Текст книги "Алые росы"

Автор книги: Владислав Ляхницкий

Он ожидал удивленного возгласа, улыбки смущения и вопроса: «А сейчас?»

– Это тоже тайна полишинеля, – спокойно ответила Вера. – Мы, неискушенные девушки с косами, сразу же узнаем своих рыцарей.

Вера давно догадалась, что сегодня Валерии неспроста так пристально изучает ее лицо, неспроста так охотно и вместе с тем с сожалением вспоминает их юность. Это льстило и волновало. Хотелось вновь пережить свою полузабытую девичью влюбленность, полную тревожных томлений. Но вместе с тем все более ощущалось какое-то отчуждение. С каждой фразой Валерий как бы уменьшался в размерах. Удалялся куда-то. Тускнел.

«Как все изменилось», – подумала Вера и встала из-за стола.

– Простите, мне надо уходить.

– Если позволите, я вас провожу.

– Буду признательна..

– И если позволите, зайду вечерком. Мне надо вам много-много сказать.

Вышли на тихую, зеленую улицу. Мальчишки, бегавшие на лужайке, остановились, глядя на щеголеватого офицера со звенящими шпорами на ярко начищенных сапогах.

Вера шла впереди. В белой строгой кофточке, заправленной в серую клетчатую юбку с высоким корсажем, она казалась выше, стройнее. Валерий удивился своей неожиданной робости: «Был в квартире один На один. Упустил такой случай. Тюфяк!»

С досады сломил ветку черемухи в палисаднике, мимо которого проходили, зло хлопнул себя по голенищу сапога и, прищурясь, взглянул на Веру. Обычно, встретив молодую женщину, Валерий оглядывал ее, оценивал, ощупывал взглядом. Ничего себе бедра, талия подходящая… и мысленно сдернет с нее одежду, представит себе ее обнаженной и залюбуется. И женщины понимали, что их раздевают. Иные краснели, пряча стыдливо лицо, сутулились, будто и впрямь прикрывали свою наготу. Иные гневались и гордо вскидывали голову.

Вера не раздевалась.

Валерий даже содрогнулся при мысли, что может увидеть ее обнаженной, и тотчас в мыслях закутал ее в какой-то салоп и отвернулся краснея. Вернулась давно позабытая робость, когда простой взгляд на девушку казался непростительной дерзостью.

Свершалось великое таинство рождения «единственной» женщины. Валерий хотел вечно смотреть на Верину розоватую шею, чуть прикрытую прядкой золотистых волос, на прозрачное ушко. Все так совершенно и удивительно. Она хорошела с каждой минутой.

Валерий с радостью снова почувствовал себя юным и чистым. Внутри него что-то запело чуть слышно, будто ветер коснулся струн арфы.

«Сейчас прямо в родительский дом. Мама, отец, вот невеста моя… – покачал головой. – Маман сразу в обморок: дочь простого учителя? Ужас! Но я настою».

– Валерий Аркадьевич… Вас занимают великие думы? Взялись провожать и молчите, как гимназист. А меня очень интересует, кем стал мой старый товарищ. Вы раньше так горячо говорили о правах человека, свободе… Погоны вас не испортили?

– Наоборот, они приподняли меня над миром и показали его с новых сторон. Я сильнее, чем прежде, ненавижу малейшую неправду. – Ох, как хотелось сейчас быть выше, стройнее, иметь на погонах еще одну звездочку, и говорить как можно весомей, остроумней. И он начал с жаром рассказывать о сегодняшней встрече с батальоном женщин-ударниц, о саркастическом выкрике по адресу героинь.

– Вера Кондратьевна, я ударил мерзавца… Я взял его за шиворот и популярнейше объяснил… Это Жанны д’Арк… – очень понравилось это сравнение, и Валерий опять повторил – Святые Жанны д’Арк. Они приносят в жертву отчизне все самое лучшее, самое дорогое: женственность, доброе сердце. Как нужно ожесточить его, чтоб оно повелело взять в руки винтовку и идти убивать варваров, что разбомбили в Реймсе собор.

Вера повернула лицо к Валерию. «Она, конечно, приятно поражена яркостью моей речи. Больше не надо слов, а то ненароком испортишь ту общность мыслей и чувств, что, кажется, уже возникли».

– Вера Кондратьевна, – закончил Валерий, – как видите, я не стал хуже.

– Простите, но я, пожалуй, согласна с тем, кто выкрикнул грубость. Валерий Аркадьевич, отчизну надо защищать без истерики и… не там, где ее пытается защищать ваш кумир Керенский.

– Здравствуй, Вера, – раздался чистый, певучий голос.

– Здравствуй, Евгения. Ты с чемоданом? На поезд?

– Как всегда, по заданию комитета, в степь, в Камышовку, в общем – в латифундию дома Ваницких, – говоря так, Евгения с любопытством рассматривала красивого офицера почти так же, как он осматривал хорошеньких девушек. Рыжая, стройная Грюн была очень эффектна и, видимо, очень смела…

Она чуть приметно подмигнула Вере.

– Я удивлена – ты и вдруг с офицером?

– Тогда познакомься: Валерий Аркадьевич, сын Ваницкого.

– Сын того самого?

– Да.

– Ох, монашка, монашка. Что ж, пожелаю успеха, – сказала с затаенным ехидством, но Валерий ответил чистосердечно: «Спасибо». Хотелось сказать, что новая знакомая очень эффектная девушка, но показалось бестактным хвалить другую в присутствии Веры. Но надо прервать молчание, оно становится неприличным.

– Такая молодая и разъезжает одна. И зачем-то по местам, где расположены конторы отца?

Вера не слышала. Встреча с Евгенией не сулила добра, особенно после июльских расстрелов. Вера встревожена. Спросила у Валерия:

– Послушайте, вы примкнули в конце концов к какой-нибудь партии?

– Слава те господи, нет. И совершенно свободен… Впрочем, вы в знаете, кто такие кадеты?

– Примерно.

– Так вот я, наверно, в душе кадет. Хороший кадет. Пекусь о народном благополучии. Был бы у нас по-прежнему царь, Дума, министры, ответственные перед Думой… и просвещенный монарх…

Вера неожиданно перебила.

– Спасибо, Валерий Аркадьевич, я пришла, – протянула загорелую руку. – Я очень рада, что вы кадет.

– Правда? А почему?

– Недавно мы с папой вспомнили вас. Я уверяла, что вы должны решительно полеветь, а он утверждал, что вы человек по-своему честный, но левее кадетов вам не пойти. Я всегда очень рада, когда убеждаюсь в уме моего отца.

Валерия покоробило. Вера судит его. Значит, не любит. Ответил с насмешкой:

– И вас захватила мода последних дней, и вы прописались в партийные?

Вера рассмеялась.

– Избави бог! У нас все по-старому, по-прежнему. Папа, как был большевиком, так и остался, я – тоже. Прощайте.

Надо бы остановить ее…

– Может быть, скажем все-таки до свидания?

– До свидания, Валерий Аркадьевич. Я рада сегодняшней встрече. Приходите еще. Все же мы были друзьями…

– Были? Мы будем друзьями! – и пошел вслед за Верой, но калитку загородил какой-то небритый тип, в замасленном пиджаке.

– Здравствуйте, господин офицер, – улыбался он во всю ширь смуглого лица, – вы случайно не Тамбовской губернии?

– Что?

– Не Тамбовской губернии, спрашиваю? Из усадьбы «Лужки»? Барин там был, точка в точку такого обличая, – говорил и медленно выходил за калитку, вытесняя Валерия.

– Пусти! – А Вера уже завернула куда-то и теперь ее надо искать, – Пусти… К-каналья…

– Во-во, – расхохотался мастеровой, – господин офицер наниматься пришел? Мне как раз подручного надо. Только я строгий. За водкой пошлю, так долго не бегать, вашбродь, огурцы чтоб хорошие для закуски… Вам направо, господин офицер? Может, я вас провожу?

В калитку вошли два солдата. Мастеровой молча пропустил их и опять потихоньку начал теснить Валерия.

Стараясь не прикоснуться к замасленному пиджаку, Валерий отступил на тротуар и тут прочел вывеску на воротах: «Паровая мельница Ф. Г. Петухова».

– Так, значит, вы из Херсонской губернии? Выходит, земляки! – мастеровой раскинул руки, словно собирался обнять.

«Боже мой, народ собирается, смотрит, хохочет. Еще в историю попадешь».

Круто развернувшись, Валерий стремительно пошел прочь, продолжая недоумевать: какая нужда привела Веру на мельницу Петухова? Явно не случайно заговорил с ним этот нахал? Вера большевичка? Якшается с этим сбродом? – появилось чувство легкой брезгливости. – Но почему его, офицера, защитника Родины, не пустили на мельницу? А солдаты прошли в калитку?..

Волнующе недосказанное почудилось вдруг Валерию. Как в детстве при упоминании о масонах или о розенкрейцерах Вера превращалась в какую-то жрицу. Вот она в ярко-белом с золотом ритуальном наряде идет к Валерию. Пленительно грациозная, чистая, прикоснуться губами к краю ее одежд – величайшая милость. Она улыбается ему.

– Извините, господин офицер, позвольте вас обойти, – услышал Валерий и вздрогнул. Он действительно стоял посередине узкого тротуара, загородив дорогу дебелой, пышногрудой даме в кружевной накидке, с малюсенькой собачкой на тонком шнурке.

5.

Пройдя вторую калитку и поздоровавшись со сторожившим ее небритым солдатом, Вера направилась к деловому двору. Там, у дверей закрытого склада, на ящиках для макарон, на закрытых брезентом штабелях мешков с мукой, и прямо на белесой, мучнистой земле сидели человек тридцать солдат. Слышались смех, шутки, порой соленые. При виде Веры стало вдруг тихо.

– Здравствуйте, товарищи!

– Здравия желаем, Вера Кондратьевна!

– Товарищи! Скоро кончаются наши курсы и вы поедете в деревню, где сейчас засилие эсеров, где наши люди пока, как березы в степи: на сотни верст если встретишь одного – хорошо. Сейчас, идя к вам, я повстречалась с видной эсеркой, вы ее знаете по митингам – Грюн…

– Еще бы не знать, складно говорит.

– Сколь с ней спорили.

– Она едет в деревню, товарищи. Там встретите и таких, особенно после расстрела в Петрограде. И говорю вам прямо, готовьте себя к решительному отпору эсерам. Вам надо твердо запомнить, что сулят и что на самом деле несут эсеры. Официально вы едете помогать в уборке хлебов. И во многих местах вам сразу же скажут представители разных комитетов содействия: идите, мол, к Тит Титычу или Савве Саввичу, у них и хлеба побольше, и кормят сытнее, а ваша задача – прежде всего помочь маломощным хозяйствам, солдаткам, фронтовикам. С этими вопросами мы сегодня и разберемся.

– Вера Кондратьевна, – перебил ее неожиданно мастеровой в засаленной тужурке. – К вам какой-то офицер приставал у ворот, что случилось?

– Все в порядке. Просто встретился друг детства.

– Надо быть осторожней.

– Я это потом поняла. Извините, товарищ Ельцов.

6.

– Любовь – это, Ксюшенька…

– Гхээ… Дозвольте, барышня, обратиться, как пройтить в село Камышовку, до конторы товарища… господина Ваницкого?

Странное дело. Вчера гуляли с Евгенией по степи – трое спросили контору Ваницкого. И сегодня – второй. Все плечистые, бородатые, толстошеей – не мужики, а быки откормленные. Грюн осматривает каждого, как на весы становит.

– Иди прямо. За озером – Камышовка. Увидишь церковь, против нее и контора.

– Премного вам благодарны, товарищи барышни. Дозвольте идти?

И этого Грюн проводила глазами до поворота дороги и, взяв Ксюшу под руку, повела ее по тропе, по чистой, умытой росой траве.

– Любовь, милая Ксюшенька, должна быть свободна, как ветерок, как морская волна. Как то облачко на небе… видишь его? Прихотливое, все клубами. Или вон та яркая, пестрая бабочка, что порхает с одного цветка на другой. Понравился мужчина – поцелуй его, отдайся ему самозабвенно, со всем пылом страсти, несказанного сумасшедшего наслаждения. Через неделю он непременно приестся, как приедается все, что чрезмерно сладко. А через месяц встретишь его случайно на улице и не сможешь вспомнить, где и когда с ним встречалась? Он совершенно забыт. Сегодня я сгораю в объятиях другого.

 
Где вы теперь? Кто вам целует пальцы?
Куда ушел ваш китайчонок Ли?
Последний раз вы, кажется, любили португальца?
Иль, может быть, с малайцем вы ушли?
 

Красиво поется, Ксюша. И это не просто песня, а гимн божественному разврату, сладости беспокойной, безумной свободной любви. А вот слушай еще.

 
Хочу быть дерзким, хочу быть смелым,
Хочу одежду с тебя сорвать,
хочу упиться роскошным телом…
Тара-ра-рам, тара-ра-рам, тара-ра-рам…
 

Голос у Евгении звонкий, с переливами, как у птицы-зорянки.

– Барышни, дозвольте спросить, эта дорога случайно не в Камышовку ведет?

– Прямо идите, против церкви контора Ваницкого.

– Что-с?

Очередной бородач, с усами в разные стороны, недоуменно вытаращил глаза, оглянулся сторожко. Ксюша весело рассмеялась.

– Контора Ваницкого, говорю, прямо.

Странная эта Евгения Грюн. Приехала сюда дней пять назад. То сидит с Лукичом в его комнате и из-за двери слышится: бу, бу, бу, как над покойником читают, то уйдет куда-то и нет ее целых полдня, а то, как сейчас, схватит Ксюшу под руку, как подружку, раскатится смехом.

– Гулять идем.

– Некогда мне. По хозяйству…

– Борис Лукич отпустил. Клавдия Петровна – тоже. А в степи сейчас чудо как хорошо.

Брали с собой хлеба, огурцов, воды в туеске.

– Ксюшенька, оглядись вокруг. Не так. Ты прищурь чуть глаза и смотри, как колышется даль, будто бы волны ходят вокруг. Настоящее море. А ты знаешь, кстати сказать, несколько миллионов лет назад здесь действительно было море. Высоко-высоко над нами, может быть, где сейчас кружит коршун, ты видишь его? Так до самого коршуна была все вода. А где мы идем, тут было морское дно. Плавали диковинные рыбы и разные морские страшилища, и дочери морского царя всплывали на поверхность, выслеживать себе кого-нибудь на предмет выйти замуж. Дуры какие. Мужья – пьяницы, драчуны, дебоширы. Мало того, ты устала сегодня, тебе нездоровится, а он пришел вечером навеселе, хлопнул тебя по спине ладошкой и валит на кровать. У тебя на душе буря, гроза, кошки скребут, может быть, слезы в горле стоят, а ты покоряйся ему, ублажай. Показывай, будто и впрямь без ума от его грубых ласк.

Странная какая Евгения. Мужики про это же сказывают со смаком, слюни на губах, аж противно. Бабы начнут мусолить, вовсе душу мутит.

А эта – как сказку сказывает.

 
– Старый муж, грозный муж, —
 

пела Грюн.

 
Он не любит меня,
и сидит только деньги считает.
Он ревнует меня и тиранит меня,
даже в церковь одну не пускает.
А я все же сбегу, а я все же сбегу
в божий храм к капуцину монаху
и к решетке прижмусь, все, что чувствует грудь,
все грехи расскажу я без страха.
Ох как любо смотреть, ах как любо смотреть,
как глаза его вдруг разгорятся,
и как будет просить,
чтоб его полюбить,
полюбить… и грехи все простятся.
 

Пела. Глаза веселы, а на душе кошки скребут. «До чего надоела холостяцкая бесприютная жизнь, Сегодня Яким, послезавтра кто-то другой. Ваницкий, вот бес: Женя, люблю, Женя, жить без тебя не могу, Женя, ложись скорее на кровать. Жениться обещает, но, конечно, и не подумает. Да какой дурак женится на любовницах. Женька, прошла твоя жизнь в двадцать три года…»

– Ксюша, слышишь протяжный крик?

– Это болотная курочка кричит. Забьется в траву, кричит, а увидать её – легче саму себя без зеркала разглядеть: бегает все, бегает.

– Бегает… Она за тысячи верст бегает каждую осень. В Африку убегает пешком. Там зимует, а чуть весна – и обратно. Все пешком, все пешком, потому что надо любить, а только в наших местах, на нашем приволье любовь, а не просто случка. Тут она, как и мы, встретит своего парня, наверное, подмигнет ему по-курячьи – и, боже ты мой, пропади все на свете ради мига настоящей свободной любви.

Рассказывает Ксюше, и у самой замирает дух, будто вернулись прежние годы, будто исчезла из тела и из души проклятая усталость преждевременной старости. Ксюша слушает. Внимательно слушает, а глаза не горят.

 
И коль будет просить, чтоб его полюбить —
полюбить и грехи все простятся,—
 

пропела полушепотом, с придыханием. Так на девчонок действует особенно неотразимо. «Я завидую ей. Побывав в лапах Сысоя, она сумела сохранить душу девственницы. Но я разбужу в тебе зверя. Разбужу. Не будь я Евгения Грюн».

.– Товарищи женщины, эта дорога куда?

– В Камышовку, прямо к конторе Ваницкого.

– Ну-у?

7.

В Заречье, как называют старожилы земли за рекой Аксу, нет больших сел. Там – горы, покрытые черневой тайгой с осиной, с пихтой, с дурнотравием, скрывающим лошадь. Там хилые Новосельские деревушки: Кучум, Башкирка, Берлинка, Сиротка, десяток кержачьих заимок и пасек, шалаши углежогов и смолокуров да золотые прииски.

Лет десять назад, после столыпинской земельной реформы, в Заречье стали переселять латышей, эстонцев, немцев Поволжья, татар. Выделяли им землю в личную собственность. Стройся, живи, плодись, размножайся, да не лезь в революцию.

Земли на отруба отрезали самые лучшие, лес превосходнейший, луга богатейшие. Так кое-где возникли хутора – небольшие районы удельно-нищенских княжеств в шесть душевых наделов. Каждый из хуторов обнесен забором-поскотиной. Каждая травинка хозяйская – чужая корова не суйся. Внутри непременно еще забор, окружающий хутор-усадьбу.

За заборами – избы. Крестовые, под железом, с прирубками и клетями, полуземлянки с подслеповатыми оконцами, уткнувшимися в землю. Но богат ли хозяин или беден, а ворота ставил непременно большие, тесовые, непременно чтоб с кровлицей, а под кровлицей крест: то православный восьмиконечный, то католический – перекрестье, а то и серпик луны на шесте. Пусть портков у хозяина нет, но бог зато свой.

Отсюда, из домов под железом, можно ждать удара в спину, а из землянок – предупреждение о готовящемся ударе. Необходимо среди хуторян разыскать друзей. И Вавила с Егором отправились на хутора.

И друзья находились. Даже порой не там, где их ждали. Так было в то звонкое, яркое утра. Звонкое не стрекотанием кузнечиков и гомоном птиц, а своей удивительной тишиной и прохладой, расцвеченной только что вставшим солнцем, когда даже хруст ветки, даже звуки собственных шагов превращаются в песню. Когда идешь по дороге среди зарослей лапчатолистой калины, любуешься тонкой дрожащей пряжей золотистых солнечных лучиков, процедившихся сквозь листву и не можешь не петь. Когда каждая мысль облекается в песню без слов.

Пелось и оттого, что в Камышовке создали Совет. Начали передел земель. Школу строить решили.

Хороши дела, так и поется весело.

Внезапно за крутым поворотом дороги за рощей высоких берез открылся нарядный хутор: крепкие надворные постройки с остроконечными черепичными крышами походили на огромные мухоморы.

– Крепко живут, – дивился Егор аккуратным домам. – Даже улицу подмели. Кваску бы испить…

– Потерпи. Напьемся в ключе.

И ушли б, не окликни их звонкий девичий голос.

– Вы, наверно, Вавила Уралов? Папа уехал на службу, но просил встретить вас.

Русоволосая девушка в белом переднике растворила калитку.

– Заходите, прошу.

В завитой хмелем беседке девушка угощала холодным молоком с белым хлебом, мягким и невесомым.

– Третий день вас поджидаю. Я учусь в гимназии, а летом отдыхаю у папы. Он служит на почте в селе и просил подождать его. Он очень ждет вас. Вот газеты. Отдыхайте. К вечеру он вернется.

Вавила поблагодарил девушку и начал листать газеты «Новое время», «Живое слово», «Сибирская жизнь». На их страницах сообщалось о расстреле демонстрации на Невском. «…Сотни убитых и раненых».

Об этом Вавила уже читал, но сердце щемило, будто впервые прочел. Так было на Дворцовой площади 9 Января, на Ленских приисках. Тогда стреляли по приказу царя. А теперь власть, что называет себя народной, стреляла в народ.

Бросилась в глаза фотография. Парадный подъезд. Два юнкера с винтовками застыли у входа по стойке «смирно». На ступеньках обрывки бумаг, мусор и подпись под фотографией: «Конец осиного гнезда».

О разгроме редакции «Правды» Вавила тоже читал, но снимок видел впервые. Вот они, молодые, безусые парни, разгромившие редакцию рабочей газеты. Такие же стреляли и в демонстрантов. Вавила вглядывался в лица юнкеров. Парни как парни, с ними можно ехать в вагоне, пить чай с баранками, петь, балагурить и не знать, что завтра они тебе выстрелят в спину.

Развернул «Живое слово» за 7 июля… Крупный заголовок «Арест Ленина».

Даже слов не нашлось, чтоб поведать об этом Егору. «Партия обезглавлена!»

Лихорадочно листал дальше. «Петроградский листок» за 11 июля сообщал, что Ленин сел в поезд, идущий в Финляндию. Далее совсем фантастическое сообщение: «Из Стокгольма, при посредстве немецкого посланника… Ленин отправлен в Германию».

«Путают, врут. Значит, не арестован!»

Тут-то на хуторе Вавилу с Егором нашел нарочный от Бориса Лукича. За пазухой у гонца записка пропотела донельзя, и среди стершихся строчек Вавила сумел разобрать только два слова: украл… не промедли…,

– Что там случилось? – допытывал Вавила гонца – белобрысого парня с веками, покрасневшими от ветра и бессонницы.

– Я почем знаю. Борис Лукич дал мне эту писульку и наказал: скачи на хутора, там ходят Вавила с Егором. Как найдешь, так лошадей им отдай и пущай они едут в Камышовку, хоть в полночь. Нате вам лошадей. Передохнуть бы им надо…

8.

Вечером Грюн не стала пить чай и Борису Лукичу не дала сибаритствовать у самовара с газетой. Увела его в комнату, прикрыла дверь и снова оттуда: бу, бу, бу.

«Спорят, похоже. И чего они вечно спорят», – подумала Ксюша, собирая грязную посуду.

А спор между тем был весьма любопытен. Евгения показала Борису Лукичу на постель, сказала:

– Садитесь и хватит валять дурака, Спрашиваю вас в последний раз: согласны вы или нет?

– Но…

– Опять но. Запрягите, а потом понукайте. Считаю до пяти, согласны – беспрекословно подчиняться, как того требует партия? Нет – мы, эсеры, умеем разделываться с предателями от азефов до лукичей. Итак, р-раз…

– Евгения…

– Д-ва-а.

– Товарищ Грюн, выслушайте доводы.

– Три-и.

– Ведь даже подсудимому дают последнее слово, а тут такие обстоятельства…

– Четыре.

– С-согласен.

– Клянитесь.

– Клянусь.

– Помните об Азефе.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

1.

Ксюша с полуночи забралась в озерные камыши, что у самой дороги. Много народу проехало мимо нее и прошло, а кого нужно все нет. Июльское солнце раскалило, казалось, даже растопило степь, и это не марево, а жидкая раскаленная степь, блестящая, как вода, протянулась до самого горизонта.

«В тайге, когда хочешь, везде тень найдешь, – думала Ксюша. – И студеной воды сколько хочешь, а тут жарило как утром поднялось на небо, так палит и палит и напиться негде. Под ногами одни бормыши. Неужто они другой дорогой проехали?»

Густые хлеба стояли за пыльной дорогой. Разморенная зноем кургузая куропатка вывела выводок понежиться в дорожной пыли и малютки-куропчата ныряли в нее, как в воду, барахтались то на одном боку, то на другом, головой зарывались в пыль, хлопали от восторга еще не окрепшими крыльями.

– Цып, цып, цып, – невольно позвала их Ксюша и вслед за этим радостно вскрикнула – Вон они!

По дороге медленно приближались Егор и Вавила, ведя в поводу уставших лошадей.

Ксюша еле дождалась, когда они поравнялись с островком камышей, и, убедившись, что на дороге других людей нет, торопливо выбежала навстречу. Егор удивленно раскинул руки.

– Ксюха… откуда ты? Здорово, девка!

– Постой, дядя Егор, здороваться после будем, сейчас времени нет. Беда на селе стряслась. Лукич за вами послал, а я тут вас караулю. Перво-наперво к Иннокентию загляните. За этим я и ждала. Слышишь, Вавила?

– Да объясни, что случилось?

– Времени нет. Итак хозяева, поди, ищут. Огород не полит, попадет мне, как трепаной. Иннокентий вам все по порядку расскажет. Сворачивайте с дороги и так возле озера езжайте до второго проулка. Там увидите избу Иннокентия. Нужна буду, знать мне дайте. Прощевайте покуда, а я побегу.

2.

Увидев гостей, Иннокентий с размаху вогнал топор в чурку и пошел навстречу, как всегда стремительный, но– хмурый и растерянный.

– Не рад? – начал было Егор.

Иннокентий его перебил:

– Рад-то я – прямо сказать не могу как, но для пользы дела вам лучше было мимо меня проехать. Не председатель я боле Совета… И ячейка наша распалась… – Сел на порог. Не заметил, что гости стоят. – Только ушли вы, как приехала снова та баба, помнишь, Вавила, с тобой шибко на митинге спорила. С ней одноглазый Сысой. Может, знаешь его? Собирают они, значит, митинг, и Борис Лукич берет слово, трясет перед сходом кулем и кричит:

«Помните, у нас в лавке – украли пуд соли? Так нашли этот куль у нашего председателя Иннокентия в сенках. Есть и свидетели… Они видели, как он, председатель… эту соль из лавки тащил. В селе за стакан соли ведро пшеницы дают, а тут цельный пуд…»

Я и этак и так: не брал, дескать, соль и не видел ее. и не знаю, как она в сенках очутилась. Не верят. А свидетели шапки сняли, крестятся: «Сами видели».

Иннокентий залпом выпил ковш холодной воды.

– Этого еще мало. Лезет на трибуну учителка и порванной кофтой трясет. Вот, грит, ваш председатель пытался меня снасильничать. Плачет, стерва. Самые настоящие слезы льет. А меня в тот вечер лихоманка трясла, на печи под тулупом лежал. Жене поверь. А с солью… Эх, кабы в бога верил, на колени бы встал да поклялся перед иконами…

3.

Борис Лукич дожидался Вавилу и Егора во дворе потребительской лавки. Увидев их, легко соскочил с телеги и, раскинув руки, пошел им навстречу. Легкий, подвижный, в белом полотняном костюме, как капитан парохода.

– Как я рад, как я рад… Тут у нас… Только представьте себе, представитель народной власти насилует девушек! Я б его расстрелял…

– И я тоже, – ответил угрюмо Вавила. – Только правда ли это? Жена говорит, что в тот злополучный вечер Иннокентий пролежал на печи в лихорадке, а соседка-старушка три раза заходила и поила его настойкой полыни.

– Жена! Соседи! Да их легко подговорить на любое свидетельство, а учительница – человек культурный, активный член нашей партии. А как же быть с солью? Я своими глазами видел у Иннокентия в сенках этот злополучный куль.

Разговор проходил под навесом завозни, куда на лето ставятся розвальни, кошевки, а на зиму – телеги, ходки, бороны, плуги.

Из окна чистой горницы, прикрывшись тюлевой занавеской, за разговором следила Евгения Грюн. «Растерялись. голубчики», – торжествовала она.

Борис Лукич, чуть усмехнувшись, продолжал с наигранным сочувствием:

– Может быть, ты и на соль нашел свидетелей… на хуторах? Может быть, митинг устроим?

С крыльца донесся задорный, с искринкой голой.

– Чудесная получилась прогулка, Клавдия Петровна. Аромат над полями такой, что голова кружится, как от nepвoro поцелуя. Еще бы рядом паж с не целованными губами, а мне бы четырнадцать лет… – Евгения расхохоталась и, судя по приглушенному смеху, обняла Клавдию Петровну. – А жеребчик был просто прелесть: неказист, но горяч и послушен, не в пример современным мужчинам.

Так с хохотом Грюн пробежала в угол двора к Борису Лукичу. Внимательно оглядела Вавилу прищурясь, будто только увидела.

– A-а… Старый знакомый, – протянула руку в белой лайковой перчатке. Грюн была в белой кофточке, в белых пикейных бриджах и черных сапожках. Волосы растрепались и пушистыми прядками падали на плечи, на щеки. Евгения знала, что это идет ей, и не спешила поправить прическу.

После митинга, где она потерпела поражение и был избран Совет, Евгения бросала на Вавилу взгляды, полные жгучей ненависти. Сейчас лицо ее было благожелательно, голос ласков. Она вроде бы искренне посочувствовала неудаче с Советом и, узнав, что Вавила имеет свидетелей, устанавливающих ложность показаний учительницы, оживилась и попросила познакомить ее с этими людьми. Вавила заколебался, но Евгения настаивала:

– Мы можем быть политическими противниками, можем спорить на митингах до хрипоты, но мы, Вавила, честные русские люди, и любая несправедливость должна одинаково волновать любого из нас. Вы, кажется, не верите мне? Даю вам честное слово, употребить все свои силы, все свое красноречие для реабилитации оклеветанного, если он оклеветан… Но соль? Борис Лукич сам видел эту соль в сенях у Иннокентия. Впрочем, все эти дела мы успеем еще разобрать, а сейчас я предлагаю купаться – раз, и обедать. Клавдия Петровна обещала сегодня окрошку. Настоящую деревенскую окрошку. Идемте купаться, друзья.

У Егора урчит в животе с голодухи. Как поели на хуторе – так одним махом до Камышовки. «Пошто же Вавила молчит? Озабочен, видать. Оно и понятно, такое дело в Камышовке раздули – и вдруг, на тебе, все раз валилось. Эх, не надо б нам на хутора торопиться, а тут обождать еще неделю, другую. Может, иначе бы вышло».

– Так купаться, друзья, – весело повторяет Грюн, – а любезный хозяин снабдит нас мылом и полотенцами.

Егор нутром находит ответ:

– Спасибочки. Помыться мы с Вавилой помоемся с удовольствием, да мыло у нас есть… полотенце тоже, а обедать не можем никак. Окрошка, конешно, хорошо, аж слюнки бегут, да мы как на зло перед самой Камышовкой заголодали малость и наелись, не знали, што будет окрошка. Простите уж, в другой раз. Верно, Вавила, я говорю?

– Конечно! Уж извините.

У озера, у камышей, Вавила с Егором остановились.

– Ксюху бы чичас повидать.

– Непременно надо. Ты мойся, а я вернусь.

Ксюшу Вавила нашел на огороде.

– Слава те богу. Вернулся. А я заскучала, неужто, думаю, трекнулись в сторону.

– Ксюша, у тебя есть подруги, знакомые. Всех обойди, со всеми поговори, только исподволь. Если Иннокентий вор, надо бить его, а не Совет распускать. И я полагаю, либо на Иннокентия наклепали, либо воспользовались его преступлением и Совет растрепали. На Совет метит Грюн, а Лукич перед ней, как собачонка, ходит на задних лапках. Немедленно иди, Ксюша. А встретимся у озера или вечером я мимо пройду и встану у церковной ограды. Следи.

4.

Все в степи на покосах, и пришлось Вавиле с Егором ходить по полям. Встречали приветливо.

– Вовремя вы вернулись. У нас тут такое творится, не приведи бог. Председатель-то наш…

– Слыхал. А ты веришь?

– Учителка порвану кофту казала. Свидетели есть… И Борис Лукич неужто б позволил соврать… Митинг хочешь собрать? Оно, конешно, хорошо бы Совет возродить. Да кого-вот теперь выбирать председателем? Ты от меня к Степану собираешься? Не ходил бы к нему. Слушок идет, вместе с председателем воровал.

Пришлось идти к Степану обходом, таясь. Он тоже радостно жал Вавилову руку.

– Шибко вовремя ты пришел. У нас тут такое… Ты до меня у кого побывал?

– Прямо от Прохора.

Степан помрачнел.

– Зря ты к нему ходил. Слушок идет, он помогал председателю хапать.

– Да оба же вы в одних окопах лежали, одних вшей кормили, мальчишками в бабки играли. Неужто, Степан, ты не веришь товарищу?

– Свидетели есть… Понимаешь? Сказывают, тетка Фекла еще видела, как Иннокентий куль к себе в избу тащил.

Свидетелей оспаривать бесполезно. Русский человек не приучен к лукавству и порой свидетельству верит больше, чем собственной памяти. Еще с детства помнил Вавила прибаутку-присказку.

– Фома, Фома, ты вечор пил без ума.

– Я вечор допоздна молотил.

– А кто Пахому нос своротил? У бабки Маланьи печь развалил? У Феклиной телки хвост оторвал? Это Федот видал.

– Неужто свидетели есть? Простите меня Христа ради.

Свидетелей почему-то становилось все больше. И все члены Совета оказались примешаны к воровству.

5.

Этот день до вечера и весь следующий Ксюша ходила по селу. Пригодилась недолгая работа в потребительской лавке. Знакомые чуть не в каждой избе.

– Ксюшенька, милая, проходи. – и в знак особого уважения хозяйка обметет подолом чистую скамейку.