Текст книги "Алые росы"

Автор книги: Владислав Ляхницкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 27 страниц)

Ораторша овладела чувствами своих слушателей. Люди согласно кивали и даже повторяли ее слова. Даже Вавила – он часто потом вспоминал про эту минуту – вновь подпал под влияние проникновенной речи ораторши. Только святые слова можно провозглашать с такими ясными глазами, с такой страстностью. Дай сейчас ему в руки винтовку, покажи ему немцев, и он, Вавила, проклинавший войну, кинулся бы в атаку.

«Наваждение»… – усилием воли он освободился от чар рыжеволосой ораторши. Устыдил себя: «Большевик». Заставил себя вслушаться в смысл речи Грюн и удивился: она плела примитивную чепуху, но с таким колдовским артистизмом, что завораживала слушателей. Оглянулся Вавила. Вон однорукий солдат, недавно хмурый, с болезненно искривленными губами, улыбается Грюн приветливо, одобряюще и кивает: да, да, мол, война до победы! А как же иначе?

Вон высокий, сухощавый мужик без шапчонки, в залатанной посконной рубахе, недавно кричавший, что голодает народ без земли, сейчас, слушая уверения Грюн, что с разделом земли надо ждать, кивает и повторяет вполголоса: «Подождем. Как же иначе, раз надо».

«Чертова соловьиха, – ругнулся Вавила. – Как бороться с тобой? Такой не подкинешь вопросик. Она так отбреет, что присохнет язык».

– Сестры-крестьянки, – обращение к женщинам было особенно задушевным, – большевики женщин общими делают. Это ужас: сопливый, безносый, а захотел – бери бабу, какая понравится. Об этом в селе Бугры монашенка выкликала, она сама видела: у большевистских женщин уроды родятся. С хвостами.

– Господи боже! – прошло по толпе.

Грюн кончила говорить. Держась за перила, раскрасневшаяся, уставшая, она слушала одобрительный рокот толпы. После нее говорил Яким Лесовик.

– Я не политик, дорогие мои. Я только поэт! «Звонкая песня сибирских полей», как зовут меня истинно русские люди. Я против всех партий. Я русский – и только.

Вавила недоумевал, слушая Лесовика. Он тоже говорил красиво, завладел вниманием слушателей. Но куда он гнет, отрицая все партии?

– Но разве допустимо скрыть от вас, сестры мои, братья мои, отцы, матери, деды, великую истину, что открывает нам с вами вечное счастье здесь, на земле?

 
Крушат неправды тьму эсеры,
Они несут, святая Русь,
Свободу, братство новой эры,
Так голосуй за них, эсеров,
За слуг твоих, святая Русь!
 

Так поклянемся, братья и сестры мои, именем господа нашего Иисуса Христа, что будем везде и всегда голосовать за эсеров. Только за них. Поднимем руки. Крестимся. Повторяем, клянусь именем господа бога…

Люди молились. Клялись.

«Попробуй тут выступи», – думал Вавила.

И все-таки выступил. Бросил в народ:

– Товарищи!

Взбудоражило, приковало внимание непривычное слово. Вавиле это и надо. Возвысив голос, рубя рукой воздух, он продолжал:

– Тут есть крестьяне, что недавно вернулись с фронта. Вон стоит без руки товарищ. Вон, рядом, на костылях. Давайте попросим их рассказать, какая она, война, и для чего. Может, господам ораторам самим охота покормить вшей на фронте?

Свист раздался. Крики: «Долой!» А Вавила продолжал:

– Тут господа ораторы убеждали не трогать земли. Так что ж, товарищи, при царе терпели, животы с голоду пучило и опять терпеть?

– Долой его! Вон, – кричали Грюн, Яким и с ними старости и мужики побогаче.

Но Вавила уже на трибуне. Сжимая в руках солдатскую фуражку без козырька, рассказывает крестьянам:

– При царе воевали и сейчас воевать? При царе кулацкие земли не тронь – и сегодня не тронь! Да что там земля. В начале лета несколько мужиков на поповском озере бредень забросили и поймали полмешка карасей, так из-за этих рыбешок полмесяца по деревням таскали их с ребятишками, мучили церковным покаянием, а потом на год каждого посадили в тюрьму. При царе полиция березовой кашей кормила и сейчас кормит. Ленин правильно говорит: власть захватили министры-капиталисты и душат народ. Вон стоит заготовительная контора господина Ваницкого. Меня самого на его прииске в шахте давило. Вы у него рубль весной взяли, а осенью рубль двадцать копеек отдай. Да не деньгами, а зерном. Да не по той цене, что сегодня на рынке, по той, что сами они установят.

– Какой там рупь двадцать! С меня два содрали, – пронзительно крикнула крестьянка в линялом сарафане.

– Душегуб Ваницкий, – заревела толпа.

Вавила воспрянул духом и крикнул сколько было сил:

– Правильно, кровопиец Ваницкий. А ораторы от вас утаили, что Ваницкий эсер. Да еще не простой, а чуть ли не самый главный по всей губернии.

– У-у, – загудела толпа.

– Товарищи! – больше Вавила не рисковал говорить свое. Красивее Грюн и Якима не скажешь, а в смысле толковости… Он специально на память выучил ленинскую статью и стал говорить ее…

До поздней ночи длился митинг.

«Долой эсеров, – кричали фронтовики. – Долой войну. Землю делить!»

«В селе давно организован Комитет содействия революции. Его нельзя распустить – в городе переполошатся, начальство нагрянет, а власть сейчас их. Зайдем-ка мы с тыла!» – думал Вавила и предложил выбрать Совет депутатов. Оторванный от города, он не знал, что этот лозунг временно снят большевистской партией. Да если б и не был оторван, то все равно бы его предложил. Большевики Сибири в то время еще продолжали вести борьбу за власть Советов.

– К чему Совет, – загрохотал Сила Гаврилович. – У нас Комитет содействия революции.

– Правильно, – согласился Вавила. Пусть комитет занимается революцией, а Совет займется своими делами, деревенскими, крестьянскими, бедами, разными докуками, землей, да мало ли чем.

– Правильно… Верно… – кричали вокруг. Нашими делами покедова Кешка Рыжий один занимается.

– Кешку Рыжего – председателем…

Когда расходился народ, Евгения Грюн стояла, облокотись на невысокий штакетник церковной ограды. Вавила запомнил ее ненавидящий взгляд. Тут же к нему подошел невысокий мужчина в серой холщовой толстовке, лысыватый, круглолицый.

– Товарищ мой! Дорогой! Не узнаешь? Пересыльную тюрьму под Иркутском помнишь? Узнал? Борис Лукич Липов! Как ты вырос. А я, брат, старею, – и Борис Лукич по-братски обнял Вавилу. – Я председатель здешнего общества потребителей. Эсер. Но многое из того, что ты говорил, я принимаю. Мне начинает казаться, что большевики кое в чем правы, обвиняя правительство. Я это почувствовал, ведя дело об аресте рыбаков и продаже одной милой девушки. Зайдем ко мне, чайком тебя попотчую. А Иннокентий энергичный, честнейшей души человек, он будет очень хорош в роли председателя сельского Совета.

4.

Мастер молоканки сам предложил:

– Занимайте под Совет старую сыроварню, все одно стоит без дела. Не забудьте столбом потолок подпереть, а то повалится, и шапку кому попортит. Ха-ха…

И впрямь пришлось потолок подпереть столбом, и стала ветхая сыроварня походить на шахтовый забой, подкрепленный новым подхватом. Потом рисовали вывеску на свежеоструганных досках. Писала Ксюша огрызком карандаша. Получилось не очень приглядно и плохо заметно. Борис Лукич принес пузырек чернил и вывел: «КАМЫШОВСКИЙ СОВЕТ КРЕСТЬЯНСКИХ ДЕПУТАТОВ».

Черные буквы, как из железа покованы, и от них на желтую доску падает сероватая тень. Когда прибивали вывеску к коньку сыроварни, вокруг собралось десятка два мужиков и ребятишек без счета.

– Смотри ты, с самого сотворения мира впервые мужицкая власть на землю пришла.

Притихли вокруг. У Егора слеза на глазах навернулась.

В третьем селе создают Егор и Вавила крестьянский Совет. И каждый раз, как прибивают вывеску, на глаза Егора набегает слеза.

В старенькой сыроварне собралось первое заседание Камышовского Совета. Народу набилось полная сыроварня. Открыли дверь, но вскоре и крыльца не хватило – облепили завалинку. Пришлось выставить окна, и люди выкрикивали наказы:

– Эй, Кеха, председатель! Перво-наперво надо про землю решать.

– Передел!

– Отобрать, у кого лишек!

– Про налог, недоимки!

– Солдаткам помочь!

Кто-то сострил:

– Знам, каку помочь солдаткам надо. И рад бы, да баба своя караулит.

На остряка цыкнули:

– Нашел, окаянный, время языком балаболить.

И снова посылались наказы Совету.

– Школу надо строить. В сараюшке-то ребятенки совсем ознобились.

– Машину купить сообча, молотилку, а то у Ваницкого в конторе возьмешь да восьмой сноп отдашь.

– Земли у нас, ежели по справедливости, всем сполна хватит, да лучшие земли богатеи забрали. А до наших – семь верст киселя хлебать.

– Поменьше горло дери, а то баба твоя придет хлебушко займывать аль лошадок просить, я ей припомню «семь верст киселя».

Это выкрикнул Сила Гаврилович. Сухой он, жилистый. Его не выбрали в Совет, и он так, вроде бы между прочим, проходит мимо сыроварки.

– Про контору Ваницкого… замаяла контора хуже старой ведьмы.

– Все им сдаем и в долгу остаемся…

– Про контору – в первую очередь.

– Про войну пиши. Долой, мол, ее, треклятую.

– Про войну, про войну… Прямо Керенскому: не дадим, мол, больше рекрутов.

Ксюша сидела в углу и пыталась писать протокол: «Богатеи забрали ближние земли. Закабалила контора Ваницкого. Кулак Голубев против…»

Пишет, а в теле, кажется, каждая жилка звенит радостью. Когда-то о крыльях мечтала, чтоб облететь землю и жизнь посмотреть. Так вот она, жизнь, перед ней, знакомая с детства и неведомо новая.

«Войну кончать. А с рыбаками как?» – и вставляет свое:

– С рыбаками надо решать.

– Непременно. Письмо в город написать, а пока, суд да дело, пусть луговские отберут озеро у попа Константина и – баста!

5.

Первое заседание Камышовского Совета закончилось поздней ночью. И не закончилось даже, а прервалось, потому как скоро должен заняться день и надо приступать к выполнению срочных решений Совета.

Расходились шумными группами, продолжая обсуждать наболевшее.

– Утром землю делить зачнем. Даже не верится.

– Не всю зараз переделим. Это землемерово дело, а наперво – хоть солдаткам да безземельным которым.

– У попа можно смело взять десятин девяносто, хватит ему, толстопузому, десяти.

– Да так же и записали, неужто забыл?

– А Сила Гаврилыч к концу-то примолк.

– Знать, Сила супротив силы не прет.

– Конторе Ваницкого, значит, теперь хошь деньгами плати, хошь пшеничкой. Прямо не верится.

Что-то очень знакомое и дорогое напомнила Ксюше сегодняшняя ночь.

В Рогачево такое случалось весной. В субботу, под вербное воскресенье много народу собиралось у Кузьмы Ивановича на вечернюю службу. Кто попочтенней, смелей или раньше пришел, те занимали места в моленной, остальные на улице, во дворе, возле настежь открытых окон. Расходились вот так же ночью, и каждый нес домой освященную вербочку с белыми нежными серьгами и в ладошке лодочкой – горящую свечу, огонь от лампады в моленной. А в душе – умиротворение, праздничность, вера, что завтра начнется какая-то новая жизнь.

Что-то очень похожее уносила Ксюша с сегодняшнего собрания. Так же расходился народ. Та же праздничность на душе и твердая вера, что завтра начнется новая жизнь. Только она не будет кем-то дана, ее нужно делать самим. Это вернее, слаще. До того на душе хорошо, что хотелось запеть, хотелось обнять незнакомых, идущих рядом людей.

И тут вспомнила Ксюша, что Борис Лукич за все время заседания рта не раскрыл. И сейчас шел молчаливый, насупленный, временами покрякивал, словно на плечи ему опускали многопудовый мешок. Значит, встревожен чем-то ее хозяин, такой умный, хороший и честный. Она догнала Бориса Лукича и тихо взяла его под руку. Вчера не посмела бы, а сегодня все кажутся братьями.

– Ты, Ксюша? Что тебе?

– Хотела сказать… Сколь людей на свете правду искали и я искала, и вы для меня искали ее, для рыбаков, а найти не могли. И стала я думать, нет правды на свете, а она вовсе есть. Есть! Да рядом.

– Эх, Ксюша, святая душа, раньше чем правду искать, надо твердо знать: что такое есть правда. Тебе кажется просто: увидишь и сразу, мол, сердцем правду почуешь. Ксюшенька, это много сложней. Идешь ты тайгой и пересекает твою тропу ключ с прозрачной водой. Он неглубок и шириной шагов пять. Зачем же искать обходную дорогу, не лучше ли вброд пять шагов и идти себе дальше. Верно ведь?

– Верно.

– Ключ студеный, ты босиком. Вступишь в воду – ноги как обожгло. Перешла ключ, а вечером лихорадка. Так какой дорогой лучше идти – прямой или кривой?

– Наверно кривой.

– То-то оно. Или идешь ты в густом тумане. Впереди видишь бурную реку, пороги на ней, водопады. За речкой огромное поле льда. Куда же идти? Кидаться в ледяную воду, а после ночевать во льду, без огня? Ты остаешься на этом берегу, разводишь костер и ночуешь, а утром, когда разойдется туман, глазам своим не поверишь, не речка перед тобой, а ручеек… Его можно перескочить. Не ледяные скалы за ручьем, а поляна, покрытая снегом. Видала такое?

– Да сколько угодно. В тумане все другим кажется.

– То-то оно. Откуда мы знаем с тобой, не студена ли вода, куда порешили вступить при переделе земли? Нет ли перед глазами тумана, что искажает дорогу? Скажу тебе откровенно, мне тоже кажется: правильно решил Совет дать солдаткам землю поближе, отнять у попа излишек земли, дать хоть слегка по рукам хапуге Ваницкому. Хорошо будет тогда в Камышовке?

– Конечно, Борис Лукич, хорошо!

– А если такое сделать по всей России?

– Вот бы здорово. И рыбакам бы сразу свобода, и…

– И я так же думаю дурацким своим умом, а во главе России стоят умнейшие люди. Я не говорю о князе Львове, Коновалове – это другой разговор. А Чернов? Керенский? Они почему-то не делают так, как Вавила и Иннокентий. Значит, почему-то нельзя? Не туман ли перед глазами Вавилы… и перед моими глазами тоже, потому что я многое понимаю так же, как и Вавила. Ксюшенька, это так тяжело. Думаешь-думаешь ночи напролет и мысли не можешь унять. Вроде как раскрутились в голове колесики и не остановишь их, не успокоишься, не уснешь. Все, кажется, мы делаем правильно, осуществляем задачи революции и претворяем в жизнь вековые чаяния лучших русских людей. Повернешься на другой бок и начинаешь думать иначе: разве я умнее вождей революции? Нет! Значит, я ошибаюсь! Значит, нельзя поступать так, как мы решили сегодня.

– Но утром уже начнут делить землю.

– Не знаю, Ксюша, ничего я не знаю.

6.

Все оказалось сложнее, чем представлялось Ксюше.

Совет решил землю делить утром. Ксюша встала чуть свет, чтоб пораньше управиться по домашности, но у церковной ограды, на площади, уже толкался народ.

– Кто дал им право за нас решать?

– Не хотим передела.

– Вздуть бубну рыжему Кешке.

Силы Гаврилыча не было на площади, но кричавшие слишком часто поглядывали на окна его высокого дома, очень похожего на дом Кузьмы Ивановича в Рогачево.

– Долой Кешку Рыжего.

Два дня шумел сход.

– Товарищи, только часть переделите, – надрывался Вавила, комкая в кулаке солдатскую фуражку. – У ло-шадных, у зажиточных земля у самой поскотины, а у солдаток у некоторых верст за десять.

– До-лой!

– С конторой Ваницкого и того яснее.

– До-лой!

– Ставлю на голосование, – кричал Иннокентий с трибуны.

Вот диво, на сходе не более пятисот человек, а голосов сосчитано более восьмисот.

– Долой сам Совет!

Взмокший Вавила, такой, как если б на нем воз везли, разыскал в толпе Ксюшу.

– Тебе поручали девок на сход созвать, молодух и парней. Теперь все голос имеют. И голоса молодежи нам очень нужны. Беги по знакомым, зови.

– Я побегу. А вы тут следите. Федулка хромой на том конце руку поднимал, потом ко мне шмыгнул и опять руку поднял, а посля к церковной ограде подался.

– Врешь ты все, – истошно кричал закадычный друг Федулки. – Он как стоял тут, возле меня, так и сейчас… только что вот стоял.

У церковной ограды появилась монашка – та самая, что причитала в Буграх.

– Антихрист пришел в Камышовку, – завопила она. – Вон он, вон он, – показывала она то на Вавилу, то на Егора и Иннокентия. – Блудница с бесами свадьбу справляет, – показала монашка на Ксюшу. – Блудница чертенка родит…

– Замолчи, – прикрикнул на нее Иннокентий.

За монашку вступился сам Сила Гаврилыч. Дескать, теперь не царское время. Свобода. Глотку никому нельзя затыкать.

Ксюша ходила по избам и уговаривала женщин и девок идти на сход.

– Срамота-то какая – на сход! Это девке? Да от нее женихи отвернутся.

– А может, валом повалят.

– А тебя пошто монашка блудницей зовет?

Так встречали не часто. Чаще, поговорив, посоромясь ради приличия, несколько раз отнекавшись, поправляли платок и бежали на сход.

– Верно, девонька, жисть така наступат, как бы не проморгать ее.

– Иннокентий, надо иначе устроить голосование. Ксюша видела, как некоторые по нескольку раз голосуют.

– Та-ак, – протянул Иннокентий и, выбрав момент, когда сход немного притих, выкрикнул сипловато – за двое суток голос осип. – Эй, кто за решение Совета о переделе земли, об оплате конторе Ваницкого, отходи к потребиловке, кто против – к церкви. И чтоб, как считать начнем, не бегали через площадь.

– Не гоже так. Никогда так раньше голос не подавали, – возмущался Сила Гаврилыч.

– Командовать стал. Не царское время… Долой… – надрывался Федулка.

Но народ уже шел: кто к потребительской лавке – те, что за новую жизнь, за Совет, кто к церковной ограде – те, что поддерживали Силу Гаврилыча. Вавила и Иннокентий напряженно следили за этим движением. Вон фронтовик, товарищ Иннокентия, направился к потребиловке, за ним Ксюша в окружении притихших, смущенных девок, что впервые пришли на сход, впервые стали ровней мужикам. За ними густой толпой камышовцы.

Толпа у потребительской лавки. Три-четыре десятка человек у церковной ограды.

– Ур-ра-а… наша взяла… – кричали фронтовики. Словно вихрь пронесся над площадью и взметнул вверх фуражки, шапчонки, – Ур-ра-а-а… Правду надолго не затаишь.

7.

ИЗ БАЯНКУЛЯ ВАНИЦКОМУ.

Рабочие тайно выбрали комитет двтч требуют сокращения рабочего дня подземных работах до девяти часов зпт в мокрые забои фонарей с закрытым огнем тчк.

ИЗ ПРИТАЕЖНОГО ВАНИЦКОМУ Рабочий комитет Богомдарованного требует кормящим матерям полчаса кормления ребенка тчк Послали Питер письмо требуя окончить войну.

ИЗ КАМЫШОВКИ ВАНИЦКОМУ

Подстрекаемые большевиками крестьяне требуют повышения закупочных цен сельхозпродуктов уровня рыночных тчк Бойкотируют магазин тчк Последние дни закупки торговля полностью прекратилась тчк Сходах читают статьи рабочих газет особенно Ленина зпт требуют прекращения войны зпт отставки министров капиталистов тчк Соседних селах спокойней тчк

Прочтя телеграммы, Ваницкий медленно встал из-за стола, закурил и прошелся по кабинету. Несколько дней его не было в городе, и содержание поданных телеграмм ошеломило его. Грюн права, налицо новый революционный вал и при этом вышедший из-под контроля. Позвонил по телефону.

– Барышня, мне председателя губкома эсеров. Викентии Александрович? Здравствуйте. У меня к нам срочный разговор, не сочтите за труд заехать ко мне часика в три. Что, у вас бюро? Нет, я занят, и на бюро не буду. Постарайтесь приехать сразу же после бюро. Итак, не прощаюсь.

8.

Раннее утро. Выгнав в стадо коров, камышовцы стремились в поле, Бабы и мужики, парни и девки, ребятишки тонкими струйками вытекали из переулков, сливались в ручьи, текли по трактовой дороге к поскотине.

– Слыхать, и покосы будут переделять, – шамкал дед Явор.

– Покосы на той неделе, дедушка. Сегодня лишь пашню.

– И то слава богу. Ишшо до японской войны буйные головы на передел подбивали. Да вот как получалось: кто покричит на сходе, того ден через пять в волость, на лавку, скинут портки да полсотни горячих ка-ак всыпят. А нынче, смотри, весь народ.

– Поповские земли в первую очередь станут делить.

– Поповские? Диво!

У самой поскотины, на косогоре, где чернозем по колено, где ветры наносят зимой сугробы и в самые бесснежные зимы озимые прикрыты снегом, так что весной косогор, как пасхальная горка на тарелке, весь в зелени-всходах, только яичек крашеных не хватает, тут сто десятин, отделенных попу по закону, да десятин полета благо приобретенных.

Черной птицей стоит у межи растерянный поп, раскинув руки. Ветер полощет широкие рукава подрясника, и кажутся они крыльями, сам поп – черной птицей, готовой взлететь над толпой, а крест в его руке – единственным когтем из стали.

– Братья и сестры мои, дочери и сыны! Прихожане! На церковное покушаетесь! Божье воруете. Отца своего духовного без хлеба мните оставить. И память у вас коротка, позабыли, как закон за отца Константина заступился. Недавно совсем. Дети мои…

И действует мольба попа. Начинает колебаться народ. Часто бывает: к делу уже приступили да пустил слезу человек, и забыто решение. Может, и тут повернулись бы все обратно, да Иннокентий вышел вперед:

– Эх, батюшка, батюшка, у тебя, у отца духовного, полтораста десятин, да у самых ворот, а у твоих дочерей десятина за десять верст. А у которых и ее нет. А ну, сторонись. Товарищи, правильно я говорю?

– Правильно.

– Про-о-кляну, – не унимается поп, – анафеме предам. Церковь закрою…

– А ну… – Иннокентий плюет в шершавую мозолистую ладонь и сжимает кулак. – Сторонись. Мир приговорил – и никого твой закон не поделат. – Взяв маховую сажень – две жерди, расставленные, как журавлиные ноги, расстояние между концами равно сажени, – Иннокентий идет по меже, меря сажени, а сзади – притихший народ, – Пять, шесть, – считает Иннокентий, – двадцать шесть., шестьдесят. Стоп1 Где тут солдатка Дарья Спенушина?

– Тут я.

– Робя, помоги ей столб тут поставить. И запомни, Дарья, это твоя теперь земля. Урожай снимет поп, раз уж он тут посеял, а с осени ты засевай, С лошадью как?

– Да заступом перекопаю.

– Бога побойтесь, если пренебрегаете людскими законами. Я так не оставлю. Я – в суд! – кричал поп, идя вместе с народом по узкой борозде.

9.

– Здравствуйте, садитесь, пожалуйста. – Ваницкий указал на жесткое кресло, стоявшее рядом с рабочим столом. – Я ждал вас вчера.

– Заседание комитета затянулось до ночи.

– Возможно… Но есть телефон и можно было предупредить. Впрочем, не будем заниматься выяснением отношений. Викентий Александрович, мне бы очень хотелось услышать от вас краткую информацию о политическом положении в нашей губернии.

– Именно о об этом я докладывал вчера на бюро.

– Это что? Упрек?

– Наоборот, Аркадий Илларионович, я, как председатель губернского комитета, даже почитаю за обязанность изложить члену комитета краткое содержание доклада и прений. Дело развития демократии вообще и влияние нашей партии в частности проходит чрезвычайно успешно. Конъюнктура на селе благоприятна весьма, и, по данным наших функционеров, за нами идет, от восьмидесяти до девяноста процентов крестьян. Местами больше. Но нам достаточно этих цифр. Осторожность никогда не мешает.

– Так везде?

– Мне кажется, да. Во всяком случае, ни один наш функционер, ни один уездный комитет не сообщают иначе. Конечно, везде есть оппозиционное меньшинство.

– Грош цена вашим функционерам и уездным комитетам. Вот прочтите. Телеграмма из Баянкуля. Организован нелегальный рабочий комитет. В телеграммах из Камышовки и Богомдарованного обратите внимание на чрезвычайно опасные политические требования.

– Но это же просто группки экстремистов…

– На Богомдарованном они вышвырнули управляющего с прииска и было их… я думаю, все приложили к этому руку. В Камышовке за резолюцию Совета, обратите внимание Совета, о разделе земли, о недоверии правительству голосовало свыше восьмидесяти процентов. Ваше так называемое оппозиционное меньшинство не дает коров моим заготовительным конторам, а это значит – осенью я должен платить за мясо в полтора-два раза дороже. Обратите внимание на рост политических требований. Сколько денег я просаживаю в вашу шарашкину партию?

– Аркадий Илларионович, оскорбляйте меня, но не трогайте великую партию.

– Пузыритесь? Но и субсидии от меня вы будете получать в соответствии с конъюнктурой в деревне и на моих приисках, настоящей конъюнктурой, не дутой вашими комитетами. Сократятся заготовки в конторах – сократятся и субсидии; забастуют рабочие на руднике – просите субсидию в стачечном комитете. Где Евгения Грюн?

– Все еще в селах, на митингах.

– Очень жаль. Она единственно светлая голова в комитете. Мне надо ее увидеть. А пока… надеюсь вы сообщите мне, какие меры вы собираетесь принимать. Поймите, мы теряем массы, и конъюнктура в селах хуже некуда. Кстати, вы не читали Маркса? Очень рекомендую снова прочесть, и надеюсь в среду… часа так в два-три вы мне сообщите, что предпринимаете для выправления дел. А функционеров ваших гоните немедленно, пока они не загубили все дело. И, видимо, мне придется самому принять меры для охраны своих интересов.

И еще, дорогой Викентий Александрович, примите к сведению. Некоторое время назад я имел разговор с Керенским. Он был моим адвокатом, и наши добрые отношения до сих пор сохраняются. Я сказал ему, что вынужден отступать перед рабочими, перед крестьянами, что в силу правительства веры нет. Александр Федорович сказал, что на этих днях правительство примет эсктраординарные меры. И добавил: армия ненадежна и для спасения России от большевистской заразы необходимо сплочение всех сил, от меньшевиков и эсеров до пуришкевичей, Марковых и мещерских. До скорого свидания, Викентий Александрович, пока я вынужден защищаться сам! – И позвал секретаря.

– Пошлите ко мне Сысоя Козулина.

10.

В тот вечер, запыленный, уставший, сменив по дороге на постоялых дворах двух лошадей, Сысой добрался до заимки, стоявшей неподалеку от тракта. Хозяин хорошо знал Сысоя и молча указал на сеновал.

– Ротмистр Горев… Ротмистр Горев, – будил Сысой лежавшего на сене заросшего, небритого человека в грязной рубахе. – Ротмистр Горев…

– А? – тот вскочил на колени и сунул руку в карман. Но, узнав Сысоя, снова опустился на сено. – Ты, остолоп, какое имеешь право меня будить? Мало учили тебя в участках?

– Вам письмо от Аркадия Илларионовича…

– Так сразу и говори, недотепа. Давай.

Распечатав конверт, долго читал, перечитывал, кряхтел, чесал волосатую грудь и недоуменно поглядывал на Сысоя. А тот легонько хлестал прутиком по голенищам сапог и насвистывал песенку про златые горы.

«Здорово получилось. Наорал. Высрамил. А теперь сидит и кукиш целует», – Сысой искоса поглядывал на Горева и наслаждался его обескураженным видом. Молчание затянулось, но уж во всяком случае Сысой не нарушит его. Пусть ротмистр сам начинает.

И Горев был вынужден начать. Прежде всего он натянул на голые ноги сапоги, подпоясал рубашку тоненьким ремешком, спросил:

– Ты… Простите, вы знакомы с письмом?

– А как же… – бж-жик прутиком по голенищу. – Перед тем как письмо запечатать, Аркадий Илларионыч велел на память все выучить.

– М-мда… И что же я должен делать?

Снова молчание. Каждой минутой проволочки Сысой мстит за недавние окрики.

– Вы… ротмистр Горев… – говорит он, растягивая слова для важности, как это делает сам Ваницкий, – поступаете в мое подчинение.

– Распоряжение, черт возьми.

– Подчинение, ротмистр… и без всяких чертей. В баню сходите, а то от вас несет, как от козла. Сапоги снимите, не то по сапогам вас сразу признают за офицера. Оденьтесь под крестьянина. Возьмите у хозяина лошадь с седлом и покажите усердие… Я умею ценить усердие в людях. Соберите человек тридцать старых жандармов, шпиков, городовых, тюремных надзирателей. Они же сотнями были у вас в подчинении, и как можно скорее приведите их в село Камышовку, в контору господина Ваницкого. Да не строем ведите, а по одному. В крестьянской одежде. Там я вас буду ждать. Поняли?

– Понял, конечно.

– Выезжайте в ночь.

Конечно, не следовало говорить таким тоном, но и проучить ротмистра не мешает. Ишь, стоит, как вареный рак, и глазами хлопает. Еще бы смирно скомандовать, вот был бы смех.

– Все поняли, ротмистр? Да смотрите не перепутайте чего-нибудь. Аркадий Илларионович гневаться будет так, что лучше на дно морское сгинуть.

– Денег надо.

– Знаю. Вот на первый случай две сотенных. И не забудьте, уезжаете в ночь.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1.

Аркадий Илларионович встретил Валерия на вокзале и поспешил предупредить вопрос сына: «Маме уже много легче… Даже почти совсем хорошо…» – обнимать не стал, только крепко пожал руку сына. Оглядел его походную офицерскую форму, шашку, револьвер в кобуре, новую звездочку на погонах.

– Хорош! Идем к экипажу, мама нас заждалась и… договоримся сразу, дома о ее болезни ни слова.

– Неудобно, папа, после такой истории не спросить ее о здоровье.

– Ни к чему. Ты же знаешь мнительность мамы. Садись, мой дорогой, вот наш экипаж.

– Подожди минутку, папа, я узнаю, когда отходит поезд.

– И это решительно ни к чему.

– Мой эскадрон сейчас едет на фронт, папа, и мне надо как можно скорее его догнать.

– Читай. – Ваницкий протянул Валерию телеграмму.

«Омска штабная Ваницкому Аркадию Илларионовичу. Прошу передать штаб-ротмистру Ваницкому, что его рапорт удовлетворен и ему предоставлен отпуск впредь до нового назначения».

– Ничего не понимаю… никакого рапорта я не подавал! Мои солдаты идут на фронт, а мне почему-то отпуск. Сейчас же пошлю запрос в штаб.

– Подожди, – Аркадий Илларионович почти грубо остановил Валерия, но, овладев собой, сказал с обычной снисходительной усмешкой – Начальству, Валерий, не задают вопросов. Начальство само задает вопросы. Ты это знаешь. Поедем домой.

– Но я решительно не понимаю…

– Садись в экипаж, а время подумать найдется и дома. Кстати, у нас сегодня журфикс…

Говоря, Аркадий Илларионович слишком открыто и прямо смотрел в глаза сына, слишком добродушен и задушевен был его голос, и Валерий понял: отцу неудобно, он чувствует себя чуточку виновным. Тогда стало ясно: мать не болела, вызвал его отец из-за каких-то своих соображений. И отчисление из эскадрона его рук дело. «В телеграмме-вызове отец написал неправду! И сейчас продолжает лгать, потому-то и смотрит так подчеркнуто прямо!»

Валерий покраснел и сделал вид, что разглядывает улицы родного города.

Вспомнилось, как вечерами мать вставала перед иконами на колени и, поставив рядом Валеру, заставляла повторять за собой: «Клянусь тебе, боже, я буду стоять до конца моих дней за правду, веру, царя и отечество».

«Ваницкий не может солгать», – Внушал отец с детства. И вот царя уже нет. От защиты отечества освободил сам отец…

Небо швырнуло в лицо Валерию пригоршню дождя. Холодного, противного. И небо по-осеннему серо. «Выскочить. Немедленно догнать эскадрон. Иначе перестану себя уважать». Придерживая шашку, привстал на подножке, приготовился спрыгнуть, но экипаж в это время переезжал глубокую лужу. Не будь этой лужи, Валерий, конечно, бы спрыгнул и уехал на фронт к своему эскадрону, к товарищам, и вся его жизнь потекла бы совершенно иначе. Но колеса экипажа чвакали в грязи, и Валерию живо представились окопы, такими, как они рисовались со слов фронтовиков. Вода по колено. Такая же грязь. Вши. А лазареты с безрукими, контуженными, слепыми Валерий неоднократно видел сам. «С мамой надо увидеться… Проститься… Вечером уеду…» – и отчего-то вдруг покраснел.