Текст книги "Свадьбы"

Походный палач торопливо готовил инструменты пыток. В полевых условиях работать было тяжело. Работы много, и никаких удобств. Сегодня предстояло содрать кожу с живого. Палач волновался: на казни будут присутствовать сам падишах и все высшие чины Порты.

– Жертва – главный поставщик съестных припасов для армии.

Еще не произошло ни одного сражения, а султан Мурад успел потерять пятую часть своих войск – замучили кровавые поносы.

На казнь были собраны все купцы, все чинуши, от которых зависело, что нынче булькает в солдатском котле. Они-то, толстобрюхие, глядя на муки своего начальника, и хлопались, закатив глаза, мордами о землю. Мурад был доволен. О солдатском столе можно теперь не горевать. Но прошло три дня, и поставщики сами кинулись в ноги Его Присутствию падишаху:

– Государь! Мы не помышляем о наживе (“Вот уже как третий день”, – подумал, усмехаясь, Мурад), но мы неповинны в поставках плохого мяса. Больных баранов гонят из Турции.

– Кто же тогда виноват?

Вопрос султана остался без ответа.

– Если я через час не узнаю имени виновного, – сказал Мурад IV, – вы будете преданы той же самой казни, на которой присутствовали три дня назад.

Через час падишаху подали серебряное блюдо. На его дне было выгравировано имя: “Байрам-паша”.

“Великий визирь тоже человек, – подумал с печалью Мурад,-и вся его вина в том, что великому визирю денег требуется для жизни намного больше, чем другим людям”.

Приказал: “Пусть Байрам-паша оставит в Истамбуле вместо себя каймакана и едет в армию. Во время походов место великого визиря в войсках. Пример великого визиря, не убоявшегося тягот походной жизни, вдохновит армию”.

Ополченец Мехмед, лежа на земле, раздувал потухший костер. Зола разлетелась, дым стал тоньше, с головешки мотыльком поднялся огонек. Уцепился за сухой пучок травы, и вот уже два десятка мотыльков замахали горячими крылышками, облепили хворост, и родилось горячее доброе пламя солдатского костра.

Кто-то за спиной Мехмеда хохотал. Мехмед оглянулся и увидел своего ротного командира Хеким-ага:

– Ну и терпение у тебя, Мехмед. Целый час дул.

– Так ведь горит.

Хеким-ага глянул направо-налево и, протягивая руки к огню, сел рядом с Мехмедом.

– Ну как, мастер, тяжко в походе?

– Терпимо. Сказали идти – идешь, сказали спать – спишь. Как преславный падишах содрал кожу с вора, так и совсем хорошо живем, в котле густо, брюхо не ноет.

– Ты добрый солдат. Мехмед. О чем ты все думаешь? – осторожно спросил Хеким-ага.

– А я не думаю. Я в бой хочу, мне тимар нужен.

Мехмед закрыл глаза, ему вспомнилось заплаканное лицо

Элиф. “Возвращайся с победой!” – шептала она ему, а сама – руки в неразрывное кольцо и обмерла, не отпуская милого.

Вспомнилось Мехмеду ночное шествие цехов перед султаном Мурадом. Мехмед тогда видел Мурада IV впервые, лицо султана показалось ему знакомым, некогда только было гадать, на кого он похож, великий падишах.

ПАДЕНИЕ БАГДАДА Глава первая

Поход начинался худо: воевали с поносом, военачальники Мурада взяли у персов несколько малых крепостей, но до больших битв дело еще не дошло. Мурад медлил.

Мураду доносили: персы ищут союза с русским царем, за большие деньги переманивают па свою службу донское казачество.

– Падишах Сефи ищет для меня две войны, – сказал Мурад бостанджи-паше, – надо и нам поискать. Я давно уже думаю о союзе с Индией. Великий Могол Джехан – сосед падишаха Сефи, а все соседи живут между собой дурно. Я верю в твою звезду, Мустафа-паша. Отправляйся к Джехану и привези мне – войну. Нынешняя Персия не выдержит двойного удара.

Этот разговор произошел утром, а в полдень примчался гонец.

– О, великий падишах! Страшное горе постигло ослепительную империю Османов – по дороге в твою ставку умер великий визирь – Байрам-паша. Он скончался от кровавого поноса.

– Кто нюхает розу, тот терпит боль от ее шипов, – изрек падишах, горько усмехнувшись.

Мурад был доволен прискорбным известием. Байрам– паша давно уже состарился. Во время войны государству нужен правитель не хитрый, а властный, не юла – таран.

Не дождавшись назначения нового великого визиря, бостанджи-паша отбыл в Агру – столицу Джехана. Как бы Мурад IV не передумал. Быть у него великим визирем да во время войны – все равно что сидеть в зиндане смертников. Узнав, что бостанджи-паша в пути, Мурад вызвал к себе янычарского агу.

– Все мы скорбим о нашем несравненном Байрам-паше, однако кормила государства не должны оставаться без кормчего. Великие печати империи я, султан Мурад IV, передаю тебе, мой верный воин Махмуд-ага. Отныне тебе должно именоваться следующим образом…

Мурад перевел глаза па своего историка Рыгыб-пашу, и тот произнес полный титул великого визиря:

– Достопочтенный визирь, советник заслуживающий величайших похвал, на коего возложена обязанность управлять народами; устраивающий дела государственные с редкою прозорливостью, учреждающий важнейшие выгоды человеческого рода и всегда достигающий своей цели; полагающий основания царства и его благоденствия и утверждающий столпы его великолепия и высокого его жребия; возносящий на высочайшую степень славу первого из всех царств и правящий степенями халифатства, Махмуд-паша, осыпанный милостями своего повелителя, величайший из визирей, достопочтеннейший, полномочный и неограниченный, – да продлит бог его счастье, и да процветет его власть!

– Великий визирь Махмуд-паша, – сказал Мурад торжественно, – вдумайся в слова своих удивительных титулов и будь достоин их величия и высоты…

Глава вторая

Персидский шах Сефи I оказался проворнее Мурада IV. Его посол жил при дворе императора Джехана уже целый месяц. Оберегая честь шаха, достойный муж, не задумываясь, мог бы пожертвовать головой, и это прекрасное качество персидского посла бостанджи-паша тотчас обратил себе на пользу.

Посол Сефи I все еще не предстал пред очи Джехана, ибо ритуал приема показался ему оскорбительным для чести персидского престола. К Великому Моголу нужно было являться чуть ли не ползком, но то, что возможно для рабов, неприемлемо для независимых.

Двор Великого Могола не собирался поступиться традициями, и переговоры, не начавшись, зашли в тупик.

Положение бостанджи-паши было незавидным. Чтобы столкнуть Индию с проторенной дороги мира на неведомые тропы войны, нужно было взломать непробиваемую леность Великого Могола Джехана, которая заменяла тому мудрость и прочие государственные добродетели.

Бостанджи-паша подобострастно исполнил все ползанья и поклоны, сказал все высокие слова, какие полагалось выслушивать от послов Великому Моголу, и Джехан пригласил турка посмотреть бой слонов.

Персидский посол смеялся над бостанджи-пашой.

– Что взять с турка? – разглагольствовал перс. – В империи Османов низкопоклонство и высокий род – разные названия одного предмета. Здесь, в Индии, я слышал присказку: “Если шах скажет днем: “Наступила ночь”, – “Вижу месяц и звезды!” – кричи во всю мочь”. В Турции же нет такого человека, который бы не следовал этой мудрости.

Все эти высказывания доходили до ушей бостанджи– паши, но они его даже не сердили. Он знал, что делал, и знал, ради чего он это делает.

Трон Джехана был подобен солнцу. На четырех золотых лапах, весь в рубинах и бриллиантах, трон Великого Могола слепил глаза, и не только блеском. Он пригибал к земле любую голову, будь она головой полководца или владыки государства. Неимоверное тщеславие и богатство этого трона было невыносимо для человеческой гордыни. Говорили, что стоимость трона превышает сорок миллионов рупий.

Джехан, опустившийся на свое место, не погасил сияния, но прибавил.

Бостанджи-паша чувствовал себя очень маленькой собачкой. Будто эта собачка угодила в львиное семейство, и львы со львятами не сжирают пока собачку только потому, что чрезмерно сыты.

Бостанджи-паша оглядывал ряды вельмож, скрывая цепкость взгляда улыбкой. Ему хотелось найти своего двойника. Человек из первой десятки властителей Турции, при этом дворе он в богатстве остался бы за чертой первой сотни. Так ему казалось.

Действо развертывалось на внешнем дворе перед павильонами, где стоял трон и где толпились вельможные зрители. Позади трона по мраморному ложу струился неиссякаемый ручей благовония. Благовония источали два небольших фонтана перед троном.

“Сколько миллионов стоит этот благоухающий источник?” – сверлила мозги мыслишка.

А ведь это был будний день. Полуденная аудиенция Великого Могола для всех.

Бостанджи-паша не слушал дел, которые решал Джехан. Он обменивался приветствиями с вельможами и царственными детьми.

У десятого потомка Тимурленга было четыре сына и две дочери. Старший, двадцатичетырехлетний Дара, любезный, блистательно образованный, принимавший у себя индусов и иезуитов, уже имел трон. Ниже трона отца, стоявший там, где место эмиров. Второй сын, Султан Суджа, был шиит – друг персов, твердых!, скрытный, привлекавший к себе людей богатыми подарками. О третьем сыне, Аурензебе, говорили, что он звезд с неба не хватает, но в людях разбирается.

Четвертого сына и младшую дочь бостанджи-паша во внимание не принимал – малы, а вот старшей дочери, Бегум-Сахеб, он отослал лучшие свои подарки.

Главная принцесса была безумной любовью стареющего Джехана. Отец поручил ей надзор за своим столом. Она была великой умницей и великой красавицей, нежно любила старшего брата, помогала ему. У нее искали защиты от гнева ее отца, но себя Бегум-Сахеб от этого гнева не спасла.

Перед самым приездом бостаиджи-паши случилось страшное. Джехану доложили, что у принцессы в покоях возлюбленный. Джехан тотчас явился к дочери. Юношу спрятали в котел для ванны, и Джехан об этом догадался.

– Ты грязная! – закричал он на Бегум-Сахеб. – Прими ванну.

Слуги разожгли огонь, и Джехан не ушел из комнаты, покуда вода в котле не закипела.

…Последней на аудиенции была принята жена ростовщика. По закону имущество подданных после их смерти наследовал Великий Могол. У жены ростовщика отняли двести тысяч рупий. Она явилась пред очи Джехана и сказала ему:

– Хранит бог ваше величество! Я нахожу, что мой сын имеет основание требовать деньги от отца. Он наш наследник, но я хотела бы знать, в каком родстве с моим покойным мужем состоит ваше величество, чтобы предъявлять права на его наследство?

От такого вопроса из уст женщины у бостанджи-паши вспотели руки – что с нею сделать?

Джехан засмеялся. Приказал вернуть деньги.

Тотчас началось представление. Перед Великим Моголом прогнали удивительной стати лошадей, потом быков, антилоп и носорогов. Пошли слоны. Слоны рухнули перед Джеханом на колени и, поднявшись, страшно трубили.

Наконец был устроен бой слонов. Две пары разъяренных животных, с погонщиками на спинах, разломали глинобитную, разделявшую их стену и бросились друг на друга. Одному слону удалось схватить хоботом погонщика. Мелькнуло в воздухе темное тело, розовые пятки. Звонкий, как пощечина, удар о каменную стену и радостные крики выигравших пари. Победил слон Дара.

В тот же день бостанджи-паша явился к Дара поздравить с удачей. Бостанджи-паша был выслушан. Еще через неделю его слушал Джехан, выслушал и промолчал.

Наконец был принят посол Сефи I. Ему приготовили ловушку. Дверь в тронный зал оказалась такой низкой, что пройти в нее можно было только ползком. Посол встал на колени, но, верный гордыне, вполз, повернувшись к трону Великих Моголов задом.

– Эй, эльгиджи (господин посол)! – вскричал удивленный Джехан, – Неужели у твоего шаха нет приличных людей, коли он посылает такого полоумного, как ты?

– Великий государь! – ответствовал умный посол, – Более приличных при дворе моего шаха Сефи I множество, но каков государь, таков и посол к нему.

Боясь, что потомки в этом словесном препирательстве отдадут предпочтение послу, Джехан повел разговор о величии государей и государств, вынуждая посла провести сравнение между царями Индостана и царями Персии.

– Царей Индостана можно сравнить с луной на пят– надцатый-шестнадцатый день, – ответил посол, – а персидских – с маленькой луной на второй-третий день после рождения.

Джехан был доволен: упрямец посол начинал ему нравиться, – и тотчас из толпы послов, бывших на приеме, раздался голос турецкого бостанджи-паши:

– Оказывается, персы будущее оставляют за собой! Даже величайшая империя Великого Могола для них – ничто. Она для них – на ущербе.

Один удачный ход – и партия выиграна. Великий Могол объявил Персии войну.

ШАХ ПЕРСИИ

Глава первая

Персидский шах Сефи I принял русского посла, кутаясь в драгоценную соболью московскую шубу. Москаль был молод, но мудр, не книжной порченой мудростью, а дорогим шаху природным, свободным, нездешним умом. На больших званых приемах Сефи ловил на себе непривычный вопрошающий взгляд русского посла, словно человек этот знал о нем нечто совсем простое, чего и другие видели, да не понимали. Шах Сефи презирал людей, а иноземцев тем более, но откровенничал он только с чужими. Чужие все равно не могли его понять, а он и не хотел быть понятым. Только ведь, чтобы выговориться, нужны человеческие сочувствующие глаза, Сефи же нравились глаза русского.

Шах два месяца не показывался перед своими подданными и не занимался государственными делами. Причиной тому жестокая нежданная болезнь с мучительной рвотой, головокружениями, с приступами небывалой слабости: не то что сесть, рукой не шевельнешь.

Откуда взялась напасть, шах Сефи знал, об этом ему и хотелось поговорить, но это была тайна тайн, которая никак не годилась для ушей чужого. Сефи отравили, яд, по счастью, оказался легок для проспиртованного желудка тирана, и теперь Сефи вел молчаливый, но упорный поиск своих врагов.

– Подданные любят вспоминать великие времена, но не любят платить великую кровавую цену, в какую обходятся дни вселенского владычества. Во мне хотят видеть второго Аббаса, деда моего, но вопят на весь белый свет, когда моя сабля опускается на голову коварного или нерадивого слуги.

У посла лицо строгое, на висках жилы вздулись – слушает, смотрит, а мысль в тисках: о чем это шах, куда клонит? Турки к Багдаду идут, Великий Могол со всей силой южные провинции захватывает, а в столице Сефи тишина, дворцовые люди вежливы и ласковы; еще бы, шах в красные одежды вырядился – страшная примета: коли шах в красном, лететь головушкам.

– Я знаю все! – Сефи вдруг весело рассмеялся. – Шепчутся по углам, но деньги отверзают уста и стенам. Знаю: мои недоброжелатели твердят, что я ради одной только жестокости перевел лучших людей царства. Они не хотят понять – это были люди Аббаса, они верны были Аббасу, но не мне. Если бы они были мне верны, я бы их пожаловал.

“Шах Сефи говорит правду, – думал русский посол, – напившись вина, он раздаривает золотые кубки и парадные царские сабли, но, протрезвев, впадает в такую Горестную задумчивость, что придворные спешат выкупить и вернуть в казну все эти драгоценности”.

– Ваш царь Иван Грозный убил сына, наследника престола, и вы, русские, не воззвали к божьему суду и не прокляли своего царя. За эту вашу мудрость я хотел бы быть вашим царем.

“Будет просить прислать ему казаков для войны о Му– радом IV”, – решил посол и ошибся. Сефи сказал:

– На горе моим врагам, я здоров и полон сил. Завтра я отправляюсь на охоту, которая одна есть врачеватель моего сердца. Тебя, посол великого московского царя, я приглашаю быть на охоте рядом со мною.

– Великий государь, благодарю тебя за милость ко мне! – посол старательно поклонился шаху.

Шах улыбнулся. Это была первая улыбка за весь прием. Молодое, хорошее лицо Сефи было неестественно бледным. Улыбка получилась беспомощная, казалось, шах хотел, чтоб ему помогли, но знал: помощь опоздала.

– Мои подданые очень постарались, чтобы поссорить меня с самой памятью Аббаса, а я люблю его. Он убил моего отца, но и после смерти своей сидел на троне, оберегая его для меня. Шах Аббас был хитер. Свою близкую смерть он открыл только четверым ближайшим советникам. Сей– нельхан помчался за мною в Таберик-Кале, где я жил с матерью, а Юсуф-ага все эти дни прятался позади престола, на котором восседал мертвый шах Аббас. Всякий, кто приходил докладывать шаху, видел его на престоле и слышал глухую речь – то говорил из-за ковра Юсуф-ага, он также поднимал и опускал руки мертвого Аббаса, и никто не разгадал жуткую загадку. Моего деда любили, но крови он пролил не меньше моего, – шах Сефи стрельнул на посла недобрым взглядом, признание вырвалось ненароком, и посол тоже якобы ненароком осенил вдруг шаха крестным знамением и не смутился, и шаху это понравилось: теперь, пожалуй, с русским можно было говорить обо всем.

– Мой дед никому не верил, до сих пор никто не знает, где нашло приют его тело. Хоронили три гроба: один в Ардебиле, другой в Мешеде, третий в Вавилоне, но, может быть, прах Аббаса успокоился где-то в четвертом месте?

– Великий шах Аббас был большим другом моего великого государя, – вставил словцо посол.

Шах Сефи, услыхав звук голоса, вздрогнул, поглядел как бы сквозь посла, помолчал, ожидая, не скажут ли еще чего-либо, и со вздохом продолжил речь о своей печали.

– Великие уходят тем же путем, что и простые смертные, да вот беда, тень великих лежит на земле, подобно льдам, которыми покрыты горы даже летом, в зной. Я девять лет правлю Персией, но все еще в тени великого моего деда. Шептуны шепчут: шах Сефи кровожадности ради набросился на своего великого визиря, славного сокола шаха Аббаса, мудрого Талуб-хана. Да, это я расхватил ему саблей брюхо, да так, что черные его внутренности выпали ему на колени… А как бы на моем месте поступил бы твой царь Иван Грозный?

“Мой царь отнюдь не Грозный, – подумал русский посол. – Господи, дай силы! Шаха Сефи потянуло на откровенные разговоры”.

*