Текст книги "Алые росы"

Автор книги: Владислав Ляхницкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 27 страниц)

– Здорово, Егорша! Придержи коней. Дело есть.

– Твое дело в ходке сидеть развалясь, а наше дело пахать.

– Ишь ты, задиристый стал. Слышь, Егор, – пришлось вылезти из ходка и шагать рядом с плугом. – Я шибко серчаю, што вы с Вавилой Ксюху отбили. Рушите старый закон. Куда Ксюху дели?

– Спрятали. Да не думай искать.

– Поджигателев подкрываете.

– Не-е, Устин, мы их тоже не шибко привечаем. Но теперича, видишь ты, самосудом нельзя.

– Выдайте мне ее, как положено по обычаю, и не суйте нос на чужой шесток.

– Не-е, Устин, шесток теперича обчий.

3.

На том свете был густой и тягучий серый туман. Даже голос в нем вяз. А руку поднять или ногой шевельнуть – и не думай.

Иногда лоб пронзала острая боль. Тогда туман чуть редел, появлялся ангел. Он разматывал с Ксюшиной головы длинную белую тряпку. Лицо простецкое, как и должно быть у ангела. Глаза голубые. Русая коса на плече.

А одежда на нем городская – юбка и кофта.

«Чудно, – думала Ксюша. – На иконах ангелы в белых рубахах до пят и босые, а этот в обутках и никак вроде баба… Верой вроде кличут».

Как-то приходил седой старик в длинной белой одежде, до пояса борода. Над лысиной – круг золотой, как на иконах. Старик стукнул посохом об пол: «Кричать нельзя, дочь моя. Ты мертвая, а покойники лежат недвижимы и немы».

«Я буду нема, – согласилась Ксюша. – Я буду лежать неподвижно. Только больно уж очень. И муха вон села на щеку».

«Терпи. Ты же мертвая. Поклянись, дочь моя, терпеть и молчать».

«Буду терпеть и молчать».

Потом вновь была сильная боль, но Ксюша терпела молча.

На том свете, как и на этом, вечер сменялся ночью, ночь – утром, а утро – днем. Только дни были короткие, с воробьиный шаг, и серы, как грязный весенний снег или сметки с мельничных бревен.

Иногда далеко-далеко слышались голоса. Все больше птичьи… Пахло цветущей черемухой. Именно так Кузьма Иванович и описывал рай на моленьях: птицы поют, цветы вокруг, старцы в белых одеждах, еще должны быть какие-то яблоки…

Как-то Аграфена шершавой ладонью погладила Ксюшину щеку.

– Ох, касатушка, и брови сожгла, и волосы обгорели. Не доспей тогда Вавила с Егором, забили бы насмерть.

Ксюша поправила про себя: и так меня насмерть забили. Я же в раю. С чего они меня мертвую кормят. Лушка глупая, уговаривает, как маленькую: глотни, Ксюша, ложечку. Ну, глотни…

«Вкусная каша… Рази глотнуть, покуда белый старик не видит? Лушка! Подружка! Разбросала нас жизнь и поссорила. Как я стала хозяйкой прииска, так ты, гордячка, перестала меня замечать. Потом, как рабочих арестовали, срамила меня всяко-разно. Мнилось, на век разобиделась…»

Донесся голос Егора:

– Плесни-ка мне, Аграфенушка, щец.

«Почто они все на том свете?»

Саднят трещины на губах. Во рту не шевелится пересохший язык.

«Мне б тоже щец… чуточку… покислее», – подумала Ксюша, но ангел, видать, услышал думы и повторил:

– Аграфена, налей, пожалуйста, щей для Ксюши. В чашку… Она просит пожиже…

Теплые кислые щи освежили рот. Стало легче дышать. Послышался стук ложек о миски, и хрустнуло где-то в груди, в голове и ушах зазвенело.

Разломился и стал исчезать мир безмолвия, мир серых тягучих туманов. Послышалось звонкое цвиньканье синичек, на Аграфенином сарафане краски увиделись. Это все удивило Ксюшу, привыкшую к серому одноцветию «того света». Но еще более удивилась она, почувствовав свои руки, ноги, спину. Пальцы шевелятся!

«Неужто живу?!»

Еще шевельнула пальцами – и буйное счастье с головой захлестнуло.

– Аграфена, Егор! Неужто и впрямь я жива? Крикнула во весь голос, но Аграфена едва расслышала шепот.

– Слава те богу! Очнулась! – обхватила ладонями Ксюшину голову и наклонилась к ее лицу.

«Аграфена, пошто же ты плачешь, – подумала Ксюша. – Покуда живешь, надо только смеяться».

4.

Жизнь возвращалась. Пальцы перестали дрожать, потом стали послушными, ухватили ложку с кашей, голова поднялась от подушки, и Ксюша впервые смогла осмотреть просторный шалаш. Под коньком, роями залетных пчел, свисали мешки и мешочки с пожитками жильцов. В проеме двери увидела залитую солнцем ветку цветущей рябины.

Какое несказанное наслаждение ощущать возврат жизни и будто впервые видеть цветущую рябину на фоне яркого неба, ложку с кашей, что сама, без всякой помощи поднесла ко рту.

Жить! Только жить!

5.

Над Сибирью спускалась прозрачная весенняя ночь. Последняя мирная ночь Сибири в тысяча девятьсот восемнадцатом году.

В это время в Париже был еще вечер.

Премьер и военный министр Франции Клемансо сидел в своем кабинете за огромным, мореного дуба столом и листал вырезки из газет в специальной папке с пометкой «Сибирь».

«МАНЧЕСТЕР ДИСПАЧ», 5 января 1918 года. «Политика союзников должна состоять в том, чтобы поддержать Южную и Азиатскую Россию – Сибирь и через их автономные правительства работать над восстановлением России…»

«ЭКО ДЕ ПАРИ», 30 января. «…Необходимо в кратчайший срок покончить с пассивной политикой союзников по отношению к большевистской России, начать активные действия и прежде всего взять под контроль сибирскую железную дорогу».

«НЬЮ-ЙОРК ТАЙМС», 28 февраля. «…Германия захватывает Россию, Америка и Япония должны встретить Германию в Сибири».

«ДЕЙЛИ МЕЙЛЬ», 5 марта. «…Задача союзников – захватить сибирскую железную дорогу и богатые области, лежащие на восток от Урала, и создать на азиатской России противовес большевистской Европейской России».

– Мой маршал, – обращается Клемансо к Фошу, стоявшему у карты России, – общественное мнение, я полагаю, подготовлено хорошо. Богомольный ханжа захочет помочь своим страждущим братьям, а купец – ухватить кусок пожирней. Не так ли?

Маршал Фош – главнокомандующий всеми вооруженными силами Антанты – повернулся к стоявшему рядом с ним военному:

– Генерал Жанен, доложите обстановку.

– К настоящему времени эшелоны с пятьюдесятью тысячами солдат чехословацкого корпуса расставлены по всей транссибирской железнодорожной магистрали, от Урала до Тихого океана. В Сибири находятся наши военные агенты, поддерживающие связь с командованием чехословацкого корпуса, и ожидают от нас указаний. Предполагается и согласовано с миссиями союзных войск, что японские и американские войска высадятся во Владивостоке, и область до Байкала будет областью их интересов. Украину займет Германия. Ей тоже нужен кусок пирога. Крым, Одессчину, побережье Черного моря оккупируем мы. Кавказ и север России займут англичане…

Жанен продолжал. Перечислял области интересов Италии, Греции, снова Франции… и каждый раз отсекал на карте кусок России.

– Россия остается примерно в границах времен Иоанна Грозного. Пока… Если ж характер московский окажется дрянным, то ее ожидает судьба Гвинеи.

Жанен поклонился премьеру и протянул ему папку.

– Очень любопытный доклад нашего агента полковника Пежена о соотношении политических сил в Сибири.

Клемансо развернул папку, начал читать:

«…Мы можем вступить в Сибирь под лозунгами: с одной стороны – во имя восстановления порядка, а с другой – во имя защиты наших интересов. По вступлении мы можем поставить то правительство, какое найдем нужным[1]1
  Здесь и дальше выдержки из доклада французского военного агента Пишона.


[Закрыть]…Эсеры, кадеты, областники, которые заявляют, что за ними крестьянство, обманываются и нас обманывают. Сибирский крестьянин – противник возврата к старому порядку…»

Клемансо оторвался от чтения и похвалил доклад.

– Агент сообщает, – добавил Жанен, – что большевики с их последовательной и ясной программой по вопросу о мире, земле и промышленности имеют наибольшую поддержку в народе. Но их программа совершенно не устраивает нас. Единственный выход – вооруженное свержение Советов. Но после свержения предстоит длительная и кровопролитная борьба с народом. Предполагаю, мы должны располагать армией не менее, чем пятьсот тысяч штыков… И Пежен справедливо указывает, что, будучи глубоко реакционной, партия эсеров представляется для нас чрезвычайно полезной. Эсерами частная собственность признается неприкосновенной. Это чрезвычайно существенный момент, показывающий полное расхождение эсеров с большевиками, с их широкой коммунистической программой.

– У Пежена очень реальный подход к обстановке, – похвалил Клемансо. – Сибирь – это хлеб, масло, золото.

На стене большая карта бывшей Российской империи. Жирные синие линии разделяют Россию на ряд кусков с надписями: «Область интересов Великобритании», «Область интересов Германии». И рассекает Россию жирная красная линия, над которой написано: «Чехословацкий экспедиционный корпус».

– Начинайте, мой маршал, – сказал Клемансо.

6.

На небольшой станции железной дороги Пежен подошел к салон-вагону походного штаба чехословацкого корпуса и представился дежурному офицеру:

– Пежен. Корреспондент газеты «Эко де Пари».

– Проходите, пожалуйста. Вас ждут.

На стене штабного салона висит большая карта России. На ней вдоль сибирской железной дороги флажки с номерами полков, батальонов, рот. От Пензы и далеко за Байкал протянулись флажки, по всей магистрали стоят сейчас эшелоны с вооруженными чешскими батальонами.

– Мало войск в Омске, Гайда, – сказал Пежен, разобравшись в дислокации чешского корпуса. – Решительно мало.

– Подтянем, – ответил Гайда. – А те, что есть в Омске, мы задержим.

– Плохо прикрыты тылы Красноярска, а рядом слюдяные копи Троицко-Заозерной. В них красная гвардия. Недалеко золотые прииски Кузнецкого Алатау. Там тоже отряды вооруженных рабочих.

Гайду раздражал инспекторский тон Пежена. Но ничего не поделаешь: песни заказывает тот, кто платит.

– Я учту замечания, господин полковник, – морщился Гайда. – Но мы уже заняли Челябинск, Новониколаевск, Мариинск. Заверьте маршала Фоша и месье Клемансо: все будет, как обусловлено.

– Действуйте, генерал. Вот деньги. Это на содержание корпуса. Это вам лично. – Пежен положил на стол два чека и пачки денег. – Причина мятежа придумана вами удачно. Продолжайте, и поможет вам дева Мария.

7.

На письменном столе шипела керосино-калильная лампа. Ее яркий мертвенный свет вызывал у Аркадия Илларионовича неприятное ощущение, будто кто-то забрался под зеленый матовый абажур и, приложив палец к губам, непрерывно шипит: ш-ш-ш… Даже шкафы с любимыми книгами, что Аркадий Илларионович заставил перенести во флигель, в свой маленький кабинет, принимали неприятный синеватый оттенок.

– Вы что-то сказали, Аркадий Илларионович? – спросил сидевший у стола человек. Сняв пенсне, он протер воспаленные веки.

Его товарищ, сидевший сбоку, откинулся в кресле и провел ладонью по вспотевшей лысине.

– Вы хотите добавить, Аркадий Илларионович?

– Нет. Я высказал все, что надо изложить в воззвании к народу, и прошу вас быстрее кончать его. – Подойдя к окну, поправил шторы, чтоб ни лучика света не проникло наружу. Прислушался. Тихо в городе. «Что это значит? Неужели Пежен обманул?» Послышались выстрелы. Кажется, у вокзала.

– Слава те, господи, началось… – крестились «уполномоченные» и поздравляли друг друга.

– Спешите в типографию, господа, печатать воззвание, – напомнил Аркадий Илларионович и вышел из кабинета.

8.

Валерий проснулся от дробного стука. В комнате полумрак. Откинул жаркое одеяло, сел. Где-то далеко у вокзала ударила трехдюймовка. Застрекотал пулемет. У окна, чуть отбросив штору, стоял отец, одетый в охотничью куртку с большими накладными карманами, в высоких охотничьих сапогах. Тусклый рассвет пробивался в окно.

«…Я брежу… С чего же стрельба?» – подумал Валерий. Ему захотелось крикнуть, кого-то позвать. И ®н крикнул:

– Оте-ец!

Аркадий Илларионович, продолжая прислушиваться, повернулся к Валерию, улыбнулся ему.

– Слышишь?

– Я, значит, не брежу? – Валерий подбежал к окну и, отбросив шторку, прильнул к стеклу. Над вокзалом висело багровое зарево, тревожно гудели депо, макаронная фабрика, маслобойный завод. На реке пароходы, надрываясь, вплетали свой голос в тревожные крики фабричных гудков.

«Тра-та-та-та…» Где-то совсем недалеко застрочил пулемет и бухнули взрывы гранат.

– Валерик, родной мой! – Аркадий Илларионович обнял сына за плечи, как делал это давно-давно, лаская еще приготовишку Валерку. – Это чехи уничтожают «товарищей».

– Русских?

– Где же ты видел «товарищей» англичан?

– Чехи бьют русских?! – рванулся Валерий

– Това-ри-щей, – поправил Ваницкий.

– Отец, русский офицер должен быть там, где стреляют в русских.

Ваницкий толкнул Валерия в кресло.

– Ты прежде всего сын Ваницкого и вмешиваться в конфликт между чехами и Совдепами тебе просто глупо. Садись. Хочешь кофе? – решительно отобрал у Валерия револьвер, что тот держал под подушкой.

– Отец, не ты ли учил, что нет ничего святее Отчизны?

– Ты не кухаркин сын и должен понять, что твоя Отчизна и Отчизна большевиков – это разные понятия. Твоя Россия – это недра с золотом и углем, добываемыми на шахтах Ваницкого, трехэтажный дом с зимним садом и текущий счет в банке.

Валерий прервал отца:

– Но ты… проповедовал демократию и равенство. Я русский! Не ренегат, не предатель!

Аркадий Илларионович вздрогнул от оскорбления. «Предатель? Ренегат? Врезать бы тебе по скуле, с-сукин сын… – и засчитал: – раз… два… три… четыре… наследник… пять… шесть… продолжатель рода Ваницких… семь… восемь…

Овладев собой, Аркадий Илларионович закурил и, повернувшись к Валерию, выдохнул с присвистом:

– Если бог отказал тебе в разуме, так хоть слушай отца и… умей держать слово. Ты поклялся не выходить из дому. Поклялся?

– Значит, ты знал, что сегодня восстанут чехи? Что сегодня утром прольется русская кровь?

– Знал, конечно… и не хотел, чтобы лилась кровь Ваницких. В двадцать три года и я декламировал, неся окровавленное сердце на алтарь свободы и родины. Но затем поумнел. Самое трудное в жизни, Валерий, – это научиться жить просто, и самое мудрое – перестать цитировать катехизис.

Бой уже в городе. Каждый выстрел звучит для Валерия, как пощечина: «Трус! Подлец!..»

– Отец! Я должен идти.

Аркадий Илларионович уловил излишнюю настойчивость сына и, чуть усмехнувшись, отодвинулся от двери.

– Иди. На соседней улице приятно жужжат небольшие свинцовые пульки. Одна из них, такая симпатичная и миловидная предназначена для тебя. Романтика!.. Что, Валерочка, Байрон двадцатого века, сморщился? Негодуешь? Кипишь? А в глубине души рад, что я взял с тебя слово не отлучаться из дому. Смотри, как удобно негодовать, сидя в кресле, потягивая из маленькой чашечки черный кофе…

– Отец, – голос Валерия сорвался, – даже в офицерских курилках, где нет ничего святого, где даже имя невесты не свято, и там не смеют издеваться над отчизной и честью. А ты…

– Перестань декламировать.

– Ради бога, не издевайся. Я ни за что не ручаюсь.

Валерий в нижней рубашке выбежал в коридор, оттуда во двор. Прислушался. Стреляли со всех сторон, и трудно было понять, где обороняются, где нападают.

– Где сейчас Вера? – подумал Валерий. – Я должен быть с ней.

Вбежав в дом, надел офицерский френч, походную портупею, но никак не мог найти револьвера.

– Валерочка, – вскрикнула мать, обвив руками шею сына. – Если любишь меня, то… накапай мне капель… положи на диван. Грелку мне, грелку…

…Когда Валерий наконец сумел вырваться из дому, стрельба слышалась только с окраины. Над зданием городского Совдепа трепыхался на флагштоке трехцветный флаг, а золоченые кресты и белая колокольня соборной церкви сияли, залитые солнцем.

Неожиданно за спиной раздался бодрый возглас:

– Здравия желаю, Валерий Аркадьевич!

– Здравия жел… Ротмистр Горев? – тот самый Горев, что был отпущен Валерием на честное слово и едва не подвел Валерия под расстрел. В другое время Валерий схватился бы за револьвер, но сейчас только спросил:

– Почему вы одеты, простите, как трубочист?

– Маскировка! – Горев поправил винтовку, висевшую на плече. – Передайте батюшке, все гутен морген. Вечером буду иметь честь явиться к нему с докладом.

Ушел. Только тут Валерий увидел кровь на одежде ротмистра Горева. «Он не ранен! Значит, на нем чужая кровь? Мятежных чехов? Тогда б он не радовался их победе… Подлец», – вновь ухватился за кобуру и вновь не нашел в себе сил. выстрелить в ненавистного человека. К тому же в это самое время над площадью разнесся праздничный перезвон соборных колоколов. Как после пасхальной заутрени, в хор подголосков вступали все более солидные колокола, они придавали перезвону торжественность, величие, и вот главный колокол подал свой могучий голос. Он звал прихожан.

Дверь собора открыта, видны огоньки зажженных свечей и лампад. Священник в шитых золотом ризах вышел на паперть. За ним, в таких же ризах, – дьякон, дьячок. Показались хоругви.

«Какой же сегодня праздник? Неужели победу чехов над русскими празднует русская церковь? Но русские еще ведут бой на окраинах. И с ними, конечно, Вера!». Валерий приостановился.

«Я, кажется, ставлю знак равенства между русскими и Советами… Неужели есть две России? Россия Веры и Россия отца? Нет, только одна. Но чья же?»

Возле собора уже шло молебствие, и рослый дьякон, сжав кулаки от натуги и приподнявшись на носки, басил на всю соборную площадь:

– Ми-ро-лю-би-во-му-у чешскому воинству сла-а-ва-в-а-а.

– Аминь, – подхватил хор.

С окраины вновь донеслись одиночные выстрелы.

Валерий пошел прочь. Опустошенный, без цели.

На улицах появились прохожие. Одни с умилением глядели на статного офицера, другие с ненавистью.

Впереди показалась толпа в шляпах и картузах, старенький чиновник судебного ведомства, в парадном мундире, при шпаге, нес небольшую икону и пел «Боже царя храни».

А навстречу иконам гривастая, большеголовая лошадь-тяжеловес вывезла из переулка ломовую телегу. На ней грудой, точно дрова, набросаны трупы, прикрытые наспех рогожей. Рука в разорванном рукаве свисала с телеги и шаркала по заднему колесу.

– Я иду к тем, кто с Верой, – сказал себе твердо Валерий. – Они настоящие русские… Я не первый. Софья Перовская, Герцен, Николай Морозов, Вера Фигнер, князь Кропоткин. Честные люди собираются на той стороне…

Валерий поднялся в гору, дошел до знакомого дома. Калитка открыта. Нежилью пахнуло на Валерия от затворенных ставней, от заросшего травой двора. Сосед, увидев во дворе офицера, шмыгнул было в сени, но Валерий остановил его.

– Стойте! Где Вера Кондратьевна?

– Вера Кондратьевна? Э-э, зимой вместе с отцом уехали куда-то.

Рвалась нитка, ведущая к Вере. Валерий был в отчаянии.

«Я решительно не могу жить без Веры. Я должен как можно скорее увидеть ее…»

Добравшись до реки, он сел на лавочку и, сняв фуражку, подставил ветру разгоряченную голову. Давал о себе знать голод. Стало прохладно. Где ночевать сегодня? Надо было взять из дому хоть хлеба…

И Валерий побрел по улицам города. Казалось, вся русская армия собрала сегодня сюда своих офицеров. В погонах, с аксельбантами, с орденами. Одни, торжествуя, ходили по улицам с дамами и глазели, как штатские и юнкера сдирали с домов большевистские вывески и красные флаги, другие торопились куда-то, третьи качались, как былинки от ветра, и пели «Боже, царя храни» или «Шумел камыш».

По мостовой три офицера и пять юнкеров вели арестованных депутатов городского Совета. Они шли в разорванной одежде. Руки связаны за спиной. Лица в крови. Раньше конвоировали арестованных полицейские из низших чинов, теперь это делали полковники и, не стесняясь, прямо на улице, били связанных людей по лицу.

– Ур-р-ра христолюбивому воинству, – гаркнул какой-то подвыпивший купчик.

– Какие храбрые мальчики, Серж, – сказала пышная дама под розовым зонтиком. – Спасители России…

Валерия преследовала неотвязная мысль: «Я должен быть с ними… Сейчас, быть может, по соседней улице так же ведут избитую Веру».

Он все больше проникался сознанием особой трагичности своей судьбы. Пройдут годы, а имя его не умрет в памяти благодарного народа и будет вдохновлять людей, как вдохновляют их имена Спартака или Брута.

Наступила ночь. Замерзший и голодный Валерий сунулся в гостиницу.

– Пожалуйсте, деньги вперед бы-с, – попросил половой.

Сегодня, в день восстания, все лезут в гостиницы. Валерий пошарил в карманах и, ничего не найдя, вышел на улицу. Долго плутал по темным переулкам, пока не нашел дом товарища офицера. Из-за неплотно прикрытой двери вырывались тонкие струйки света и пьяные голоса.

– Выпьем за н-н-наших освободителей, д-д-доблест-ных чехословаков.

– Н-Николаю Второму, с-самодержцу всея Руси, вечная слава-а-а.

Валерий решительно повернул назад. Ночевал на бульваре. Днем сидел в городском саду, с жадностью принюхивался к запахам свежеиспеченного хлеба, что доносился из недалекой пекарни. В родном городе знакомых много, все, наверно, поют славу чехословацкому воинству. Тяга к подвигу слабела, заменялась желанием поесть.

Вторую ночь ночевал на вокзале. Рядом крестьянская семья с аппетитом пила горячий морковный чаи и ломала душистые калачи. Они одуряюще пахли… Никогда прежде Валерий не встречал ничего, что бы пахло так вкусно, как эти подгоревшие калачи.

– Господин офицер! Пожалте в первый класс. Обо-рудовали-с, как прежде. Ресторан-с.

Кто это сказал? Глаза прикованы к калачу.

– Пожалте в залу первого класса, господин офицер, – напомнил швейцар.

– Спасибо.

Утром его разбудил дежурный прапорщик.

– Поезд отправляется. Не проспите, господин поручик. Вы получили назначение в часть?

Назначение в часть?! Там будет койка, обед! Только временно, отоспаться… поесть… Потом найти путь к Вере.

Дорога до городской комендатуры была самой тяжелой в жизни Валерия. Казалось, булыжники на мостовой выросли за ночь и стали огромными, скользкими. На улице у прохожих омерзительно сытые рожи.

В комендатуре какой-то юнкер, исполняющий роль писца, долго выписывал документы стоявшему впёреди Валерия подполковнику. Потом, дохнув спиртным перегаром, обратился к Валерию:

– Чем могу служить, господин поручик?

– Хочу получить назначение в какую-нибудь часть.

– Ваша фамилия, господин поручик?

– Ваницкий Валерий Аркадьевич.

– Ваницкий? – юнкер приподнялся. – Вас просит к себе комендант.

– Вы ошибаетесь. Я не просил приема у коменданта, и он не знает о том, что я здесь.

– Но он ждет вас. Разрешите, я вас провожу.

Пошел впереди Валерия по длинному коридору и открыл массивную дверь.

– Приказано без доклада…

Валерий вошел. Комендант поднялся навстречу.

– Дорогой! Мы тебя ждем третий день! Ты куда запропастился? Идем по начальству.

«Не хватало напороться на бывшего командира. Э, все равно. Это же временно… временно… Куда мы идем? К какому еще начальству?»

Полковник почтительно постучал, потом приоткрыл массивную дверь и втолкнул Валерия в большой кабинет, длинный и светлый, с огромным письменным столом у противоположной стены. За столом Валерий увидел отца. Аркадий Илларионович привстал навстречу сыну.

– Благодарю вас, полковник, за вашу заботу. Можете быть свободны. – Проводив полковника до двери, Ваницкий показал Валерию на кресло возле стола – Ты пришел очень вовремя, в городе производят облавы на дезертиров и пощады не дают никому.

9.

В веселом месте расположилась усадьба коммуны. По ту сторону быстрой речушки стеной поднимаются темные горы. В урожайные годы там тучи кедровок кочуют по кедрачам, прячут добычу под камни и в мох, белки тащат орехи в защечных мешках, шишкари из окрестных сел бьют шишку с утра до вечера, а орехов не убывает. Сказочной скатертью-самобранкой стоит высокий темно-синий хребет Кедровая Синюха.

В зеленой низине пробегает речушка. Воду еле видно сквозь белые клубы цветущей черемухи и запах черемухи, одуряющий, пряный, доносится даже до костра. Светлое место, привольное. Это Егор его выбрал. Он и назвал луговину усадьбой, а пока что стоит на ней пять шалашей из пихтовых лапок, посередине костер, а в дальнем углу, под березами, свалено несколько бревен для первого коммунарского дома.

Ксюша всем существом отдавалась пьянящему чувству возвращения к жизни. Не слушала, а, казалось ей, впитывала в себя крики птиц, шорох ветра в ветвях, шум реки, а людские голоса казались ей песней.

Утром и вечером в шалаш заходила Вера, перевязывала голову Ксюши и давала пить какое-то лекарство.

– Я тебя сперва за ангела приняла. – Ксюша поймала Верины пальцы, приложила к щеке. – Добрые у тебя руки, ласковые.

– Да нет, просто опытные – и все, – ответила Вера. – Я два года работала в госпитале сестрой милосердия. Читала книжки солдатам, писала им письма. Больно? Потерпи, Ксюшенька, немного… Два года под подушками у солдат появлялись наши листовки. И кто-то донес. Того на допрос. Другого. Помню, выхожу вечером из операционной – а в коридоре жандармы. Все, решила. Конец. Иду к окну и думаю: если броситься вниз, то, пожалуй, смогу убежать. Но тут берет меня под руку наш старший врач и нарочно громко так говорит: «Вера, большевистские листовки подбрасывал наш кочегар. Тот, что ночью умер от сердечного приступа. Это удалось установить совершенно твердо. И я уверен, что теперь, хотя бы временно, они исчезнут». Ты, Ксюша, выглядишь молодцом.

Через несколько дней Ксюша выбралась из шалаша и, держась за ветки, поднялась на дрожащих ногах. Огляделась.

Кто назвал эту землю усадьбой? Даже забора нет. Копешками сена стоят вразброс шалаши-балаганы. Возле дальнего стряпуха варит коммунарам завтрак и чай.

К костру!.. К людям!

С трудом оторвалась от стены балагана. «Чудно… Будто в жисть не ходила…»

Раскинув руки, словно кур загоняла, расставив ноги, Ксюша сделала первый шаг и поглядела вначале под ноги, потом на горы, на румяную зарю. Шагнула еще. Покачнулась. Снова шагнула.

Навстречу заторопилась Аграфена.

– Ксюша, чумная, постой, я тебе помогу забраться в шалаш.

– Мне надо к костру.

И на своем настояла. Весь день подкладывала под ведра дрова, подливала воду в выпревший суп и радовалась тому, что вносит в общую жизнь хотя бы маленький пай. А еще через несколько дней осталась одна кашеварить.

Как-то перед обедом, чубарая лошадка подвезла к стану телегу на деревянном ходу.

– Здравствуйте. Это усадьба коммуны? – спросил с телеги пожилой мужчина, широкоплечий, в черной форменной тужурке с медными пуговицами и в очках с железной оправой.

– Коммуна, – ответила Аграфена.

– Чудесно! – Приезжий улыбнулся приветливо. – Вы Веру Кондратьевну знаете? Я отец ее. Где она? В поле?

Приезжий уперся руками в телегу, соскользнул с нее и, достав костыли, присвистнул, дескать, что поделаешь, – если своих ног не хватает. Повернулся к вознице. – Вот тебе, Федор Арефьич, и наша коммуна.

– М-мда-а, – Федор Арефьевич, кряжистый, мужичок, в домотканой одежде, оглядывал шалаши, костер, в котлы заглянул и каждый раз повторял, чтобы лучше запомнить: «В балаганах живут… лес на жилье, видать, воэят… на обед кашу варят, не жидку… Место весело, да не в месте счастье».

– Ходок к вам, – кивнул на возницу Кондратий Григорьевич. – До степи докатилась весть, что в Рогачево люди хотят жить сообща – вот мужики и отрядили его посмотреть да выведать, хороша ли будет коммуна для них. В самый сев отрядили. Пообещали за него и вспахать, и посеять, да еще семь рублей и три гривны на дорогу собрали.

Осмотрев все, мужик неторопливо распряг лошадь, пустил ее на траву и вернулся к Кондратию Григорьевичу.

– Пошли пашню глядеть.

Вечером, как всегда, после ужина коммунары пошли кто ладить литовку, кто топорище строгать, кто сразу в шалаш да на постель. Кондратий Григорьевич подманил к себе Веру, Егора, спросил:

– А газеты когда читаете?

– Не получаем мы их.

– М-мда… Это исправим. А книжки?

– Времени нет, – попыталась оправдаться Вера.

– Как нет? А сейчас? Разве нельзя строгать топорище и слушать? Подсаживайся к костру и изволь-ка читать, не ленись.

Голос у Веры чистый. Вначале коммунары не слушали. Намаятся за день и байки на ум не идут и непривычно слушать. Егор так и сказал:

– Зря надрываешься, Вера. Завтра вставать чуть свет, а слухать? Ну, я разве послухаю, да и то штоб тебя не обидеть. Да вон Тарас у костра засиделся.

– Все равно она будет читать, даже если одна останется, – то ли в шутку, то ли всерьез сказал Кондратий Г ригорьевич.

– Пошто одна. Я с тобой посижу. – Это Аграфена подошла к огню и села напротив. – Читай.

Вера нарочно читала громко, чтоб люди слышали в шалашах. И, несмотря на усталость, на позднее время, к огоньку еще подошло несколько человек. На другой вечер слушателей стало больше. И с тех пор в обычай вошло перед сном слушать Верино чтение.

– Жил да был мужик Ермил, всю семью один кормил. Мужичонка был пустящий: честный, трезвый, работящий: летом – хлебец сеял, жал, а зимой – извоз держал. Бедовал и надрывался, но кой-как перебивался. Только вдруг на мужика – подставляй, бедняк, бока! – прет несчастье за несчастьем, то сгубило хлеб ненастьем, то жену сразила хворь, то до птиц добрался хорь…

…То вздохнет мужик, то охнет, день за днем приметно сохнет. «Все, – кряхтит, – пошло б на лад, ежли мне б напасть на клад».

– Ишь ты…

– Губа не дура. Клад – оно дело шибко хорошее. Это, брат, сразу…

– Тише ты, слушай.

Читает Вера, как Ермил то с лопатой в поле едет, то буравит огород… и бранит весь белый свет. Клада нет!

– М-мда, клад, видать, не шутка, – вставляет Тарас и получает толчок под бок: тише, мол.

И Ермил решил, что без знахарки клада не добыть.

Вера прервала чтение. И как же иначе. Если спора не будет, если чтение не захватит слушателей, тогда для чего читать?

– Сразу надо бы шастать к знахарке, – сочувствует один.

– Много знахарка поможет…

– А кто ж окромя знахарки?

И Ксюше показалось, что Ермил решил совершенно правильно.

– Давайте послушаем, как получится у Ермила, – серьезно, без тени улыбки, говорит Вера.

Просит Ермил знахарку: —Помоги мне клад найти.

Чтоб узнать к нему дорогу, нужен черт мне на подмогу…

А знахарка уверяет, будто у нее есть как раз бесенок. Но мал еще, подрасти ему надо. Довольный Ермил согласен подождать и тащит бесенку на корм то меру зерна, то поросенка. Обнищал совсем. До нитки. За гроши спустил пожитки и, потеряв терпение, полез ночью к знахарке искать бесенка. «Бесик!.. Бесенька!.. Бесенок!..Не спужался бы спросонок… Шарит с пеною у рта! Ни черта!»

Егор, закрыв лицо растопыренной пятерней, громко хохочет.

Те, что верили в беса, хихикают пугливо.

– Неужто конец? – с сожалением спрашивает Егор. – Может, еще есть такое?

– Зачем такое? Я прочту вам конец.

– …Жалко, братцы, мужика, что Ермила-бедняка! Уж такая-то досада, что не там он ищет клада. А ведь клад-то под рукой! Да какой! Как во поле, чистом поле реют соколы на воле, поднимаясь к небесам. Кабы к ним взвился я сам, шири-воли поотведал…

– Это, вроде, на революцию намекает?

– Ш-ш-ш…

– …Я б оттуда вам поведал, что сейчас наверняка не сорвется с языка!

– Видать, еще при царе писал.

– Голова!

– Может, еще прочтешь?

– Завтра, товарищи.

Ксюша любила вечерние чтения. Днем дурные мысли лезут в голову, порой криком рвется душа, а вечерами у костра забываешь тревогу.