Текст книги "Год жизни"
Автор книги: Вячеслав Тычинин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 28 страниц)
5
Клава сидела у окна, уронив руки на колени, уставившись невидящими глазами в книгу. Время от времени девушка смигивала набегавшие крупные слезы, и они падали на страницы, расплываясь большими пятнами. Никита Савельевич еще не вернулся с работы. Евдокия Ильинична пошла доить корову. Одна, наедине с собой, Клава переживала события вчерашнего дня.
Накануне отец пришел хмурый, долго гремел умывальником в углу, тщательно расчесывая бороду. После ужина, как только мать пошла собирать белье, Никита Савельевич подсел к дочери, пощекотал ей пальцами затылок, и Клава вдруг почувствовала себя маленькой-ма-ленькой. Она пересела к отцу на колени, ласково прильнула нежной щекой к его колючей щеке. От Никиты Савельевича шел родной, отцовский, с детства знакомый запах табака, машинного масла и железа.
– Ну, дочка, что будем делать?
– С чем, папа? – притворилась непонимающей Клава, а у самой упало сердце. Она давно догадывалась, что отец хочет объясниться с нею.
– Неладно получается,– раздумчиво сказал Никита Савельевич, словно размышляя вслух. Погладил усы, зорко глядя на дочь, добавил: – Тарас ходит, надеется в зятья поступить. И этот... балабон тоже тут крутится. Решать надо, дочка. Негоже играть с парнями. Но решать серьезно, на всю жизнь, вот как мы с твоей матерью решали.
Клава молча опустила голову, пряча лицо. Что она могла ответить отцу? Что любит обоих? Но так не бывает. Не может выбрать? Именно на выборе и настаивает сейчас отец. Он-то уж давно сделал его для себя, но не хочет неволить дочь, надеется на нее.
– Чем плох Тараска? – мягко заговорил снова старик, тихонько поглаживая Клаву по голове жесткой ладонью.– Добрый, работящий, простой человек. А как любит тебя, доченька! На руках готов носить. Не все время у меня сила будет. И мать стареет. Хочется свой век дожить, утешаясь на вас глядя.
– Правда, папа,– горячо вырвалось у девушки,– хороший Тарас! Тихий, душевный, скромный. Люблю я его, всем сердцем люблю. И пока нет Виктора, ни на кого бы, кажется, на свете не променяла. А придет Виктор... Он ведь тоже добрый, папа, и веселый. С ним никогда скучно не бывает. Где он только не побывал! Полсвета объездил.
– Эх, детка моя! Народ говорит: «Жизнь прожить – не поле перейти». Сегодня веселый, завтра веселый, а потом что, как горе случится? Человек в беде узнается, не в веселье. Да и надолго ли хватит этого веселья? Хорошо парню с девушкой шутить, а жена ждет от мужа не шуточек – совета, поддержки, разумного слова. Я давно, доченька, землю топчу. Хочешь меня, старика, отца своего, послушать? Тарас —верный человек. Не ошибешься в нем, не покаешься. А Виктор... Не знаю, может, и славный он парень, но, сдается, пустоват. И горько будет нам, твоим родителям, если придешь когда-нибудь обратно в слезах. Трудно такие дела поправляются!
И тут Клава не выдержала. Обвив шею отца руками, уткнув лицо .в его старенький пиджак, она зарыдала, отчаянно шепча:
– Ничего я не знаю, папа!
Когда Царикова появилась в комнате Шатрова, у него от изумления широко раскрылись глаза. Возможно ли? Ирина Леонтьевна... Алексею всегда казалось, что лучшая подруга Зои должна неприязненно относиться к нему.
Как видно, Алексей ошибся. Ирина Леонтьевна приветливо поздоровалась с ним и сейчас же принялась наводить порядок. Не довольствуясь уборкой, она заново расставила мебель, повесила на окнах чистые шторы, сменила перегоревший предохранитель у радиоприемника, и тот ожил. Давно не слышанная нежная спокойная мелодия зазвучала в комнате. Сразу стало уютнее.
Шатров следил за нежданной гостьей со смешанным чувством удовольствия и досады. Приятно было участие еще одного человека, умелая женская забота о нем, так нуждавшемся в самых простых проявлениях человеческой ласки и внимания. А вместе с тем раздражал один вид человека, который, может быть, склонял Зою к разрыву с мужем, к измене ему. Правда, Ирина Леонтьевна оставила самое лучшее впечатление после своего первого визита, в день именин Зои. Ничто не подтверждало слов Тамары о дурном влиянии Цариковой на Зою. И все же Алексей не мог отделаться от чувства некоторой неприязни к Ирине Леонтьевне.
А она между тем уже покончила с хозяйственными хлопотами, вытащила из-под подушки Шекспира, раскрыла книгу на странице, заложенной ленточкой, и выразила желание почитать вслух, чтобы больной не утомлялся и вместе с тем не скучал.
Клава вошла в ту минуту, когда Царикова с пафосом читала слова Отелло, обращенные к Дездемоне:
Молись скорее. Я не помешаю.
Я рядом подожду. Изба ви бог
Убить тебя, души не подготовив.
При виде девушки, остановившейся в дверях, Царикова вскочила, проворно выхватила судки из ее рук и во мгновение ока накрыла на стол.
– Все, Клава. Можешь идти. Большое спасибо. Алексей Степаныч, садитесь обедать.
Клава, оторопев, продолжала стоять в дверях. Шатров смущенно крякнул.
Обед прошел почти в полном молчании. Алексей чувствовал себя неловко. Ирина Леонтьевна тоже была немногословна, но совсем по другой причине. Все ее внимание поглощала забота о подопечном. Не успевал Алексей съесть кусок хлеба, как Ирина Леонтьевна подкладывала ему второй; только протягивал руку за солонкой, как она предупредительно придвигала ее к самой тарелке. Пообедать вместе Царикова отказалась: «Благодарю, Алексей Степаныч, сыта».
«Еще не хватало, чтоб она о Зое заговорила,– почти со страхом подумал Алексей.– Неужели окажется такой бестактной?»
Но опасения Шатрова не подтвердились. Ирина Леонтьевна ни словом не обмолвилась о Зое.
На следующий день Ирина Леонтьевна явилась в то же время, едва закончив дежурство на радиостанции.
– Я думаю, вам приятно будет услышать новость,– еще в дверях сообщила она,—ничего не слыхали? Так вот, только что передавали по радио: Ажаеву за роман «Далеко от Москвы» присуждена первая Сталинская премия – сто тысяч рублей. Симонову – тоже, за сборник стихотворений «Друзья и враги». Здорово?
Ирина Леонтьевна высыпала целый ворох новостей, выловленных ею в эфире, снова навела чистоту в комнате, сама сходила за обедом в столовую, накормила Алексея, несмотря на его протесты, и ушла лишь под вечер.
С того дня, как Царикова сама начала забирать обеды в столовой для Шатрова, Клава перестала приходить к нему. Реже, чем в первое время, навещали его и друзья. От чтения разболелась голова. Ходить по комнате надоело. В зеркале каждый раз назойливо мелькала фигура худого человека в полосатой спальной пижаме. День тянулся томительно долго. Хотелось на воздух, к людям. И, увидев в окне Царикову, которая шла по тропинке в абрикосовом жакете, бойко размахивая руками, Алексей, неожиданно для себя, почти обрадовался. Все-таки конец дня будет заполнен, не придется скучать в одиночестве.
– А вот и я!
В прямоугольнике открытой двери Ирина Леонтьевна казалась яркой пестрой картиной, вставленной в строгую раму. Абрикосовый берет, под цвет жакету, очень идущий к черным блестящим волосам женщины, молодил ее. Смуглые щеки от быстрой ходьбы окрасились румянцем. Ярко-красный рот слегка приоткрылся, обнажая в улыбке беличьи зубы.
Остаток дня пролетел незаметно. Царикова болтала о разных пустяках, но с такой милой непосредственностью, что Шатров невольно улыбался; читала вслух, приготовила ужин. Кончилось тем, что, взглянув в окно, Ирина Леонтьевна ахнула. На дворе стояла темная безлунная ночь.
– Боже мой! Как же я доберусь домой? Ни зги не видно.
– Я бы проводил вас, Ирина Леонтьевна,– в смятении сказал Шатров,– но еще не надеюсь на свои силы.
– Нет, нет, что вы, Алексей Степаныч,– запротестовала Царикова,– ни в коем случае! Это совершенно исключено. Еще не хватало, чтобы вы из-за меня простудились да опять слегли. Мне ваше здоровье...– Женщина оборвала себя и осмотрелась вокруг.– Вот разве... Неудобно... А впрочем, что тут такого... Разве на этом диване прикорнуть, а чуть свет – на рацию? Не стесню я вас?
Шатров вконец смутился. Он никак не ожидал такого смелого предложения. Остаться ночью наедине с молодой женщиной... Утром могут увидеть Царикову выходящей из его квартиры. По прииску поползет сплетня. Ирина Леонтьевна будет скомпрометирована...
– Стеснить вы меня, конечно, не стесните, но... Лучше я все же провожу вас,– заторопился Шатров, пряча глаза.—Диван очень жесткий, там пружина лопнула, вы не отдохнете как следует... А я... я сегодня уже прилично себя чувствую.
Царикова не отвечала, и Шатров поднял на нее глаза. На щеках женщины пылали два красных кружка, ноздри раздулись, тонкие губы скривились.
– Не утруждайте себя, товарищ Шатров. Как-нибудь доберусь и сама,– дрожащим от скрытой ярости голосом сказала Царикова.– Вам надо беречь свое здоровье. Прощайте!
Прежде чем Шатров успел остановить женщину, она выскочила за дверь. Алексей остался посреди комнаты, вконец сконфуженный.
А Царикова в это время бежала по тропинке, спотыкаясь, заливаясь горючими слезами. Как все тонко было задумано, как она надеялась на успех, на то, что Шатров будет принадлежать ей! И вот все рухнуло в одну минуту! Словно озаренное молнией, перед женщиной пронеслось видение: тесная комнатка на радиостанции, одинокая постылая жизнь... Царикова застонала. Боже мой, когда же этому будет конец? Неужели она навсегда обречена на одиночество?
7
Марфа Никаноровна и Тамара стояли на высоком отвале. Холодный ветер трепал платья, взвихривая пыль. Неподалеку трубно пыхтел экскаватор. Там и сям на высоких голенастых ногах вставали новые, только что построенные промывочные приборы.
Близился промывочный сезон, и между Тамарой и председателем женсовета прииска шел самый насущный разговор: многие женщины рвутся на производство, рабочие руки до зарезу нужны прииску, но матерям некуда девать детей. Не обойтись без детских яслей. А Игнат Петрович только отшучивается.
– Да, ясли вот как нужны! – озабоченно подтвердила Норкина. И тут же схватила Тамару за плечо: – Стой, дева, вон он, легок на помине. А ну-ка, айда со мной. Нам край его залобанить!
Игнат Петрович встретил женщин весело. Приближение промывочного сезона, к которому горняки готовились всю бесконечную сибирскую зиму, хоть и холодный, с ветерком, а все ж весенний денек радовали сердце начальника прииска. Неплохо подвигалось строительство промывочных приборов. Арсланидзе уже доложил о полной готовности бульдозерного парка. Все предвещало удачу сезона.
– А, бабочки-касаточки! – раскрыл объятия Игнат Петрович навстречу женщинам, сбегавшим с крутого отвала.
Вместо пыжиковой шапки на Крутове была уже форменная фуражка. Фетровые валенки сменились кирзовыми сапогами.
Слушая Тамару, Игнат Петрович похохатывал, щелкал пальцами. Голубые глаза лукаво щурились на полном обветренном лице. И непонятно было, то ли начальник прииска соглашается с ней, то ли иронизирует. Тогда в дело вступила Марфа Никаноровна.
– Ты, Игнат Петрович, зубы-то не скаль,– сурово сказала она.– У женсовета к тебе серьезный разговор. На прииске близко ста ребят, а детяслей нет. Бабы сидят по домам. А могли б мужикам помочь, государству пользу дать. Небось сам рыщешь, где б рабочих подзанять на промывку!
Крутов распрямился, отставил ногу и засунул руки под ремень. Глаза сузились в хитренькие щелочки.
– Рыскаю,– согласился Игнат Петрович.– Рыскаю и потому и не строю ясли. Деньги на них отпущены, в план этого года ясли включены, а рабсилы не хватает. Хотите вести серьезный разговор? Согласен. Тогда вот вам мой сказ: лесоучасток насилу справляется с заготовкой дров экскаваторам и круглого леса на строительство промывочных приборов. Больше из него я ничего не выжму. Хоть тресни! А вот организуйте своих женщин на воскресник, заготовьте сами лес, тогда другой коленкор. Хотите договор: вы мне двести кубов леса, я вам – ясли? Честно, без обмана. К июню срубим. Ну, по рукам, что ли?
– Ох ты, чертушка! – восхищенно сказала Марфа Никаноровна, открыто глядя на Игната Петровича. Не выдержала, засмеялась, вытерла кончиком платка губы.– Как, Тамара? Продадимся купцу в кабалу?
Тамара недоверчиво смотрела на Крутова. Не обманет ли? Не отдаст ли весь заготовленный лес на постройку промывочных приборов? С него станется. К тому же – согласятся ли женщины ехать в тайгу валить лес?
– Решайте скорей, пока я добрый,– поторопил женщин Крутов.
– Давай живей думай,– сказала Марфа Никаноровна.– Я – за. Видать, другого выхода нет. Без яслей пропадем.– Угадывая сомнения Тамары, добавила: – Подымем баб, не бойся. А ежели он попробует потом финтить – из души лес вынем!
Так состоялся неписаный договор начальника прииска с женсоветом.
Арсланидзе долго смеялся, когда Тамара рассказала ему о предложении Крутова.
– Прижал вас Игнат Петрович, молодец. Учел обстановку. Значит, двести кубов на бочку – получайте ясли? А знаешь, в чем-то он прав. Прав, черт возьми. Не все ж с него требовать, надо и помочь. Только в одном вы промахнулись. Вдруг он сполитикует? Надо было договор написать по всей форме, поторжественней, скажем: «Пакт о взаимной экономической помощи и наибольшем благоприятствовании. Обе высокие договаривающиеся стороны...»– и прочее, как там полагается на дипломатическом языке. И в рамку его для солидности.
– Ну тебя. Ты всегда смеешься,– сердилась Тамара.– Посоветуй лучше, как женщин привлечь к воскреснику. Вдруг осрамимся?
Но опасения Тамары оказались напрасными. Уговаривать почти никого не пришлось. Первой сама пришла, узнав о предстоящей заготовке леса на строительство яслей, Евдокия Ильинична.
– Хоть сколь, а помогу.
– Господи, ну конечно же! – просто сказала Нина Черепахина, едва Норкина заговорила с ней о воскреснике.– Как я могу не поехать? Прииск задыхается без детских яслей.
Согласилась ехать и Зоя, к которой сходила Тамара. Между Зоей и Тамарой давно уже не существовало прежней дружбы. Зоя не могла избавиться от ощущения какой-то вины перед Арсланидзе, злилась на себя за это и нарочно держалась с ними подчеркнуто сухо. Однако внешне отношения оставались корректными. Без расспросов Зоя внесла свою фамилию в список женщин, собиравшихся на воскресник, хотя ей очень не хотелось очутиться под их перекрестными взглядами. Подтолкнул разговор с Крутовым. Он дал понять Зое, что ей неудобно остаться в стороне. Скажут: начальник прииска требует помощи от чужих жен, а на свою не дает ветру дунуть.
Зато уперлась бездетная жена бригадира шурфовщиков Настя – разбитная, крепкая бабенка с кирпичным румянцем во всю щеку.
– На кой ляд я поеду? По мне, хоть будут ясли, хоть нет – все едино. Мне в них своих детей не таскать. Пущай хлопочут, которые с кузовом ходят, а меня не невольте. А нет, пущай Крутов строит. Ему-то, старому кобелю, с молодой женой ясли пригодятся.
– Гляди, Настя,– сдержанно ответила Марфа Никаноровна,– мы никого силком не заставляем. Но учти, Игнат Петрович распорядился к Первому мая продавать тюль только тем, кто участвовал в лесозаготовках.
Такого распоряжения Крутов не отдавал. Марфа Ни-каноровна немного покривила душой.
Желтые глаза Насти испытующе остановились на лице председателя женсовета. Тюль!.. Это в корне меняло обстановку. Следовало поразмыслить.
– А как там... пилить или топором махать?
– Всякая работа. Есть и сучки сбивать.
– Ладно, пиши, однако,– сдалась Настя.– Только чур – мне сучки обрубать. Я женщина сырая, мне тяжелая работа вредит.
Труднее всего оказалось добраться до Феклы. Марфа Никаноровна долго ходила вдоль высокого забора, за которым стоял дом Галгана, и отплевывалась в сердцах:
– Ну, язвило б тебя, варнака! Ниоткуда не доберешься. Хотя б в окно постучать, и то нельзя.
Калитка не открывалась. На крыльце никто не показывался. Только Сатана выходил из себя, рвался с цепи, свирепо рычал, чуя человека за забором. Норкина хотела уж повернуть назад, несолоно хлебавши, но, на ее счастье, Галган оказался дома. Обеспокоенный непрекращавщим-ся рычанием собаки, он вышел во двор и открыл калитку.
– Марфа Никаноровна! Какими судьбами? – сладко пропел Галган, сделав обрадованное лицо, но войти не предложил.
Впрочем, Марфа Никаноровна и сама не торопилась перешагнуть порог калитки. У крыльца вставал на дыб-ки, в исступлении грыз железную цепь, роняя клочья пены, страховитый зверь.
– Чтой-то ты, Тимофей Яковлевич, отгородился от народа? Стучи – не достучишься, зови – не дозовешься.
– Да плотники перемудрили, Марфа Никаноровна, переусердствовали с забором. Я всего-то...
– Ладно, недосуг мне тут с тобой калякать. Я ведь . не к тебе пришла, а к Фекле.
Норкина рассказала о цели своего прихода.
– Право, не знаю,– с сомнением покачал головой Галган,– поедет ли она. Прихварывает эти дни, все больше в постели. Конечно, для общественного дела душа винтом, а все же... Пойду спрошу у нее.
Но в эту минуту Фекла сама появилась на крыльце. Марфа Никаноровна поманила ее пальцем и знаками объяснила свою просьбу: несколько раз замахнулась воображаемым топором, потом показала на тайгу, ткнула
себя и Феклу в грудь и, наконец, сделала вид, что укачивает ребеночка. Лицо глухонемой просияло. Она быстро закивала головой, замычала в знак согласия. Потом игриво толкнула Марфу Никаноровну локтем и хвастливо подняла рукав своей кофточки. Мощный бицепс, впору мужскому, перекатывался под кожей.
К Клаве Марфа Никаноровна зашла в столовую. Девушка вытерла руки фартуком, расписалась и несмело спросила:
– А ребятам никому нельзя на воскресник?
– Почему же? Пожалуйста. Чем больше людей, тем лучше.
Одна лишь Царикова наотрез отказалась принять участие в воскреснике. Злая на весь свет, даже на себя, она безвыходно засела на радиостанции.
8
Настало воскресенье. К семи часам утра у конторы собрались почти все женщины прииска. Торопливо подходили задержавшиеся, отмечались в списке у Норкиной.
– Ты мне птичку поставила? А мне, Марфа Никаноровна?
В брюках, сапогах, одетые в мужские телогрейки, женщины выглядели необычно. Смущенные многолюдством, они растекались на отдельные стайки. Почти все захватили узелки, сумочки с провизией. Некоторые пришли со своими топорами и пилами. Звонкая сталь сверкала и пела на солнце.
Клава привела с собой Тараса, который эту неделю работал в ночь. Его появление вызвало общий восторг.
– К нам, Тарас, к нам! Нет, в нашу бригаду, у них и так бабы ядреные! – наперерыв кричали женщины. Все знали, что на валке леса Неделя заменит десятерых.
Гордая за своего дружка, Клава стояла подбоченясь.
Пришел помочь женщинам Кеша Смоленский. За комсоргом потянулось еще несколько ребят, втайне прельщенных перспективой потолкаться целый день среди девушек и поозоровать. Сейчас же послышались смех и шутки.
– Мы работы не боимся, был бы харч!
– И погуще.
– Маша, захватила четушку? Всем колхозом разопьем.
– Повзводно-поротно-о станови-и-ись!
Лихо подлетели грузовики, развернулись у конторы и стали как вкопанные. Сиротка влез на кабину, сложил руки рупором и закричал:
– Внимание! Объявляется посадка на автомашины. В голове колонны следует дважды краснознаменный и трижды орденоносный автомобиль будущего лауреата Виктора Сиротки.
Несколько минут в воздухе мелькали сапоги, платки, шапки, пилы, узелки. Женщины штурмовали машины сразу со всех сторон. Кузова заполнились до отказа. Водители едва закрыли задние борта. Визг, хохот.,.
– Вот набились, как сельди в бочку!
– Ольга, ты сумочку не забыла?
– Ой, мамочка, кто меня давит?
– Нюра, садись ко мне на коленки.
Клава ожидала, что Сиротка пригласит ее к себе в кабину, и приготовилась отказаться, но на подножку дерзко вскочила Дуська Охапкина – дочь начальника участка. Зеленоглазая Дуська махнула подолом, ожгла шофера взглядом, и Сиротка послушно открыл перед ней дверцу кабины. Тогда оскорбленная Клава нарочно пошла к самой задней машине, где уже сидел Неделя, и устроилась рядом с ним.
Грузовики тронулись, и сейчас же с передней машины раздалась бойкая скороговорка:
Есть на Севере хороший городок,
Он в лесах суровых северных залег...
Задние задорно грянули:
Я по свету немало хаживал,
Жил в землянках, в окопах, в тайге...
Под звуки разноголосых песен машины с шумом помчались по главной улице поселка, разбрызгивая грязь, распугивая кур и гусей. Сиротка ехал впереди, держась настороже. Он хорошо знал нравы всех представителей местной фауны и терпеть не мог кур. Какая-нибудь пеструшка, в полной безопасности спокойно промышлявшая червяков у самого забора, едва завидев машину, ошалело неслась наперерез ей через всю улицу, вытянув шею, ничего не видя в безумном ужасе. И как бы ни маневрировал Сиротка, курица безошибочно влетала под колеса, и долго потом на землю опускался пух пернатой самоубийцы.
Зато гуси пользовались большим уважением шофера. Презрительно шуря бисеринки глаз, они стояли неподвижно, если машина шла мимо. Если же грузовик направлялся прямо на них, гуси сначала пытались испугать его злобным гоготом, а затем, мгновенно и точно определив направление и скорость машины, убегали прочь, помогая себе крыльями. В критические же моменты гуси разгонялись, взлетали, громко хлопая крыльями, и, пролетев немного, опускались на землю, оживленно разговаривая на своем гусином языке, явно гордые тем, что еще не утратили чудесной способности летать. Нет, гуси заслуживали всяческого уважения! Умница птица.
Около подсобного хозяйства Сиротка сбавил ход. Выпущенные на воздух телята, любопытно вытянув свои мордочки с черными влажными носами, до того увлеченно дивились на грохочущее железное чудище, бежавшее на них, что спохватывались слишком поздно. Приходилось притормаживать. Гораздо более подвижные поросята короткое время всматривались в машину, потом с явно преувеличенным испугом делали несколько невообразимых прыжков и пускались в бегство.
Сразу же за поселком дорога круто пошла на подъем, втягиваясь в лесистый распадок. Завыли моторы. Чаще начало подбрасывать на ухабах. Песни умолкли. Приходилось держаться за борта, чтобы не вылететь из кузова.
Охраняя Клаву, Тарас обнял девушку за талию. Его приятно волновала доверчивость, с какой Клава отдавалась под защиту своего друга. Давно уже Тарас не был так счастлив.
Зоя оказалась напротив Нины. В ушанке, ватнике, завязанная крест-накрест шарфом, врач оказалась хорошеньким мальчиком-подростком. Зое очень хотелось расспросить Нину о том, как болел Алексей, что говорил о ней, но вокруг сидели женщины. Фекла с блаженной улыбкой смотрела на проносившуюся мимо тайгу, жадно дышала свежим весенним воздухом. После долгого сидения дома она чувствовала себя узником, внезапно выпущенным из тюрьмы.
. А в это время Сиротка энергично крутил руль, сбив кепку на самый затылок. Шофер имел обычный для него независимый вид человека, знающего себе цену, но в глубине души был озадачен и даже несколько сбит с толку. Подумать только, как изменилась Дуська Охапкина! Еще прошлым летом она лазила на деревья, бегала наперегонки с мальчишками, боролась с ними. Прошла одна зима – и поди ж ты! Настоящая барышня! Откуда только у этих девчонок берутся такие манеры?
Пока доехали до лесной делянки, солнце поднялось высоко. Женщины, разбившись на пары, принялись за дело. Застучали топоры. Вжикая, выплевывая на обе стороны желтые опилки, проворно заходили пилы. Там и сям с глухим шумом, все ускоряя падение, повалились первые деревья.
Лес стоял тихий, торжественный, чуточку печальный, как будто понимающий свою обреченность. Солнечные лучи, прорываясь между прямых стволов, расходились веером. Оживший стланик торопливо тянулся вверх зелеными плетями. Земля, казалось, устало дышала, приходя в себя.после прокаливших ее насквозь морозов. Понизу полз белый дымок разожженного кем-то костра.
Тамара неумело таскала пилу. Марфа Никаноровна сердилась и покрикивала на нее. Неподалеку Кеша Смоленский терпеливо объяснял женщинам, как надо подрубать дерево, чтоб оно повалилось в нужную сторону. Настя лениво махала топором, сшибая сучки. Фекла, поплевав на руки, так рубила лиственницы, что только щепа разлеталась вокруг. Сиротка вертелся возле Дуси, предлагая свои услуги девушке. Тарас ходил по лесу, как хозяин тайги, покачивая могучими плечами, валил деревья направо и налево несколькими взмахами топора. Клава не успевала обрубать за ним сучья.
Зоя нарочно выбрала себе напарником Нину, чтобы разузнать об Алексее, и отошла с ней подальше. Вскоре Зоя с удивлением увидела, что хрупкая, такая слабенькая с виду девушка работает легко, без передышки переходя от одного дерева к другому.
– Ох, не могу больше,– взмолилась наконец Зоя, после того как пила несколько раз застряла в разрезе.– Давайте отдохнем.
Женщины присели рядом на поваленное дерево. Обламывая веточки, не глядя на Нину, Зоя сказала:
– А вы сильная, Нина Александровна. Вот никогда бы не подумала!
– Я сибирячка,– просто пояснила Нина,– с детства привыкла к физическому труду. У нас в семье все работали по дому. И в институте много занималась гимнастикой.
Зоя помолчала, тщательно очистила веточку от коры и сунула ее в рот.
– Нина Александровна, как болел Алексей... Шатров? – сейчас же поправилась Зоя.
Нина рассказала коротко и точно, не прибегая к медицинским терминам.
– А... что он говорил обо мне? – спросила запинаясь Зоя. Ее смущала привычка Нины смотреть прямо в глаза собеседнику.
– Ничего.
– Как... ничего?
– Он ни разу не говорил о вас,– жестковато пояснила Нина.
Зоя медленно покраснела. В самом деле, с чего она вообразила, будто Алексей делился своими мыслями с посторонним человеком, хотя бы и с врачом?
– Шатров никогда не говорил о разрыве с вами,– продолжала Нина,– но переживал его очень тяжело. Это осложнило весь ход болезни.– Нина запнулась, но только на секунду.– Если вас интересует мое мнение об этом, я могу его сказать.
– Да? – вопросительно подняла брови Зоя. Она уже жалела, что затеяла разговор об Алексее.
– Вы поступили нехорошо,– беспощадно сказала Нина.– Нехорошо для Шатрова,– а особенно для себя. Думаю, со временем вы раскаетесь в своем поступке.
Зоя ничего не ответила, выплюнула веточку, оказавшуюся очень горькой, нагнулась и подобрала пилу. Гибкая сталь тихонько прозвенела.
Продолжая валить лес, Нина и Зоя работали молча, обмениваясь только короткими деловыми замечаниями.
В полдень приехал вместе с Галваном Крутов, обошел всю делянку, громко похваливая женщин, подзадоривая их:
– А ну-ка, девушки, а ну, красавицы, выручайте «Крайний»!
Игната Петровича удивило, как много леса заготовили женщины.
– Кубов пятьдесят будет,– на глаз определил Крутов.– Этак вы до вечера сотню кубов заготовите. Два воскресника – и лес на ясли обеспечен. Вот что,– обратился Игнат Петрович к Галгану.– Мотай сейчас живым духом на прииск: вези сюда бочонок пива и буфет организуй.
Галган пытался возражать, ссылаясь на близость Первомайского праздника, отсутствие запаса и транспортного сообщения с Атареном, но Крутов не стал ничего слушать.
Вдвоем с Неделей Игнат Петрович помог женщинам уложить в штабеля заготовленный лес, сам срубил пару деревьев, пообедал вместе с женщинами и уехал домой, окончательно обворожив их.
– В следующий раз проведем не воскресник, а субботник. В помощь вам выгоню в лес всю контору,– пообещал на прощанье Крутов.– Меньше бумаги испортят, бездельники.
Возвращались на прииск уже с зажженными фарами. У всех ныли руки, ноги, болели спины. Все сидели примолкшие, но на душе каждой женщины было светло и радостно. Великое дело – коллективный дружный труд! Приобщившись к нему, собравшись вместе, женщины словно стряхнули с себя бремя будничных забот, распрямились, выше подняли головы.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ВЕСЕЛЫЙ МЕСЯЦ МАЙ
1
Изредка, если верить старым людям, Год выстраивает перед собой всех своих двенадцать сыновей и любуется ими. Красив румянолицый, подпоясанный белым кушаком Январь – разбитной зачинщик всяких дел, ветрогон и проказник, любящий сковать льдом быстрые воды, осыпать леса и поля хлопьями снега. Радует взгляд тучный, пышущий жаром, добродушный толстяк Август. Его щеки, напоминающие цветом спелый персик, вот-вот лопнут, так они надуты. За пазухой у Августа все дары природы: сочные, с кровавой мякотью арбузы, медвяные дыни, прозрачные яблоки, черноглазый виноград. Но лучше всех братьев-месяцев веселый Май. Стройный, гибкий сынок Весны с ясными глазками, изумленно озирающими зеленый мир, открытый перед ним, как он дивно хорош! Ускользнув от докучливой опеки старухи Зимы, он готовится скакнуть вперед и смеется, и рукоплещет, и поет в одно время. Глядя на него, приветливо склоняется зеленокудрая березка, громче заливается в небесной голубизне невидимый с земли жаворонок.
Май неразлучен с Любовью. Они издавна обручены между собою. Вот почему в мае любовь разлита в воздухе, проникает в сердца, придает влажный блеск очам. В мае из тенистых уголков теплой ночью всюду слышится замирающий девичий шепот и звук поцелуя. В мае тоскует гармоника за околицей села. В мае не спится даже тому, кто уже лишь в мечтах видит себя снова молодым, вспоминает невозвратимые, навеки минувшие беспечальные дни своей молодости.
Сиротка был молод. И пожар любви охватил его с такой яростной силой, с какой вспыхивает и горит на ветру сухая береста. Отлились кошке мышкины слезки! Впервые Сиротка, привыкший к легким победам, не помышлявший о том, каково приходилось оставленным им девушкам, на себе испытывал мученья неразделенной любви. Он вставал и ложился с мыслью о Дусе Охапкиной. Вместо извилистой дороги, окаймленной по сторонам стлаником, шофер видел теперь перед собой только изменчивые зеленые глаза девушки, ее улыбчивый рот, проворную, гибкую, как у соболя, фигурку.
Сиротка даже похудел, побледнел, потерял часть своей природной жизнерадостности и самоуверенности, хотя и не сдавался, изобретая каждый раз новые уловки для того, чтоб покорить строптивую.
Вечером, едва проклюнутся первые слабые звездочки, вооружившись гитарой, юноша уже располагался у ног Дуси где-нибудь на отлогом берегу Кедровки в укромном зеленом местечке и, пока девушка плела себе венок из распустившихся фиолетовым цветом гибких веточек багульника, трогал струны. Тихонько аккомпанируя себе на гитаре, Виктор пробовал разные мелодии, потом, остановившись на одной, страстно запевал:
Мне с тобой хорошо в море грозном,
Мы одни в этом мире подзвездном,
Мы одни, с нами только гитара,
Что умеет лишь петь о любви...
Отвечая настроению юноши, верная гитара выразительно тосковала под его пальцами, договаривая то, чего не было в песне. С тихим плеском бежали волны. Молодой месяц всходил над зубцами тайги. Становилось прохладно. Накинув свой пиджак на плечи девушке, Виктор продолжал петь:
Если хочешь в любви мне признаться...
– Не хочу! – Дуся внезапно вскакивала и с хохотом убегала, унося пиджак. Сиротка оставался один.
