Текст книги "Свадьбы"
Автор книги: Владислав Бахревский
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 31 страниц)
Машиному Пантелеймону хоть и меньше было семи, а он увязался за сестренкой Нюрой.
Норка у них была удобная, узкая, взрослому не пролезть. Коли турки заберутся на стену – нырнул и сиди. Помогали они врага стрелять соседу своему, казаку Смирке.
– Не боись, Нюрок! Много сидели, посидим и еще чуток.
Эту присказку он говорил всякий раз после выстрела.
У Смирки было шесть ружей, казацкие и турецкие, но стрелял он часто, и Нюрка с Пантелеймоном не успевали заряжать.
– Дяденька, никак! – крикнула в отчаянии девочка: у них шомпол застрял. Смирка выстрелил сразу из двух ружей и кинулся помогать. Тут на него и наскочило два турка. Смирка одного в ров сшиб, а второй успел дядю Смирку ятаганом насквозь проткнуть. А турки лезут. Сел Смирка на землю, поднял ружье и разнес пулей голову забежавшему на стену янычару. И умер.
– Ма-ма! – закричала Нюрка. – Ма-ма!
А сама не прятаться полезла. Выскочила из норки, схватила последнее заряженное ружье, подняла. А на нее изо рва Мехмед вылез. Вылез и одним глазом все увидал: казак с ятаганом в животе, мальчишечка в норке с ружьем, а прямо на него еще ружье, у девчонки в руках. Силится девчонка курок спустить – не может. Мехмед ятаган занес над ее головкой, а девчонка глаз не зажмурила. Синие те глаза, как само небо, и никакого в них страха, только обида перехватила девчонке рот – силенок нет из ружья выпалить перед смертью.
Выхватил у девчонки ружье Мехмед свободной рукой. Кинул его через себя в ров. А девчонка стоит пряменько, как молодая пальма, глаза так и не закрыла, в степь глядит, только чего видит – слезы из глаз, как два ручейка. Опустил Мехмед ятаган и сам, не ведая почему, погладил вдруг девчонку по голове. Головка русая, с косичками, волосы мяконькие. Повернулся Мехмед спиной к городу и нарочно упал на своих, сшибая со стены, а потом выбрался изо рва и пошел в отступление. Никто его не остановил. О мертвого казака или о своих, когда со стены сползал, кровью перемазался. Да и знали Мехмеда в войсках. Знали, что это герой без страха. Коли уходит с поля битвы – значит ранен. А Мехмеда и вправду ранило. В сердце. Девчонка, защитница Азова, глазами и слезами ранила.
“Аллах! Я же – калфа, я умею мять кожи. Зачем же я здесь?”
Сломался воин Мехмед. Умер воин, жаждущий тимаров, зеаметов.
“Если у них воюют малые дети, значит, наша победа близка, но я не хочу быть победителем детей”.
Так сказал себе Мехмед.
Мехмед не знал, что на сердце у его товарищей. Он замкнулся, но воины сами стали подходить к нему с одним и тем же: “Мехмед, не довольно ли нам подставлять головы под казацкие пули? Нас убивают, и наше добро переходит в казну паДишаха. Что мы получим в награду, если и возьмем эту кучу камней? Командиры не вправе держать нас в окопах. Уже истекают вторые сорок дней”.
Это было на восьмые сутки беспрерывного приступа. Полк, где служил Мехмед, отказался идти на Азов. Дели Гуссейн-паша послал свой пятнадцатый корпус на усмирение, но карателям преградил путь полк, только что вышедший из боя.
Воевать со своими же войсками Дели Гуссейн-паша испугался.
На десятый день отказались идти на приступ все четырнадцать полков.
В тот же день вернулся из набега хан Бегадыр Гирей. Хан Бегадыр проиграл. Не по своей воле взялся играть, потому и ставок не делал, в стороне хотел быть, но теперь, возвращаясь из набега, он понял вдруг, что его раздели неведомо когда и как, но догола.
Набег не удался. Сжег два пустых казачьих городка. Калгу с частью войска послал под Черкасск. Городок затворил ворота, три дня отбивал приступы, и на четвертый в спину татарам ударил отряд Михаила Татаринова.
Разводить долгие осады хан Бегадыр запретил, казачье войско Татаринова показалось огромным, и калга оставил осаду и ушел в степь.
Полчище хана Бегадыра докатилось до первой засечной линии русских новых городов, получило отпор. Не только осаждать города, слышать об осаде Азова татары не хотели, а потому покрутились по степям, пожгли беззащитные малые деревеньки, переловили табуны коней и вернулись к Азову.
Добыча огромного татарского войска была самая ничтожная, полону русского сотни две-три, да и полон самый худой – старики, старухи, детишки малые, мужиков и баб – пятая часть полона.
Лошадей, правда, собрали тысяч пять, да и то часть табунов Татаринов, поджидавший хана па сакмах, отбил и угнал.
Опережая свою огромную армию, хан Бегадыр прискакал под Азов для встречи с Василием Лупу. Ему нужен был добрый совет.
– Хан мой любезный, – сказал господарь печально. – Эта война, если мы и возьмем Азов, проиграна. А если не возьмем, то проиграна позорно. Проиграли ее турки, но волны гнева падишаха отхлещут и нас с тобой… У тебя, мой любезный хан, одно спасение: из набега ты должен вернуться с большой победой.
Они сидели в маленькой бедной солдатской палатке, один на один, поставив вокруг верную стражу.
Хана мучила изжога и отрыжка, он пожелтел лицом, порастряс брюшко.
– Мои воины будут под Азовом завтра. Добыча, которую я взял в русских украйнах, ничтожна. Русские сильно укрепились, а мои воины не хотят воевать.
– У меня есть казачьи кафтаны, – сказал Лупу. – Я дам тебе сотню моих людей. Молдаване похожи обликом на казаков. Мы их переоденем, и ты проведешь этих “казаков” под стенами Азова. Пусть это будет твой “полон”. Прогони под стенами табуны своих лошадей. Пусть это будет твоя “добыча”.
– О, господарь! Как благодарить тебя за твой мудрый дружественный совет?
– Мы, поставленные над народами, должны помогать друг другу, о великий хан Бегадыр!
– Я сжег одну небольшую русскую крепость. Она была еще не достроена, и людей там было не больше двух десятков. Русские стрельцы сражались, покуда не были убиты. Но двух воинов я взял в плен. И оба они на пытке сказали: московский царь с большим войском идет к Азову.
– Русские лгут, – сказал Лупу. – Но если мы хотим уберечь себя от гнева своих же воинов, надо показать этих русских Дели Гуссейн-паше. Скоро грянет осень, воевать будет невозможно. Спасая свою голову, главнокомандующий может погубить все войско, и свое, и твое, хан.
Играла вся турецкая музыка. Хан Бегадыр возвращался из победоносного набега. Гнали пленных казаков, гнали полон, гнали многие тысячи лошадей, несли опрокинутые кресты распятием к земле. Весь Азов был на стенах. Пленных “казаков” поставили перед Азовом. Казаки эти приняли ислам.
– Братья, – говорил Осип Петров, обходя свое воинство. – Оттого мы и помираем здесь, чтобы проклятые басурмане не рыскали по русской земле. Коли устоим, братья, то эта ханская добыча последняя. Много мы с вами постояли, постоим еще.
– Постоим! – отвечали казаки и плевали в сторону предателей, принявших ислам.
Дели Гуссейн-паша собрал большой военный совет. Собравшимся даже простой воды не подали.
– Воля Убежища веры, величайшего падишаха Ибрагима для нас священпа, – сказал Дели Гуссейн-паша. – Мы должны взять Азов, чего бы нам это пи стоило. Хан Бегадыр совершил весьма удачный набег. Его победы вселили в войска радость и уверенность в силах.
Все молчали. И вдруг смешок. Смеялся евнух Ибрагим.
– Мы знаем, какова истинная победа хана. Представление обмануло казаков, но зачем мы хотим обмануть себя?
Хан Бегадыр вскочил.
– Да, да, это правда. Мой набег был сорван. Степи набиты казачьими войсками. В русских пограничных городах сидят сильные полки. А на помощь Азову идет сам царь Михаил.
Хан махнул рукой, и в шатер втолкнули двух стрельцов.
– Говорите! – крикнул хан.
– Говорите! – перевел толмач.
– Не надо! – топнул ногой Дели Гуссейн-паша, – Убрать их! Я приказываю взять город, взять!
Стрельцов вытолкали из шатра. , – Может быть, мы и возьмем город, но как мы его удержим, если нас осадит царь Михаил? Все укрепления Азова уничтожены! – воскликнул Пиали-паша.
– Но ведь казаки держатся! – ответил Жузеф. – Не царь нам страшен. Страшно другое. Близится Касимов день. В Касимов день море замерзает.
– До Касимова дня еще сорок дней! – крикнул Дели Гуссейн-паша.
– Только сорок! – хихикнул скопец Ибрагим.
– Войска перестали подчиняться! – Канаан-паша сидел, закрыв руками лицо. – Если мы простоим под Азовом хотя бы еще две недели, янычары кинутся не на казаков, а на своих командиров.
– Но что же делать? – Дели Гуссейн-паша вцепился зубами в край шелковой подушки. – Это несмываемый позор! Падишах не простит мне.
Вскочил на ноги.
– И вам не простит! Он убьет меня и вас убьет. Всех!
– Надо идти на общий и последний приступ. Воины будут драться отважно, если узнают, что это решающий последний приступ.
Так сказал опытный Канаан-паша.
– Войска утомлены, – согласился Пиали-паша, – но это все, что мы можем сделать.
– Почему же все? – Василий Лупу улыбался. – Надо купить у казаков разрушенный до основания город.
Все посмотрели на господаря с удивлением, и у всех появилась надежда.
– Гляди-ко! – крикнул Георгий. – С белым флагом идут. Сдаются.
– Ха-ха-ха-ха! – грохнул смех на развалинах Азова.
Вести переговоры с казаками было поручено муэдзину
падишаха просвещенному Эвлия Челеби.
– А срежьте-ка, молодцы, пулей им белую тряпку! – крикнул казак Худоложка.
– Не стрелять! – на развалинах появился атаман Осип Петров. – Всякая затяжка – наша победа. Всему войску отдыхать, пока мы говорить с послами будем.
Встретили Эвлия Челеби возле разбитых ворот перед пепелищем Топракова-города. Завязали турку и его двум товарищам глаза и повели в город. Долго водили, а когда сняли повязку, муэдзин с удивлением увидел, что он находится в тихой, совершенно целой, чистенькой, прибранной церквушке. Горели свечи перед иконами, мерцали позолотой оклады икон.
Это была церковь Николая-угодника, единственное сохранившееся здание Азова. Снаружи и его побило, но не сильно. Церковь стояла под горой в ложбинке.
За большим дубовым столом, покрытым белой скатертью, расшитой по краям н в центре русскими синими и алыми цветами, сидели пятеро казаков.
Утомленные, неподвижные, тяжелые лица. Эвлия покосился на иконы. На иконах точно такие же, аскетические, сдавленные страшной волей.
– Мне поручено спросить у атаманов великого Войска Донского, – холодно выговорил все титулы своих врагов Эвлия Челеби, – не продадут ли атаманы города, которого уже и не существует.
Атаманы заулыбались, и все взгляды к центру стола, на Осипа Петрова. С ним были Дмитрий Гуня, Тимофей Яковлев, Наум Васильев и Федор Порошин.
Осип сделал знак рукой, и два казака стали подавать угощение.
В городе давно уже был голод, но подавали жареных индеек – эти последние птицы сохранялись в подвалах цитадели, отваром кормили раненых, детей и тех воинов, которые ходили ночами на вылазки.
– У нас нет времени для пиршества, – сказал Эвлия Челеби. – И разве храм – место для пиров?
– По русскому обычаю всякое хорошее дело делается за столом, – ответил Осип Петров. – И если храм не есть место для пира, то он и не для торга.
Порошин перевел слово в слово.
Турки взяли мясо и немного поели.
– Каков же будет ответ атаманов? – спросил Эвлия Челеби.
– Много ли даст Дели Гуссейн-паша за наш Азов? – спросил Осип Петров.
– По двести талеров каждому казаку, оборонявшему город.
– Но у нас город обороняли и жены наши, и дети, – вставил быстрое словцо Тимофей Яковлев.
Осип покосился в его сторону, улыбнулся.
– Поторгуйся, Тимофей, с ними, да смотри не продешеви.
– Не сумлевайся, Осип. Не проторгуюсь.
Осип, недобро улыбаясь, прошептал что-то Порошину на ухо. Тот встал и ушел.
Эвлия Челеби видел – что-то казаки замышляют, – но ему надо было вести торг, Яковлев запрашивал дорого: по двести монет золотом да по триста серебром на каждого, кто был в осаде. Деньги безумные, но лучше дать деньги и получить город, чем ничего не получить и отдать падишаху собственную голову.
– Я должен сообщить вашу цену Дели Гуссейн-паше, – наконец сказал Эвлия Челеби. – Эта цена непомерна.
Послов отпустили с миром. Время тянулось, увядал еще один день. Хоть какая, но передышка. К вечеру под стены явились послы. В город их не пустили, вручили послание, сочиненное Федором Порошиным.
“Не дорого нам ваше собачье серебро и золото, – писали казаки. – У нас в Азове и на Дону своего много. То нам, молодцам, надобно, чтобы наша была слава вечная ко всему свету, что не страшны нам ваши паши и силы турецкие. Теперь вы о нас, казаках, знаете и помнить нас будете вовеки веков. Придя от нас за море к царю своему турскому глупому, скажите, каково приставать к казаку русскому. А сколько вы у нас в Азове разбили кирпичу и камени, столько мы уж взяли у вас турецких голов ваших да костей за порчу азовскую. Па ваших головах да костях ваших складем Азов– город лучше прежнего. Протечет наша слава молодецкая вовеки по всему свету. Нашел ваш турецкий царь себе позор и укоризну до веку. Станем с него иметь всякий год уже вшестеро”.
Эвлия Челеби выслушал перевод, принял грамоту из рук Порошина и, не отвечая, ушел.
Едва он поднялся на земляную гору, как ударили пушки.
Ночь. Костры, от которых еще темнее. Охваченные лихорадкой, поздние, перезревшие осенние звезды. Они плохо держатся на небе, падают, сгорают.
Мехмед сидит у костра. Завтра еще одно большое сражение. Завтра будет убито много людей. Люди погаснут, как гаснут этой ночью падающие звезды.
“Аллах великий! – молится про себя Мехмед. – Пощади! Дай свидеться с Элиф. Дай пережить весь этот ужас! Столько терпели…”
И он печально думает о том, что другие тоже терпели. Неужели счастлив тот, кого убили в первом приступе? Неужели, перенеся столько мук, выживши после стольких приступов, боев и стояний на часах, завтра придется умереть? А завтра обещана последняя битва…
И вдруг пронзающий ночь, тоскливый, как волчья песня, вопль плохо зарезанного человека, слабеют казачьи, не знающие промаха руки.
Мехмед бросается на землю. Выстрелы. Крики.’ Беготня.
Никто не спит. Каждую ночь одно и тоже. Каждую ночь из тьмы приползают казаки за душами.
Барабаны. Знамена. Музыка.
Вся турецкая армия, почистив одежды и оружие, идет на решающий, на последний приступ.
– Держитесь, атаманы-молодцы! – Осип Петров с Порошиным и Наумом Васильевым пробегает по первой линии обороны. – Будет тяжко – у меня в запасе пятьдесят бойцов, помогу. А коли совсем будет плохо – уходите под землю. Пропускайте и бейте в спину.
Во главе турецких полков идут самые главные командиры: Канааш-паша, Пиали-паша, Жузеф, хан Бегадыр, господарь Василий Лупу и сам Дели Гуссейн-паша.
Турки скатываются в ров, ставят лестницы. Теперь это очень просто – поставить лестницу.
Пушки смолкают, звенят мечи. Грохочут взрывы, летит земля. Казаки опять приготовили ловушки, но ничто уже не может остановить великую армию.
Казаки недолго держатся на стене, уходят в свои норы и по турецкой армии бьют из всего, что стреляет. Огонь жесток и меток, но отступать нельзя, позади карающий смертью корпус Дели Гуссейн-паши. Турки преодолевают второй ров. Теперь нет уже двух армий – всюду турки.
– Эй! – кричит Георгий, высовываясь из развалин дома.
Турок поворачивается на крик. Казак. Ружье. Выстрел. Смерть. Янычары бросаются на Георгия, но он ныряет в подземелье, а в спину туркам бьют из другой норы картечью из пушки.
Бой идет у цитадели.
– Добиваем последних! – докладывают Дели Гуссейн– паше.
– Берите в плен! Берите как можно больше пленных. Мы покажем этих зверей-казаков нашему великому падишаху.
Мои воины ворвались в цитадель! – докладывает Жузеф.
– Сколько взято в плен?
– Пленных нет.
Петя Поспешай с сыновьями откатил свое колесо-пушку в главную залу. Заслонил ход в подземелье, где хранился порох.
– Васятка, уходи. Мы с Семкой шарахнем в проемы, и сразу уходи! У матери за нас прощенья попросишь. Обижали мы ее, глупые мужики.
– Тятька! С вами я.
– Глупый! Нам отсюда хода нет. Наша дорога туда, – ткнул пальцем в черный проем за спиной. – Нам, как турки займут цитадель, порох надо взорвать.
– Господи! Тятька, Семка!
– Бей, отец! – заорал Семка.
Поспешай сунул фитиль на полку с порохом.
Словно стены рухнули. Заволокло все дымом. Янычар, показавшихся в дверях, пересекло картечью надвое.
Васятка кинулся заряжать стрельнувшую пушечку.
– Васятка! Уходи же ты!
– Тятька, последнюю! Последний раз с вами!
Упал наземь, обнял отцовские сапоги.
Тарара-ра-ра-ах! – ахнула пушка Поспешая. И снова дым.
И ни зги.
– Васятка! В дыму не заметят. И в первую же нору. Уводи всех наших дальше. Скажи, Поспешай с Семкой не выдаст. Приготовься! Бью три раза кряду! На третьем – беги!
В цитадели добивали последних защитников. Знамя Канаан-паши поднялось над разбитым куполом.
– Азов взят! – доложили Дели Гуссейн-паше. – Казаки ушли под землю. Бьют из нор.
В цитадели, в недрах ее, одиноко рявкала колесо-пушка Поспешая. Но янычарам удалось бросить в залу несколько гранат, и пушка умолкла.
На купол цитадели поднялся мулла. Его молитва прославляла ислам.
– Победа! – прошептал Дели Гуссейн-паша. На его главах были слезы облегчения.
Он стоял на холме хана Бегадыра, окруженный своими полководцами.
Знамя Канаан-паши реяло над развалинами Азова.
Редко тявкали ружейные выстрелы. Казаки отгоняли от своих нор янычар, но город пал.
– О аллах! – воскликнул Дели Гуссейн-паша, простирая руки к небу. И, словно в ответ на его молитву, из недр земли вырвался рев самого ада. Цитадель как бы приподнялась на цыпочки и в следующий миг рухнула, и в небо поднялось двенадцать черных столбов. Зеленой птичкой затрепетало над бездной знамя Канаан-паши и улетело куда-то.
– Играйте отбой! – прошептал Дели Гуссейн-паша, сползая в изнеможении с коня.
В городе снова палили ружья и пушки. Казаки свою войну не закончили.
Чауши кинулись отзывать из города войска.
Наступила ночь, и та ночь была тихая, как смерть.
Потом было три мертвых дня. Висели холодные тучи. Бродили между развалин допущенные в Азов люди из турецкой похоронной команды.
Три дня миновало.
Ночью казаки собрались на развалинах цитадели.
– Все ли собрались? – спросил из тьмы голос Осипа Петрова.
– Кто жив – пришел, – ответили атаману.
– Атаманы-молодцы, – сказал Осип тихо, – стояли мы с вами, покуда силы были, а ныне стоять сил больше нет… Весь запас пороха взорван, по одному заряду на ружье – все наше богатство, вся наша надежда. Коли пойдут завтра турки, многие из нас в плен попадут… Только мы не для бесславья рождены – для славы, а потому, помолясь, пойдемте все на турка и умрем все в бою.
– Атаман, а нам куда деваться, бабам и детишкам? – то был голос Маши. – С вами идти?
– Бабам и детишкам и сильно раненным казакам оставаться в подземельях. Сидите там, где ходы к Дону. Подступы к своим пещеркам завалите со стороны города, чтобы не нашли. Турки скоро уйдут, тогда и вы все уйдете в Черкасский городок. С вами велю быть Ивану. Он знает подземелье – сам рыл, отцу Варлааму, чтоб помолился за нас, грешных, и Порошину, у Порошина слово золотое. Пусть же он поведает о нас в сказании, чтоб ведали о нас русские люди… Эй, отец Варлаам, здесь ли ты?
– Здесь.
– Читай молитву.
– Дети мои любимые! – воскликнул отец Варлаам. – Сегодня ночью видение мне было. Будто сходил со стен Азов-города, с прежней высокой его стены, светлый муж, и был у него в руках огненный меч. Поразил он тем огненным мечом турецкую силу, – сказал, помолчал и запел тихонько псалмы.
Зажгли казаки малый костерок, сели вокруг, положили друг другу руки на плечи. Сидели, глядели, как живет, трепещется пламя – жизни символ. При малом этом света достали оружие, осмотрелись. Обнялись. Попросили друг у друга прощения. Пошли.
– Глядите-ко! – удивился Георгий. – Земля белая. Мороз.
– Скинуть кафтаны, – приказал по цепочке Осип Петров. – В белых рубахах по снегу не так приметно.
Выползли на вершину земляной горы.
Светало.
Турок не было.
эпилог
1
Здесь было все – утонченные кушанья турецкой кухни с шафраном, миндалем и грубо-изощренная еда степняков: легкое барана, вырванное с дыхательной трубкой, через которую откачивали кровь и наполняли сливками, бараньи глаза, уши, почки с курдючным жиром, золотой конский жир и похлебка с жиром на два пальца.
Все это остыло, затвердело, потемнело, покрылось прозеленью плесени.
Пятые сутки хан Бегадыр сидел перед едой, не притронувшись ни к еде, ни к питью. Он ждал.
Уходя из-под Азова, в урочище Биребай, татары зарезали триста молодых коней и устроили пиршество. На этом пиру Бегадыра стошнило. Может, переел, а может, отравили?
Он ведь тоже отравил. Он, хан, потерявший от страха голову, по приказу евнуха Ибрагима сам подсыпал яд в еду Канаан-паши, принимая его в Гезлеве. Яд был хитрый, он убил пашу не за столом пира, а на третий день, когда Канаан-паша был в пути.
Нет лучше козла отпущения, чем тот, который и бородой не трясет.
Вернулся в Бахчисарай Бегадыр успокоенным. Устроил пир в честь Эвлия Челеби, друга Мурада. Одарил его собольей шубой, халатом, кошельком золота, тремя невольниками… Но на пиру хан не притронулся ни к пище, ни к питью. Он велел Маметше-ага подать еду после пира в покои. Маметша-ага приказ исполнил, но, уходя от хана, улыбнулся. Чему?
Хан Бегадыр велел вернуть Маметшу и приказал ему отведать от каждого блюда и напитка. И теперь ждал…
Сидел перед громадою еды, которой хватило бы на весь дворец, и, умирая от жажды и голода, ждал… смерти Маметши.
‘А Маметша не умирал. Минуло три дня, четыре и пятый день па исходе.
Пора было выбросить все, что стояло перед ним, но как знать, не отравят ли ту, новую пищу?.. Больше ждать Бегадыр не мог. Он и теперь то и дело забывался от слабости. Грезилась волна, которая вздымает его к небу. И было одиноко и страшно, ибо волна эта состояла из словес…
– Довольно! – крикнул на себя Бегадыр. – Довольно, поэтишка! Слабый сердцем, прочь с дороги хаиа! Я есмь хан!
Бегадыр понимал, что вся эта еда непригодна к употреблению, что она сама по себе яд.
– Я есмь хан! – крикнул на себя Бегадыр, взял кусок мяса и поглотал его, не разжевывая, как зверь. И выпил кувшин вина и тотчас упал. Его корчило от болей в животе.
– Отравили! – кричал Бегадыр.
Но никто не слышал его, ибо все вопли его были только шепот потерявшего силы и разум человека. Тогда он пополз. Он полз к трону. Была глубокая ночь. Стража, напуганная сумасшедшим затворничеством хана наедине с едой, не смела приблизиться к ползущему повелителю.
Бегадыр вполз на возвышение, ухватился за ножки трона, но на большее сил не хватило. Так он и умер. Освободил
место еще для одного Гирея.
*
“Видеть скорбь своих врагов, целовать и обнимать их жен и дочерей, гнать перед собой их стада… Ездить на конях, бегущих, как ртуть, быстрых, как ветер”, – так говорил хромой Тимур, и слова эти татарин-отец передавал татарину-сыну. Не понимая, что скорбь врагов сыплется как снег на голову победителя, не понимая, что насильственная любовь убивает сердце. Не понимая, что чужие сожранные стада разрывают внутренности пожирающих. Не понимая, что конь, мчащийся, как ветер, как ртуть, на убийство, возвращается сам-треть, ибо в седле двое: победитель сидит вторым, а поводья держит та, у которой в глазницах – пустота.
И пришел день, и царство, сеявшее несчастье на полях других народов, пришло на жатву, и урожай был несметен, и, не в силах довольствоваться частью урожая, жнецы погибли под снопами.
2
3 января 1642 года царь и великий князь Михаил Федорович указал быть Собору, а на Соборе быти Крутицкому митрополиту, ибо патриарх Иоасаф умер, и архимандритам, и игуменам, и всему священному собору, и боярам, и окольничьим, и думным людям, и стольникам, и стряпчим, и дворянам московским, и дьякам, и головам, и сотникам стрелецким, и дворянам, и детям боярским из городов, и гостям, и всяким служилым и жилецким людям.
Пожалованный в печатники думный дьяк Федор Федорович Лихачев объявил Собору от имени государя, что в Москву идет турецкий посол говорить об Азов-городе.
Государь спрашивал у Собора: должно ли удержать за Россиею взятый донскими казаками город Азов или отдать оный туркам обратно?
Должно ли разорвать с турецким султаном и крымским ханом мир из-за Азова?
Спрашивал государь у Собора:
– Принять у казаков Азов – все равно что объявить султану и хану войну. Для обороны нужны многие люди и большие деньги. Воинам надо платить жалованье, надо их кормить, вооружать – и все это не на один год: войны с турками тягучие. Откуда государю взять деньги и запасы на эту войну?
Духовенство ответило: пусть государь сделает так, как ему, государю, угодно, но оно радо помогать.
Бояре, окольничьи, думные люди советовали принять Азов.
Стольники, стряпчие и дворяне московские сказали:
– Азовом басурманской шалости не утолить и не задобрить. Не укротить Азовом в крымцах и других поганых басурманах жажды к войне и крови. А турков той отдачею только пуще распалить и на себя подвигнути. Азов тебе, государь, и всей земле – принять и крепко за него стоять. А деньги и припасы для того великого дела нужно взять со всех сословий российских: и с воевод, и со вдов, и с недорослей, и со своих государевых дворовых людей, со всех властей, и со всех монастырей, и со всякого духовного чину.
И не было такого на том Соборе сословия, которое бы, пожалев себя от новых тяжких поборов – людьми, деньгами, службою, – отринуло бы казацкий подарок – город Азов.
Удержать Азов – сорвать паутину в солнечном углу русской избы, избавив от набегов, угонов, пожаров, от неизбывной южной грозы.
Так думала вся Россия, но был у России мудрец боярин Шереметев.
Позвал Шереметев к себе Лихачева, нового хранителя государевой печати, и сказал ему, отринув вязь словесных хитростей:
– Азов надо вернуть.
– Но весь Собор! Весь народ! – задохнулся было в восторженном негодовании Лихачев.
– Что Собор? Что твой народ? – Пустые слезящиеся глаза устремились на печатника, и все его слова повяли. – Народ кричит: держи Азов, потому что победа казачья – победа над огромным врагом, потому что не пришло время платить поборы, и не пришло время расставания отцов с детьми и сынов с матерями. Война с турками на годы. Эта война свалит Романовых. Пусть этот грех падет па мою душу, но теперь я этой войны не допущу. Не пришло время. Не пришло, а придет. Токмо торопить его все равно, что исторгнуть из чрева матери недозрелый плод.
И пошли с того разговора по Москве неясные слухи, шепот и кивки.
Казачья станица, привезшая известие о том, что донское казачество отсиделось в Азове от огромной турецкой силы, прибыла в Москву еще 28 октября. Атаманом станицы был Наум Васильев, правая рука Осипа Петрова, есаулом – Федор Порошин – золотое казачье слово. А с ними прибыло 24 казака-молодца.
Принимали донцов в Москве как героев. Атаману пожаловано было тридцать рублей, есаулу – двадцать, казакам – по пятнадцати. На ежедневный корм положили: Науму Васильеву – 6 алтын 4 деньги, Федору Порошину – 4 алтына, казакам – по три. Науму ежедневно дадено было по шесть чарок вина, по три чары меда да по три пива, Федору – по четыре чарки вина, по две меда и по две пива, а казакам – по три чарки вина, а меда и пива по две же.
Шли месяцы, закончился Собор, а решения государь не принял.
Горьковат стал казакам московский мед. Знали, что государь отправил в Азов дворянина Афанасия Желябужского, а с ним пять тысяч рублей казакам в награду. Знали, что Желябужский должен осмотреть Азов и сказать, можно ли поправить крепость.
Да ведь казаки не скрывали, что от Азова остались одни камни. Чтобы отсидеться от турок в новый их приход, просили они у царя десять тысяч солдат, 50 тысяч всякого запаса, 20 тысяч пудов пороха, 10 тысяч мушкетов и денег на то – 221 тысячу рублей.
Федор Федорович Лихачев, принимая казаков, сначала все улыбался, а потом перестал.
И понял Федор Порошин: пришел час для последнего казачьего оружия, для чистого, сияющего, как небесные столбы, соловьино-гордого золотого слова.
Заперся Федор в келье и три дня не пил и не ел, не отзывался ни на зов, пи на молитву, ни на колокол. А на четверный день вышел он из кельи, встал перед казаками на колени, положил на голову свиток с повестью об Азовском осадном сидении донских казаков.
Прочитали казаки о себе и заплакали, ибо вспомнили все, что было с ними ужасного и великого. И обнимали они Порошина, и целовали, и благословили его идти на московские площади читать народу русскому сию праведную повесть.
И пошел Порошин на московские площади. Донесли про то Шереметеву: собираются-де вокруг казачьего есаула многие люди и плачут, слушая о казачьих бедах и битвах, и разносят люди славу о городе Азове во все концы русской земли.
Потемнел лицом боярин, призадумался, да недолгой его дума была.
Пришли на площадь за есаулом Порошиным приставы. И сказали люди: не трогайте есаула, покуда не кончит он говорить нам своей повести.
Не посмели приставы тронуть есаула, оперлись иа бердыши тяжкие, слушали, плакали, как плакала вся Русь, и смеялись, как смеялась Русь на той московской на базарной площади.
И сказал Порошин последние слова своей повести:
– А буде государь нас, холопей своих дальних, пожалует, не велит у нас принять с рук наших Азова града – заплакав, нам его покинути. Подымем мы, грешные, икону предтечеву да пойдем с ним, светом, где нам он велит. Мы, бедные, хотя дряхлые все, а не отступили его, предтечева образа, – помрем все тут до единого! Будет вовеки славна лавра предтечева.
Кончил говорить Федор людям, поклонился им до земли и пошел с приставами в башню сидеть.
Недолго в Москве держали есаула.
Был царев указ: “С 21 февраля поденного корма есаулу не давать”. А потом и другой: “Есаулу Федору Порошину идти в Сибирь”.
А куда же ему еще идти с золотым словом, коли пришел в Москву турецкий посол Мустафа Челебей.
И сказано было через него султану Ибрагиму: возьми Азов.
*
В те поры государь Михаил Федорович пришел послушать, чему сына Алексея учат. Царевич вытянулся, отрок румяный, пригожий, веселый. На столе перед царевичем книга об эллине Александре Македонце да список с казачьей азовской повести.
Словно молния с чистого неба ударила. Сгреб государь книгу со стола и на пол кинул.
– Воспитывать в царях войну – значит получить ее! – закричал. – Война создает великих героев, да плата за величие больно велика, покоем и счастьем подданых за то величие плачено. Я хочу, чтобы мой сын был “тишайшим” царем. “Тишайшим”.
И так зыркнул на Морозова, что у того ноги сами собой подогнулись, и до того звонко лбом ударил боярин об пол, словно он голым задом об камни шлепнул.
3
Летом к Азову подошел турецкий флот.
Войска окружили город и трое суток стояли в страхе, ожидая подвоха.
На четвертый решили идти приступом.
Азов был пустой.
СОДЕРЖАНИЕ
КНИГА ПЕРВАЯ
Царь, бояре и народ… 3
Хан Инайет Гирей 50
День и ночь 73
Сказки и тайны 115
КНИГА ВТОРАЯ
