Текст книги "Алые росы"

Автор книги: Владислав Ляхницкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 27 страниц)

Добьет Егор шурф до скалы – нет самородка. Видать, замазался глиной. Значит, при промывке окажется. Это даже и лучше: сегодняшний день, считай, худо ли хорошо ли – но прожили, а к завтрему, скажи ты, как кстати найти самородок. Муку Аграфена последнюю извела.

Выбравшись из шурфа, Егор внимательно оглядывал кучу добытой породы, направлял возильный лоток. В нем Аграфена будет подтаскивать к речке пески, а он с промывальным лотком присядет на корточки у воды и будет мыть привезенную Аграфеной породу, осаживать золото, и, когда в лотке останется только щепотка шлиха – песчинки железняка, проглянут неожиданно золотые крупинки, светлые, яркие, как хлебушко колосистое в поле, как смолевые капли на черной пихтовой коре.

Промыт один лоток – пусто. Во втором попалась бусинка с блошиный глаз. В третьем – три крупиночки с маковое зернышко. Это уже хорошо: к самородку приварок. Аграфена – чудачка, вздохнула пошто-то. Эх, доказать бы ей, что и Егору бывает фарт, что и ей, Аграфене может быть счастье.

Четвертый лоток Егор нагребает не сразу, не из той породы, что подтащила к реке Аграфена, а идет сам к шурфу и, обойдя несколько раз вокруг песков, выбирает породу приглядней, такую, что «хоть сейчас на базар», как говорят приискатели.

Вот она – мясниковатая, с примесью жирной глины, красноватая. В такой завсегда самородки…А если мелкие, так долей пять на лоток… А то и поболе.

Нагребает Егор в свой лоток самой что ни на есть хорошей породы, тащит ее к реке. Тяжел лоток, язви его в печенки, порода-то веская.

Не обманул Егора, наметанный приискательский глаз. Целых три доли дал лоток. Одна золотинка с клопишку. А самородка не оказалось. Его не оказалось и в пятом лотке, и в десятом, и в сотом. Но не «глухарь» этот шурф. И не «злыдня».

Когда садилось солнце, Аграфена достала из-за пазухи чистую холщовую тряпицу – специально припасла, – Егор высыпал на нее мелкую крупку намытого золота. Та золотинка с клопишку, что вымыта четвертым лотком, как рыжая кура среди желтых цыплят. Эх, подрасти бы ей хоть с таракана.

Не фартовый, конечно, шурф, не такой, о котором рассказывают годами, но все ж можно хлеба купить.

Сколько помнит Егор, и таких-то шурфов в его жизни было немного. И больше трех золотников зараз Аграфена в тряпочку не заворачивала.

И Егор никогда не держал в руках больше трех золотников зараз, а сегодня в его пояс зашито восемь фунтов и шестьдесят четыре золотника. Пошевелишься – и давит золотишко-на бедра… Он едет, торопится, а товарищи беспокоятся: где-то Егорша? Как-то сейчас наш Егор?

Впервые Егор сознает, что нужен людям. А разве многие могут похвастаться тем же? Разве чувство единства с товарищами – это не фарт? Огo-го, еще и какой.

Чем дальше отъезжал Егор от прииска, тем больше проникался сознанием важности поручения. Еще бы. Лушка с Аграфеной зашивали золото в пояс. Сам Вавила с дядей Журой опоясывали его золотой опояской. Провожали Егора всем прииском. Счастья желали.

Разве раньше бывало такое?

Дали Егору коня. Два дюжих парня с ружьями охраняют Егора. Пусть не Егорово это золото – а всего прииска, – но держать на себе народное добро, везти народное золото, сознавать доверие товарищей – это счастье, о котором Егор никогда не мечтал, и скажи ему сейчас кто-нибудь: Егор, по левую руку лежит самородок, о котором ты грезил всю свою жизнь, по правую руку тропка к товарищам, – куда ты пойдешь?

Ни минуты не колебался б Егор и свернул на правую тропку. А выбрал бы левую, Аграфена заслонила б собой путь к самородку и указала б Егору на тропку, ведущую к товарищам.

Резво рысил жеребчик. Рыжая грива по ветру стелилась, будто буйное пламя летело над снежной дорогой. Ни копоти от него, ни дыма. Один только жар. Скрипели полозья саней. Лежал Егор, впервые в жизни завернувшись в дорожный тулупчик. Дремота клонила голову. Сладкой грустью нахлынуло прожитое.

Бывало, по нескольку раз на дню клял Егор свою жизнь. И злую нужду, что обхомутала его, загнала, исстегала. Казалось, не было в его жизни светлой минуты, ан нет, выдалось время, пришли в душу покой, и свет, что дала ему Аграфена.

«Я тебя сразу приметила. Глаза у тебя шибко добрые…»

Так говорила Аграфена потом, Когда умер ее первый муж, когда, накинув на голову шаль, она ушла из справного дома с Егором пытать счастья на приисках господина Ваницкого.

Ушла – это само по себе не такое уж диво. Мало ли девок или баб задурят, зачумеют – на узде не удержишь– и бегут с дружком, что сегодня кажется им самым лучшим, самым красивым, самым добрым на свете, для которого даже жизни не жаль. Нацелуются с ним, намилуются, а потом как протрезвятся: миленок-то на работу ленив, и пропойца к тому же, и поколачивать любит. Схватится баба, да поздно, и ревет всю жизнь, проклиная и судьбу свою горемычную, и родителей, что уму-разуму плохо учили. Всех проклянет, кроме себя.

Дивнее, когда, сбежав из богатого дома и хлебнув голодной жизни, закусит губы до крови – и все. Есть же упрямые: локоть грызут, а молчат!

Когда ж хватив лиха по самую маковку, пожелтев с голодухи, баба нежность свою сохранит, любовь сохранит, душу свою сохранит – это же дивное диво.

Повыцвели ее волосы, глаза цвета кедровой коринки теперь белесы и щеки повысохли, и поет Аграфенушка редко, а «Егорушка, милый», до сих пор так зовет. Ни когда не думал Егор, что грусть может быть так сладка.

«И пошто так неладно устроена жизнь, – рассуждал про себя Егор. – Живешь с бабой бок о бок, из одного чугуна щи хлебаешь, одной лопотиной укрываешься на ночь, нужду вместе мыкаешь. Терпит, терпит она, да и черное слово скажет, не сдержится. Ты ей ответишь попреком. И на тебе, дальше в лес – больше дров. И начинает мерещиться, што она, баба-то, век твой заела. Эхма! А разобраться баба-то – золото».

2.

До станции железной дороги добрались на третьи сутки. Один из парней вызвался проводить до города, но Егор погрозил ему пальцем:

– На прииске работы невпроворот, а ты гулеванить?

Потом пожалел, что не взял парня.

Втискавшись кое-как в вагон, Егор пристроился в уголке. В мешке-горбовике четыре буханки хлеба, картошка, запасные портянки, крупа. Егор затерялся среди мужиков – и ладненько. На станции таких тысячи. Все куда-то едут.

День проехал Егор. Ночь. Поезд то идет, то стоит. Егор не вылезал из угла. Мужики воды принесли – так только пригубил. Ну ее к лешаку, выпей и погонит на улицу.

Рядом с Егором сидели две бабы. От стенки – мороз, от раскормленной бабы – тепло. Подкатился Егор под бабий бок, задремал. Прииск видел во сне, Аграфену, Петюшку. Петюшка обнял его ручонками и говорит: «Ой, тятенька, тебя из-за пояса твово не обнимешь. Снял бы ты этот пояс, – с опояской, поди, беда как неловко, – и пробует развязать опояску.

– Што ты, сдурел, – закричал Егор и проснулся. В вагоне полутемно. Бабы где-то вылезли ночью, а рядом сидит мордастый парень и уперся рукою в Егоров живот – в опояску с золотом.

Сна как не бывало. Отбросил руку парня, завернулся в шабур. Зябко спросонок. На стенах, на потолке висят куржаки, как в медвежьей берлоге. Сунул Егор нос за воротник, чтоб теплом от дыхания грудь погреть малость. Начал дремать, а рука парня снова на опояску легла. Извернулся Егор ужом. Сел. А парень с ухмылочкой толкает локтем под бок:

– Ты, борода, не в монастырь на богомолье поехал?

– Угу.

– То-то видно, вериг на себя навешал, как тунгусский шаман, – и ткнул пальцем в пухлую Егорову опояску. – Ха-ха.

– Это я уздечки надел на себя. Коней ищу, – ответил Егор и похвалил себя за находчивость. Действительно, разве мало ходит по дорогам мужиков, потерявших лошадей. Подпояшутся уздечками и идут. Обычное дело.

– Ну-у, – парень развел руками и изобразил на лице удивление, как если б увидел рыбу с человеческой головой. – Что ж ты, борода, коняшек своих снегом кормишь?

Обомлел Егор. И правда, земля-то под аршинным снежным покровом. Кто ж в эту пору лошадей на степь выгоняет. «Эх ты, оплошку спросонок дал», – закряхтел Егор.

А парень прихохатывает и делает вид, что совсем изумлен.

– М-мда… Тех лошадок, что кормятся снегом, иначе как на чугунке и не догонишь. Так, борода? Сознайся, что убежал от старухи и к монашкам подался, а в загашник гостинец зашил?

«Вот те влип», – подумал Егор и холодный пот потек по спине.

– Шутник ты, – захохотал парень и такую морду скроил, что Егор забыл на время про страх и прыснул, зажав рот. Но потом, как опомнился, так стало еще страшней. Встал на колени – на ноги не встанешь, потому что качает вагон, – да потихоньку поближе к двери. «Слава богу, оборонился». Оглянулся, а толсторожий парень возле него стоит, другого, худощавого с черной повязкой на правой щеке, за плечи обнял.

– Полюбился ты мне, борода, прямо сказать не могу. Люблю веселых людей. Сказки знаешь?

– Отчепись ты ради Христа.

– Ха-ха, отмочил, старина. Про кого сказка будет?

Затосковал Егор. «Куда же податься?» Голые стены вокруг. Даже и нар нет в теплушке. Просто солома брошена на пол. Посередине стоит печурка железная и вокруг нее с полсотни людей: кто сидит, кто лежит, кто встал, уперся в стену руками, да приседает. Замерз. Спрятаться некуда и помощи ждать бесполезно. Попробуй откройся, скажи: «Золота, мол, на мне четверть пуда».

– Эх, – вздохнул Егор и хитро прищурясь, – так ему показалось, – начал сказывать сказку. – Купил, значит, один мужик дивну кобылу: голова у нее, как положено, махонька да красива. Сама каря, а грива сива, росту не шибко высока, а в длину семь верст. Приспичило, значит, мужику в город ехать, а кобыла в поле пасется. Взял мужик уздечку и пошел кобылу ловить: вот, к примеру, как я.

Развеселился парень, хвалит, запевка что надо. Вот если б еще у мужика молодая жена была, и пока он за кобылой ходит…

Причмокнул парень и подмигнул Егору.

– Жена у мужика была стара и крива, – зло обрезал Егор. – Вышел мужик в поскотину – разом кобылу нашел. Подошел к кобыльей голове, и только уздечку протянул, а кобыла заржала, гривой мотнула и повернулась хвостом к мужику…

Парень внимательно слушает. Видит Егор: и люди возле печки, те, что поближе, что слышат Егорову речь, тоже повернулись к нему. Тоже слушают. А Егор тем временем думает, как же от парня отделаться. Всякие мысли приходят в голову, а стоящей ни одной.

Откуда выручки ждать, если кругом четыре вагонные стены, а под ногами рельсы да снег.

– Эй, борода, ты чего замолчал, – тормошит Егора парень.

– Погодь. Кобыла семь верст. Пока теперь мужик от хвоста до головы доберется, время дивно пройдет.

Хохочут вокруг: «Ну, сказка. Ну, диво». Тут кто-то дверь приоткрыл. Увидел Егор белую снежную степь, закуржавелые кусты тальника, рыжую сторожку и у сторожки – девку в нагольном полушубке.

– Да это же Ксюха?! – изумился Егор и, просунув голову в дверь, закричал во всю мочь: – Ксю-юха-а-а-а…

Девка услышала. Побежала вдоль полотна и машет рукой. Что-то кричит.

Батюшки светы, свой человек. Тут Егор что было сил рванулся вперед. Как на зло, перед дверью – народ и позади толсторожий парень. Ухватил Егора за плечи и держит.

– Куда ты, отец?

А другой, видно, дружок толсторожего, руками по телу шарит, до опояски с золотом добирается. Тут Егор и себя забыл. Размахнулся – раз кулаком толсторожего промеж глаз, ловко дружка его локтем под вздох и, не думая ни минуты, кинулся из вагона. Уже падая, видел, как что-то огромное, темное неслось на него. Упал плашмя, перевернулся через голову и в глазах помутилось.

Очнулся, ощупал себя:

– Жив вроде? – Сел. – И ноги целы. А черное што на меня надвигалось? – Протер глаза. – Мост. Речка тут. Счастлив я, у самого моста угодил. Сажени бы на две подальше– к головой об железяки. Уф-ф… А золото?!

Схватился за живот – опояски-то нет! О-о-о, – заревел Егор. Заколотил кулаками в колени. – Не уберег! – Приподнялся на корточки, чтоб разглядеть, где этот, поезд проклятый, увозящий парня с золотом, и почувствовал, со спины что-то сползает. – Руки чьи-то? – схватился за них. – Ба, опояска. Видно, как кувыркался в снегу, она лопнула, сползла на спину, и сыплется теперь золотая крупка в портки.

Захватил Егор пальцами рванину опояски, как рану зажал. Вскочил. Поезд уже переехал мост и вагоны на том берегу. Машет кто-то рукой из теплушки и вроде бы прыгнул в снег. «Парень мордастый никак? Не иначе….»

Забыв про горбовик с припасами, поднялся Егор и, зажав опояску с золотом на животе, побежал по шпалам к сторожке. Золотинки в валенки сыплются, ноги трут, но пусть они сыплются в валенки, лишь бы не в снег. «А может, которые в снег? Хоть часть бы сохранить. Помоги, царица небесная. До Ксюхи чичась доберусь, а двое все не один».

Выбрался из сугроба на полотно. Перед ним девка стоит, в полушубке нагольном, до того конопатая – мухе негде сесть.

– Ты што ль меня кликал?

– Ни боже мой. Я Ксюху звал.

– Каку таку Ксюху, когда я одна тут округ. Тятьку со станции жду. Чаяла, он меня кличет из поезда. Тьфу!

3.

Вчера вечером черти грезились, маленькие, голые, остромордые, как новорожденные крысята. То красный язык высунут из туеска с медовухой, то хвост покажут Устину, то такое место, что и вспомнить срамно. А сегодня солдат мерещится среди белого дня. И с чего? Утром башка трещала, как пивной лагунок на печи, но Устин с умом похмелился. Не дуром, когда с опохмелки беззубая Секлетинья померещится красной девкой. Нет, этим утром Устин опохмелился аккуратно, всего один ковшичек браги выпил и сразу пошел во двор.

Приморозило. Куржаками покрылись лошади. Батраки под надзором Симеона и Ванюшки запрягали их. Путь не ближний – в город за грузом для приисков. Подняв голенища высоких чесанок, в ладной нагольной борчатке, Устин полез меж санями, проверяя завертки на оглоблях, затяжку супоней на хомутах. Сунул под бок кулачищем рыжему батраку за перетянутый чересседельник. Замахнулся, чтоб сунуть по шее второму батраку за плохую завертку оглоблей, да увидел солдата. Приземистый, в шинели без ремня, в видавшей виды папахе, высунулся из-за банешки в огороде и маячит Устину: иди, мол, сюда.

– Тьфу, грезится, окаянный. – Проморгался, глаза протер – стоит солдат и еще настойчивей машет. – С-семша, – неуверенно позвал сына Устин. И когда Се-меон подошел, показал на банешку: – Што там?

– Ничо, вроде, нет.

– Ври больше. – Еще раз протер глаза. Исчез солдат, как исчезали вчера чертяки. Тяжело вздохнув, сел на чурбан под завозней. Упер, каки обычно, ладони в колени, локти наружу, и опять подманил к себе Симеона.

– Кого, Семша, делать-то cтaнeм без грузов?

– С грузами все тяжелей, тять. Железа и соли на складах лишь на показ. Мануфактуры и посмотреть даже нет. Чего же возить в приисковые лавки?

– Видать, Семша, с господином Ваницким конец. Возить ему нечего. Ты в Совет там пройди. Обскажи: так, мол и так, уж надвое обоз сократили, всего полета, мол, лошадей запрягаем – и то хоть мякину вози. Обскажи: как же, мол, жить-то, коли грузов-то нет. Погляди-ка за стайку…

– Никого, тять, нет.

– И правда, нет. Готов обоз-то?

Устин знал не хуже сына, что обоз готов к выходу. Все осмотрено, все прилажено. Потому, не дожидаясь ответа Симеона, хлопнул его по плечу.

– С богом, Семша, езжай.

Долго стоял в воротах Устин и смотрел вслед обозу. Затихали скрип полозьев и фырканье лошадей – и вроде бы жизнь уходила из дома Устина. До возвращения обоза из города все заделье строжиться над Матреной да медовуху глушить. Это сызнова, значит, черти да солдаты небритые полезут в глаза.

«С Ваницким, видать, покончено, – думал Устин, – и с новой властью не ладится. Народная же зовется. Я тоже народ, а вот по разным дорогам идем».

Закрывши ворота, побрел Устин к дому, а в голове все та же думка: – Как бы найти к новой власти отмычку. «Егорша власть хвалит, расейские хвалят, приискатели хвалят. Стало, и мне надо как-то подладиться к ихней власти».

Открыл дверь в темные сенцы, где развешена на стенах всякая всячина: лагуны, хомуты, вожжи, сети, решета. Полета хомутов в конюшне висят, а праздничный, весь в серебряных бляхах – в сенцах, на деревянном гвозде, чтоб вошел человек и сразу видел, кто тут живет. И лагуны и решета для обихода другие есть, в кладовой, а эти повешаны для уважения.

Только шагнул Устин через порог, кто-то тронул его за плечо. Оглянулся – солдат! Мать честная, ну, скажи, как живой. В шинелке без ремня. Морда небритая… Папаха на глаз надвинута.

– Свят, свят, – левой рукой закрестился Устин. Бог может и не понять, какой рукой крестится, а правой для верности – нечистому в ухо. Слетела с солдата папаха и вскрикнул Устин:

– Сысой?

– Тс-с-с.

– Устинушка, што там стряслось? – послышался голос Матрены. – Парашка, поглядь, што там в сенцах. – Слышно было, как в кухне по полу прошлепали босые ноги батрачки и дверь начала отворяться. Сысой в два прыжка очутился в сенках, навалился плечом на дверь и зашипел:

– Ври, Устин, что хочешь, а ее сюда не пускай. Дело есть к тебе. Важнейшее дело, – торопливо шептал Сысой. – Но такое… Увидят меня сейчас – и тебе будет худо. Понял?

– Гм… Пошла прочь, Парашка, потом позову, – закричал Устин.

Губы Сысоя стянуло от холода и сгорбился он в шинелешке, как чесоточный кобель.

Пришлось загнать Парашку в подполье, вроде как за сметаной. Тем временем окоченевший Сысой, прошмыгнул через кухню в кабинет Устина и, плюхнувшись на пол, начала стягивать с окоченевших ног серые валенки. Затем поднялся, распахнул шинель и припал грудью к горячей печке.

– Я… я к тебе… Устин Силантич, с важнейшим поручением от господина Ваницкого…

В свое время Сысой по приказу Устина привез в Рогачево письменный стол. Суконце, как добрая озимь в погожий весенний день. Медведи на письменном приборе точь-в-точь как живые. Теперь суконце заляпано. Не чернилами, нет, – чернил отродясь не наливали в чернильницы, – медовухой. На столе грудятся в беспорядке ложки, миски, кружки и чайник. Устин развалился в кресле, а Сысой все не может согреться, все ходит от печи к столу. Отхлебнет горячего чаю, глотнет самогонки и опять обнимает горячую печь.

– Цело утро ходил. Сунусь в ворота – собаки забрешут, а из хомутной возчики выйдут и глотку дерут: «Эй, кто там?» А мороз до кишок пронимает. Потом коней стали поить да кормить… запрягать…

– Ты мне зубы не заговаривай, сказывай зараз, зачем пожаловал? Не то поел – и шагай себе к зайцам в тайгу, через голову кувыркаться.

Сысой задержался возле стола и попытался прочесть что-нибудь на лице Устина. Черта там разберешь.

«Выгонит? Дудки. Выгнал бы сразу».

– Аркадий Илларионович привет тебе шлет.

– Привет? – насторожился Устин. Ваницкий зря приветы не рассылает. Перед тем как прииск отнять, тоже привет присылал.

– Он тебя очень ценит, Устин Силантич.

– Еще б не ценить, такой кус оттяпал.

– Кто старое помянет, тому глаз вон.

– То-то возле Ваницкого все одноглазые крутятся.

Зло укорил Устин, но Сысою сердиться нельзя. Устинов дом единственный в Рогачево, где можно хоть обогреться и переспать. Без Устиновой помощи нечего думать выполнить приказание господина Ваницкого. К тому же с Ванюшкой встречаться – нож острый, а Устин сумеет и от Ванюшки укрыть. Здесь же легче всего разузнать, где скрывается Ксюша.

– Я возле прииска ночью был…

– Не думал, поди, господин-то Ваницкий, што они без насоса робить начнут? А робят. Вот она, власть, аж Ваницкому репицу рвет.

Матрена просунула голову в дверь.

– Зятюшка, Ксюша-то как там живет у тебя? Скучаю я без нее, – губы бутончиком, слезинка дрожит на редких ресницах.

Значит, и здесь Ксюши нет. Ответил вполголоса:

– Хорошо живет. Привет вам большой посылает.

– Есть за што. Есть. Столь я на нее положила труда, столь ночей не досыпала. Может, гостинец послала какой…

Устин махнул рукой:

– Пошла прочь, да постарайся, штоб Ванюшка Сысоя не видел, а то он покажет тебе гостинец. – Налил в кружки самогонки и, усмехнувшись криво, чокнулся с гостем:

– Ну, зятюшка, выпьем еще по одной за Ксюхино счастье, да за новую власть!

– Ты, Устин, хоть и пьешь за новую власть. – Сысой стукнул о стол порожней кружкой, – а дорога твоя не с ними. Аркадий Илларионович наказал: золото мне в земле сохраните.

– В земле? Это, выходит, помпы поджечь, штоб шахту вода затопила. – Расхохотался. – Так помпы с водой, а вода не горит, и у помп двадцать лбов каждую смену стоят. Ложись-ка спать, зятюшка. Вот диван, вот подушка…

– Аркадий Илларионович приказал передать, что не пожалеет денег, если ты остановишь шахту, и быть тебе управителем прииска. Не машись. Скоро вернется царь Николай и спустит шкуру с твоих Егоршей. А способ есть, Устин Силантич. – Сысой поднял рубаху и показал тугой пояс. – Нарочно на себе ношу, чтоб динамит не замерз. Теперь можно спать.

Похолодело внутри у Устина.

– Да кого же ты делать хошь?

– Не знаешь, что динамитом делают? Или, может, пойдешь с «товарищами» в коммунию их? У них, говорят, бабы общие.

Неожиданно под окном хрустнул снег и пьяный голос запел:

 
У матани да дом с карнизом…
 

– Куда ж она запропастилась, распроклятая дверь?

Ругань. Падение тяжелого тела и испуганный девичий голосок:

– Ванюшенька, родненький, тише ты, ради Христа. Мы еще возле крыльца. Поднимись.

– По-окажь. Это куда мы пришли?

– Домой тебя привела.

Слабые девичьи руки, волокущие к дому Ванечек, Мишенек, везде-то вы одинаковы и везде-то вашим хозяйкам чудится, что их избранный лучший в мире и пьян он сегодня случайно, как случайно был пьян вчера и на прошлой неделе, и никто не понимает его чистую душу. Не ваша ли нежность дарит миру никчемных людишек?

Матрена с трудом поднявшись с пуховика, прошла к входной двери и открыла ее. Услышала тихий испуганный вскрик, увидела, как из сенок метнулась в пургу невысокая тень, а в дверь тяжело ввалился Ванюшка. Шапка завьюжена. Обхватив мать за плечи и, прикрывши веки, затопал ногой.

 
Ах, шел я верхом,
Ах, шел я низом,
Ах, у матани…
 

– Стой ты, – Матрена с силой тряхнула сына за ворот. – Стервец! Охальник! Родную мать ш-шупать зачал. – Залепив Ванюшке затрещину и отпустив воротник, толкнула его под порог, Ванюшка повалился, как сноп.

4.

Несколько дней не евши, стараясь не спать, добирался Егор до города. Приехал и сделал все так, как наказывал ему Вавила, – отправился прямо в Совет.

Петрович, услышав о золоте, вышел из-за стола, для чего-то надел черную кожаную фуражку, одернул гимнастерку и, широко разведя руки, обнял Егора.

– Да знаешь ли ты, что такое сейчас для страны это золото? Ленские, енисейские прииски еще у хозяйчиков, а золото государству во как нужно. Ваше золото, друг, может, первое золото Советской Республики. Годы пройдут, и я буду рассказывать внукам, как принимал для страны первое советское золото.

Шумно всегда у Петровича в кабинете, а тут все притихли: солдаты с винтовками, деповские в замасленных ватнушках, учительница в платочке.

– Покажи хоть какое оно.

Егор покраснел.

– Под портками оно. Бабоньки, которые здесь, отвернитесь.

– Хорош поросенок, – воскликнул Петрович, принимая от Егора тяжелый пояс. – Хорош. Ну-ка, рассыпь его на бумагу.

В комнате тишина. Десятки людей неподвижно стояли вокруг стола. Они ни разу в жизни не видели золота. Молча смотрели слесари из затона, серые, точно призраки, мукомолы, солдаты с винтовками, молодая востроглазая учительница в ослепительно белой кофточке, заправленной в длинную синюю юбку, как сыплются из мешочка тяжелые зерна, такие невзрачные, корявые, грязноватые. Пшеничные зерна куда красивей.

Никто не протянул руки к золоту. Никто его не потрогал. Петрович снял с головы фуражку и вытер ладонью лоб.

– Желтые капли народной крови, – сказал он, содрогнувшись, словно и впрямь увидел капли крови. Потом обернулся к юной учительнице и сказал: – Вера, возьми провожатых и отнесите с Егором золото в банк.

5.

Трудно дается золото приискателям. По крупинкам, а то и пылинкам собирают его. Трудно выдержать и не сдать намытое золото перекупщикам, когда на прииске кончился хлеб, когда голодные ребятишки просят есть, а приказчик Кузьмы Ивановича привез муку, сахар и соль прямо на прииск и дразнит ребят.

Нелегко было довезти золото с прииска в город, и не думал – Егор, что самое трудное ждет его впереди.

В банке Егора ошёломила тишина коридоров, застланных ковровой дорожкой. Такую немытыми пальцами страшно потрогать, не то что ступить на нее. Черные тяжелые двери, невесть из какой древесины, и сияние витых медных ручек. Такого великолепия не было даже в доме господина Ваницкого на прииске.

Будь у Егора личное дело, скажем, пришел бы он на работу проситься или заработок свой получить, или еще по какой нужде, он остановился бы в вестибюле и, потоптавшись, решил: в другой раз, однако, приду.

Сознание, что пришел он сюда по народному делу заставило войти в коридор. Ради народного дела ступишь на угли. С этими мыслями Егор вошел с Верой и провожавшим их слесарем из депо в кабинет бухгалтера банка.

За обширным столом сидел широкоплечий, холеный человек. Волнистые волосы расчесаны на прямой пробор, бородка пухленькая клинышком, золотое пенсне на черном шнурочке.

– С золотом? Очень приятно. Будьте любезны, по коридору вторая дверь напротив окна. Я черкну вам записочку. Будьте здоровы, – и, приподняв пенсне, прищурившись, оглядел подшитые валенки Егора, рыжий его шабур, залатанный на локтях и плечах. Не дожидаясь, пока посетители удалятся, подошел к окну и широко распахнул форточку.

В, комнате, против окна, уткнувшись в конторские книги и стуча костяшками счет, сидело шесть человек. Ближайший к двери сухонький старичок с сизым носом крючком, взяв записку, удивленно пожал плечами.

– Золото-с? Это-с не к нам-с. Это-с влево по коридо-ру-с… Раз, два, три, четыре, пять, шестая-с дверь по правую руку-с. Хи-хи.

Недоброе было в хихиканье старика. Повернув налево по коридору и отсчитав шестую дверь, Вера с Егором остановились перед туалетной комнатой.

– Может, со счета сбились. Толкнемся рядом.

– Хватит. – Вера медленно багровела. – Идемте прямо к бухгалтеру.

– Вы снова ко мне? – удивился бухгалтер, оскалив зубы в насмешливой улыбке.

– Вы решили поиздеваться? – наступала Вера.

– Что вы! Что вы! Отнюдь! Но приемка золота, милая барышня, операция не нашего профиля. Да, да, совершенно не нашего профиля. Будьте любезны, поезжайте в Иркутск, там, на набережной Ангары, находится золотосплавная лаборатория. Она определит пробу и истинное количество банковского металла в вашем мешочке. Там, вероятно, укажут и адрес, где от вас смогут принять это золото в наше смутное время… и даже, возможно, оплатят его чем-нибудь… кхе, кхе, извините, я очень занят, милая барышня.

Егор ошарашен отказом.

– В-в-ваш бродь, – начал Егор заикаясь, – вы, должно стать, не поняли: золото я привез. Первое золото новой России. Внуки будут про этакое вспоминать. К тому же у нас на прииске полтысячи человек – а мука кончилась. Без денег Кузьма Иваныч муки не дает: золото требует. А как же мы Кузьме отдадим первое золото Советской России?

Кажется, все ясно сказал Егор, а бухгалтер еще шире ощерился, будто доволен, что на прииске нет муки и ребятишкам нечего есть.

Вера повторила бухгалтеру то же, что говорил Егор. Бухгалтер мотал головой, как бугай. Он дал знать Ваницкому, что с его бывшего прииска принесли артельное золото, и ждал указаний, как поступить.

– Значит, принять не хотите? – вновь спросила Вера.

Бухгалтер достал платок и, прикрывая рот, ответил:

– Не мо-гу. Прав не имею. Ин-струк-ции нет. – Он наслаждался словами. Он и рот прикрыл, чтоб не выдать своего торжества.

Вот оно «бездействие в действии», как говорил Ваницкий. Нужно «товарищей» заставить встать на колени.

– Что?

– Я говорю вам: примите локоть, мне нужно позвонить в Совет.

– Звоните… откуда хотите, и не мешайте работать.

– Отпустите шнур.

– Отпустите, ваш бродь, тебе говорят, – наступал с другой стороны Егор.

Зазвонил телефон. Бухгалтер протянул руку к трубке, но Вера опередила его.

– Алло! Да, это банк. Ваницкий? Позвоните попозже. Станция… станция., барышня, соедините с Советом. Петрович? Здесь такое творится…

Бухгалтер, потеряв и пенсне, и лоск, ругался, как грузчик на пристани, и старался вырвать из Вериных рук телефонную трубку. И вырвал бы, да Егор толкнул его в кресло и не давал подняться. Вера тем временем объяснила положение.

– Помнишь задержку с пенсиями вдовам солдат? Уверяли, что денег нет, а жалование служащим банка выдали за полгода вперед. Слушай, Петрович, шли сюда немедленно комиссара и бухгалтера тоже. Да есть у нас, есть. В депо наш бухгалтер, коммунист. Я ожидаю в банке.

Бухгалтер вытирал потный лоб.

– Вы, конечно, шутили? Да мы… Одна минутка – и все будет сделано. Я как-то не понял сразу, какое золото вы принесли. Минутку…

– Из комнаты – никуда.

– И не надо, не надо. Я по телефону распоряжусь.

Все сразу нашлось: и весы, и пробирные ключи для определения пробы золота, и инструкция по приемке, и специальное письмо золотосплавочной лаборатории о порядке расчетов за золото. Нашелся даже уполномоченный лаборатории, в маленькой комнате напротив кабинета бухгалтера. Но это было уже под вечер, когда пришел в банк комиссар и новый бухгалтер банка.

Когда Вера с Егором наконец сдали золото и вышли из банка, было уже темно.

– Спасибо, Вера Кондратьевна. Не ты бы… а теперь… – Егор похлопал по мешку с деньгами.

– У вас, Егор Дмитриевич, есть где ночевать?

– А как же? Целый вокзал.

– Нет, идемте к нам. Я вас познакомлю с папой, а завтра утром мы отправим вас на поезде и провожатых дадим.

– Да што ты, Вера Кондратьевна, какие там провожатые, я, чать, не маленький, – обиделся чуть Егор, но, вспомнив, толсторожего парня в вагоне, пачки кредиток, что лежали сейчас у него в мешке за спиной, – потряс головой: – Провожатый, оно ничего. С провожатым легче ехать, Вера Кондратьевна.

6.

…Вечер. В маленькой столовой все, как прежде: и книги на подоконниках, и диван на гнутых ножках, напоминавший Валерию Ваницкому гончую, и пузатый буфет. Вера сидит у фырчащего самовара. Напротив нее на месте, где раньше любил сидеть Валерий, сидит дядя Егор. Поставил на все пять пальцев левой руки блюдечко с чаем – и дует. Неудобно этак пить чай: из кружки лучше, но так, из блюдца, пил однажды купец на постоялом дворе. Раздувая щеки, как шар, и дул, полузакрывши глаза. Кондратий Васильевич, поседевший, уставший, сидел во главе стола и, мешая в стакане морковный чай, с интересом смотрел на Егора. А тот, смущаясь, пытался рассказать о своем прииске. Слова подбирал такие, чтобы Вере Кондратьевне понравились, и говорил потому необычно отрывисто:

– Кедра у нас… не обхватишь… Зеленые-зеленющие. Школу строим… аж на четыре горницы будет, да еще коридор, – сказал про школу и, отхлебнув остывшего чаю с блюдца, взглянул на Веру: «Слушает. И то хорошо».