой генератор на электростанции, который давно уже капризничал, совсем вышел из строя. Надо было везти новый из Атарена. Но управление сообщило, что сейчас таких генераторов на складах нет. Лишь через полмесяца должны прибыть из Ленинграда новые электромашины.
Чтобы выйти из положения, Крутов приказал отключить поселок и давать энергию только шахтам, механическим мастерским, лотошным теплякам и радиостанции. В поселке остался свет лишь в конторе, телефонном узле да в доме Крутова – он был на одной линии с радиостанцией.
Прииск погрузился в темноту.
Раньше россыпь электрических огней «Крайнего» виднелась издалека. Она заполняла долину Кедровки, взбиралась по склону сопки Лысой, окаймляла подножие сопки Пологой. Радостно становилось на сердце у каждого путника, подъезжавшего к прииску. После однообразных распадков, едва озаренных луной, темной тайги, угрюмо придвинувшейся к дороге, вдруг из-за поворота показывалась живая, переливающаяся сетка огней. Она говорила о тепле, отдыхе, людях.
Теперь погасли веселые огоньки, приветливо сверкавшие в многочисленных окнах. В урочный час луна поднималась на небосклон, но в ее холодном сиянии безжизненно лежали распластанные на снегу приисковые домишки. Поселок казался вымершим.
Свет нужен человеку. Здесь же, на далеком Севере, без него нельзя было жить. С четырех часов дня невидимое солнце, с усилием приподнявшееся над линией горизонта и так и не пробившее пухлых облаков, вновь обессиленно скатывалось за горизонт. Короткий серый рассвет сменялся темнотой. Морозный туман с новой силой наваливался на людей. Он горбил спины, вселял безотчетную тревогу. Становилось тяжело дышать. Хотелось выпрямиться, набрать полную грудь воздуха, крикнуть, чтобы заставить отпрянуть эту молчаливую враждебную силу, которая душила человека.
В морозном черном тумане, который обволакивал все, за пять шагов не видны были дома. Стало опасно сходить в сторону с дорог и тропинок, пробитых в снегу. Люди брели медленно, опустив головы, вглядываясь в неясные очертания тропинок у себя под ногами. Ходить в одиночку избегали. Одинокому человеку все вокруг начинало казаться смутным, нереальным. Он один существовал в черном тумане. Ни огонька, ни силуэта дерева, ни порыва ветра, ни шороха... Ничего! Как будто ослеп-нув, человек разводил руки в стороны, желая ощутить вблизи себя хоть что-нибудь, кроме этого проклятого тумана.
Квартира Шатровых пустовала. Зоя почти каждый вечер уходила к Цариковой. «Там хоть свет есть, дышится легче». Алексей, если не было планерки, тоже уходил. Иногда он шел к Арсланидзе, но чаще в общежития рабочих своего участка. Надо было поддерживать дух горняков. Свирепые морозы, темнота угнетали людей, ослабляли сопротивляемость организма. Уже обнаружились заболевания цингой.
В эти тяжелые дни Шатров еще больше сблизился с горняками участка. Как только он появлялся в дверях, его встречали дружескими улыбками, приглашали к столу, где горела керосиновая лампа, а то и просто фитилек в желтом кружке растительного масла.
Шатров снимал полушубок, шапку и подсаживался к огоньку. К Алексею тянулись руки с кисетами махорки, пачками папирос. В полумраке виднелись лица только тех горняков, которые сидели вблизи на койках. Дальше все тонуло в темноте, но Шатров знал, что и там не спят, прислушиваются.
Начиналась неторопливая беседа. Как отличалась она от насмешливо-горького разговора, что сам собой возник в день первого прихода Шатрова на участок! Бурильщики интересовались, чем закончился день на участке, сколько кубометров песков выдали на-гора. Лотошники допытывались, подвезут ли завтра еще машину дров для пожогов. Все понимали, как трудно приходится в этом морозном тумане на таком холоде шоферам прииска. Восхищались Сироткой. Для смелого шофера не существовало невозможного. Он ухитрялся доставлять дрова с самых дальних лесосек днем и ночью. Непременно кто-нибудь вздыхал, думая вслух о том, что угнетало всех:
– Эх, кабы свет включили. Муторно на душе.
– Или хотя бы подфартило, Алексей Степаныч, напасть на кучное золотишко. Все легче. Бывает же людям счастье, сам слыхал.
– Счастье не кляп, в руки не возьмешь,– резонно замечал Лисичка. Он всегда устраивался поблизости, со свистом посасывая трубку. Чугунов сидел рядом, молчал и теребил бороду.
– Тебе все смешки, старый,– раздавался недовольный голос.
– Рад бы заплакать, да смех одолел,– хладнокровно пожимал плечами Лисичка.—Болтаешь невесть что, уши вянут. Не знаешь, где богатые борта, так сроду на золотишко не нападешь. Тайга-матушка велика, всю не перекопаешь.
– Да-а, тебе-то хорошо толковать, старому колдуну, а я насилушки вчера норму вытянул,– завистливо продолжал тот же голос.
– А вы знаете, что это такое – выполнить норму? – вмешивался Шатров.– Это немалое дело. Сколько примерно пар сапог может сшить за день сапожник?
– Какие сапоги,– недоумевая, к чему клонится разговор, отвечал из темноты лотошник.– Ежели хромовые, так, думается, больше пары не осилит.
– Так. А лотошник за день по норме намывает у нас больше золота, чем стоят пять пар хромовых сапог. Пять пар! Целиком: с работой, с материалом. И токарь и слесарь – все они дают в смену государству меньше, чем вы, лотошники. Мало найдется на белом свете профессий, чтоб могли с вами потягаться.
– А ведь верно,– оживлялись польщенные лотошники,– ей-богу, так.
Слабый огонек приходил в движение, грозил вот-вот оторваться от фитилька и погаснуть. Лисичка защищал его заскорузлой ладонью.
– Тише вы, балалаечники! Обрадовались.
– А со временем из нашего золота уборные строить будут,– окатывал холодной водой лотошников Иннокентий Смоленский. Мерцающий огонек освещал снизу красивое, сильное лицо комсорга с насмешливо раздутыми ноздрями. Волнистая прядь волос затеняла высокий лоб.—Ленин сказал.
– Как так? – волновались рабочие.– Быть не может. Зачем тогда стараемся?
– Не возмущайтесь,– успокаивал рабочих Шатров.– Ленин писал немножко в другом смысле, символически. Он имел в виду власть денег, наживы в капиталистическом мире, которая концентрируется так выразительно в золоте и должна быть посрамлена сооружением подобной уборной. А вообще-то хотя золото не идет ни в какое сравнение по своей полезности- как металл с железом или, скажем, с медью, но и ему всегда найдется ценное применение. Так что наше с вами дело, на много лет,– давать стране золота как можно больше. Это – валюта, машины, товары.
•– А я лично мечтаю о том времени, когда золото станет побрякушкой, пойдет на разные покрытия, химическую посуду,– упрямо продолжал Смоленский.– Конечно, будет это только при всеобщей народной власти. Вот тогда пойдет жизнь! На всей планете —ни границ, ни армий, ни войн... Устал, захотел отдохнуть, сейчас прикинешь, куда поехать,– с наслаждением, жмурясь, говорил комсомолец,– на Гавайские острова, или в Арктику, или на Средиземное море.
– А на второй участок, к Охапкину, не хочешь? – пытался кто-то съязвить.
Но никто не смеялся. Все сочувственно глядели на комсорга.
– И вот прихожу я в свой местком,– продолжал фантазировать Смоленский,– дают мне путевку на острова Курия-Мурия...
– Это где же такая кура-мура? Выдумываешь, парень?
– В Аравийском море. Посмотри по карте. Сажусь я, значит, на океанский пароход, плыву. Пароход – что твой город! Пальмы, бассейны, кино. Разные нации на нем. Но друг дружку все понимают. Язык такой общий выработан, вот, скажем, как эсперанто. Одним словом – мировой язык. Ладно. Приплываем на острова, там всякие развлечения: кто на морском прибое катается, кто' летает на самолете, а кто картину пишет...
– Эх, красивая жизнь! – увлеченно, с восхищением говорил густой бас с дальней койки.– Только будет ли она?
– Будет! – решительно отвечал Смоленский.– Все в наших рабочих руках. Только голову не вешать. А то свет выключили, вы уже и приуныли. Дайте-ка мне кто-нибудь балалайку.
Для начала Кеша играл «Светит месяц», потом, разойдясь, виртуозно, веером, всеми пальцами сек по струнам, выбивал дробь по деке суставами и разжигал горняков «барыней», подмигивая, подмаргивая, приплясывая всем телом на табуретке. И вот уж кто-то не выдерживал, сыпал из угла скороговоркой:
А барыня под забором
Ночевала с перебором.
Потом молодежь с треском сдвигала топчаны в сторону, и на расчищенном местечке начиналась пляска. Стук каблуков, хохот, свист. Мутный туман по-прежнему прилипал к окошкам, но о нем забывали. Все-таки человек сильнее всего!
После пляски наступала тишина. Кто укладывался спать, кто подсаживался с книжкой к самому огоньку, почитать в зыбком свете фитилька. Кеша отправлялся вместе с Лисичкой и Чугуновым в их каморку, запускал руку в глубокий карман своего полушубка и извлекал оттуда гостинцы старикам.
– Это вам, дядя Максим. Классный табак. Витька в Атарене достал. Хвалился – настоящий турецкий. Не врет? А это вам, Егор Денисович. Вы ведь любитель мятных конфет.
Чугунов удовлетворенно ворчал. Лисичка нюхал душистый табак, растирал на ладони нежные былки твердым пальцем.
– Спасибо, Кеха, уважил старика. Вижу – не забываешь старую хлеб-соль.
Потом все трое долго чаевничали. В железной печурке уютно потрескивали дрова. Чуть слышно позванивала под напором пара крышка жестяного чайника. Звучно схлебывая обжигающе горячий чай с блюдечка, Лисичка допытывался у своего воспитанника:
– Так как, Кеха, скоро будем свадьбу играть? Есть кто на примете?
– У нас на прииске девчат мало, дядя Максим,– отшучивался Смоленский,– вот поищу на стороне,– может, и найдется.
– Дурной ты, Кешка,– укорял старик комсомольца.—Для такого дела одна-единственная девушка требуется. И будь их хоть миллион, а лучше ее, одной, не сыщешь. Так-то. А чем на стороне шастать, ты тут глаза разинь. Вон Дуся Охапкина. Чем плоха девка? Смотри, как эту зиму заневестилась. Или Клаша Черепахина. Ну та, положим, уже Неделей занята...
– Вот видите, дядя Максимовы и сами говорите – Клава занята. А Дуся больно вертлявая. Я таких не люблю.
– Так что, на них двоих свет клином сошелся?
– Не сошелся, понятно, а только я еще холостяком похожу,– упирался Кеша.
– Жалко,– откровенно вздыхал Лисичка.– Парень ты толковый, видный. Подобрал бы себе дружечку, и я около вас по-стариковски век скоротал. Сыны мои полегли на фронте, один ты у меня остался заместо сына. Вот и хочется мне твоих ребятишек, словно бы внучат своих, дождаться...
7
Ходить на собрания горняки «Крайнего» не любили. Были они не часты, но все на один манер, и большого толку от них не замечалось. Разговоры оставались разговорами, а жизнь текла на прииске по-прежнему. Предложения рабочих хоронились в пыльных протоколах.
Нехотя собирались и на это производственное совещание. Ветер трепал на двери клуба обрывки объявления, силился сорвать красный флаг, гремел жестяной вывеской. У входа в клуб курила небольшая кучка горняков. Подняв воротники, они повернулись спиной к ветру и перекидывались ленивыми замечаниями:
– Опять говорильня часа на три, язви ее!..
– Не меньше.
– Зато хоть при свете посидим.
– Это верно. Худо стало без света. И когда только динаму привезут?
– Так что, будет совещание ай нет? Народу-то не густо. Или и нам разбегаться? Начало-то объявила в семь,, а сейчас близко к восьми.
Как будто в ответ, из дверей выскочил заведующий клубом, без шапки, в легком пиджачке, заплясал, завертелся на морозном ветру.
– Заходите, товарищи. Совещание начинается.
– Пошли, что ли, Семен?
– Пойдем, братка, пострадаем.
Как всегда, о работе прииска докладывал Крутов. Твердый воротник кителя подпирал его тугие толстые щеки. Подернутый пеплом ежик волос упрямо щетинился, когда Игнат Петрович приглаживал его рукой.
– До каких пор будем в обозе плестись? Или разучились сибирскую землицу ковырять? – закончил риторическим вопросом Крутов.– Называемся внекатегорийным прииском, а даем торфов и песков меньше «Медвежьего»! Стыдно на радиоперекличке отзываться!
Горняки угрюмо молчали. Крутов обвел всех прицельным взглядом. Из-под морщинистых век выглянули голубые глаза.
– Пусть не думают командиры производства, что Крутову покажут кузькину мать, загонят куда Макар телят не гонял, а они будут беленькими ходить. И с них стружку снимут. За план мы все в ответе.
После доклада Норкин, который вел совещание, долго безрезультатно взывал:
– Кто хочет выступить? Товарищи, кому дать слово?
Пока длился доклад, подошло еще много горняков.
Зал наполнился. Но все отмалчивались, пряча глаза, избегая встретиться взглядом с Норкиным. Крутову надоело молчание.
– Охапкин!
– Я! – поспешно вскочил начальник второго участка.
– Иди расскажи людям,– властно бросил Крутов,– почему план по пескам заваливаешь.
Спотыкаясь о протянутые ноги, Охапкин выбрался к трибуне.
– Товарищи горняки, Игнат Петрович обрисовал нам положение. Положение трудное. Но я считаю, надо смело подходить к трудностям. Равносильно добыча песков...
Охапкин начал сумбурно и длинно рассказывать о том, что ночью конвейеры в шахтах подолгу стоят, потому что сменные мастера спят, потом перескочил на вскрышу торфов и заговорил о каком-то болте, который никак не удосужатся выточить механические мастерские. Крутов досадливо махнул рукой. Приняв это за сигнал, Охапкин с готовностью оставил трибуну. Стало тихо. Норкин пошарил глазами по рядам и обрадованно объявил:
– Слово имеет товарищ Шатров!
Алексей давно готовился к этому совещанию. Обдумывая снова и снова свой памятный разговор с начальником прииска, он натолкнулся однажды на мысль, которая поразила его своей простотой. Ну хорошо, он не встретил поддержки, больше того – получил отпор. Но разве можно из-за этого опускать руки? Кто мешает ему не с глазу на глаз, а во всеуслышание на ближайшем же собрании изложить свои взгляды? Почем знать, может быть, его поддержат и он не будет Аникой-воином, единоборствующим с Крутовым. Наконец, есть еще партийная организация. Правда, Арсланидзе убежден, что на партийном собрании Крутов провалит предложения Шатрова. И в самом деле – Норкин на поводу у Крутова. Он постарается повести собрание так, как это нужно Крутову. Ясно. Но еще вопрос, что скажут коммунисты. Они могут решить по-своему, поддержать Шатрова.
Укрепившись в этой мысли, Шатров исподволь начал готовиться к совещанию. Раздобыл в плановом отделе сведения о работе автотранспорта, экскаваторного парка. Обошел общежития на других участках. Попросил Смоленского обследовать силами комсомольцев пекарню, столовую, магазины. Записал предложения и жалобы рабочих.
К началу производственного совещания Шатров опоздал. В пустом фойе клуба к нему подошел Лаврухин:
– Можно вас на минуточку, Алексей Степаныч?
С того дня, как Шатров выгнал Лаврухина из шахты, тот избегал попадаться на глаза начальнику участка. Удивленный Шатров недовольно приостановился.
