Текст книги "Свадьбы"
Автор книги: Владислав Бахревский
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 31 страниц)
Турки в двери, но сорвала Гульча кинжал со степы, хлестнула турка, потянувшегося к ней, по глазам – и на лестницу, на крышу сакли. Как горная коза, с крыши на крышу и – к Грамата-кая, к верной скале.
– Держи! – вопят турки.
А Гульча уже вверх карабкается. И снова, как дикая козочка, с камня на камень. Все выше, выше, и очутилась на самом страшном и неприступном пике, на самой игле Грамата-кая.
Охота есть охота. Ползут охотники за козочкой. Медленно, а ползут. С камня на камень, с камня на камень. Веревками обвязались. Лестницу за собой тащат.
Не стала бедная Гульча дожидаться последней минуты. Не захотела птичка перед ловцами смертельный страх свой показать.
Подошла Гульча к самому краю скалы, поглядела па родные горы – синё в ущельях: небесной водой заполнены. Поглядела на море – горит на солнце море. Ветер прилетел теплый, золотой, как летняя полуденная волна.
Взмахнула Гульча руками и легла на эту волну. А волна не удержала цветок. Уронила. Кинулась вниз, да где ж там…
Замерли охотники. Заругались нехорошо. А тут с моря пушка ударила.
Только турки бросились в последнюю свою атаку на стреляющую саклю, передал Иван по цепочке:
– С богом!
Вскочили мужики, сиганули из-за камней на бедного турка, охранявшего добро паши. Другой, что у лодок стоял, заметался, да его успокоили дубиной.
– Дырявьте вторую лодку! – приказал Иван. – И живо ко мне. Промедлим – конец.
И вдруг раздался крик:
– Иван!
Из-под вороха узлов паши выскочила девчонка.
– Иван!
– Никак дочка Абдула – Фируза? Откуда ты?
Фируза мимо всех, прижалась к Ивану, дрожит, плачет:
– Спаси!
Разговоры разговаривать времени нет, и что разберешь в такой суматохе. Поднял девчонку, посадил в лодку.
– Греби, ребята!
Налегли мужики на весла.
– Греби, ребята! На корабле зашевелились. Пан или пропал – греби!
Недаром татары за русскими мужичками охотились. Лучше русского мужика не было гребцов на турецких каторгах.
На корабле и впрямь почуяли недоброе: мчится лодка, в лодке чужие, а на корабле всего четверо турок: капитан с тремя матросами, а в трюме гребцами все больше запорожцы. Коли они почуют запах воли, и цепи их не удержат.
Капитан нарочито медленно сошел на нижнюю невольничью палубу.
– Мы снимаемся с якоря. Гребите!
Невольники слышали ружейную пальбу. С кем это? Турки почти всех своих матросов на подмогу в лодках отправили. И почему-то хотят отойти от берега подальше. Может, казачьи чайки появились?
Черный, как деготь, арап Варка, сидевший на первой скамейке, глянул на капитана, улыбнулся, но весла не тронул.
Выхватил капитан у надсмотрщика плеть, кинулся к Варке. И вдруг за его спиной очутился донской казак Денис. Тринадцать лет ходил он на турецких каторгах. Все каторжные хитрости были ему ведомы, и, когда нужно, оказалось, что цепь его не держит. Рубанул Денис ладонью по шее капитана, капитан и рухнул. Повернулся Денис к надсмотрщику, а тот назад пятками и на верхнюю палубу за подмогой, за оружием. А всей подмоги – три матроса. И те якоря поднимают.
– Бунт! – крикнул надсмотрщик.
С берега лодка с казаками подходит, на корабле гребцы взбунтовались, капитан исчез.
Кинулись двое матросов к пушке, третий к люку на нижнюю палубу. Запер. А надсмотрщик, не дожидаясь смерти, сиганул в море.
Пушка пальнула с опозданием. Ядро пролетело над лодкой. И вот уже оборванцы карабкаются на борт.
Евнух по берегу мечется, на воинов свонх уже не орет – визжит. В море их толкает. Да ведь турки, хоть и властелины мира, а по морю бегать не учены.
Бунтари выломали люк, и две оравы, не обращая внимания на турецких матросов, кинувшихся искать спасения на мачтах, сграбастали друг друга, припали друг к другу и вместо слов бодались головами и жали ручищами хрястцы до хруста, до боли.
И снова каторжане сели за весла.
– Нам привычней!
И арап Варка греб, покуда черное тело его не засияло от благословенного пота, от работы в охоту, для самого себя и товарищей своих.
Когда берег скрылся за горизонтом, Иван позвал гребцов па верхнюю палубу обедать и думать. Трое турок-матросов – капитана в стычке убили и выбросили за борт – были привязаны к мачтам.
– Надо идти в середину моря, – сказал Иван. – Турки нас у Керчи будуть ждать… Запасов на корабле много. Недельку поторчим в море, а потом уж и прорываться пойдем.
– А этих? – показал казак Денис на турецких матросов.
– Без них с кораблем не совладаем. Проведут корабль к Азову – на все четыре стороны отпустим, а если обманут…
Бунтари с Иваном согласились; ставить и убирать паруса никто не умел из них. Турок отвязали. Те, как услышали, что им жизнь обещана, в ноги бывшим рабам кинулись.
– Приведем корабль в устье Дона. Только не убивайте.
Но один из турок вдруг возразил:
– На Дону казаки возьмут нас в рабство.
– Русские людьми не торгуют! – рассердился Иван. – II запомните: у русских слово твердое. Вы свое держите, а мы свое сдержим. Никому ведь не охота душу дьяволу заложить.
Турки кинулись целовать Ивану ноги.
– Поднимайте паруса!
Паруса подняли, ветер дул с берега. Земля ушла за горизонт. Теперь можно было и с Фирузой поговорить, откуда и каким ветром принесло девчонку в Грамата-кая.
Глава вторая
Амет Эрен, как помешанный, два часа, не отрываясь, не пошевелившись, глядел на разгромленную саклю своего отца. Внутрь Амет Эрен не посмел войти.
Почему бог наказывает того, кто мечом и огнем приводит гяуров в лоно его? Стоит ли убивать христиан, если мусульмане глумятся над мусульманами? Ради чего жить, если правды и божественной справедливости не существует?
Братья почуяли неладное и незаметно отобрали у Амет Эрена оружие. Амет Эрен не противился. Он таял на глазах, как тают медузы, выброшенные на берег.
По дороге в Бахчисарай, переваливая горы, лютый воин – несчастный мальчик – выпал из седла, целясь головой в камень.
Промахнулся.
Братья вымыли ссадины на его теле и снова тронулись в путь. Солнце было теплое. Амет Эрен пригрелся – ехали шагом. Задремал, а потом и заснул в седле. И снова упал. Теперь ненароком.
И испугался: упасть во сне с коня – возвестить несчастье для своего народа.
И еще один человек пришел поклониться иссеченной пулями, пропахшей пороховым дымом сакле возле Грамата-кая. Это был Караходжа.
Из этой сакли он ушел в скитания, чтобы призвать людей образумиться, довести до братьев мусульман открывшуюся ему истину: учение пророка о джигате ложно. Война не благоденствие народов и царств. Война – земной ад. Она попирает заповеди аллаха и законы человеческие. Она не знает справедливости, пожирает младое и старое.
Караходжа пришел к своей старой сакле, чтобы навсегда проститься с родиной. Он снова уходил проповедовать трудное слово свое. Он был стар, и слишком мало сил осталось у него, чтобы тешиться мечтою о последнем возвращении в дом свой.
Дома не было.
В городе мертвых неистовый его противник, брат его Акходжа. Акходжа всю жизнь хотел войны и получил ее в доме своем. Караходжа сидел на холодном камне, возле холодной сакли. Слушал, как посвистывает через проломы в пустых ее стенах ветер, и дремал.
Потом Караходжа трудно взбирался на Грамата-кая. Взобрался и опять подремал.
Здесь разбилось хищное счастье Акходжи.
Величавый мир лежал у ног старика. Синее небо, синее море, зеленые леса, зеленые долины, розовые горы – все было дано человеку! А он хотел большего. Но чего?
– Аллах! Когда же ты вразумишь мой народ? – воскликнул Караходжа. – Аллах! Нет более тяжкого труда для человека, чем труд научиться жить в мире. Вразуми детей своих!
Караходжа был в белых одеждах. Тем, кто увидал его на скале, он показался видением.
Говорили: на Грамата-кая является дух Акходжи и молит аллаха о мести.
Глава третья
Еды па турецком корабле было вволю, воды было поменьше, но Иван к берегу приставать не разрешил. Из Крыма ушли в открытое море, пережили бурю, помотались туда– сюда, и, наконец, на исходе недели Иван сказал: – Не знаю, замели мы свои следы или нет, но пора к дому двигать. А то, не дай бог, по морю бродивши, наскочим па турецкие корабли.
Помирать, так на земле! – согласились все дружно.
Сказано – сделано. Велел Иван туркам на Керчь держать.
Турки Ивана слушают. Обижать он их не позволял, кормил, поил за общим столом: что русские ели, то и турки. Матросы промеж себя хвалили Ивана. А он с ними все разговоры веселые заводил. Турки на смешное смеялись и сами Ивана смешили.
Он им про лисичку расскажет, про ту, что старик на воротник старухе вез, а турки ему про беднягу лаза. Мол, сел лаз на корабль. Встал за спину капитана, и, как обезьяна, какое движение капитан сделает, то и лаз повторит. Повернулся капитан к лазу, спрашивает:
– Умеешь корабль вести?
– Умею.
– Ну так замени меня. Пойду посплю.
Встал лаз за штурвал и тут же врезался в берег. Побежал капитана будить:
– Вставай! Озеру пришел конец. Наше судно на горы поднимается.
Иван туркам – про мужика, который с медведем то корешки делил, то вершки, а турки опять про своего лаза. Мол, однажды лаз сам себя потерял. Украли у него ожерелье. Идет по улице, а навстречу человек с его ожерельем. Удивился лаз:
– Этот с ожерельем, конечно, я! Но я-то тогда кто?
Иван смеется, турки смеются, а про то, что затаено у них,
помалкивают. А тут еще Фируза на голову Ивана.
– Люблю тебя! – И все.
Он отшучивается: мала любить. Лет-то всего четырнадцать. Обижается. Плачет.
– Я – невеста! Мои подруги – замужем все.
Иван ей про бога. Разные, мол, у нас боги, а Фируза не отступает.
– Самой лучшей из твоих жен буду.
Смеется Иван:
– У русских положено одну любить.
– Вот и хорошо! – радуется Фируза, в ладошки бьет. Задача.
– Скоро Керчь! – заговорили турки. – Завтра будет Керчь. – А у самих глаза блестят.
“Неужто обманули? Не туда завезли?” – думает Иван.
На звезды глядел. На восток корабль идет. Как будто все правильно.
Утром на море пал туман. Туман к лучшему. Мимо города, глядишь, без шума пройти удастся. Без погони, без залпов. Кораблик был крепкий, с пушками. Пять пушек с одного борта, пять с другого, на корме и на носу по одной. Пушки маленькие, но Иван зарядил все двенадцать, с пушками веселей.
Туман – друг, туман и предатель. Выскочили на солнце. И в тот же миг – молнии, гром, и запахло едко пороховым дымом.
Слева по берегу татарские аулы, прижавшиеся к Керчи. В море, прямо перед кораблем – сорок турецких каторг. А там, дальше, где началась гроза, – другой флот: родимые казацкие чайки.
– Ребята, фитили зажигай! – заорал Иван. – Все к пушкам!
Повернулся к туркам.
– Мусульмане! Если проведете корабль через линию каторг – всем жизнь и свобода. Предадите нас – всем смерть. Я открыл бочку пороха, – показал на трюм, – и сам брошу в эту бочку фитиль.
В одной руке фитиль, в другой пистолет, встал за спиной у рулевого. Ветер – слава богу – попутный.
Эх, судьба-насмешница! Такие кренделя вертит! Сначала корабль подкинула, а теперь вместе с кораблем в пекло сует.
Свои – вот они! Да только перед своими – сорок больших турецких кораблей.
Была не была! Кто пять раз помирал да пять раз воскресал, тот и в шестой жив будет.
Турецкими галерами командовал Пиали-паша. Его соглядатаи, приходившие в Азов под видом купцов, хоть и не допущены были в город, – казаки с иноземцами торговали за городскими стенами, – углядели, как тщательно готовят азовцы свои чайки.
Пиали-паша покинул Гезлев и поспешил казакам па– встречу.
Казаки не ждали турок. На чайку большую пушку не поставишь, да и малых мортир было у них на этот раз всего две дюжины.
Надо было галеры на абордаж брать, чтоб ядра через голову летели, чтоб драться саблями, врукопашную. А казаки, напоровшись на турецкие галеры, стали раздумывать. Замешательство было короткое, но опытному Пиали-паше хватило времени. Он приказал бесстрашному Жузефу отрезать казакам путь назад в Азовское море.
Загремели турецкие пушки.
Поняли казаки: плохо их дело. Развернулись и стали уходить в сторону Тамани. Тут как раз и врезался Иванов корабль в строй турецких галер.
Турки чужака сначала за своего приняли, но Пиали-пашу провести было невозможно. Тотчас с его галеры пришел запрос: “Что за корабль? Почему он ломает строй?”
И тут один из турецких матросов выбежал на нос Иванова корабля и закричал:
– У нас – казаки!
Его застрелили, да дела уже поправить было невозможно.
Турки замешкались.
Палить? По своим попадешь, да и как бы паника не вспыхнула. Один выход – взять корабль на абордаж.
– Пали, братцы! – заорал Иван, и корабль ахнул левым бортом в упор, в бок турецкой галеры. Все пять ядер – в цель. Запылало, грохнуло, галера – надвое.
Взрывом Иванов корабль качнуло, вдарило кормой о турецкую галеру справа и вынесло перед флотом, под огонь всех турецких пушек.
– В лодку! – успел крикнуть Иван, а сам вниз, в кубрик, схватил Фирузу, выволок на палубу, передал ее в лодку и сам прыгнул.
Тут с галер сверкнули молнии, и Иванов покинутый корабль запылал.
Казаки, дивясь нежданной и странной помощи, уходили все дальше, и за ними гналась лодка, покинувшая пылающий турецкий корабль.
За лодкой тучей надвигались турецкие галеры.
Казачий флот, шедший в набег на Кафу, получив отпор, укрылся в устье реки Кубань. На беду воды в реке было много. Турецкие галеры вошли в Кубань, следом за чайками. Чайки бросились врассыпную, прячась в камышах, как глупые утята от болотного сипа.
Лодка Ивана метнулась вслед за шустрой и упрямой чайкой. На этой чайке шла ватага Худоложки. Ворвавшись в плавни, казаки упрямо лезли вглубь, без роздыху. Худоложка поставил на носу лодки самых сильных казаков прорубать дорогу в камышах, а когда все выдохлись, Иван, не ожидая приглашения, встал со своей лодкой впереди и сам рубил камыши, покуда сабля не выпала из рук.
Вышли на чистую воду: озерко среди камышей. Тут бы и остановиться, а Худоложка дальше погнал. Спрыгнул в воду, задвинул лодку в камыши, по грудь вязнет вода ледяная, а он знай себе прет. Потом залез обратно в чайку, других казаков в воду погнал.
Кто-то провалился, ойкнул. А у Худоложки усы, как у кота, дыбом встали. Шепнул, что тебе в бочку рявкнул:
– Не пикать!
И в этот миг раздался пушечный залп. Камыши заорали, истошно и смертно.
– Картечыо, сволочи, бьют!
Худоложка опустил голову, но тотчас – орлом на казаков.
– Лезь, братва, в самую топь, если жить не надоело.
Над камышами – фонтанами грязь, щепкп разбитых чаек,
вопли о помощи тонущих в трясине.
Помереть в чистом поле, на глазах товарищей, или в болоте пропасть – не одно и то же. Не казацкая эта смерть – в болоте тонуть.
Камыши снова стали податливыми, чайка Худоложки и лодка Ивана выбрались снова на чистую воду.
Старый сухой камыш запылал. Сначала это были факелы, потом костры, но костры слились и стали огненным валом.
Казаки с чайки Худоложки выгребали на середину прогалины и мочили парус.
– Разорвите парус пополам, для второй лодки, – приказал Худоложка.
Принимая парус, Иван вдруг увидал Георгия.
– Ты?!
– Иван?
– Ложись! – загремел Худоложка. – Ложитесь все и богу молитесь. Господи, все казачье войско погибло. О господи! Буду жив, с десять коробов насолю вам, проклятые нехристи. Наплачете вы у меня второе Черное море!
Дохнуло жаром.
Худоложка захлебнулся пеплом и дымом и нырнул под парус, как сурок ныряет от врага в нору.
Прогудело, как в пустой печи, обожгло, и тихо стало.
Выглянул Иван из-под тлеющего паруса – черно кругом.
В небе, поднятые ветром, словно страшная отая воронов, кружили черные хлопья пепла.
В тишине звенели голоса турок. Шлепали весла. Турки устроили охоту на утят.
Уж больно солоно приходилось туркам от казачьих набегов, пробил час мести, и победители торжествовали всласть.
Двести пятьдесят человек полону набрали турки в тот несчастный для казачьей славы день.
На сухое место, на твердую землю из тысячи семисот казаков ступило всего-то пятьдесят.
Сорок казаков, дюжина Ивановых молодцов и с ними татарочка Фируза.
Спаслись, чтобы пережить новое испытание: чужой, враждебной степью, без пищи, без коней, пробиться на родимый Дон, к дому своему казачьему – в город Азов.
Глава четвертая
Георгий от Ивана ни на шаг не хотел отойти. Так они и шли втроем: Георгий, Иван и Фируза. На первом же привале рассказали они друг другу о своих приключениях и теперь шагали молча, сберегая силы. Поглядят один другому в глаза, улыбнутся, и слов им никаких не надо. Сначала шли они вперед, за Худоложкой сразу, а потом перебрались в хвост отряда. Фируза не ходок, отстает. И они с ней. Подбадривают. Только ведь как ни бодрись, а для негожего ходока и привалы короче. Идет Фируза, закусивши зубами платок, и, видно, одним упрямством держится.
– До Азова два дня идти, а татарочка и трое-четверо из приставших совсем обессилели, – сказал Худоложка, падая в траву. – Что будем делать? Может, слабых оставим, сами за день-полтора дойдем до Азова и пришлем сюда еду и лошадей?
– Нет! – резко сказал Иван.
– Почему нет? – удивился Худоложка. Он остался за старшего среди казаков, и слово, сказанное поперек, его удивило.
– Мы из неволи и не хотим снова на цепь. Кто знает, сколько глаз в этой степи?
Решили казаки судьбу не испытывать.
– Но девчонка все равно не дойдет! – мрачно сказал Худоложка.
– Дойдет. Мы с Иваном понесем ее.
– Ишь, лыцари! – хмыкнул Худоложка.
Георгий, пока отдыхали, нарвал каких-то стебельков. Сел подле Фирузы.
– Поешь, – по-татарски сказал, – это заячья морковка.
Она покачала головой.
– Слушайся, когда тебе говорит твой повелитель! – притворно рассердился Георгий.
– Мой повелитель – Иван, – серьезно сказала Фируза, – но он меня не любит.
– Я тебя люблю.
Фируза уставилась блестящими от голода глазами на Георгия, покачала головой.
– Мой повелитель – Иван.
– Встать! – гаркнул Худоложка.
Встали. Фируза пошатнулась. Иван и Георгий посадили девушку на скрещенные руки.
– Вон как судьба играет! – засмеялся Иван. – То татары заарканивают, то турки жгут, а мы татарочку на руках носим и радуемся.
Шли они, шли, отдохнуть сели, тут Иван и сказал Георгию:
– Ас Фирузой, коли у тебя слюбится, я рад буду!
– Иван! В вечном мне долгу у тебя быть. От аркана спас, невесту добыл, только она тебя господином считает.
– Не горюй, я ей втолкую: у русских ни рабов, ни рабынь не было и вовеки не будет.
Заупокойно звонили колокола: Азов оплакивал гибель казачьего войска.
Поднялся шум в городе, казачки норовили атаманам бороды выщипать.
Спешно собрался Войсковой круг, хотели отобрать у старых атаманов власть. Но Тимофей Яковлев был ловок и коварен. Все новые казаки, приходившие в Азов, получали от Яковлева помощь, и они опять его выкрикнули. Да он и ко времени пришелся, новый атаман. На войне был бы Яковлев плох, а в дни спокойствия цены ему нет. Яковлев домовит.
А у казаков большая забота – чужой город Азов родным казачьим домом сделать.
В то лето тургеневские мужики от зари до зари работали, да и все казаки строителями стали: рыли вокруг Азова глубокий ров, подправляли стены, ждали гостей. Опасались – после удачи на море турки попытают счастья и на суше.
Ждали без паники, город крепили и о своих жилищах не забывали: красили, перестраивали, переделывали чужой мир для своей казачьей жизни.
Иван поселился у Георгия.
Фирузу определили на житье к Маше-вдове. Пусть к русской хате привыкает да за малыми ребятишками смотрит. У Маши целый день – стряпня: едоков много.
Пришла как-то домой Маша поздно, полы у казаков мыла, усталая, несчастная, и Фируза с ней ходила, помогала.
Подходит Маша к дому, а сердце у нее стук да стук! В доме темно, сонно. Смотрит, вместо щербатого порожка – крыльцо.
Фируза тоже удивляется. Щупает гладкое дерево, стружку нюхает. Сладко пахнет стружка.
Маша – в сени. Потихоньку, чтоб доска-скрипучка детей не разбудила. А доска не скрипит. Чьи-то руки поменяли старушку.
Сняла Маша башмаки, вошла в дом – сопят, да больно сладко и громко. Зажгла лучину, поглядела. И опустились у нее руки, и счастливые горькие слезы неудержимо хлынули по исхудалому лицу ее.
Прислонясь к печи, спал Иван, большой русский мужик, а вокруг него – ребятишки спали. Ваньша на руках, Нюра– нянюшка, старшулька, под правой рукой, как под крылом, а Пантелеймон чуть в стороне, но голову положил Ивану на колени.
Зашла в избу Фируза, поглядела на спящих, на Машу, подскочила к ней бесшумно, обняла горячо:
– Я на сеновал пойду спать.
И убежала.
Иван от света проснулся. Увидел Машу, сконфузился, а пошевелиться не может: как бы детишек не обеспокоить.
Взяла Маша Пантелеймона, перенесла па постель. Ребята на одной постели спали.
– Голову Нюре подержи, – попросил Иван.
Поднялся, отнес к Пантелеймону Ванюшу, а потом и Нюру перенес.
– Сказки мы друг другу сказывали, да и сморило нас.
Потоптался на пороге, голову опустивши, а потом поднял
глаза на Машу, а они у него от лучины-то засияли такой синевой, что и море не умеет таким-то быть.
– Не уходи, – сказала ему Маша.
Остался Иван в Машином доме хозяином. Случилось то в субботу, а в воскресенье пошли они в церковь к Николе-угоднику, и поп Варлаам скрепил их брачные узы святым венцом.
Глава пятая
Целый день Иван проторчал в кузне, своими руками сковал два наконечника для сохи.
Кузнец, искоса поглядывая на работу, все-таки спросил:
– Зачем это тебе?
– Нужно, – ответил Иван.
Кузпец хмыкнул, но вмешиваться в чужое дело не стал.
Еще через день у Ивана соха была готова, и он, выйдя из города, спустился с холма в облюбованную поймочку и, прежде чем приступить к работе, помолился.
Молитва была самодельная, но никогда он еще не верил так в бога, как теперь, перед первой бороздой. Даже бегая от крымцев и турок, так в бога не верил, потому что дело свое крестьянское почитал за самое святое на земле.
– Господи! – молился Иван. – Вот я уже и не татарская коняга, а хороший вольный человек. Всюду ты меня, господи, спасал от смерти, благослови же меня, землепашца, на мой труд, на вечную мою заботу, потому что, господи, хлеб я сею не для одного себя, но для того, чтоб кормились и старые, и малые, и птицы твои, господи, и всякая животина, полезная нам, людям, и угодная тебе!
Перекрестился Иван на все четыре стороны, запряг лошадь и, дрожа от радости, от нетерпения, от сбывшейся мечты своей, врезался сошкой в зеленую, никогда не паханную землю. Непривычный казачий конь прогнулся спиной, скакнул, борозда вильнула, но тотчас выпрямилась и пошла, пошла, черная, лохматая, с красными шевелящимися жилками дождевых червей, и запахло, как после дождя.
– Господи! – выдохнул Иван и попер. Улыбаясь. Тихонько, ласково ворча па лошадь, приученную к дракам, но не знавшую труда.
И вдруг – скок, гик, ругань!
– Остановись, сукин ты сын!
Смотрит Иван, к нему скачут, на него кричат. Свои – казаки с саблями.
Окружили Ивана, орут, волками кидаются, спасибо, Худоложка с ними.
– Ты сдурел? – спрашивают Ивана.
– Чего ж тут дурного? – изумился Иван, – Земля-то вон какая!.. Чужую, что ли, пашу? Так ведь ничья как быдто…
– Как быдто! – передразнил Худоложка, взмахом руки затыкая дружно взревевшие казачьи глотки. – Чего орете? Видите, без умысла человек согрешил. По неведенью.
– Да что же это я такого совершил? – рассвирепел Иван, выхватив из земли сошку и с яростью воткнув ее снова в землю.
– А в том твой грех, Иван, что землю пашешь. На Дону казакам пахать запрещено. Коли мы все пахать начнем, то и государеву и нашу казачью службу позабудем. Позабудем, Иван, что мы – вольные казаки. Будем такими же рабами, как вся рабская матушка Русь. Как начнут на Дону землю делить, так уж и не бывать вольному Дону. Понятно тебе аль нет?
Понятно, – сказал Иван.
Поклонился молча казакам, стал выпрягать лошадь. Выпряг, сел верхом и, не оглядываясь на первую свою борозду, на брошенную сошку, поехал прочь о поля. Часть казаков, хлопая дружески его по плечам, тоже поехала к Азову, но несколько человек задержалось. Проворно запалили костер
и, все еще ругаясь, ломали и жгли Иванову соху.
*
Оплошность Ивана расшевелила азовских кумушек. Судили и так и сяк. Смеялись, жалели, хаяли, но и задумывались. На московских подачках не простое житье, а земли кругом – московским мужикам таких и не снилось. Хорошо бы иметь свой хлеб… Но ведь и другая правда – тоже правда. Как возьмутся землю казаки делить, так и передерутся. Кто боле земли захватит, тот и пан. Новопришелым деваться будет некуда, вся их воля: одно ярмо на другое поменять.
Может быть, долго еще судили бы да рядили, что лучше и как будет на Дону потом, но грянула новая напасть.
Под Азов с тридцатью тысячами войска явился хан Бегадыр. Явился нежданно, оттого и не набрал сто тысяч. Явился, как летний снег.
В Азове еще не успели оправиться от страшного поражения в устье реки Кубань, да еще Мишка Татаринов ушел на двадцати чайках жечь турецкие городишки.
На кругу глупости говорил:
– Казаки, мы татарам Азова не отдадим, а что вот делать, коли они возьмут его? Всего нас две тысячи! Силы-то нет.
– Как так нет! – взревел казак Осип Петров. – Две тысячи – не сила? Про то, сколько нас, не знают. И нужно не отсиживаться, а дать хану бой. Такой хвост накрутить, чтоб другой раз под Азов ему ходить неповадно было.
– Уж больно ты герой у нас! – осерчал Яковлев. – Может, ты и возьмешься хану хвост крутить?
– Возьмусь.
– Осип! Петров! Веди нас!
Слово, сказанное казаками на кругу, – закон. Атаманом остался Яковлев, а власть перешла к Осипу Петрову.
С неделю татары вертелись вокруг города, набираясь смелости, чтобы пойти на решительный приступ. У них было несколько пушек, но пушкари стреляли плохо, ядра падали в ров, тюкались в стены и только изредка залетали в город. Наконец Бегадыр Гирей приказал идти на приступ, и тут молчавшие казачьи пушки подняли такой неслыханный рев, с такой меткостью поражали наступающих, что татары отхлынули от города и собрались вокруг ханского шатра.
– Вот и славно! – твердил Яковлев, – Так, с божьей помощью, и отсидимся.
– Нет, – сказал Осип Петров, – теперь мы сами выйдем из ворот.
– Но зачем? – взмолился Яковлев.
– А затем, чтобы Азова не потерять. Подойдет Пиали-паша, совсем плохо будет.
И выпустил Осип Петров на тридцатитысячную армию тысячу запорожцев Дмитрия Гуни.
Татары, не выдержав первого натиска, подались, но хан Бегадыр, понимая, что казаки нацелены на его шатер, бросил в бой своих сейменов. Им приказано было остановить казаков и тотчас отойти к шатру.
Все так и вышло, сеймены приняли бой и дали время опомниться своему войску. Теперь мурзы и беи увидали, что казаков мало, какая-нибудь тысяча, что их можно окружить и уничтожить.
Началась неравная рубка.
Осип Петров глядел на битву со стены. Плохо пришлось запорожцам. Вот их потеснили, вот уже сбились они в колючий шар, уже не нападают, а отбиваются. Вот уже татарские беи, пуская в бой свежие отряды, стремятся рассечь крошечное запорожское войско надвое…
К Осипу пришел на стену старый запорожец великан Крошка.
– Что ты делаешь, наказной атаман? Зачем губишь запорожцев? Или избавиться от нас захотел?
Молчит Осип Петров, молчит, только лицом темнеет.
– Атаман, дай сигнал – отходить, пока не порубано войско.
Молчит Осип. Заплакал Крошка, старый воин.
– Атаман, богом тебя молю! Дай сигнал – отходить! А нет, так и мою сотню отпусти на погибель, коли запорожцы не любы на Дону.
Молчит Осип.
Схватился Крошка за саблю, но дюжие казаки, стоявшие рядом с наказным атаманом, сжали ему руки железными своими руками.
А под стенами Азова – кровавое пиршество. Все тридцать тысяч ринулись на запорожцев, чтобы не упустить своей доли, чтобы сабли свои кривые омочить в казачьей крови.
И тогда запели над Азовом трубы, но звали они не отходить, а наступать.
Из ворот мчались в битву отряды. Один, другой, третий, пятый, десятый, пятнадцатый. Загрохотали пушки.
Холостой был тот залп, но дрогнули татары, заметались, а на головы их – бешеные казачьи сабли. И тьма отрядов.
А всего-то в этой “тьме” было тридцать отрядов, по двадцати казаков в каждом.
Побежали татары, им показалось, что на них напало не шестьсот казаков, а все шесть тысяч.
Вытер слезы запорожец Крошка. Обнял железного Осипа и поцеловал его.
А Осип молчит. Глядит на битву и молчит. Рукой взмахнул.
Ушло в поле еще две сотни. Отряд врезался в татарскую лохматую капусту и рассек ее надвое, обнажив дорогу к ханскому шатру.
А тут вдруг грянули дружные ружейные залпы. Это подошли астраханские стрельцы, посланные воеводой за языками.
– Русские идут! – в страхе кричали татары.
Нежданная это была помощь, но победителю везет.
Хан Бегадыр шатра своего в подарок азовцам не оставил, успел свернуть, но бежал не оглядываясь.
На следующий день в Москву отправилась легкая станица известить царя о победе. Наказным атаманом поехал в Москву вернувшийся из похода Мишка Татаринов.
Глава шестая
19 июля 1639 года в Столовой избе Кремля Земский собор думал об измывательстве крымского хана над государевыми послами Фустовым и Ломакиным.
Земство кипело. Ладно бы посадские или крестьянство – думные люди засучивали рукава.
Наглые крымцы вместе с полуживыми русскими послами прислали своего посла аталыка Осана. Осан-де русских в Крыму жалел, в Москве такого не обидят, да и деньги ему надо с Фустова и Ломакина получить, не ссудил бы аталык деньгами послов – нуреддин замучил бы их до смерти.
– Учинить над татарвою то же, что они над нами! – клич висел как топор, и потому, благословив земство, первым негромко и рассудительно говорил патриарх Иоасаф.
Говорил нарочито скучно и долго, чтоб утомить собор, дремой обуздать страсти. У гнева глаза – в одну точку, государские дела требуют осмотрительности.
Патриаршую речь собор вытерпел, но думные сказали:
– С послами татарскими сделать то же, что крымский царь делал в Крыму с русскими. Крымскому царству пора дать урок. Воевать с крымцами думные готовы, не щадя живота.
Стольники, стряпчие, дворяне московские тоже крикнули:
– Рады стоять за русскую правду, не щадя голов своих.
Купцы сказали:
– Посылку казны крымскому царю прекратить, расходовать ее на служилых людей, которые стоят против басурман. Платить ли, нет ли по вымученным с послов кабалам – государева воля, а над татарскими послами чинить то же, что учинили в Крыму над русскими. Для памяти.
Духовенство вопрос об отмщении отклонило: духовенству о том говорить непригоже. Платить ли государю по вымученным кабалам или нет – дело государя, но можно и заплатить: казна не оскудеет. В дальнейших же поминках – отказать. Деньги тратить на укрепление порубежных городов.
Поздно вечером татарскими делами занялся и государь. В царевой комнате сидели князь Иван Борисович Черкасский, Федор Иванович Шереметев, патриарх Иоасаф и сам Михаил Федорович.
Распоряжался в разговоре князь Черкасский, Шереметев грубоватые решения канцлера будто бы оглаживал только, а потом вдруг становилось ясно, Черкасский хотел, может быть, того же, да не теми средствами. Патриарх и государь молчали.
