Текст книги "Алые росы"

Автор книги: Владислав Ляхницкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 27 страниц)

Выйдя от прокурора, Борис Лукич едва различал дорогу. Двое голоногих мальчишек катили обруч от бочки, а черная собачонка с лаем бегала от одного к другому и пыталась поймать за голые икры. Парень-стекольщик стоял у подслеповатого домика в три окна и раскладывал на завалинке инструмент: доску, линейку, алмаз. Дородная кухарка с коромыслом на широких плечах прошла мимо. С надеждой стрельнула глазами в сторону Бориса Лукича и отвернулась.

В другое время Борис Лукич не преминул бы улыбнуться аппетитной кухарочке, но сейчас он мысленно еще продолжал спор с прокурором.

«У министра юстиции нет времени для пересмотра царских законов о защите прав человека, а время для издания законов о репрессиях против крестьян нашлось! Оказывается, только Учредительное собрание имеет право изменить принципиальные законы России. Издать закон, запрещающий торговлю людьми, – это слишком принципиально для министерства, а смертная казнь на фронте – это такая мелочь, такая частность, что ее можно ввести, не дожидаясь Учредительного собрания? Н-нет, батенька мой, вы не эсер. Вы бездушный бюрократ. Но, слава богу, у нас республика, у нас есть партия социалистов-революционеров. Наша партия не таких заставляла одуматься…»

Борис Лукич решительно повернул на главную улицу, где в бывшем губернаторском доме, напротив Совдепа, помещался губернский комитет эсеровской партии. Там, в губернаторской спальне, находится кабинет председателя комитета. В обширном губернаторском кабинете расположились: секретарь, агитаторы, уполномоченные различных учреждений и общественных групп. Здесь вечно толпился народ, но говорили интеллигентно, вполголоса и на вы, не то что в Совдепе напротив, где суета, сизые ленты табачного дыма, стук прикладов и не редкость крепкое словцо.

В эсеровском комитете с трудом, но все-таки сохраняют необходимую респектабельность: натирают паркет.

Здесь даже разносят посетителям чай в настоящих стеклянных стаканах, а не в кружках из жести.

Бориса Лукича уважали в губернском комитете. Когда он вошел, раздались приветствия, его приглашали присесть, засыпали вопросами о видах на урожай, о росте влияния эсеровской партии на селе.

Высокая секретарша в синем платье классной наставницы подняла глаза от бумаг, сняла с тонкого носа пенсне и повелительно проговорила вполголоса:

– Тише, товарищи. Борис Лукич, вас очень ждет председатель. Несколько дней уже ждет.

– Мне бы нужно срочно увидеть Евгению Грюн.

– Товарищ Грюн в губернии, на митингах. В городе будет дней через десять… – и повторила с нажимом – Председатель не любит ждать долго. Идите, голубчик, скорее.

В председательском кабинете стояли кресла из белого дерева с золотыми каемками, и с сидениями из голубого атласа. Увидишь их и говорить начинаешь тише, и слова в разговоре подбираешь особые. Здесь, в кабинете, творилась история и, заходя сюда, Борис Лукич всегда испытывал ощущение приподнятой взволнованности. Отсюда исходили приказы, смысл которых Борису Лукичу порой был даже неясен, но он выполнял их.

Сегодня буря негодования против судей, против бесправия человека прорвала обычную сдержанность.

– Здравствуйте, – начал Борис Лукич, заходя в кабинет. – Я к вам пришел по поводу беззакония…

– Знаю, – оборвал его председатель, плечистый, высокий, широколицый. Он поднялся из-за стола, пожал Борису Лукичу руку и горой навис над его головой. – Садись. И первые вопросы задам я. Какой бес тебя укусил и ты сцепился с попом из-за какой-то там рыбы?

– Не рыбы, товарищ председатель, а из-за людей, из-за крестьян. Отец Константин попрал человеческие права, а мы члены крестьянской партии…

Председатель поморщился и оборвал Бориса Лукича:

– Я читал твое письмо прокурору и письмо попа архиерею. А вот телеграмма Керенского: «Крайне недоволен событиями села Камышовки». Так вот, немедленно поезжай домой, попроси извинения у попа и благодари бога, что отделался только этим.

– Товарищ председатель, мы же крестьянская партия…

– Ты меня еще поучи… Все силы направил на, свару с попом, а возле Камышовки появились большевистские агитаторы. И ты только взгляни, как они ухватились, как хитро используют против правительства твою и поповскую дурость. Собираешься спорить? На, читай, – протянул Борису Лукичу несколько вырезок из газет.

– «Мы, крестьяне села Озерки, – читал Борис Лукичи, – клеймим позором тех, кто измучил церковным покаянием наших братьев из села Луговое, поймавших полпуда рыбы на Карасевом озере. А теперь еще в суд их везут. Эсеровские ораторы кричат на митингах о свободе, братстве, народной власти, а министры в Питере – капиталисты…

– Видал, куда гнут, – подчеркнул председатель.

– …Капиталисты гонят нас на войну. Землю по-прежнему отдают кулакам, а Керенский издал закон об охране посевов. По нему наших братьев без дела в кутузку бросают. Только Советы есть наша народная власть, и мы всемерно поддерживаем Советы и Ленина. Долой министров-капиталистов! Долой войну! Дать землю крестьянам! Да здравствуют Советы! Мы заявляем, что когда придет час, так силой поддержим Советы…»

На других вырезках напечатаны похожие резолюции сходов из Веселых Лужков, Куликовского Поля.

– Видал, куда замахнулись? На Временное правительство, на Керенского. И все из-за вашей глупой свары с попом. Не вмешайся ты, поп набил бы им морды, отдал лошадь, телегу и отпустил бы. Нет, надо было тебе вмешаться, и пошло на принцип..

– Так кто же творит беззаконие?

– Ты мне вопросов не задавай. Я сам задаю вопросы, таким, как ты.

– Я не могу поступить иначе. В наших газетах пишут именно об абсолютной справедливости, абсолютной. свободе духа, о достоинстве, о правах и чести, каждого человека России…

– Я сам пишу эти статьи и лучше тебя разбираюсь в этих делах. Основные задачи на сегодня – это обезвредить большевиков, подорвать их влияние в массах и консолидировать наши силы, а поп с амвона завернет что-нибудь против нас – и расхлебывай. Запомни, – с угрозой сказал председатель, – я должен получить письмо от попа, что он принял твои извинения и претензий к тебе не имеет. Иначе… и чтоб из Озерков, Веселых Лужков пришли другие резолюции сходов.

«Рыбаки, конечно, тоже неправы, но нельзя же сейчас арестовать человека без суда, без следствия, как во времена опричнины», – подумал Борис Лукич, но промолчал, подчиняясь дисциплине. Впереди главная цель – добиться изгнания Сысоя из партии, через печать осрамить Устина с Сысоем, а после можно будет снова вернуться к поповскому делу. Помолчав, собравшись с мыслями, сказал:

– У меня к вам очень серьезное дело.

– Подожди, я еще не закончил. Ты легкомысленно приютил у себя какую-то девку. Евгения Грюн мне показала твое письмо. Опять суешься в чужие дела?

Тут уж Борис Лукич не выдержал. Забарабанив пальмами по столу, он, прервав председателя, начал рассказывать все, что знал об Устине, о Ксюше, Сысое.

– …Он подлый насильник, мерзавец. Бороться за свободу может лишь имеющий чистые руки…. – горячился Борис Лукич.

– Перестань тараторить, – прикрикнул председатель. – Я знаю лучше тебя, что Устин и Сысой мерзавцы червонной пробы. Ты и десятой доли не знаешь про их махинации.

Борис Лукич доволен: попал в унисон. Цель близка.

– Но Устин в Рогачево влиятельный человек, а Сысой… Он сейчас нужен партии, как воздух. А ты перед выборами хочешь устроить скандал и дискредитировать партию?

– Товарищ председатель, это Сысой дискредитирует партию.

– Повторяю, Сысой нам нужен. Он стоит десяти обычных, – председатель посмотрел в упор на Бориса Лукича, – даже активных членов нашей партии. Уяснил?!

…На улицу Борис Лукич вышел совершенно обескураженный.

Что же такое тогда справедливость, честность, свобода, человеческое достоинство? Что такое достоинство партии, о котором так много говорили в тюрьме?

Звуки знакомой песни оборвали тяжелые думы.

 
Вихри враждебные веют над нами,
Темные силы нас злобно гнетут…
Песня крепла, звучала все громче.
В бой роковой мы вступили с врагами.
 

В глубине улицы показались знамена, колонны людей.

«Долой Временное правительство!», «Долой министров-капиталистов!» – прочел Борис Лукич на плакатах. Он знал, что Временное правительство состоит главным образом из капиталистов, и эсеры сотрудничают с ними, но впервые это возмутило его. Он заставлял себя поверить в необходимость такого сотрудничества, но не мог.

 
…Мы поднимаем гордо и смело
Знамя борьбы за рабочее дело…
 

Демонстранты проходили мимо, и песня звучала рядом. Борис Лукич вспомнил, как пел эту самую песню под ненавидящими взглядами городовых и обывателей. Пел, торжествуя от дерзости. А сейчас народ шел мимо, а он стоял на мостовой, с потертым портфельчиком подмышкой, и противоречивые чувства обуревали его. Было радостно, что народ идет с красными флагами и поет запрещенную «Варшавянку», за которую недавно казаки пороли нагайками. Но народ идет мимо него. И против него. Да, против. Они несут плакат «Долой Временное правительство!», а оно эсеровское, значит, и его, Бориса Лукича. Значит, это «долой» относится и к нему? Это его народ стал считать за врага!

– Чушь какая, – тряхнул головой Борис, Лукич.

Демонстрация проходила. Как всегда, по тротуару ее сопровождала толпа ребятишек, и среди них шел прокурор. Он с нескрываемым любопытством осматривал демонстрантов, прислушивался к их словам, казалось, пытался запомнить их лица. Борису Лукичу не хотелось встречаться с ним, и он повернул в переулок, но прокурор уже увидел его, приветливо заулыбался и, подойдя, взял под руку.

– Наблюдаем? Когда-то ходили так сами?

– Ходил. А сегодня думаю о законах и судьбах нашей революционной народной республики, где поп без суда лишает свободы крестьянина, где человека можно продать, как вещь…

– О какой республике вы говорите, дорогой мой Борис Лукич? – искренне удивился прокурор. – Кто объявлял республику? Не Шульгин ли – яростный монархист, принимавший отречение от Николая Второго? Не председатель ли Государственной думы Родзянко – монархист до мозга костей, не председатель ли совета министров князь Львов, монархист хлеще Родзянки? Подумайте сами, дорогой, Временное правительство на сегодня, конец июня 1917 года, после майского колебания, состоит из четырнадцати человек, в числе которых восемь монархистов, которые спят и видят восшествие на престол нового императора. Республику никто не объявлял, дорогой мой Борис Лукич. У нас продолжает существовать Российская империя, пока что без императора. А вы, дорогой, про какую-то Рогачеву толкуете. Идемте лучше обедать, и я познакомлю вас с моей милой и остроумной сестренкой.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1.

Уезжая из города, Борне Лукич долго ругался и был настроен чрезвычайно воинственно.

– Дожили! Крестьян лишает свободы какой-то поп, а министр-эсер предлагает наказать этих самых крестьян. Во всем многотомье законов Российской, тьфу ты, империи, нет ни единого слова в защиту Ксюши. На кой черт тогда мы делали, революцию?

И тут Борис Лукич встал в тупик.

– Какой-то абсурд. Керенский и я – оба на первое место ставим благо России! И если мы разошлись – значит, кто-то из нас неправ? Иначе не может быть. М-мда… У Керенского образование высшее, а у меня церковноприходское… Керенский из Питера видит всю Россию, а я, хоть на цыпочки встань, вижу свой двор в Камышовке да лавку общества потребителей… Кому же виднее?

Длинна дорога от города до Камышовки. Снова и снова оценивая обстановку, Борис Лукич пришел к твердому выводу: конечно, неправ он. Ему надо еще много учиться, чтобы понять планы и действия таких корифеев мысли, как Брешко-Брешковская, Керенский или Чернов.

«Может, и правда дай девкам свободу, – сдавал последние позиции Борис Лукич, – так белый свет черт-то знает во что превратится. К примеру, вчера. Девка у хозяйки на постоялом дворе степенная, на первый взгляд скромная. Я пошучу чуть, а она отвернется и краснеет.

А как мать вышла на кухню, подтолкнула меня локтем и шепнула: «Рупь дашь – приду к тебе ночевать».

Казалось, она говорит и смысла не понимает. Отшутился: нет, мол, рубля. А она, как стемнело, толкнулась в каморку. «Пусти. Я согласна задаром».

И мысли Бориса Лукича унеслись совсем в сторону от Ксюши, от проблем революции и законов Российской империи.

– Э-хе-хе…

Въезжая во двор, неожиданно для самого себя весело крикнул Ксюше.

– Все прекрасно, Ксюшенька! Все хорошо! Но-о-о, Сивка, беги к овсу.

Эх, если б можно вернуть неожиданно сорвавшиеся слова, да, видно, и впрямь слово – не воробей, вылетит – не поймаешь.

Борис Лукич сказался больным. Прошел в комнату и отказался от чая.

Клавдия Петровна, заохала, заварила сушеной малинки, приготовила горчичники и пошла к сыну. Там она пробыла до самого вечера. Уткнувшись в подушку, Борис Лукич стонал:

– Я Ксюше сказал: «Все прекрасно, все хорошо». И бывает же так. Мама, что мне теперь делать? Ехать в Питер к Керенскому?

Клавдия Петровна гладила голову сыну, как гладила ее в детстве.

– Милый мой мальчик, а может быть, и не нужно ехать к министру. Ничего ты там не добьешься, только нервы истреплешь и в долги заберешься по самые уши. Выход, Боренька, есть, да совсем не там, где ты его ищешь. С законом, Боренька, воевать смешнее, чем воевать с ветряными мельницами. А с Ксюшей… как бы тебе сказать?.. Ты человек умный. Ксюша девушка порченая, но все-таки славная. А ты у меня без предрассудков.

Весь вечер, всю ночь из комнаты Бориса Лукича все доносились то взволнованный шепот Клавдии Петровны, то мягкий басок Бориса Лукича.

Клавдия Петровна с первого дня хорошо относилась к Ксюше, а последние дни изласкала ее. Кажется, можно б не опасаться, а тревога все росла и росла. Когда шепчутся в доме, всякие мысли в голову лезут. Не уснешь.

Рассветало. Клавдия Петровна вышла на кухню, опустилась на лавку и долго сидела, откинувшись к стене спиной. Глядела, прищурясь, вдаль. Иногда повторяла вполголоса: «Так… так…» Потом вдруг спросила у Ксюши:

– Ты завтрак готовила?

– Вы же не приказали, а сама не посмела.

Клавдия Петровна пригладила волосы на висках.

– Разожги, Ксюша, печку и сготовим яичницу с салом. Боренька любит яичницу с салом. И ты ее, кажется, любишь?

– Люблю.

– А к яичнице положим моченой бруснички. Сохранилась брусничка в погребе?

– Сохранилась.

От души отлегло. Побежала в погреб. Только сбежала со ступенек крыльца, как из-за забора негромко окликнули Ксюшу.

– Вавила? И дядя Егор? Здравствуйте! Я, как вам обещала, везде – у колодца, в лавке – про рыбаков рассказывала. Слушают хорошо. Лукич вот из города вернулся и говорит, все получилось прямо сказать лучше некуда. И с рыбаками, и с моей обидой. Теперь и про радость буду рассказывать.

– Не верю, Ксюша.

– Да честное слово. Я буду вам помогать, как обещала. А вот с Иннокентием вас свести не могу. У всех копны собраны, у кого и стога сметаны, а они с Ульяной только вчера на покос уехали. Одно дело, покос далеко, а второе – ежели Ульяна увидит, что вы опять Иннокентия отрываете от работы – будет вам баня.

– А ты не бойся за нас. Расскажи, как его отыскать.

Готовя завтрак, Клавдия Петровна как-то особенно ласково, доверительно поучала Ксюшу:

– Яичницу надо жарить, чтоб сало и крепким не было и сильно соленым, чтоб оно и румяным было, и не пережарено в шкварку. А слоечка должна быть тоненькой, в середочке мяконькой, а корочка хрустеть на зубах. Учись, милая. Годков мне порядочно. Моя бабка в шестьдесят четыре умерла. И мать тоже. Таков, видимо, век у нашей семьи. Скажи мне, думала ты, как будешь жить дальше?

– Думала, Клавдия Петровна, да в кривун завернула.

– В твоем положении недолго в кривун завернуть. Скажи мне, Ксюша, как на духу, не таясь, Боренька тебе нравится?

От такого вопроса даже дух захватило. Клавдия Петровна вглядывается в Ксюшу.

– Не таись. Господи, как я хочу, чтоб люб тебе был. Понимаю: стар он тебе, но душа у него молодая. И добрый он. Без предрассудков. А в твоем положении… – Клавдия Петровна чуть выждала, посмотрела, как это слово повлияет на Ксюшу, и продолжала – Может быть, лучшего и не надо желать.

Изнылось сердце у Клавдии Петровны. Всем Ксюша взяла – и статна, и приглядна, и деловита, и ласкова. Приданого нет – это, пожалуй, и лучше: крепче будет любить своего благодетеля. Да главного нет у нее, что надо невесте, нет девической чистоты.

Несколько лет начисто отвергал Борис Лукич всякие разговоры о браке, а тут неожиданно согласился. «Нет Бореньке счастья, может быть, с полусчастьем свой век проживет?»

Стряхнула Клавдия Петровна украдкой слезинки, вздохнула поглубже и продолжала уже спокойно:

– Свадьбу, Ксюшенька, хорошо бы сыграть первого августа, на медовый спас Маковея Хмельного. Привезли б вам на свадьбу таежной малинки, душистой да спелой…

Увидя замешательство Ксюши, улыбнулась ей ласково. «Опешила девка от счастья», – и чтобы выручить Ксюшу, сказала:

– С ответом не тороплю. Хорошенько подумай, – и занялась расчетами к свадьбе: кого позвать, что приготовить, где поставить столы. А потом вроде бы невзначай промолвила:

– Побоялся Боренька тебе правду сказать. И рыбаков в тюрьму посадили, и с твоим делом ничегошеньки, Ксюша, не вышло. А уж Боря ли не старался?!

2.

Недавно степь была плоской, как сковородка, а сейчас взбугрилась шалашами, рядами копешек, стогами сена. Вроде как вспучилась от жары.

Долго искали Егор и Вавила покос Иннокентия и наконец-то нашли. Первый покос, где нет уютного шалаша – теплого ночью, прохладного днем. Стоит посередине поляны телега с задранными кверху оглоблями. На них наброшен полог из мешковины для тени и подвязана зыбка, а в ней, с хрипотцой, басовито орет ребенок. Орет безнадежно. Устало.

Егор качнул зыбку. Пригнулся.

– Гуль… гуль… Смотри ты, ручонки тянет! Рот-то беззубый, а лоб пошто морщишь? Утих! И до чего на Петюшку мово похож. Ну, прямо, как брат родной. Гуль, гуль… – защекотал голый животик мальчонки – Коза идет рогатая… за малыми ребятами. – И опять удивился – Прямо – вылитый Петька.

Склонившись за спиной Егора, Вавила смотрел, как мальчишка сучил ногами, пускал пузыри и тянулся к Егоровой бороде.

– За свово признает. Ей-ей, за свово. Гуль, гуль, гуль. Вавила, растолкуй ты мне, пошто все мальчишки тут, на степи, на Петюшку мово похожи?

– А девчонки – на Оленьку или Капку?

– Больше – на Капку. Ты это тоже приметил? – тихо гладя пузо мальчонки, Егор повторил, несколько раз – Девчонки больше на Капку похожи.

– И рыжие, и курносые, и черные – все?

Егор озадачен. Действительно, почему-то и черные, и белокурые, и худые, и толстые похожи на Капку.

– А каждая баба чем-то на Аграфену похожа? – кидает Вавила новый вопрос.

Егор заморгал удивленно.

– Я разве тебе говорил про такое?

Тень пробежала по лицу Вавилы.

– Я сам на дню десять раз Лушку вижу. Идем-ка к косцам.

Шел осторожно, стараясь не ступать на валки кошенины, Пахла она одуряюще медом, подвядшей клубникой и еще чем-то домашним. Нюхнешь – и тоска по дому сильнее.

В дальнем углу поляны два косца натужно били литовками подсохшую траву. «Коси коса, пока роса, – говорят в народе, и добавляют – Роса долой, коса домой». Подсохнет роса и трава становится жесткой, как прутья, сил против прежнего надо вдвое.

На соседних покосах косари убрались в шалаши, в холодок: кто дремлет, кто тянет с хлебушком квас, а тут продолжают косить в самый жар. Опоздали с покосом и стараются наверстать.

Взлетала литовка, проносилась над самой землей и со змеиным шипом врезалась в траву. Вавила нагнал косцов и окликнул Ульяну почтительно:

– Здравствуй, сестра. Мне бы Иннокентия, комитетчика.

– Зачем его вам? – с тревогой взглянула в сторону табора, где незнакомый старик склонился над зыбкой сына, и продолжала косить.

– По делу, сестра.

На степи, куда ни взгляни, барсучьими шапками стоят копны сена, стога, а здесь еще валят траву. И понятна тоскливая напряженность в голубых глазах Ульяны: снова по делу, а трава пусть стоит?

Подошел Вавила к хозяину, поздоровался.

– Ты, говорят, член здешнего Комитета содействия Временному правительству?

Плечи заходили быстрее, размахи литовки все шире.

– Чего тебе надо?

Невысок, суховат Иннокентий… Скособочен вправо, Как воз с поломанной осью. А глаза добрые, со смешинкой.

Вавила хотел достать из кармана мандат городского Совета, но раздумал – тут, видно, нужен другой мандат. Положил на землю котомку, поплевал на Ладони, потер их и потянулся к литовке хозяина.

– Дай, размахнусь.

– Погодь цапать. Ишь, в плечах-то медведь, запустишь литовку в землю, Порвешь, а она денег стоит. Тебе баловство, а я потом майся.

– А если всерьез?

– Мне платить нечем.

– Мне за баловство – тоже, – и вдруг рассмеялись.

– Бери тогда запасную. Вон стоит воткнута, видишь?

Хозяйка поощрительно улыбнулась, увидя, как ловко Вавила ухватил косовище.

– Э-эх… – Размахнулся.

«Вж-жик, – зашипела литовка. И земля под прокосом, как щека после бритвы.

– Ловко косишь.

– Вырос в деревне.

После нескольких взмахов Вавила крикнул Егору:

– Эй, хватит тебе забавляться с младенцем. – Сказал с нажимом. – Надо размяться нам. Надо!

Хозяин шел впереди. Взмокла рубаха. Трудно ему, но размахи все шире. Траву забирает на всю литовку. Взмахнет раз десяток и оглянется мельком: не скис гость? Куда там, на пятки без малого наступает. Ишь, черт двужильный. И траву кладет ровно, Э-эх, поднажмем!

И Вавила решает: что ж, поднажмем. Реже становятся взмахи, но литовка идет прокосней, после каждого, взмаха ложится на землю охапка спелой, пахучей травы.

Солнце палит, как ошалелое. Рубаха огнем жжет плечи Вавилы. Воздуха, кажется, стало меньше и он шершавый какой-то. Но пахнет!.. Будто хлебы пекут вокруг – не дрожжевые, нет, те не пахнут по-настоящему, а в домашние хлебы, подовые, на опаре, посыпанные для духовитости тмином.

Эх, была бы трава чуть помягче и устали не было б. Не косишь – на лодке плывешь, и в руках не литовка, а весла, и вокруг не трава, а тихая, голубая, прозрачная водная гладь. До чего хорошо!

И можно не думать о митингах, об этих, черт бы их взял, эсерах, захвативших сейчас деревню. Коси и коси…

– Размяться… Крыльца заныли, а ему все размяться, – ворчал Егор. Он шел последним. – Ему што… Молодой… А я сорок годиков как разминаюсь, глаза на лоб лезут.

В горле хрипит, как в дырявой сопилке, и сердце зашлось. Но Егор старается не отстать.

«Хватит, однако… Солнце того уж… к закату пошло. Ба-а! Никак подбивают траву да на новый заход. С меня бы, пожалуй, будя…»

Но стыдно отстать, и Егор заворачивал на новый прокос. Шел и взмахи считал. Не те, что сделал, – их считать незачем, – те, что остались.

– С сотню… с полета… Десятка три… Шабаш! – казалось, земля сама поднимается, чтоб способнее было упасть на нее и лежать. Десяток взмахов осталось… слава те, боже. Ах мать честна, никак подбивают траву да на новый заход!

Как сквозь сон доносился Вавилов голос:

– Егор Дмитриевич, присядь, отдохни…

– Ты еще мамкину титьку сосал, а я уж косил ее, травушку родную. А ну-ка, пусти меня наперед…

Взмах, второй – и слеза застелила глаза. «И в кого я такой гоношистый. Сказал же Вавила: «Присядь». Ну и сидел бы, а теперь хошь не хошь, а маши до конца».

Заалела степная даль и воздух стал слаще. Еле приметный, струйчатый, розоватый парок задрожал над низиной.

– Кончай, – закричал Иннокентий.

– Уф, – вырвалось у Егора. Земля качалась под ним, как лодка на волнах, и нужно было расставить ноги, чтоб устоять.

– Садитесь вечерять, – пригласила хозяйка.

«Когда же она успела кашу сварить? Все время шла впереди меня и никуда, кажись, не отходила, – думал Егор. – А дух-то какой от каши! Што мед!»

Таежный костер – великан, упитанный, громкоголосый. Его кормят сутунками толстых смолистых кедров и пахучей пихтой. Кормят без меры. Оттого он жизнерадостен и шумлив, трескуч, беззаботен. Не считая, швыряет в черное небо охапки сверкающих искр. Они крутятся в дыму над огнем, то ли радуясь нежданной свободе, то ли боясь темноты.

Степной костер невелик, с рукавичку. Скромен, тих.

И с чего ему буйствовать, если вся пища его – тонкие ветки полыни, метелочка камыша, а если порой и достанется тальниковая ветка, так степной костер благодарно привспыхнет и распустит вокруг такой аромат, что им не надышишься.

Он и светит иначе. Неяркое пламя его не в силах раздвинуть ночь, и она висит над самым костром, отдавая ему только донышко котелка – грей его, обнимай, а остальное: и верх котелка, и людей, и запах похлебки – ночь оставляет себе.

В тайге человек навалит дров без числа, натянет дерюгу на голову и завалится спать до утра, а костер бодрствуй, грей, сторожи от дикого зверя. Если иной раз и проснется средь ночи таежник, так только затем, чтоб ругнуть костер: «Ишь, притух, окаянный». Или: «Чтоб тебя черти подрали, фуфайку прожег!»

У степного костра не уснешь. Его заботливо прикрывают полой от дождя, от ветра. Иначе нельзя. Он слаб, и дождь или ветер потушит огонь. Ветки полыни тонки, и человек непрерывно питает костер, урывая себе кусочек тепла. Когда закипит на костре солоноватая степная вода, человек снимет с огня котелок и уважительно скажет: «Ишь, невелик, а все ж вскипятил».

У такого костра и расстелила Ульяна небольшую холстину. На ней – каша в котелке, куски хлеба и в кринке холодное молоко.

По степи разлилась лиловая тишина. Только ложки ширкали по глиняным мискам, да маленький Митя с причмокиванием сосал материнскую грудь.

Чем ближе становилось донышко мисок, тем чаще хозяин поглядывал на Вавилу с Егором.

– За помощь шибко спасибо вам, – мужики. Знакомиться будем.

Вавила протянул хозяину мандат городского Совета.

Иннокентий долго читал. И грамотешка не очень, и сомнение точит. Ораторы часто приезжают из города – так на парах, на тройках, с колокольцами, одеты по-городскому, как раньше в деревне и не видывали. А эти одеты как бог послал и ходят пешком. Еще и косить умеют.

– Вот она, жизнь, Иннокентий. – Вавила говорит тихо и с грустью. – Пришли к тебе люди из партии, единственной партии, что защищает народ, а ты смотришь на мандат, на наши заплаты и думаешь: где они сперли мандат? Хоть ребята и ничего, а надо б упрятать их в кутузку. Не мотай головой, мы не впервые мандаты показываем. Ксюшу из потребительской лавки знаешь? Так вот, Егор ее еще на руках носил и меня она знает уже года три. Работали на приисках вместе. Она тебе скажет, кто мы. Кстати, она нам тебя указала и сказала, что ты в душе большевик.

– Неправда. Ксюша так сказать не могла. Она знает, я честный эсер и член Комитета содействия революции.

– Во-во и на митингах кричишь громче всех: «Война до победы! Землю нельзя делить, пока правительство не укажет, а потом придешь к Лукичу и скажешь: «Будь моя власть, я войну бы сразу прихлопнул, землю бы сразу разделил. Раздвоился я…»

– Было такое…

– А раздвоился ты как: наружность у тебя эсеровская, потому как ты в комитете, а нутро правды просит. Ты сам дополз до большевистской правды, так как же я буду тебя эсером считать? – и долго рассказывал о большевиках. Читал газету с ленинскими словами.

– М-да, завернул – аж до самой печенки. Слушай, а в газетах ваших такое написано, что я про себя ночами обдумывал, а поутру сам себе признаться боялся. Выходит, Керенского надо туда… за царем? А я член Комитета содействия… Тьфу, как несурьезно все получается. Митинг собрать? Это, брат, трудно, ой, трудно.

3.

После двух дней покоса Вавила с Егором вернулись в село вместе с Иннокентием и первое, что услыхали, – митинг в селе собирается. И необычный. «Баба-оратель приехала».

Митинги в селе, почитай, через день. Все про одно: война до победы, а землю не трожьте. Покупайте «Заем свободы». А вот бабу-орательшу еще не слыхали.

На площади собралось человек пятнадцать.

– И больше не будет, помяни мое слово, – говорил Евгении Грюн Сила Гаврилович. – Надоели народишку митинги, как репейник в подштанниках.

Егор и Вавила стояли в сторонке, под прикрытием церковной ограды. Эту ораторшу они знали: два раза слышали в разных селах на митингах. До того хорошо говорит – точно медом потчует, да так, что отказаться нельзя. Два раза слушал ее Вавила и ни разу против нее выступить не посмел. Несогласных она высмеивала, как саблей срубала. Несколько дней ходил и мысленно спорил Вавила с Евгенией, новые доводы находил, а главное, думал, как сам спор построить, чтоб не оказаться осмеянным. Ведь осмеют-то Вавилу, а запомнят большевика: мол, отбрила большевика, мол, против эсеров у них кишка тонка. И сыграешь, того не желая, эсерам на руку.

На Евгении белая блузка, как солнечный блик на воде. Рыжеватые волосы – как золотая корона. Синяя юбка в обтяжку.

– Ко мне придут, – упрямо сказала Евгения и полезла по лесенке на трибуну – жидковатый помост на березовых столбиках вроде таежного лабаза, сбитого недотепой охотником. За ней залез Сила Гаврилович, старый знакомый по митингам в Рогачево Яким Лесовик. Он в черной бархатной блузе с большим красным бантом.

– Братцы, – тряхнув окладистой бородой, негромко сказал Сила Гаврилович, – народу возле трибуны немного, так незачем глотку драть, не казенная, – послухайте орательшу по текущему моменту из губернского комитета нашей эсеровской партии. Грюн ее имя.

– Апостолы многострадальной русской земли, – начала говорить Евгения Грюн. – Апостолы труда, терпенья и святости, дорогие крестьяне, батраки и батрачки, вы издревле поливали потом и кровью русские степи и горы. Задыхаясь в дыму и смраде хатенок, вы воздвигали дворцы и хоромы; сами недоедали, но кормили нашу обширную Русь. Нижайший поклон вам от истинно русских людей.

Сказала и поклонилась низко, коснулась пола рукой, как кланялись камышовцы, встречая пристава или попа, и как никогда и никто не кланялся им. Тихий одобрительный и почтительный шепот раздался в толпе и сразу же особая доверительность установилась между ораторшей и крестьянами.

Многие, может быть, и не поняли слов Евгении, но подкупила ее обходительность, почтительный тон. Начало сыграно хорошо.

Голос у Грюн красив, музыкален. Плавные, притухающие звуки то неожиданно нарастали до гневных, бичующих возгласов, то опять притухали, сменяясь почти что молитвенным шепотом. Женщина говорила то, что всегда говорили эсеры: война до победы! Немцев надо разбить! С землей подождите до полной победы над немцами Но смысл ее слов растворялся в музыке ее голоса, в плавных, красивых, выразительных жестах и действовал сразу на чувства, минуя сознание, как действует музыка, Вавила был сам очарован ораторшей.

Народ подходил из проулков, от церкви. Слух прошел, «оратель совсем особенный». Казалось каждому: только с ним, один на один, доверительно говорит эта женщина.

– Мы должны победить ненавистных немцев, посягнувших на нашу святую отчизну. Каждый, имеющий руки, возьмите винтовку, как крест, как хоругвь, как икону, и благословит вас господь на победу.