Текст книги "Алые росы"

Автор книги: Владислав Ляхницкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 27 страниц)

– Э, черт, – выругался Вавила и, оставив Тараса, кинулся в комнату управляющего. У порога сиротливо стояли шлепанцы синего бархата. Постель не смята. Железный ящик для золота тоже открыт и пуст.

Сбежал управляющий!

Снег запорошил следы на крыльце. Значит, сбежал еще вечером на лучшей гусевке и теперь его не догнать. Он увез с собой золото, деньги и планы горных выработок, без которых трудно вести работы…

Тарас уже протрезвел и, стоя за спиной Вавилы, с ужасом и стыдом оглядывал комнату управляющего.

– Только три раза… П-по самой малюсенькой… 3-за Ленина… За слободу… Ах, сволочь я, сволочь.

Солнце чуть поднялось над горами и празднично осветило долину.

2.

Прослышав про бегство управляющего, к шахте пришли все, кто мог: и рабочие второй смены, и их семьи. Ребятишки не шумят, не бегают взапуски, как всегда, а настороженно стоят на сугробах.

Замерло все. Даже пихты, казалось, притихли, даже окрестные горы. Только труба кочегарки дымит как обычно.

Увидев Журу с Вавилой, народ пошел к ним навстречу.

– Кто же платить-то нам станет?

– Робить где будем?

– Харчи где станем брать?

– Как же теперь без хозяина?..

…На приисках Ваницкого золото мыли лишь летом, а зимой вскрывали торфа – пустую породу, лежавшую над песками. Это на открытых работах. На шахтах добывали золотоносные пески и таборили их в кучи, готовя для летней промывки. Ваницкий мог ждать весны – у него были деньги, – а после бегства управляющего на прииске не осталось ни копейки.

– Тише, товарищи, – поднял руку Вавила. И когда вокруг стало тихо, дядя Жура снял шапку и поклонился. Издавна повелось, что с народом говорят, обнажая голову, и начинают с поклона.

– Робята! Товарищи! Как платить, как с харчами быть – это решит комитет. А покамест, робята, робить нам надо, хоть какую копейку добыть. И мерекаю я, значит, управителем выбрать Вавилу. Лучше нам мужика не найти.

Тишина. Лушка стояла, прижавшись спиной к копру, смотрела с тревогой то на Вавилу – справится? Нет? – то на народ: доверят Вавиле?

Егор из середины толпы смотрел Вавиле прямо в глаза и шептал, крутя пальцами перед самым лицом. Видно, примерял Вавилу к должности управляющего, разбирал каждую его черточку и лицо постепенно теплело. И у людей теплели лица.

– Некому боле, – выдохнул, наконец, Егор.

И народ поддержал:

– Конечно, Вавилу…

– Решили!

– Спасибо, товарищи, – Вавила тоже снял шапку и поклонился народу. – Сейчас соберем комитет и решим, как работать. Не расходитесь. Минут через десять сделаем первую раскомандировку на свободную нашу работу. Ур-ра, товарищи!

– Ур-ра-ра-а!

Лушка сорвала с головы полушалок и, взмахнув им, запела:

 
Отречемся от старого мира,
Отряхнем его прах с наших ног…
 

Лушка славила новую жизнь. Ее голос был еле слышен. Но вот несколько мужских голосов поддержали ее, вступили рядом стоявшие товарки, и свободная песнь, как клятва, зазвучала у шахты.

Пели все, даже ребятня приутихла и пела, сняв шапки, как раньше снимали их на молебнах. Кто не знал слов, тот пытался тянуть мотив. Кто не знал мотива, – а таких большинство, – тоже пел, потому что нельзя не петь, когда песня – клятва, когда этой клятвой начинается первый день новой жизни.

Кончили петь. Вавила по-хозяйски, ревниво оглядел невысокий копер, провисший канат, лошаденок, впряженных в водило подъема. Смотрел по-новому, теперь до всего есть дело.

«Надо будет канат проверить, – подумал он. – Изношен, может и оборваться. – Оглядел крепь и решил, что тонка. – Надо сейчас же сказать, чтоб привезли крепь потолще, попрочнее. Денег нет. Промывалку надо пускать. Это значит канаву копать для воды… Строить тепляк…»

Не успел до конца додумать, как ставить тепляк для зимней промывки, от шахты раздался испуганный крик:

– Вавила-а, сюда-a! Насос не качат! Шахту вода затопляет…

– Не может быть!

Прежде всего – забежал в кочегарку. Пузатый зеленый^ локомобиль дышал жаром. Спросил кочегара:

– Как у тебя тут? Шахту топит!

– Давление ладное, не должно бы топить, – забрав молоток и гаечные ключи, кочегар выбежал с Вавилой за дверь. Вентиль крутнул. – И тут все в порядке. Вишь, как валит из трубы отработанный пар. Значит, донка работает в полную силу. Вечно они там орут: топит, топит, а спустишься – все как надо. Даже лезть неохота.

– Все же пойдем…

– Пойдем. Только теперь, Вавила, власть наша и надо таких, что орут без толку, малость прижать, а то чуть што – кочегар виноват. Обидно. Ей-ей.

Бадейный подъем не работал, и в шахту спускались по деревянным обледенелым шпилькам, вбитым в крепь. Сразу же – духота, запах гниющего леса, тяжелый туман и сквозь него, потухающим крохотным угольком, виден огонек жировушки. До дна шахты десяток аршин, а лезешь по скользким шпилькам – и кажется шахта без дна.

– Кочегара скорее, – кричали снизу.

– Идем, – ответил Вавила.

– Сторожись, тут вода по колено. Вставай на бревно.

Бревно осклизлое. Вавила оступился, сорвался, и вода полилась в голенища сапог. «Вот и крещенье», – подумал Вавила.

– А ну, ребята, подвинься малость.

Это сказал кочегар. Примостившись на бревне, он присел на корточки и пощупал насос.

.– Горяч… Пар идет. Вентиль открыт до предела.

Глаза привыкли к темноте и огоньки жировушек уже не казались тусклыми красными точками. Они вырывали из темноты обледеневшую крепь ствола, воду на дне. На бревнах, перекинутых через водосборник, уснувшим барсом лежал черный насос, и возле него сидели на корточках приискатели в замазанных глиной ватнушках, с кайлами и лопатами на коленях.

Вбирая воду, обычно насос громко чвакал. Блестящие штоки поршней порывисто двигались. Сейчас насос недвижим и нем.

– Чертовщина какая-то, – завздыхал кочегар.

– Тише ты… не накличь беды Не зови его. Услышит не то, завозится, гору тряхнет – тогда никакая крепь не удержит породу.

Кочегар смутился и, чтоб скрыть оплошку, заворчал на сидевших рядом рабочих:

– Топит… топит… Набралось в колено воды и орать. Прокладку сменю и работай за милую душу. Вавила, гони их в забой.

Уверенный тон кочегара Вавиле понравился. Дельный, кажется, парень. И верно, зачем зря страх нагонять.

– Ребята, не мешайте тут кочегару. Идите в забои, – крикнул вверх – Дядя Жура, а дядя Жура, я тут задержусь ненадолго.

– Вечно вот так, баламутят народ, – пробурчал кочегар. – и, перекрыв пусковой вентиль, начал отвертывать гайки на крышке насоса.

Забойщики разошлись по забоям. Сверху, по шпилькам спускались новые рабочие. Они обязательно останавливались у застывшего насоса, справлялись, что с ним такое, как справляются о здоровье близкого человека, и, успокоившись, ныряли в темь низкого штрека.

– Начинайте работать, товарищи, я скоро приду вас проведать, – говорил Вавила им вслед и, проводив последнего. присел рядом с кочегаром.

– Дай-ка мне запасной ключ. Помогу. Слесарил когда-то.

– Крути тогда гайку вон с энтой крышки. Понимашь ты. неладно выходит: кочегаров, как собак, ненавидят. Как неполадки какие в шахте, так управитель на нас кивает: кочегары, мол, виноваты. Мы и за отлив, и за подъем отвечаем. Ходишь-ходишь к управителю, просишь досок, чтоб барабан починить, а он даже и слушать не хочет. А как подъем встанет и у забойщиков простой, так кочегар виноват. В праздник напьются и орут: бей кочегаров. Надо б по самой первости такое изжить.

– Изживем.

– Отвинтил? Снимай крышку. Там, видно, прокладку прорвало. Пар напрямую идет. Починим, Вавила, не бойся. – Снял крышку и удивился: – Скажи ты, прокладка цела. Что ж приключилось такое?

Склонясь над насосом, кочегар ощупал золотники, внутреннюю поверхность цилиндров. На лице его появилось выражение недоумения.

– Посвети-ка получше. – Тихо присвистнул. – Золотники… разбиты кувалдой! Ах, фефела я, ах, простофиля! Управитель с конторщиком ночью в шахту спускались. Их рук это дело.

«Вот тебе и праздник труда, – думал Вавила. – В других местах честь по чести, а на нашем прииске я проморгал. На всю Россию один такой бестолковый…»

Не знал Вавила, что в это же время тысячи людей в Петрограде, Москве, Одессе, Владивостоке, Чите так же хватались за головы. На фабриках и заводах, в магазинах и банках оказалась испорченной, сломанной, унесенной самая нужная часть, самая нужная запись.

Саботаж хватал Россию за горло.

От злости на самого себя Вавилу начало знобить. И вместе с тем появилась холодная решимость. Такая же, как десять лет назад в Петербурге, когда он кинулся на полицейских, отнимавших у демонстрантов красное знамя.

– Надо все начинать сначала, – сказал Вавила себе.

Вода прибывала, в штреке ее уже с четверть. Она и подсказала новому управляющему первое решение. Вавила нарочно спокойно сказал откатчикам:

– Управляющий испортил насос и шахту заливает вода. Идите по забоям и скажите товарищам, чтоб шли на-гора.

– Пойдем и мы с тобой на-гора, – сказал кочегар. – Тут больше нечего делать.

– Я выйду последним. Скажи там, чтоб к шахте собрали всех комитетчиков. Надо решать, что дальше делать.

– Известно что – лапти суши. Только работу нашел, вроде оправился малость, семью хотел переправлять и на вот тебе, плюхнуло.

Скорбь в голосе кочегара. А большой мужик, сильный. Захотелось его успокоить.

– Подожди ныть, может быть, что и надумаем.

– Может, ложками будем воду выхлебывать? Так селедки хоть надо, чтоб больше пилось, – рассмеялся невесело кочегар и зубами скрипнул под собственный смех. – Эх, жисть проклятущая. – Сплюнул и полез вверх по шпилькам.

Оставшись один на руднйчном дворе, Вавила сёл на осклизлое бревно, и руки бессильно легли на колени. Падали в водосборник капли с крепи и уныло звенели в тиши. Высоко над головой, в просвете копра, светил клочок голубого неба.

– Прозевал… Недодумал…

На прииске живет четыреста, человек. Может быть, даже пятьсот. На первые дни есть запас в магазине, но проесть магазинское – дело недолгое, а дальше что делать? Распускать народ? Куда распускать? Где в зимнюю пору люди отыщут себе работу, кров и кусок хлеба?

Из штрека один за другим выходили рабочие. Понурые, пришибленные известием о затоплении шахты, они подходили к испорченному насосу, молча стояли над ним, как над покойником.

– Выходит, конец? Жить-то как станем?

Тот же вопрос задавали себе десятки приискателей наверху, у копра. Когда Вавила вылез из шахты, Егор сразу к нему:

– Народ тебя шибко ждет. Скажи, кого делать? Ты ж теперь управитель.

Вавила чувствовал на себе выжидательный взгляд сотен глаз. Будь готово решение, он бы поднялся на сугроб или ящик и рассказал, как жить дальше. Но шахту-кормилицу заливает и не видно силы, способной бороться с водой.

– Что я, бог? – рассердился Вавила. – Не могу я сейчас…

– Не можешь? – Егор топтался в недоумении. «Как так не знат? Вавила не знат?» – И неожиданно почувствовал уверенность, как на митингах, где бивали эсеров. – Тогда сторонись, и дай я скажу им по-своему, што от тебя на степи услыхал, а ты покамест подумай. – Поднялся Егор на штабель крепи, сдернул с седой головы шапчонку, поклонился низко в разные стороны.

– Робята! Товарищи! Правильно обсказал тут Вавила вчерась. Все вокруг – горы, леса, прииски, все это наше. Грезил ли кто из нас, штоб были у нас свои прииски? А вот он – свой!

Егор от волнения задохнулся. Прижал к груди руку с лысой шапчонкой и стоял, улыбаясь, уносясь мечтами в те дни, когда Петюшка его станет взрослым. Вот он идет, с курчавой бородкой, в очках – шибко грамотный стал, – в пиджаке, в картузе с настоящим лаковым козырьком… Хлеб несет, ситный… Чего не причудится…

Егор закашлялся и увидел свою Безымянку, товарищей у копра. Вон Аграфена стоит, смотрит не отрываясь на мужа. Говорили: Егорша, мол, пустобрех, а смотри, его слушают так, как попа на молитве не слушали.

– Егорушка мой, светлая ты голова, соколик ты мой. жизнью подаренный, – шепчет счастливая Аграфена.

– М-мда… Такое, слышь, дело. – Егор отдышался. – Раз мы хозяева ныне стали, так и должны вести себя по-хозяйски. Оно, хозяйство-то, обязанность на хозяина налагат. Вот нас тут четыре сотни хозяев, и все мы – и я такой же, не хуже не лучше – открыли рты и ждем, штоб Вавила нам ложку с кашей за костяной забор просунул. Не пойдет так, робята. Пусть подумат каждый, как прииск теперь содержать…

Люди ловили каждое слово Егора. И верно, корова его забодай, говорит: стать владельцем земли, прииска – надо прежде всего заботу о них иметь.

– Хватит болтать про то, што нам дала революция. Все отдала, до последней крошки – и баста. А што мы дадим революции? Вот она, заковыка. А чем больше ты дашь, тем тебе же жить лучше станет. И надо думать, штоб прииск работать стал.

Высоко забрался Егор. Но слушали люди. Словечки вставляли. Жура в конце каждой фразы стукал кулаком по ладони, как припечатывал:

– Ишь, гвоздит.

– Четыре сотни хозяев!..

– Думай, что ты революции дашь…

Егор оборвал свою речь на полуслове, спустился вниз, но слова его, казалось, продолжали звучать. Стоял народ, кто подперев подбородок ладонью, кто просто, уставясь в землю или оглядывая приисковые постройки. Вон доска на копре оторвалась. Прибить надо. Не по-хозяйски этак-то..

– Нам прииск, нельзя бросать, – вслух из задних рядов сказал кто-то.

Его поддержали:

– Знамо, нельзя оставлять. Подохнем без прииска.

. – Правду святую Егорша сказал.

– Да зачем же бросать-то? Эх-ма. – На бревна вскочил расторопный парень, черный, кудрявый. – В магазине и муки, и крупы… Мы же хозяева..

– Эка понял Егоршу, – оборвал его Жура, – слазь, да мозгами раскинь, прежде чем рот раскрывать.

Парень обиделся.

– Наш теперь магазин! Для кого же добро-то беречь? Мужики, пошто вы молчите?

Тишина над поляной. Ветер сбивает с ветвей снеговые навивы, и белые пасмы снежинок крутятся в воздухе. Тяжело мужикам мозгами крутить с непривычки. Кто потылицу чешет, кто бороду.

«Складно Егорша сказал, будь он неладный. Холоп… тому ничего не жаль, – думал дядя Жура. – Што дерево срубить, што магазин разорить. Все господское. И господину не жаль. Сорвал рупь – хорошо, не сорвал второй… хм… ломай насос. Господин – не хозяин, а только всего господин. Рабочий человек – тот настоящий хозяин. Рачительный, любящий каждое дерево».

Думали все. Думали трудно. Не о себе, не о семье, а о целом прииске. Вчера еще каждый проклинал его, а сегодня надо сбросить холопью шкуру и хозяином себя ощутить.

– Чтоб на харчи заробить, надо перемыть отвалы от летней промывки, – шепчет Аграфена соседке. – Оно, ежели разбираться, не золото это – злыдни, но если нечего есть и злыдням рад будешь. На хлеб, на картопки там можно намыть.

– Отвалы надо перемывать, – уже громко кричит соседка.

Сход решает: надо перемыть, и немедля. А берешь в магазине – плати. Надо, чтоб магазинское множилось.

Но это пол дела. Только чтоб с голоду не опухнуть.

Четыреста хозяев думают, а бывший управляющий едет в кошевке и посмеивается: «Насос-то шведский. Золотник к нему не добыть, пся крев».

– Товарищи, а если нам помпы из пихт сделать? – крикнул Вавила. – Если штук шесть? Откачаем шахту?

– Однако того… откачаем…

Кинулись к кочегарке, где у стены лежали старые помпы. Да они растрескались и годны всего на дрова.

– Надо новые ладить!

Закончился первый свободный день. Звезды горели, парок клубами вырывался из ртов, когда Вавила с Егором и Лушкой подходили к дому.

– Пропал сегодняшний день, – пожалел Егор.

Вавила ничего не ответил. Он очень устал.

«Не пропал, – подумала Лушка. – Мыслимо дело, из батраков за день четыре сотни хозяев сделать! К старому ни один не вернется. На, господин Аркадий Илларионович, выкуси!

3.

Превратить прямоствольные пихты в насосы да на лютом морозе – большое искусство. Первое дело, из всех прямоствольных, пихт нужно выбрать самую прямослойную, а таких в тайге мало, слои все больше идут винтом.

Поиски пихт отняли целый день. Умельцы ходили на лыжах от дерева к дереву, искали нужные. Их узнают по хвое на пихтовой лапке, по тому, как расположены сучья, по тому, где растет это дерево, кто с ним в соседях. В редколесье дерево извертят и ветер, и солнце. Прямослойное ищи в самой дремучести, где пихты стоят, прижавшись боками друг к другу, как кержаки на молебствиях.

На ветви зима уже набросала снеговые сугробы. Попробуй увидеть ровную лапку под снежным наметом. Версты истопчешь, ища такую пихту. А отыскал – снимай лыжи, обстукай ствол, чтобы снег упал, а тогда забирайся под пихту, ложись головой к стволу и смотри прямо вверх. Увидишь сухие сучки – не годится дерево. Если где-то под гладкой корой увидишь набухший желвак – не годится. И особо смотри, как ветви растут, чтоб одна под одной, чтоб, как ни густа была лапка, а у самого ствола непременно виделось чистое небо.

До самого вечера дядя Жура с ватажкой мял на лыжах сугробы в тайге в поисках нужных пихт.

Найти их, срубить, привезти по глубокому снегу – не просто, но это только начало. Их нужно оттаять, распарить, сделать мягкими и податливыми, как воск. Хлысты длиной по двенадцать аршин в землянки не втащишь. Их зарывали в горячую землю, разогретую большими кострами.

Дядя Жура готовил помпы. Вавила и Егор с бригадой ладили плотину на Безымянке. Надо еще прокопать канаву к отвалам и попытаться их мыть. Справятся помпы с шахтовой водой или нет – никто не знает. Если и справятся, то откачка займет много времени, а харчиться народу нужно сейчас. Может статься, эти отвалы – выручка на всю зиму.

Торопится Вавила с бригадой. Торопится Жура с ватажкой. Начинают работать чуть небо сереет и кончают при звездах.

На третий день Жура начал готовить деревянные трубы для будущих помп. Все свободное население прииска собралось на поляне у шахты, где ходил взволнованный Жура, а его подручные торопливо разрывали валы еще не остывшей земли. Густой пар висел над парилками. Казалось, сама земля горит на морозе и струи белого дыма поднимаются вверх, виснут сероватым туманом над верхушкой копра и сыплют оттуда на землю тонкие, острые ледяные иглы.

Раскопано первое бревно. Оно лежит перемазанное землей и золой в небольшой парящей канаве.

Дядя Жура и рабочие из его ватажки сбросили полушубки, рукавицы, шапки. Потом взяли топоры, проверили пальцем: остры ли? Остры. Подошли к канаве, к бревну. Дядя Жура долго ходил вокруг, нагибался, разглядывал комель и вздыхал: все пойдет прахом, если не найти ту плоскость, по которой надо колоть бревно на две половинки, распускать, как говорят приискатели, пихтовый хлыст.

– Эх, кобель тебя раскроши, – вздыхал дядя Жура и добавлял такое словцо, от которого девки фыркали и делали вид, будто ничего не слыхали. А длинноногий Жура, в огромных подшитых валенках с подпаленными голенищами, все ходил возле бревна, все вздыхал, ругался, крестился, снова ругался. И тут вдруг, изогнувшись, вонзил топор в комель лесины.

– Эх, тетку твою с перебором под вздох, господи, прости меня, грешника. А ну, подмогните, робята.

Налегая на рукояти топоров, ватажка осторожно повернула бревно. И снова крестясь, поминая бога, подкурятину и родню, дядя Жура всадил топор в комель, да так, что вошел он без мала до самого обуха и угодил прямо в самую сердцевину.

– Важно, – вздохнули вокруг.

Дядя Жура. отступил на два шага, чуть склонив голову набок, оглядел податливый комель, усмехнулся в усы.

– Вроде бы в аккурат получилось, тетку твою за заднюю ногу… Святые угодники помогли.

И сразу стал дядя Жура другим. Распрямился, развернул плечи, глаза засветились молодо.

– Эй, не торчите, как свинячий хвост на молебне, бейте по обуху топора. Расширяйте щель. – Это он подручным. – Рубите волокна, поспешайте за мной.

И, оседлав лесину, отступая к вершине бревна, метко рубил волокна, пересекавшие щель, а подручные шли следом за дядей Журой, углубляя щель, и она все ширилась, все удлинялась, «распуская» бревно на две полукруглые дранины.

– Гони клин… Ш-шибче гони… Шире щель делай…

И снова про тетку. Откуда что бралось. Обычно дядя Жура смирен, а тут командир командиром.

Гнали клин по расколу. Рубили волокна. Клубы горячего пара вырывались из щели.

– Что там у Журы? – спрашивали в поселке у ребятишек, прибежавших от шахты.

– Вторую пихту распускают.

– А получается?

– Еще как… Теток пушит… аж белки с деревьев валятся.

– На дядю Журу чичас вся надежа.

У расколотых лесин осторожно вырубали середину теслами. Выдолбив ровные желоба, соединяли половинки и получалась деревянная труба. Ее обжимали кольцами-хомутами, свитыми из распаренных веток черемухи.

Которые сутки дядя Жура почти что без сна. Осунулся, посерел. И про теток забыл. Только порой обернется и крикнет в толпу:

– Эй, кто там… как в шахте вода?

– Подступает к огнивам.

Обернется к своим помощникам:

– Слыхали? А ну, торопись, да без спеху, чтоб чего не испортить. И храпки пора ладить.

Четвертая ночь пошла, когда по Копай-городку разнесся слух: первые помпы сделаны!

Костры в эту ночь горели особенно ярко. У шахты, как днем. Народу, как в праздник в моленной.

– Помпы начинают спускать!

– Каждый мало-мальский приискатель намозолил себе ладони скрипучим очупом-рукоятью. Но какие то были помпы: три аршина, четыре, а эти по двенадцать. Журавли среди кроншнепов. Впервые от них, от помп, зависело: жить ли в обжитых землянках, иметь хлеб на зиму или свертывать барахлишко и пускаться с ребятишками по зимним дорогам в поисках новой крыши. А кто ее приготовил? И лишни? кусок тоже никто не испек.

Помпы будут работать – машина не сложнее телеги, – а вот хватит ли у них сил совладать с водой? Стоило только сделать помпу, и сразу же десяток старателей спускали ее в шахту, прибивали к крепи, чтоб стояла крепко, не шаталась и не всплывала. Добровольцы вставали к очупу. Взмах, второй, третий – и упругая ледяная струя выплескивалась в канаву.

– А ну, наддай…. Еще наддай, – раздавались команды.

Отложив топор, подручные дяди Журы по очереди торопливо подходили к копру и, нагнувшись над шахтой, кричали водомерщику:

– Как там?

– Прибывает вроде.

– Поди, помедленней, паря? Третью спустили. Ты разуй глаза и смотри хорошенько. Должна убывать.

– Недоумок я, что ли, не вижу, когда убыват, когда прибыват.

4.

Ваницкий отвернулся от окна и, стоя, заложив руки за спину, дослушивал доклад управляющего Богомдарованным. Руки чесались дать по мордасам этому недотепе, да нельзя. Не положено бить дураков, можно только ругаться. И то про себя. Но уж тут Аркадий Илларионович не выбирал выражений.

«Жалкий трус!.. Фефела!.. Собачья гнида!.. Вывел из строя насос! Бесий сын! Если б просто бежал, то можно было бы послать другого управляющего – и делу конец. А теперь что прикажете делать? Деньги привез, золото… и ставит себе в заслугу, что не украл!»

– Что?

– Я закончил, Аркадий Илларионович.

– Очень приятно. Прощайте.

– Я думал…

– Думать нужно было чуточку раньше. Вы намерены просить у меня место помощника управляющего, хотя бы десятника? Сожалею, но все места заняты вплоть до кучера. Надеюсь, вы меня поняли?

Потеря Богомдарованного – как потеря руки, как покойник в доме, когда не можешь ни есть, ни пить, и мысль об одном – о потере. И даже вечером, в коммерческом клубе Ваницкий не мог позабыть про Богомдарованный. И когда потухли oгни, когда несколько избранных осталось в буфете, ожидая сообщений из Петрограда, тогда Ваницкий, подойдя к столику Михельсона и Петухова, спросил, выливая всю злость и тоску, что скопилась за день:

– Так как, господа, продолжаем выколачивать денежки и все надежды возлагаем на юродивого Луку? И продолжаем большевиков вскармливать своей мучкой, обогревать угольком, добытым на ваших шахтах?

– Ваницкий, не нудите, как классная дама. Вы сами не лучше.

– Я уже вывел из строя Богомдарованный прииск. И в ближайшие дни можете ждать развития действий.

– Богомдарованный?

– Да… целиком… Я надеюсь, мне не придется воевать с большевиками один на один.

5.

От мороза трещали деревья. На краю поляны, у самой кромки тайги, круглые сутки проходили новую шахту. В забое стояло столько забойщиков, сколько могли уместиться, не мешая друг другу.

Егор вылез из шахты и сел у костра: вдруг понадобится, не бежать же в поселок.

– Та-ак, – рассуждал Егор, – старую шахту не откачаем – отвалы выручат. Там Вавила уже промывалку ставит; отвалы ничего не дадут – новая шахта не подведет. Новая шахта промажет… Уф-ф… – страшно стало Егору от мысли, что будет с людьми, если шахту не откачают и отвалы ничего не дадут, и новая шахта мимо золота сядет.

– Сгинем, как Ксюха…

Поговорка про Ксюшу появилась у Егора недавно, но сразу укоренилась, будто с нею родился. И вспоминалась все чаще. Как вернулись в село Камышовку с солдатами, так Егор сразу же – к Борису Лукичу.

– Ксюшу мне позови.

– Нет Ксюши, – ответила Клавдия Петровна. – Ушла наша Ксюша и не знаем куда.

– Ты ее загубил, – наступал Егор на молчащего Бориса Лукича.

– Боже меня упаси. Я, Егор Дмитриевич, сторона. И в драке этой на митинге я ни при чем. Это, честное, слово, Сысой.

Через солдат искал Ксюшу. Нашел след – на пароме через реку переправлялась по дороге на Сысоеву пасеку, а дальше будто на воздух взлетала или в воду нырнула.

– Может, ушла в Рогачево?

И в Рогачево не оказалось. Тогда-то и сказал Егор:

– Сгинула Ксюха…

Вниз по течению Безымянки, у самого русла, горели костры чуть побольше. Тут тоже и ночью и днем строили промывалку под промывку галечных отвалов. Здесь Лушка, Аграфена и все женское население прииска.

Еще больше костры у затопленной шахты, где Жура с ватажкой продолжали делать деревянные трубы, храпки, где непрерывно хлюпали поршни уже спущенных в шахту помп.

И Вавила все больше здесь. Несколько раз за день спускался он вниз и смотрел на уровень. Залило огни-вы. Вода прибывала.

Поднявшись из шахты, брал топор и помогал дяде Журе. Обтесывал жерди для очупов, прожигал в них жигалом дыры. Работал молча, не торопил товарищей, но то, что выбранный управляющий все время с ними, заставляло работать дружнее и аккуратней.

Спустили шестую помпу и снова подручный Журы, держась за канат, перегнувшись над шахтой, крикнул вниз:

– Эй, водомерщик! Как там?

– Погодь малость, пусть качнут. Шахта-то велика.

– Ну?..

– На соломинку прибыла.

Подручный, безнадежно махнув рукой, уселся на опрокинутую тачку.

– Где ж помпам воду осилить, ежели пар с ней, с треклятой, еле-еле справляется.

Дядя Жура устал, спина онемела, и шестая помпа вышла плоше других: воду слабее сосет. Хмурился Жура. Шесть помп стояли по стенам шахты. Двенадцать человек качали очупы, и шесть струй стекали в канаву по желобам. Небольшая река бежит по канаве. Так неужели в шахте вода еще прибывает?

Ноги не гнулись. Как на ходулях подошел к копру Жура и, не выпуская из рук топора, нагнулся над устьем шахты.

– Эй, водомерщик, не спи, тетку твою посолить, мерь хорошенько. Не то…

Дяде Журе казалось, он крикнул громко, сурово, а стоявшие рядом расслышали только: «Эй, водоме-ме-ме-ме…» – и бормотание, как на косачином току. Подручный удивленно взглянул на Журу. Тот на глазах оседал. Веки закрылись, и счастливая улыбка появилась на худом лице Журы, словно он выпил ковш крепкой браги, закусил ее жирным блинком и сейчас, облизав губы, чмокает, как теленок. «Теши с умом», – явственно выкрикнул дядя Жура и качнулся над шахтой.

– Подсобите, он чижелый, – закричал подручный, обхватив Журины плечи.

Вавила и подоспевшие приискатели держали Журу. Склонив голову на плечо, он выкрикнул: «Качай ровней», – и захрапел так сладко, что у подручного от позевоты заболело возле ушей.

– Положим его у костра. – Вавила подхватил спящего Журу за ноги, другие за плечи.

– Сенца постелите, сенца. Под голову надо побольше подбить, чтоб удобнее стало. Ох и спит, ну чисто младенец.

– Совсем мужики без ума, – крикнула прибежавшая с промывки Аграфена. – Человек разопрел от работы, как если б из бани, а они его бух на снег. Да он разоспится – двое суток проспит, не разбудишь. Мы, бабы, не раз отступались будить своих мужиков, посля ночных смен.

На шум прибежал народ с промывки, с новой шахты. Стояли над спящим Журой, вздыхали.

– А как вода в шахте? Убыват хоть малость?

– Ладом не понять.

– Господи, делать-то будем кого? Ну, понесли дядю Журу в тепло.

Но нести не пришлось. Проснулся он так же внезапно, как и уснул. Сел. Удивленно оглядел свои пустые ладони, спросил:

– Топор-то мой где? – и неожиданно рассердился – Робить надо, а они, тетку их, игрушки играть – топор утащили. – Вскочил. Накинулся на парня, заплетавшего черемуховый хомут: – Разуй глаза – в твой хомут кулак не просунешь не то што помпу. Смерь да делай с умом…

– Убыла… На целый волос уже убыла, – раздалось от шахты.

– Слава те господи, – вырвалось у стоявших вокруг. Многие опустились на колени и, прижавшись лбом к холодному снегу, славили бога. Прииск-то Богомдарованный, вот и помог господь.

И Жура опустился на колени. Перекрестился широко, как зерно кидал в землю, начал кланяться, да словно лбом наткнулся на что-то. Вскочил и погрозил в небо кулаком.

– Дарованный богом? Черта с два, штоб тетку его петухи заклевали. Не бог его нам даровал, а наши вот руки. Народный прииск! Народный! Никак не иначе!

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1.

Нельзя сказать, чтоб Егор считал себя нефартовым. Еще в парнях он готовил лес для новой избы, и упавшая лесина насмерть придавила отца и старшего брата, а Егору только ухо порвало да щеку.

– Это разве не фарт?

А любящая жена, тихая, работящая, не гулена – разве не фарт?

Все б хорошо, но даже лучшим женам есть надо; и время от времени ситцу на юбку. С едой как-нибудь: где с маком, где с таком – где лебеда, а где просто вода, а на ситец надо разом махину денег.

Эх-ма!

Шестнадцать лет работал Егор на приисках господина Ваницкого. Выклянчит ради Христа у смотрителя место для шурфа и несколько дней кайлит породу, нагребая ее в бадейки. Аграфена поднимает бадейки с породой на-гора и тащит в отвал.

Вода бежит сверху, грязь, а Егор все кайлит, кайлит, и чем глубже становится шурф, чем обильней бежит вода, чем тяжелее кайлить, тем сильней убеждение, что шурф «будет фартовым». Да как же иначе? Предыдущий шурф был «глухарь». Перед ним был не то что «глухарь», но «злыдня», только на хлеб. Как говорят приискатели: жив-то будешь, а с бабой играть не потянет. А тут и порода вроде другая – «слизкая да плакучая», воду не успеваешь отчерпывать.

Иначе прикинь, должен когда-нибудь быть фарт? Другим же фартит!

Пробу снимал – в лотке шлиху-у… А шлих – верный признак, что золото близко.

Спирает от радости грудь у Егора. Наконец-то фартовый шурф. Самородок в нем будет желтый, шероховатый, блесткий.

Так хочется найти самородок, что Егор уже видит его и примеряет: однако золотника на три. Пять кулей муки – и не меньше. А повезет – и золотника на четыре… Аграфене на кофту купим, а то плечи выперли вовсе… Срамно смотреть.