Текст книги "Год жизни"
Автор книги: Вячеслав Тычинин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 28 страниц)
Напротив Игната Петровича сидел Арсланидзе.
– Наш бриз бездействует,– говорил парторг прииска.– Черепахин подал два важных предложения, но ни одно из них не рассмотрено. Даже не рассмотрено, не говоря уже о внедрении! Чертежи нового промывочного устройства...
Шум за окном прервал беседу. Игнат Петрович с кряхтением повернулся в кресле.
– Что это? Неделя идет, тащит кого-то,– с недоумением проговорил он.– А народищу за ним! Сюда идут...
Топот многочисленных ног по коридору. Возбужденные голоса. Ближе, ближе...
– Куда они лезут? Я же сказал – никого пока не пускать! – сердито крикнул Крутов секретарше.
Но толпа горняков уже ввалилась в приемную. В запертую дверь кабинета нетерпеливо забарабанили.
– Игнат Петрович, откройте!
Крутов повернул ключ в замке и отступил назад.
У его ног на полу, неловко подвернув под себя выломанную руку, лежал Галган. На меловом лице бисеринками выступил холодный пот. Глаза закатились. Сквозь разодранную в клочья рубашку на крашеные доски сочилась кровь. Тарас не очень заботился об удобствах для своего врага, пока волок его к конторе, и тот потерял сознание.
Минута молчания – и сразу взрыв голосов. Весь еще во власти пережитого, Тарас начал рассказывать. Никто не заметил, как в кабинете появилась Царикова. Она протиснулась к Галгану.
– Что с ним? Кровь... Боже мой! Тимофей Яковлевич! Он разбился? Да поднимите же его с пола! Что вы стоите? Надо вызвать врача!
– Не врача, а милицию! – гневно возразил Тарас.– Чуть не отправил меня на тот свет, бандюга!
Веки Галгана затрепетали. Открылись мутные глаза, скользнули безучастно по лицам рабочих, по лицу Цариковой и вдруг расширились, округлились, наткнувшись на атлетическую фигуру Недели.
Царикова замолчала, попятилась. Игнат Петрович увидел у нее в руке бумажку, почти машинально взял и развернул. Вверху стояло: «Секретарю райкома партии Проценко».
Несколько раз Игнат Петрович перечитал эту строчку, не понимая ее смысла. «Проценко. Какому Проценко? Секретарю райкома партии... Но почему сюда? Он же... Ошибка? Ах!..»
– Эй! Рассыльный! Секретарь! Кто там есть? – закричал Игнат Петрович через головы горняков.– Сейчас же узнать, не пришел катер из Атарена?
Словно в ответ, с реки отчетливо донеслось татаканье подходившего катера.
– Ну!..– только и сказал Крутов, хватаясь за голову.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
РАЗВЯЗКА
1
Третий день секретарь Восточного райкома партии Евгений Федорович Проценко жил на «Крайнем».
Если бы в двадцатых годах кто-нибудь сказал Женьке Проценко, что он будет партийным работником, он бы только засмеялся в ответ: «А может, министром?»
Кочегар волжского парохода «Сыз_ранец» Федор Лукич Проценко в самых смелых своих мечтах видел сына Женьку машинистом. Об этом же мечтал и Евгений. С детских лет он плавал вместе с отцом по Волге, ел и спал в трюме, иногда сутками не поднимаясь на палубу. В пятнадцать лет Евгений уже умел не хуже иного заправского кочегара равномерным слоем забросать топку углем, очистить колосники от шлака, поднять пар в котлах. Цепко держа широкую совковую лопату в худых по-мальчишечьи руках, Евгений ловко, веером, посылал уголь в дальние углы топки, отворачиваясь от ее знойного дыхания.
Мать рано умерла от тифа, который свирепствовал тогда по всему Поволжью, и между отцом и сыном установились те свободные, не по возрасту равноправные отношения, которые так обычны в подобных простых рабочих семьях. Грамоты Федор Лукич не знал. Он и подписывался-то в ведомостях на зарплату с трудом, придерживая бумагу заскорузлым пальцем с навечно въевшейся в него мелкой угольной пылью. Тем сильнее хотелось кочегару видеть своего единственного сына грамотным человеком. Да и намеченная в будущем профессия машиниста требовала кое-каких теоретических знаний. Продолжать ходить в школу при постоянных плаваньях по Волге Евгений не мог. Оставить его в каком-нибудь городе, у чужих людей, отец не решался. И Евгений проходил науку у помощника капитана, принявшего живое участие в судьбе паренька.
Ученик из Евгения вышел на диво. Он с полуслова запоминал все, что ему говорил наставник, а усидчивостью поражал всех на пароходе. Свежая, нетронутая память, рвение к науке делали свое дело. Несмотря на множество помех, Евгений не отставал от школы. Отец не мог нарадоваться на сына и проникался к нему все большим уважением. Часто вечером, отстояв вахту, Федор Лукич подсаживался к Евгению и наблюдал за тем, что он пишет в своих тетрадках.
– Это что ж за загогулина такая, сынок?
– Квадратный корень из икса.
– Ишь ты,– усмехался отец и окутывался клубами табачного дыма.– А для чего он, этот самый корень?
– Как тебе сказать, тятя,– затруднялся Евгений,—• для алгебраических вычислений.
– А, ну тогда понятно.
Федор Лукич начал советоваться с сыном даже по таким делам, где особой учености-то уж и не требовалось.
– Начисто моя рубаха истлела,– раздумчиво говорил кочегар.– Давеча еще подол спалил, туды его в капель... Не миновать новую покупать. Какую возьмем – сатиновую либо ситцевую?
– Сатиновая-то вроде получше, тятя.
– Знамо, лучше, да где ее сейчас купишь?
– Тогда – ситцевую.
– Вот и я думаю, надо ситцевую пошарить.
Экзамен за семилетку Евгений выдержал экстерном
блестяще и вскоре поступил на курсы пароходных машинистов. Мечта близилась к своему осуществлению.
Пришлось на время расстаться с отцом. На прощанье Евгений купил ему новую трубку, а помощнику капитана, своему наставнику,– мельхиоровый портсигар с надписью славянской вязью: «Лучшему другу». Для того чтобы купить две эти безделушки, молодому курсанту пришлось неделю подставлять крепкие плечи под кули с мукой на пристанском складе,
На курсах Евгений учился так же старательно и без всякого усилия, в короткий срок заслужил авторитет у своих сверстников. Сказалось и то, что по годам он был едва ли не самым старшим среди них.
Все шло хорошо, но накануне окончания курсов случилось несчастье: взрывом котла на месте был убит Федор Лукич. Оплошал старый кочегар, не довелось ему увидеть сына машинистом. Евгений остался один-одинешенек на всем белом свете. Вздумалось ему разыскать своего старого наставника, но оказалось, что и тот уже умер. Грустно стало молодому машинисту. Не думал он, что так обернется его вступление в новую жизнь...
Но жизнь продолжалась. Евгений Федорович получил назначение на Енисей и выехал в Красноярск. Однако работать на могучей сибирской реке-красавице пришлось недолго. Проценко призвали в армию, послали в пограничные войска.
В стране давно закончилась гражданская война. Бурные события тех лет начали помаленьку сглаживаться в памяти людей. А здесь война продолжалась. Только она приняла другие формы: затаилась перед прыжком в густом кустарнике, залегла в болоте, заползла в горную расщелину. Вместо тысячного топота конских ног – одинокий крик неизвестной птицы в ночи. Вместо камуфлированных английских танков – полосатый, как бок тигра, бешмет басмача. Овчарки, секреты, заставы.
Граница.
Постепенно Проценко начал забывать о всякой иной жизни. Остался на сверхсрочную, женился, вступил в партию. Ездить было не к кому и незачем. Подернулись дымкой в памяти многоэтажные кварталы городов, оживленные людские толпы. Где-то горели мириады электрических огней, грохотали поезда. Здесь – обманчивая тишина, безлюдье.
Казалось, так и пройдет вся жизнь на границе. Но партия распорядилась по-своему. Пришел вызов в Москву, на учебу. Проценко окончил Горную академию, получил назначение начальником прииска. И вот Атарен. Невысокие сопки. Бурливая, полноводная Северная. Тайга. Морозы.
Через год коммунисты района выбрали начальника прииска «Заветный» Евгения Федоровича Проценко первым секретарем райкома партии. От прошлого осталось немного: любимая зеленая фуражка, особая щеголеватость в одежде да еще нестерпимый в гневе взгляд серых, словно бы дымящихся глаз.
Годы перевалили на пятый десяток, но Проценко и не думал стареть. От каждого поворота его большой бритой головы, крепко посаженной на короткой борцовской шее, от крутых плеч веяло скрытой физической и душевной силой. Особенно заметна была она, когда Проценко ходил по комнате и размышлял о чем-либо. На могучей лобной кости двигалась складкой кожа; зажатая в излу-
чине губ, каменела улыбка. Впечатление не портили даже ]»уки с неожиданно тонкими, белыми, словно у женщины, пальцами. У Проценко была привычка, отмечая свои мысли или фразы, коротко ударять сжатым кулаком правой руки по ладони левой, как будто ставя точку.
Тотчас по приезде Проценко Крутов предложил ему свою квартиру. Проценко отклонил предложение и поселился в маленькой комнатке, которую до женитьбы занимал Сиротка. В ней секретарь райкома и проводил короткие ночные часы. Все остальное время он без устали обходил общежития, шахты, мастерские, полигоны.
Игнат Петрович попытался сопровождать Проценко, но тот попросил его заниматься своим делом, а в провожатые выбрал Лисичку, вместе с которым приплыл из Атарена. Выбор был сделан как нельзя лучше: старый лотошник знал на прииске каждый уголок. Еще важнее было то, что Проценко умел слушать. Внимательно, не перебивая ни единым словом, он выслушивал шахтеров, продавцов, лотошников, счетоводов и нормировщиков. Люди договаривали все до конца. Даже'те, кто не собирался сначала делать этого. Постепенно открывалась полная картина.
Перед сном, в постели, Проценко подолгу размышлял о прииске, о людях, с которыми столкнулся в эти дни. Мало он знал о «Крайнем»! Спасибо Лисичке: приехал, рассказал. А ведь тут жилье разваливается, геологоразведка запущена, Крутов окружил себя мерзавцами и подхалимами, набил руку в победных рапортах... Шатров молод, горяч, не довел борьбу с ним до конца, но подхватили другие: Арсланидзе, Черепахина, Смоленский, Лисичка... Трудно им пришлось, а все ж выстояли.
Вечером третьего дня Проценко пришел к Крутову. Приемная пустовала. Игнат Петрович сидел в кабинете один, ссутулившись в кресле, положив подбородок на сжатые кулаки, и задумчиво смотрел на мошкару, которая вилась вкруг лампочки. Верхний плафон был выключен, и в мягком свете настольной лампы виднелись только лицо Крутова и пепельный ежик волос.
За эти три дня Игнат Петрович сильно похудел. Глубокие морщины прорезали лоб, избороздили щеки. В глазах застыло вопросительное тоскливое выражение. Часто теперь, не закончив распоряжения, Игнат Петрович вдруг поворачивался и уходил, махнув рукой, шаркая по земле ногами.
Крутов чувствовал: внутри у него что-то надломилось. Он теперь был тенью самого себя – прежнего.
Услышав шаги Проценко, Крутов вздрогнул, заслонил глаза от света ладонью. Хотел улыбнуться, но улыбка не вышла.
Проценко молча опустился рядом на стул, закурил, потом так же молча поднялся, заходил по комнате.
– Никогда себе не прощу! – донеслось внезапно до Крутова. Проценко ударил кулаком по-ладони, оседлал стул и впился взглядом в лицо Крутова: – Кто ты, Игнат Петрович?
– Вы же знаете, Евгений Федорович,– принужденно улыбнулся Крутов. Кривая боязливая улыбка застряла в уголках губ, никак не сползала с лица, нелепая, неуместная.
– Да, да,– отвечая своим мыслям, быстро проговорил Проценко, продолжая рассматривать Крутова.– Как же: потомственный золотоискатель, крепкий руководитель. Положились. Оставили без контроля. Как будто человек не меняется, навечно заспиртован в банке.– И без перехода: – Кто писал статью о Шатрове?
Крутов хотел пожать плечами: «Не знаю», но внезапно почувствовал отвращение к самому себе.
– Норкин.
– Сам? Или под твоим нажимом?
– Я одобрил...– выдавил Крутов после долгой паузы, опуская глаза. Нельзя было выносить этот дымящийся взгляд серо-стальных глаз, проникавший в самый мозг, парализовавший волю.
Проценко опять заходил по комнате. Остановился против Крутова.
– Игнат Петрович, народ тебя выкормил, вывел на дорогу, поставил у власти. А чем ты отплатил ему?
Крутов рванул ворот гимнастерки, оборвал крючки. Спазмы сжимали его горло, мешали дышать. Лоб покрылся испариной.
– Всё для человека! – продолжал Проценко, не отрывая взгляда от Крутова.– Всё ему, строителю новой жизни. Большое счастье служить своему народу. А ты? Где твоя партийная совесть? Предал ты ее, Игнат Петрович!
– Но не один же я виноват! – глухо сказал Крутов, запуская пальцы в волосы, не смея поднять голову.
– Один! Отвечать будет и Норкин. За клевету в печати, за бесхребетность, за многое. Но тебе за его спиной не спрятаться, нет! Он – твое орудие. Не больше. А с тебя спрос будет полной мерой, без скидки. Жди, что решат коммунисты.
2
Прииск остался далеко внизу, деревья тесней и тесней обступали Крутова, а он все ломился через кустарник вперед, не останавливаясь, будто за ним гнались.
Прохладное, по-осеннему яркое утро вступило в свои права. Бледно-голубое небо, выцветшее за жаркое лето, высоко и просторно поднялось над тайгой. Далеко в распадке еще не истаял, но уже истончился до прозрачности белесый язык ночного тумана. Листья на березках еще держались, но насквозь прозолотились, чуткие, готовые к полету. Сырая после затяжных дождей земля издавала терпкий винный запах.
Прошумел в лежалой бледной хвое бурундук. Верткий, причудливо раскрашенный полосатый зверек затаился под корневищем вывороченной лиственницы, пронзил бисеринками глаз идущего человека и, взмахнув роскошным хвостом, нырнул вглубь. Проскакала по веткам белка. Запасливая обитательница тайги торопилась пополнить свои кладовые кедровыми орехами и семенами лиственницы. Где-то в стороне залопотал глухарь.
Лес жил своей обычной устоявшейся жизнью. Но до сознания Игната Петровича не доходили лесные шумы и запахи. Большой любитель охоты, на этот раз он не заметил даже, как почти из-под ног выпорхнула молодая куропатка.
Вчера на партийном собрании решилась судьба Крутова и Норкина.
Ох, как трудно было идти на собрание! Стопудовый груз вгонял в землю, не давал поднять ногу. Дверь и ту открыл не рывком, наотмашь, как прежде, а потянул на себя робким просителем. Прошелестел и смолк шепоток. Все глядели серьезно, осуждающе. Норкин сидел рядом, поминутно обдергивая кургузый москвошвеевский пиджачок, без нужды протирая стекла очков. Слинявшее лицо бывшего парторга то розовело, то опять бледнело.
Даже сейчас, вспомнив об этих минутах, Крутов часто задышал и прикрыл глаза. Незамеченная плеть стланика метнулась под ноги, и он едва не упал. Заныла ушибленная ступня. Игнат Петрович осмотрелся. Тайга сомкнулась. Прииск исчез из виду. Некому нарушить раздумье, помешать. А вон, кстати, подходящий пенек.
Игнат Петрович тяжело опустился на пень, и немедля мысли прихлынули сосущими пиявками. Выступления коммунистов. Одно. Другое. Третье. «Зажим критики... гонения... зазнайство... бездушное отношение к рабочим...» И приговор, каждый раз один и тот же, но с новой силой дробящий остатки воли к сопротивлению: «Исключить!»
Холодное отчаянье подступало все выше, затекало в горло. На лице Проценко – тень. Взгляд серых глаз притушен опущенными веками. Не понять, что думает. А понять надо. Есди и он бросит камень на весы...
И вдруг в обреченность, в густеющую мглу, как доска погибающему в трясине: «Стыдно так, товарищи! Зачеркнуть сорок лет труда, и какого! Да, виноват. Снять с поста, наказать. Но из партии – нет! Где были секретарь, парторганизация, мы с вами, коммунисты? Не сумели переломить?» Это – Шатров. Тот самый, которого так долго нещадно гнал, преследовал. Проценко уже глядит не отрываясь. Поднимается Арсланидзе: «Шатров прав!» И вот в протоколе: «Крутову Игнату Петровичу... строгий выговор с занесением...»
Упасть бы в ноги, закричать от радости! Пусть лотошником, бурильщиком, пусть! Но – в партии!
Игнат Петрович пошевелился на пеньке, незряче повел вокруг глазами. Последним коротким воспоминанием– слова председателя собрания: «Норкина... исключить». Как будто вынули позвоночник – так мертво сложился пополам, сполз набок Леонид Фомич.
3
Поединок под землей сделал Тараса Неделю героем прииска. По десять раз в день его заставляли рассказывать обо всех подробностях покушения. Тарас сердился, отнекивался, но вынужден был уступать просьбам. Запирательство не помогло Галгану. Подрезанный шланг, выуженный со дна пропасти нож послужили неопровержимыми уликами. Выяснилось прошлое Галгана. Всплыла подделка трудовой книжки. Открылись и махинации с фактурами, участие в них Лаврухина.
Больше всех досаждали Неделе ребятишки. Они всегда боготворили силача, а теперь буквально не давали ему прохода. Едва Тарас показывался на улице, как вокруг него немедленно собиралась стайка ребятишек. Почетный эскорт сопровождал парня до самого крыльца дома, куда бы он ни направлялся. Такая популярность сильно стесняла Тараса. Он куда охотнее обходился бы без ореола героя.
Впрочем, до отъезда в Атарен оставался один день, и это утешало Тараса. Он уже взял отпуск, Евдокия Ильинична не ложилась спать допоздна, торопясь сшить дочери новое платье. Клава немного побаивалась,– на этом же катере в Атарен отправляли под конвоем Галгана, но Тарас успокоил девушку: «Мы будем на катере, а он – в трюме баржи. И разве кто пальцем тронет тебя, моя ясочка, когда я с тобой?»
Собирались в путь и Норкины.
В отличие от мужа, Марфа Никаноровна бодро перенесла удар. Оба поросенка, которые успели превратиться в недурных кабанчиков, пошли за полцены. Без сожаления рассталась Марфа Никаноровна и с мебелью. Она не любила возиться в дороге с громоздким багажом.
Иначе вел себя Леонид Фомич. Сначала он впал в состояние полной прострации и безучастно взирал на хлопоты жены, потом внезапно очнулся и развил бурную деятельность. Стоило Марфе Никаноровне зазеваться хоть на минуту, как Леонид Фомич всовывал в ящики, приготовленные к отправке, кочережки, совки, старый зонтик, подшитые валенки и прочий скарб, которым обычно обрастают семьи, долго живущие на одном месте.
– Выкинь ты эту пакость,– сердилась Марфа Ника.норовна,– только сейчас и избавляться от дерьма, пока переезжаем.
– Помилуй, Марочка,– кротко возражал супруг, пытаясь незаметно втиснуть свою контрабанду в ящик,– ведь на новом месте это же находка. Приедем, а у тебя все есть, веник и тот покупать не нужно. Сколько денег сбережем!
– Мелочный ты человек, Леня,– укоризненно качала головой Марфа Никаноровна,– всю жизнь мимо рубля за копейкой ходишь. Хоть ты мне и муж, а не пойму я тебя. Такое горе – из партии исключили, а у тебя пустяки на уме.
– В партии восстановят! Я чужих жен не сманивал, водку не пил, статейку и ту написал под нажимом, а Крутову всего-навсего выговор, а мне – исключение! Разве это справедливость? Ты другое скажи, Марочка, пропала моя пенсия. Вот и надо деньги беречь,– горестно вздыхал Леонид Фомич.
– Опять чепуху городишь,– закипала уже не на шутку Марфа Никаноровна, окидывая негодующим взглядом согнутую фигуру мужа.– Что ты, инвалид? Работать не можешь? Руки-ноги есть, чего еще надо? А мало будет, и я пойду работать. И пенсию получишь, только как все, не северную.
Норкин умолкал и принимался заколачивать ящик.
В день отъезда утро выдалось погожее, но холодное. За ночь лужицы подернулись по краям тонкой пленкой льда. Откуда-то с дальних подступов уже дохнула зима. Кончилось короткое сибирское лето.
Щеголяя своим искусством, Сиротка круто развернул машину у самого обрыва и осадил ее на тормозах. Внизу стрелял и дымил дизель катера. Моторист разогревал его, готовясь к отплытию.
Норкин нащупал ногой баллон, осторожно спустился на землю. Тарас перемахнул через борт, принял от Клавы чемодан и как перышко подхватил девушку. Сиротка помог выбраться из кузова Марфе Никаноровне. Евдокия Ильинична приехала в кабине.
Пока Неделя и Сиротка перетаскивали на катер багаж Норкиных, на берегу шло прощание. Обнимая Евдокию Ильиничну, Марфа Никаноровна не выдержала, заплакала. Как ни крепилась Евдокия Ильинична, но и у нее сверкнула слезинка. Женщины троекратно, крест-накрест, расцеловались, еще постояли, не разнимая объятий, и снова поцеловались. Леонид Фомич одиноко стоял в сторонке. Его никто не провожал. Потом Евдокия Ильинична мелко покрестила дочь и Тараса. Он конфузился, отворачивался, но терпел, не желая обижать старушку.
Дизель зафыркал сильнее. Катер задрожал. Все заторопились. Евдокия Ильинична привлекла к себе Клаву, пальцем любовно разгладила морщинки на ее лбу и крепко поцеловала в губы, потом подала руку Тарасу.
Сиротка нетерпеливо ожидал своей очереди, чтобы попрощаться с товарищем, которому он столько раз (дело прошлое) досаждал своими визитами к Клаве.
Внезапно издали донеслись крики. Размахивая руками, к берегу спешила большая группа женщин. Они приблизились, и Марфа Никаноровна различила знакомые лица Зои, Тамары, Нины, Феклы... Женщины добежали, окружили Марфу Никаноровну, заговорили все сразу:
– Вы что ж это? И не сказали, что сегодня едете!
– Марфа Никаноровна, вот вам на дорогу пирожков.
– Не забудете нас? А то – с глаз долой, из сердца вон...
Фекла тоже что-то настойчиво совала в руку Марфе Никаноровне, ласково мычала. Норкина развернула сверток. Из него выпало голубое полотняное полотенце, расшитое красными петушками.
– Ах ты милая моя,– обняла Феклу Марфа Никаноровна,– да что ж ты мне свое последнее полотенце даришь! Ну спасибо, родная, спасибо!
Видя вокруг себя взволнованные, участливые лица женщин, переходя из объятий в объятия, Марфа Никаноровна снова заплакала:
– Спасибо, бабоньки, вам всем за привет, за ласку! А я-то, дура старая, никому не сказалась, думала – кому я нужна? Сяду да уеду с прииска тишком...
Катер отвалил от берега, и сейчас же, как прощальный салют, надрывно завыла сирена на электростанции. Сидя на вещах, Марфа Никаноровна утирала слезы.
А с берега неслось:
– Как доедете, сразу же пишите, Марфа Никаноровна.
– Доченька, скорей возвращайся!
Катер уже скрылся за поворотом, а провожающие все еще смотрели ему вслед.
На обратном пути Сиротка фыркнул, показал Евдокии Ильиничне на парочку. Бережно поддерживая Настю под руку, шурфовщик вел жену по дороге, заботливо обходя камни и лужицы.
– А ты, Витя, не смейся,– сказала Евдокия Ильинична.– Забеременела Настя, вот Николай и не дает ветру на нее дунуть. У них все нелады через то и получались, что Николаю страсть как ребеночка хотелось, а Настя все порожнём ходила. Теперь наладилась семья. Он и пить бросил.
Около гаража Сиротку уже поджидало несколько шоферов.
– Витька, у тебя сегодня профилактика? Значит, порядок. Загоняй машину на яму, и пошли. Обмоем новорожденного. Юрке сегодня двадцать стукнуло. Все ребята в сборе, тебя только и не хватало.
В предвкушении веселой гулянки Сиротка поставил грузовик на смотровую яму, сдал его механику и тронулся вслед за шоферами.
Но друзья не сделали и десяти шагов, как позади раздался резкий женский голос:
– Виктор, ты куда? Иди сюда, поможешь мне белье на речку отнести.
Сиротка тихо ахнул и остановился как вкопанный. Потом, не оборачиваясь, скользнул взглядом по лицам товарищей.
– Ребята, кажется, меня Дуся зовет?
– Вроде так.
– Тогда вы идите, а я ей помогу и через часик прибегу,– неуверенно сказал Сиротка.
– Знаем мы твой часик,– насмешливо заговорили шоферы.– Она тебя весь день теперь не отпустит, как в тот раз. Бамбук! Право, бамбук. Прилип к бабьей юбке.
– Нельзя, ребята. Надо Дусе помочь,– уныло сказал Сиротка, сильно огорченный тем, что рушилось такое заманчивое предприятие.
– Ну иди, шляпа, шут с тобой, целуйся со своей Дусей!
Осыпаемый насмешками шоферов, Сиротка поплелся туда, где стояла подбоченясь Дуся.
– Пропал Витька,– глубокомысленно изрекли шоферы вслед приятелю,– пропал ни за грош. Угодил под каблук. А ведь какой парень был!
4
На «Крайний» приехал новый начальник прииска Ярополов. Крутов с утра до ночи ходил с ним по шахтам, приборам и мастерским, знакомя с обширным хозяйством. Сдача дел подвигалась быстро: опытный гор-
няк, Ярополов не придирался к мелочам. Близилось подписание акта приемки.
Но неизвестность продолжала мучить Крутова. Куда, кем его пошлют?
Игнат Петрович чувствовал себя совершенно разбитым. Пережиты волнения, борьба, страсти. 'Позади целая полоса жизни. Скоро начнется новая жизнь. Какая? Пока неизвестно. Но одно несомненно – непохожая на старую. После минут, пережитых на партийном собрании, Игнат Петрович перестал быть прежним властолюбивым начальником. Круг замкнулся. Может быть, и в самом деле придется вернуться к лотку, перфоратору?
Давно ли заботы со всех сторон обступали Игната Петровича! Провалился августовский план. Нет взрывчатки. Застучал дизель на электростанции. Издохла лучшая свиноматка. И вот внезапно большие и малые хозяйственные дела, такие неотложные, срочные, с ужасающей быстротой покатились куда-то в сторону, съежились до микроскопических размеров. Теперь Ярополов возьмет на свои плечи все заботы. Как странно! Пыжился, мнил себя властелином прииска, командовал, а один день – и нет его...
Пока, до приезда семьи, Ярополов поселился в конторе. Он поставил в бывшем крутовском, отныне своем кабинете раскладную кровать, а обедать ходил в столовую, что не замедлило сказаться на качестве пищи.
Все окна в кабинете, которые раз навсегда были плотно обклеены для тепла толстой синей бумагой, Ярополов распахнул настежь, и вскоре застарелый запах сырости и табачного дыма, которым, казалось, пропитались самые стены кабинета, выветрился бесследно. Его заменил смолистый аромат молодой лиственнички, которую новый начальник велел поставить в кадке с землей у самого стола и самолично поливал каждое утро.
Не дожидаясь формального вступления в должность, Ярополов уже начал распоряжаться на прииске. С двух бульдозеров он приказал Арсланидзе снять отвалы и послать машины в тайгу, на трелевку леса, пояснив:
– У вас четыре промывочных прибора стоят по соседству. Заплатим парням побольше, и один расторопный бульдозерист будет подавать пески в два бункера. А нам нужно за три месяца построить десять домов.
Потом начальник прииска вызвал к себе Сиротку и объявил, что, если его бригада шоферов вывезет десять срубов на прииск за трое суток, он премирует каждого шофера месячным окладом. Если нет – расформирует бригаду как недостойную носить звание комсомольско-молодежной, а новые машины передаст другим шоферам.
К концу третьих суток все срубы лежали на прииске.
Всех руководителей Ярополов обязал представить ему личные планы работы на месяц. Написать мало показалось всем неудобным. Планы получились обширные, а заполучив их в руки, Яроцолов потребовал выполнения каждого пункта. «Сами же наметили!» Многих удивляло, что он не бегает по прииску, не лезет в каждую шахту, в беседах с людьми интересуется не столько кубометрами, сколько их мыслями, настроением, планами на будущее. Но в одном сходились все – у нового начальника дело пойдет. Чувствуется настоящая хватка!
Игнат Петрович и Зоя по-прежнему занимали свой большой дом неподалеку от конторы. В его комнатах, как и прежде, стояла мебель, висели ковры, но все изобличало временность жильцов. Там окно вместо тюлевой шторы, снятой для стирки; закрывала простенькая ситцевая занавеска; там посреди комнаты стоял пустой чемодан, и никто не задвигал его под кровать; там валялись обрывки веревок, рогожи.
Зоя готовилась к отъезду: стирала, укладывала обувь, посуду, летнюю одежду. В хлопотах время проходило незаметно. Скучать стало некогда. Зато часто, опустив руки на колени, Зоя задумывалась, невидящими глазами глядя вдаль. Игнат Петрович возвращался поздно, хмурый, усталый, молча ужинал и тотчас ложился спать. Зоя избегала расспрашивать его, чтоб не вызвать ссоры. Но однажды Игнат Петрович вернулся со своего обхода прииска раньше обычного, долго плескался в ванной и вышел гладко выбритый, посвежевший. Зое показалось, что сегодня он в хорошем настроении.
– Игнат Петрович, а куда мы поедем? Ты получил назначение? Кем теперь будешь работать?
Невозможно было задать более неудачный вопрос. Не подозревая того, Зоя уколола мужа в самое больное место. Игнат Петрович передернулся, швырнул на пол кота, который успел взобраться ему на колени.
– Куда, куда... На кудыкину гору! Куда повезу, туда и поедешь.
Зоя медленно поднялась со стула, приложила руку к горлу. Огромные карие глаза, обрисованные тонкими дужками бровей, неотступно смотрели в лицо Крутову.
– Куда повезешь... Разве я твоя вещь? – трудно прошептала Зоя.
Вдруг прорвалось все, что накапливалось долгие месяцы, что исподволь зрело в душе женщины. Даже не столько сами слова, сколько тон голоса, презрительнонасмешливый взгляд, которым Крутов облил Зою, переполнили чашу ее терпения. Вся гордость оскорбленной женщины разом вспыхнула в ней.
– Тебе нужна была игрушка. Ты позабавился ею, а теперь она надоела. Так? – тем же трудным шепотом продолжала Зоя.
Игнат Петрович почувствовал, что хватил слишком далеко. Но он уже закусил удила:
– Пожалуйста, не закатывай мне сцену! Этого еще не хватало. Нигде покоя нет, даже в собственном доме!
По-прежнему не отрываясь взглядом от смугло-красного лица Крутова, Зоя нащупала рукой висевший на спинке соседнего стула пуховый платок, накинула его на плечи и пошла к двери неверным шагом, как лунатик.
Она была в том состоянии духа, когда человек может встать и шагнуть в ночь, в слякоть, не оглядываясь назад, разом и навсегда отрывая от сердца все, чем он жил двадцать – тридцать лет: домашний уют, привычную работу, родной город, детей...
Слепая от слез, Зоя шла в темноте, не разбирая дороги. Накрапывал дождь. Рогатый месяц стремительно нырял в лохматых тучах. Холодный ветер трепал платок, бросал в лицо водяные брызги.
В густом мраке недобро подмигнул красный огонек на мачте радиостанции. Порыв ветра тонко пропел в ее растяжках. Откуда-то сверху прилетел мокрый лист, с размаху припечатался к шее Зои.
Царикова отперла дверь, изумленно попятилась назад и подняла руку, как бы преграждая Зое путь, но тут полоса света из комнаты упала на Зоино лицо, и радистка тотчас посторонилась.
– Входи. Что случилось?
Зоя крепилась изо всех сил, но, едва она переступила порог, плечи ее опустились, она зарыдала и бросилась на грудь к Ирине Леонтьевне.
Зоя задыхалась. Ирина Леонтьевна уложила ее на свою постель, расстегнула платье, потом сама села рядом, ласково поглаживая ее голову, словно Зоя была маленькой девочкой.
– Ну будет, будет, Зоечка! Нельзя так переживать, старить себя. Ну бросил, подлец, ну что же теперь сделаешь? Все они такие. Ты молодая, красивая, без детей, найдешь себе мужа.
– Он... не бросил...– всхлипывая, прерывисто сказала Зоя.– Я... сама ушла.
Прижимаясь к Ирине Леонтьевне, обхватив ее руками, Зоя излила свое горе. И каким это было облегчением– рассказать подруге обо всем, что накипело на сердце!
