Текст книги "Свадьбы"

Десять арб, десять бочек, десять лошадей – десять возчиков. Девять возчиков – русские, десятый – валах. Три татарина с ружьями и саблями – охрана. Халим тоже на лошади, а Иван верхом на бочке на первой арбе, где возчиком Сеня, опасный мужик.

Сеня от Ивана нос воротит: больно весел что-то прихвостень басурманский. И вдруг то ли ветерок, то ли шепоток:

гт Сиди как сидишь! Слушай! – И громко Халиму: – Топоры не забыли взять? Веревки? Пилу?

– Не забыл, Иван.

– Хорошо! – И опять ветерок-шепоток: – Будем липу валить, шепни ребятам, чтобы готовились…

Халим к арбе подъехал. Иван в разговоры тут же пустился…

– О чем, молодой хозяин, кручина?

– За отца что-то боюсь. Сердце ноет. Зачем в набеги ходить? Разводи пчел, медом торгуй.

– У вас тут рай. Такие сады можно поднять. Только работать надо.

– В походы ходить тоже работа, – усмехнулся Халим.

– Не горюй. Привезем, Халим, меду, кислушку заделаем. Не пивал небось? На ведро воды – шесть фунтов меда, хмельку в него, и на запор, в бочонок. Чем дольше простоит, тем крепче. А какой квас медовый! Не пивал? Эх, Халим! Запоминай, брат, пока жив Иван. На пару ведер воды – два-три фунта меда и столько же изюма. Воду вскипятить надо, но остудить. Муки пригоршню, дрожжец. Пять дней постоит – готов квасок.

У Халима двигаются губы, шепчет про себя слова, запоминает. Иван вокруг своей головы рукой покрутил.

– Улеглось?

– Улеглось! – улыбнулся Халим Ивану, проскакал вперед, дорога пошла узкая.

Иван шепчет:

– Как дерево станет валиться, бросайтесь на стражу. По трое на каждого. Я за Халимом присмотрю.

У Сени по лицу красные пятна: то ли стыдно, что об Иване плохо говорил, то ли на радостях кровь загуляла.

– Па-берегись!

Качнулась столетняя липа. Замахала ветками, за небо цепляется, как тонущий за воду.

– Па-берегись!

Побежали лесорубы в стороны. Татары тоже глядят, как дерево перед смертью танцует. Поглядка вышла накладной. Накинулись на них! Кого до смерти зашибли, кого поранили. Раненых Иван добивать не велел. Халиму руки-ноги сам вязал и все о пчеле говорил:

– Помни: постареет матка – меняй. Новая матка – новые пчелы. Как матку сменишь – старые пчелы тоже вымрут. Пара месяцев – и готово. На зиму не скупись, оставляй пчелам больше меда, самое малое фунтов сорок…

Ивану кричат:

– Кончай тары-бары!

– Кончил. Харч забрали?

– Взяли.

– Меду берите больше. Чтоб у каждого был. Дорога у нас голодная и далекая, господи, помогай!

Поскакали, и валах тоже с русскими подался.

Двигаться решили к морю. Морем на Русь выходить.

Через Перекоп не прошмыгнешь. Там теперь все татарское войско.

Господи, как далеко ты, родина!

Господи, окрыли!

Глава третья

Беглец Георгий увидал пашню, и сердце у него заколотилось в виски – соображай, парень. Ему в странствии уже пришлось улепетывать от татар и от своих прятаться, просить подаяния, воровать курей да гусей.

Коли пашня, так и жилье. Чье вот только?

Господи! Где ж они, казаки? Далеко ли еще до них?

Подошел Георгий к пашне – озадачился.

Земля наизнанку после утреннего дождя, чернее дегтя. Тяжелые, неборонованные пласты под небом и солнцем сияли и синели.

Какой пахарь, на каких таких дюжих конях распорол сохою стожильную кожу дикой степи? Может, исполин какой? Место – простор и безлюдь… Тут жди такого, чего промежду людей не слыхано, не видано, да и не выдумано.

Встревожился Георгий, а отчего – сам не поймет. Туда– сюда головой закрутил: в небе – жаворонки, в степи – никого. Колдовская пашня. Невесть откуда начата, борозды за бугор уходят, а до вершины бугра чуть помене версты, и еще одна притча: десяток борозд у ног Георгия, а другой десяток едва через бугор переполз, а третий на самом бугре, на вершине споткнулся.

И тут Георгий увидал человека.

Заслонясь ладонью от солнышка, глядел человек на жаворонка. Жаворонок толстенький, кубышкой. На одной песне в небе держится. Плоть вниз его к земле жмет, а песня подкидывает в сферы, в синеструй, к благодати.

Подошел Георгий к человеку, поклонился ему, поздрав– ствовался. Человек на поклон ему поклоном ответил, а глазами все на жаворонка.

– Одна радость у меня теперь. Сам, как птица, того гляди улетишь.

Сказал и улыбнулся тихо, как блаженный. Лицо у него желтое, без кровинки.

– Это моя пашня. Сеять пора, а сила меня покинула.

Заплакал.

И уже через нять минут знал Георгий немудреную историю горемыки Матюхи.

Бежал Матюха в степь из лесного вологодского края. От недорода и голода, от бедной земли. С женою и тремя детишками мыкался, покуда не набрел на Офремово городище. Здесь принял его к себе дворянин Иван Юрьевич Тургенев. Земли дал сколько по силе, а брать обещался в первый год пятую часть урожая, а в другой год – четвертую, и на потом столько же. Избу помог поставить, дворню на стройку присылал. Коровенку дал, две пары овец на развод, деньгами ссудил на лошадь.

Матюхе и почудились райские кущи, взыграла в нем сила непотраченная. На самого себя впервой работать пришлось. Вокруг городища мужички земельку поразобрали. Так Матюха от самой избы рванул в матушку степь и, кабы конь не захрапел смертно, всю бы ее Пробороздил. Офремовские мужички глядеть на чудака приходили. На две версты с гаком борозду завез. И ведь по целине! Хватило коня на десять борозд – подох. А Матюха не сдается. Пришел к Тургеневу на подворье, у приказчика его Ивашки Немчина двух волов за седьмую часть урожая внаем взял. Присмирел малость, борозду тянул версты на полторы. Да волы тоже не без живота, десять борозд выдюжили и устали. Бил их Матюха, только силу зря тратил, а тут примчался на коне Ивашка Немчин и отнял у мужика животин.

Озверел Матюха. Жену в ярмо впряг. И уже на версту согласен был. Жена не вол. Не противилась. Шла бороздою, пока ноги шли, а потом на землю легла и трое суток в себя не приходила.

Опамятовался Матюха, да поздно. Сам кровью ходит, в глазах зеленые круги, жена – колодой, люди от глупца поотворачивались. Со старшим, семилетним сыном, кое-как засеял сотенник – сто саженей в длину, десять в ширину и тоже слег.

– Своей силой богатым захотел стать, а на своей силе себя только и прокормишь, – изрек Георгий, послушав Матюхину беду.

– Вот тебе истинный крест, – встрепенулся Матюха, – не думал я о богатстве. Каюсь, без долгов хотел жить. Своим зерном сеять, на свой прибыток скотину покупать, одежонку… Была бы у меня другая лошадь! Эх!..

– Знаешь что, – сказал Георгий. – Ты, я тут гляжу, напахал десятин с тридцать. Я своего живота надрывать не собираюсь, но пять десятин тебе засею. Зерно есть?

– Есть…

Шепотом пролепетал и в ножки Георгию – бух!

Лошадей раздобыли в тот же день.

Мужики на Матюху уже не косились, жалели дурака. Сами отсеялись, сообща пришли на чужую беду. Пять десятин ржи посеяли мигом, да, расщедрясь, еще пять десятин – репой да горохом. Десятину Матюхе, четыре – себе.

От щедрости своей захмелели, а тут и водочка приспела: Матюха последнего не пожалел.

Выпили, запели…

И, как снег на голову, страшное слово – сыск!

Влетела на двор к Матюхе растрепанная баба да крикнула:

– Сыск!

Мужики и остолбенели.

Глава четвертая

Дворянин Иван Юрьевич Тургенев сидел посредине скотного двора на низкой, но с высокой спинкой, очень удобной скамеечке, сидел, грелся и чесал хворостиной розовый бок хряку по прозвищу Пузырь.

Было жарко, но в ту минуту, когда на двор приволокся взмокший от бега, потерявший маленько голову приказчик Ивана Юрьевича – Ивашка Немчин, – на его счастье, над поместьем явилась туча, заслонила солнышко и сбрызнула нехолодной, крупно просеянной влагой осоловевшее лицо хозяина. И хозяин, выслушав Ивашку Немчина, своего приказчика, не убил его тотчас, а вник в слова и трахнул Ивашку скамеечкой, на которой сей только миг нежился, шмякнул, стало быть, скамеечкой не по голове – тут бы и дух вон, – а по горбине. Горб у Ивашки зарос жиром, урону от удара приказчик не понес, а в голове его прояснилось, и он кинулся со двора усадьбы в городище, по дороге выхватив из ограды жердь.

– Ну, дьявол веснушчатый, петухом у меня запоешь!

Так он кричал, да как было не закричать.

Лет никак десять тому Иван Юрьевич Тургенев, дворянин, прибыл в Офремово городище и поселился тут. И стал богатеть. Был Иван Юрьевич человеком сердитым, но руку свою прикладывал только к собственной жене да к приказчику. Крестьян не обижал, а, наоборот, был лютым их защитником. Про то в округе знали хорошо и, коли крестьяне прибегали спасаться на земли Ивана Юрьевича, с него не спрашивали, по судам его не волочили. Пробовали, но охоту потеряли быстро. У жалобщика-то, мало того, крестьянин утек, глядишь – и сама усадьба сгорела, а то и весь хлеб.

А народу на Офремово городище приходило много. Земли здесь были славные, хозяин хозяйственный. Он хоть своего и не упустит, но зато уж и не выдаст. Бежали в основном из-под Курска. Татары житья не давали. Бежали с московских худых земель от ненасытных московских дворянчиков.

Иван Юрьевич прибыл на Офремово городище с одним, можно сказать, соколом. Любил с соколами охотиться – дворянин, – тут уж ему и вина не надобно, а за десять-то лет разбогател несказанно. Народу много, и еще идут, а Иван Юрьевич не гонит. Рад!

И вот первая беда. По челобитной московского боярина Никиты Одоевского с государевой грамотой на сыск прикатил в Офремово городище пристав с писарем и тремя стрельцами, а с ними человек Одоевского для опознания беглых.

Ну да слава богу, Иван Юрьевич вразумил приказчика, а то пропадай!

Перед церковкой пристав с одоевским холопом медленно обходил согнанных на площадь и выстроенных в ряд людей Тургенева.

Остановились перед кудрявым белоголовым красавцем. Холоп Одоевского присвистнул:

– А ведь ты, кажись, Егорий?

– Ваш? – спросил пристав.

– Да нет. В учениках на мыловарне жил, в Москве.

– Писарь, пиши! – и ойкнул вдруг: – Батюшки светы!

Было отчего ойкнуть. На площадь с охломонами Тургенева, сам с жердякой, влетел Ивашка Немчин. Двинул пристава. Убил бы! Стрельцы спасли. Ощетинились рогатинами, подхватили пристава, к лошадям – и деру!

Человека князя Одоевского у стрельцов выхватили, и кто чем! Кабы не поп – убили. Подняли чуть живехонького.

Георгий в суматохе головы не потерял. Не для того ушел из Москвы, чтоб в Офремовом городище на Тургенева спину гнуть, – исчез.

В тот шумный день кончилось тихое житье новых городов.

Младший сын Ширин-бея рыскал по русским украйнам. Отряд в триста сабель не иголка в стогу сена, но старый воин Абдул, советы которого для Ширин-бея были приказом, будто шапку-невидимку на отряд накинул. Молодому бею хотелось шума, пожаров, крови и добычи, но он знал: маленький человек Абдул – человек Маметши, стало быть, глаза и уши самого хана. Приходилось терпеть, и вскоре младший Ширин-бей возблагодарил аллаха за дарованное свыше терпение. У речки Липовицы, в Шацкой степи, увидели нежданный город. Тотчас отпрянули назад, а вперед по совету Абдула с десятком лошадей, якобы для торговли, отправился сам Абдул с малолетком Амет Эреном.

Русский свежесрубленный городок был как диковинпая игрушечка.

Татар в город пустили. Лошади были нужны, но стольнику Роману Боборыкину, который ставил город, хотелось еще и пугнуть крымцев. Пусть поглядят на крепость, пусть посчитают пушечки, а их по стенам – без одной сорок. На дюжих стрельцов поглазеть крымцам тоже ахти как полезно. Благо в Тамбове теперь каждый второй – стрелец или казак.

На базаре коней у мнимых купцов купили быстро. Абдул цену просил умеренную. Дешевить не дешевил, чтобы русские не подумали чего, но и насмерть за копейку не стоял. Татары торговали конями русскими же, своих, крымских, не продавали, продашь – дома голову снесут. Татарский конь неказист, да устали не знает. В русские города крымцы на своих конях не ездили.

К Амет Эрену тоже покупатель подошел.

Дворянин, видать. Оружием увешан с ног до головы. Молоденький, Амет Эрену ровесник. За поясом у него нож торчал. Рукоятка костяная, в виде вставшего на дыбы медведя. Увидел русский, что татарчонок глаз с ножа не спускает, засмеялся, выдернул из-за пояса нож и Амет Эрену протягивает. Тот головой закрутил – отдарить нечем. А русский опять смеется:

– Бери! Считай, что это надбавка к плате за коня. Не подведет конь-то?

– Не знаю, – сказал честно Амет Эрен. – Мой конь не подведет. Этот – не знаю.

Абдул у них переводчиком. “Плохой же из тебя торгаш, – думает об Амет Эрене, – больно честен!”

– Ладно, – говорит русский, – все равно возьми, коли нравится, чтоб на душе у тебя было спокойней. Глядишь, в поле сойдемся, мимо стрелу пустишь.

– Нет, – замотал головой Амет Эрен, – я не промахнусь.

Злится. А русский доволен.

– Дарю тебе нож за честность. Коли от раны буду маяться, добьешь?

– Добью.

– Ну и на том спасибо! – сунул Амет Эрену нож в руки, взял коня за уздечку и ушел.

Амет Эрен рукоятку поглаживает и дрожит, будто его из проруби вытащили. Ух, какой злой!

Вечером Абдул говорил Ширин-бею;

– Город зовут Тамбов. В городе тридцать девять пушек, многие с именами – большие пушки.

Татарам было ведомо: русские строят засечную линию. Их удивило другое: солидность и мощность укреплений. Ставились не острожки, а города.

Оборонительный рубеж загораживал все южные дороги на Москву.

Отряд Ширин-бея покрутился возле нового городка Козлова, прошел линией надолбов от Тамбова до речки Черна– вы. Побывал у Чернавска, нового городка, поставленного между Ельцом и Ливнами на быстрой реке Сосне. Издали видели возобновленный Орел, а на прочность проверили в Офремовом городище.

Жизнь в порубежном городе, покуда татары или еще какие лихоимцы не набегут, сонная.

Солнце печет, а тени никакой. Тополей понавтыкали, да годок и для тополя не срок.

Домовитые стрельцы и стрельчихи на новые поселения привозили закутанные в рогожи корни яблонь, слив, груш. Кругом черноземы. Воткни костыль да полей – зацветет!

Саженцы принимались зеленеть, приживались, и, глядя на будущее богатство, на зеленую завтрашнюю благодать, ой как не хотелось войны, которая дана на голову человека, но которая и дерево не забудет и цветок не обойдет.

Ратный человек и одному спокойному дню радуется, а тут, ладно бы чужие, от своих двери запирай.

По делу бунта в Офремовом городище был прислан с двумя сотнями стрельцов основатель города Чернавска, егопервый воевода, дворянин Иван Бунин. Бунина прислал князь Иван Борисович Черкасский – командующий всеми силами украйных городов и начальник всех засечных работ.

Исполнительный, лютый до службы дворянин Иван Бунин, отличившийся на строительстве города Чернавска, был спешно прислан сюда не ради сыска беглых, не ради дворянина Ивана Тургенева, которого пора было приструнить, а ради большого царского дела. Предстояло сельцо Офремово записать за государя и велено было объявить: жители сельца отныне не крестьяне, а вольные казаки. И село Офремово отныне не село, а город Ефремов.

Иван Юрьевич как услыхал новости, так перво-наперво кликнул Ивашку Немчина, приказчика своего, и велел истопить баню. У Ивана Юрьевича так уж повелось – думать после бани. Прежде чем варить головой, голову надобно было, по его разумению, сначала помыть, выпарить из нее да вычесать всю муть, какая успела нарасти в суете жизни.

Пока Тургеневу ясно было одно – с Буниным воевать куда ни шло – повоевали бы, а вот с государем? Ну так ведь и смириться надо с умом. От разного смирения разный толк. За одно смирение наградят, за другое – выпорют.

– Натопить баню так, чтобы крыша трещала! – крикнул Иван Юрьевич вдогонку.

Горевать, конечно, было о чем. Ну да ведь пожили в свое! Опять же не с одним Тургеневым этак обошлись. Усерд и Яблонов вот уже почти как полгода городами объявлены, стрельцами заселены.

Перед баней у Ивана Юрьевича был выкопан пруд с ледяными ключами. Прежде чем войти в баню, Иван Юрьевич раздевался под кустом на пруду догола и, тонко повизгивая, лез в пруд и ложился в воду, на самые ключи, погружая и голову. Лежал он под водой с минуту, потом вставал и, подрагивая спиной, как замерзшая собака, цепляя косолапой правой ступней за левую, семенил к бане, врывался в нее, без роздыху и оглядки плюхался на подловку и издавал жуткий торжественный звук: “Бу!” И затихал. И потел.

А напотевшись, сваливался с подловки в медвяный сноп соломы, и тут к нему приползал на четвереньках – головы– то поднять было нельзя, волосы дымились – Ивашка Немчин и мелко щипал жирную спину Ивана Юрьевича, будто у него из спины, как у гуся, перья росли. Больно щипал, а Ивану Юрьевичу нравилось, по-бабъи хихикал. Ну и потом Иван Юрьевич влазил в лохань с ледяной водой и выскакивал из нее молодец молодцом.

На этот раз Иван Юрьевич в лохань сесть не успел и даже не пощипался. Ивашка Немчин в баню-то вполз да как закричит:

– Татаре!

Забился в угол, дрожит и крика своего унять не может. Иван Юрьевич зачерпнул ковшиком квасу да и шваркнул на Ивашку. Затих.

А сам в предбанник! Дверь потихоньку на задвижку – никогда не запирал, кто ж в баню сунется, когда там Иван Юрьевич, а тут задвижкой – тук! И в щелочку глядит.

Татары по двору шныряют. Из дома тащат кто что может, у кого какой хапок. А один к бане подъехал, дернул дверь на себя – заперто. Затаился. Он с той стороны. Иван Юрьевич – с этой. И оба на попятную, на хитрость пошли. Татарину небось подумалось, что в бане-то девки, он тихонечко кликнул своего, а сам взял кол и под дверь, чтоб с петель ее стряхнуть. А Иван Юрьевич назад пятками, бадью дубовую в руки. Бадью в котел с кипятком – и к двери. Татаре вдвоем на кол налегли – аах! Дверь долой – и предстал на мгновение перед ними в клубах пара розовый от негодования Иван Юрьевич с дымящейся бадьей. В следующий миг Иван Юрьевич ухнул весь кипяток на изумившихся татар и, не выпуская бадью из рук, прыгнул на татарского коня и поехал было, но тут же вернулся, выхватил из бани приказчика своего Ивашку Немчина, смазал ему по лицу ладошкой, чтоб очухался, и крикнул ему в ухо:

– За стремя держись!

И тогда только поехали от запылавшего своего дома.

Ошпаренные татары воют, прислуга орет, татары голому человеку наперерез скачут. А Иван Юрьевич раскрутил над головой бадью, а в ней, дубовой, пуда никак два с гаком – и так угостил перехватчика по башке, – всмятку.

Прискакал-таки Иван Юрьевич к Ефремову, и Немчин, хоть и без памяти, а добежал до своего спасения.

Глава пятая

Татары собирались ворваться в Ефремов с ходу, на плечах беглецов, но из-за хлипкого тына ахнули пушки, и ворота не закрылись, наоборот, – нараспашку. Из ворот вышли стрельцы, развернулись и приготовили пищали. После-то на Бунина в Ефремове как на спасителя глядели, так ведь и вправду спас от татарского аркана.

Ширин-бей рвался в бой, но Абдул настиг его и указал на восточные ворота Ефремова. Из ворот легкой цепочкой, как у факира изо рта, вытягивалась необрывная лента казачьей конницы. Казаки хитрили, цепочка была реденькая, но в отряде у Ширин-бея много молодых, неопытных воинов.

– В степь! – приказал Ширин-бей.

Татары повернули, но, чтобы уйти в степь, нужно было сразиться с казаками.

Первым кинулся в битву юный Амет Эрен.

Наконец-то он видел перед собой врага.

Не пленника, не сладчайшую грезу детских снов – врага поверженного, а казака наяву. Пахнущего чужим, гадким потом, вооруженного, жаждущего его, Амета Эрена, крови. Но он, Амет Эрен, тоже хотел видеть чужую кровь. Он хотел этого серьезно, без горячки. И потому среди многих врагов видел одного. Других он тоже видел, но только для того, чтобы не позволить им убить себя, а этого он хотел убить сам. Они уже схлестнулись саблями, и Амет Эрен едва удержался в седле. Он не испугался, хотя рука, вцепившаяся в рукоять сабли, опустилась и заныла, все равно он не испугался, он только понял: враг силен, и это очень хорошо: убить такого врага – святое дело.