Текст книги "Свадьбы"

Когда поэты, без Нефи, вышли за ворота Сераля, историк Рыгыб-паша, в молчании отбывавший прием у султана, сказал поэтам твердо, с назиданием:

– Люди, не поступающие по смыслу изречения, которое гласит: “Истинный мусульманин тот, от чьего языка и рук безопасны правоверные”, – не почивают на ковре другой истины: “Спасение человека в хранении уст его”.

– Почтенный Рыгыб-паша, обязательно запиши это изречение свое в книгу твоей мудрости, – тут же посоветовали летописцу жизни и деяний Мурада IV.

– Я запишу, – ответил Рыгыб-паша. – Этот день, отмеченный молнией, должен быть донесен до потомков.

Сказано было без улыбки. Да и никому из поэтов не улыбалось в час, когда задушили сатирика Нефи.

Глава пятая

Ночь над Истамбулом, как пропасть. Мурад IV снова поменял одежды. Теперь он был одет в костюм секбана 33-го белюка. Секбаны – ловчие, псари. Одна из трех частей, на которые делился янычарский корпус. Когда-то секбаны были самостоятельным войском, но за вымогательство денег из казны их слили с янычарами. Из 196 янычарских орта-рот (их еще называли белюками) секбаны имели 34. Это было в основном пешее войско. Рядовому секбану платили по 6-8 акче в день. Но секбаны 33-го белюка были на особом положении. Сюда записывали только детей высших сановников. Они много получали, и султан доверял им. Он с ними охотился в горах… и в Истамбуле.

Мурад выбирал саблю. Сегодня ему была нужна очень острая сабля.

– Великий падишах, сын мой, ты бодрствуешь?

Перед Мурадом – Кёзем-султан, мать. Она пережила отца и еще двух султанов, и все еще молода и прекрасна.

Белое, без морщин лицо. Точеное, но не худое. Черные, как стрелы, брови. Тонкий с горбинкой нос. Маленький алый рот. Лоб высокий и чистый. В черных глазах, огромных, ясных – безудержная власть, недосягаемый ум и необоримое презрение. Мурад любил Кёзем-султан, но и ненавидел же он ее!

– Что тебе угодно от меня?

– Я тревожусь. Ты все время в одеждах простолюдина, скитаешься, как дервиш…

– Чтобы править людьми, надо людей знать.

– Здоров ли ты, мой великий падишах?

Мурад посмотрел матери в глаза.

– Я пьян. Не знаю, здоровье это или болезнь…

Он выбрал наконец саблю. Опоясался.

– Такая ночь… Гроза…

– Я сегодня задолжал, Кёзем-султан. Верну долг и приду спать. Помолись за меня.

Чашечка кофе плясала перед его глазами.

– Сын мой, твои ночные походы опасны. Не забывай – ты государь.

– И что это чужие так пекутся о благополучии турок?!

– Чужая? Я – твоя мать? Мать падишаха?

– Коли ты наша, скажи, что это такое – ал-карысы?

– Это что-то из сказок…

– Из наших сказок, из турецких, не из греческих. Но что это? Не знаешь?.. Ты чужая! – Мурад потянулся к матери лицом и обнюхал ее, как пес. – Ты пахнешь табаком. Ты куришь. А я тех, кто курит…

Показал на саблю, засмеялся. Уходил и смеялся. И она знала, он вернется в черной от крови одежде, с черными от крови руками… Она содрогнулась, но не от испуга. Она пережила трех султанов. Один из них был ее сын. Теперь у власти тоже ее сын, и живы еще младшие: Ибрагим, Баязид, Касым.

Она пришла в свои покои и раскурила кальян.

– Ал-карысы?

Глава шестая

Московский беглец Георгий, окунувшись в разоренные необъятности русской земли и не зная толком, куда он идет, а если на казачий Дон, то где это, – вконец изголодался. Деревеньки брошены, а то и сожжены, по селам – сыск, беглых крестьян ловят. Подался в лес, а весенний лес тоже не кормилец. И когда поплыли у парня в глазах зеленые круги, услыхал он стук топоров. Лесорубы, все те же крестьяне, отрабатывали одну из бессчетных крестьянских тягот, валили деревья и строили засеку против татар.

Сметливый мужичок, накормивший Георгия, тотчас нанял его за харчи вместо себя валить лес, а сам, не мешкая, уехал в деревню, ибо подходило время пахать и сеять.

Георгий, парень совестливый, работал, сколько сил было. Помаленьку в себя пришел, к работе приноровился. Мужички его хвалят, а он – бирюком. Вся эта доброта ему – ножом по сердцу.

Бродя по лесу, слушая у костра лохматых мудрецов, выглядывал Георгий, выведывал дорогу на вольный Дон. Может, и убежал бы, да стоял у него в глазах воющий по-волчьи мужик, у которого дорожный дружок лошадь увел.

Заря зарю меняла, отцветали одни цветы, нарождались другие, а Георгий все тянул свою лямку. И вдруг слушок: едут на засеки московские приставы беглых ловить. Георгий лицом потемнел. В полночь его разбудил главный артельщик. Дал на дорогу припасов и отпустил на все четыре стороны.

Легко было Георгию бежать лесами, через топи лезть, через овраги. Случился побег не по его затаенной шкоде, а по доброй воле артельных людей.

Друг его – по счастью ли, по несчастью – грамотей Федор Порошин к тому времени дошел уже до казачьего города Азова и сразу в нужные люди попал.

Великое Войско Донское обживало новую свою столицу. Всяк выбирал дом по корысти, всяк наряжался по прихоти. Войсковой атаман Михаил Татаринов отхватил самый видный дворец, и тотчас объявилась у него привычка возлежать па пышных турецких коврах, на шелковых да атласных подушках. Кальян научился курить. На каждый палец водрузил по два перстня. И уже не саблю искала его короткопалая жестокая рука, а бог знает из каких сундуков добытое жемчужное ожерелье.

Целыми днями атаман крутился с боку на бок, попивая да покуривая. Правой рукой жемчужины перебирает, левой усы топорщит кверху.

Дитя тешится, а умный дело делает. Богатей Тимошка Яковлев, когда Азов брали, не торопился на стенку лезть. Но когда город пал, этот неловкий казак себя не щадил. И днем и ночью рыскал из дома в дом, и люди его были, как волки. А когда у домов появились новые хозяева, Тимошка, опережая купчишек, кинулся продавать прибереженное на счастливый случай винцо. Говорили, обобрал кого-то. Не то чтобы отнял, а скупил, платя полторы цены за вино, табак и хлеб, а потом продал эти же вино, табак и хлеб своим азовцам, принимая вместо денег кольца, перстни, ожерелья, ковры.

Слава Азова осеняла крыльями героя Мишку Татаринова, но золото Азова, ведрами и по капельке – капельками тоже не гнушались, – переливалось во вместительные корчаги Тимошкиных тайников.

Так составились в Азове две силы, две партии: одна стояла на стороне Татаринова, другая, прикормленная, на стороне Яковлева. Одни кичились победами, и все им было трын-трава, другие подумывали, как выгоднее распорядиться богатым городом, принимали купцов и заводили торговлю.

Была в Азове и третья сила. Этих уму-разуму научил крымский аркан, ненависти – турецкие галеры, памяти – московский кнут.

Эти знали: казацкий кошелек с дырочкой, никакое золото в нем долго не усидит, а потому воевали они не ради кафтанов – чести искали. За веру дедовскую, православную, готовы были жизнь положить, хоть изгои Российского государства, – за имя свое русское в Истамбуле на колу долго помирали – не открещивались.

А впереди этих стоял казал Осип Петров, железноликий муж. Тяжелые скулы до того натягивали на этом неподвижном лице черную от солнца кожу, что ни для одной морщинки не нашлось места. Только между бровей, будто сабельный шрам, борозда. Рот у Осипа тоже был кованый, потому открывался редко, и слова его были тяжелы: на дружбу – как пожатие десницы, наперекор – как удар молота.

Сам герой Мишка Татаринов, легкий человек, боялся Осипа. Постарше был его чинами и годами, а боялся. Осип – он как совесть казацкая, оттого и не старел будто бы, оттого и пули летели мимо.

Как первый хмель с победителей сошел, призадумались казачьи старшины. Взять город – отваги хватило, а вот усидеть в городе – тут и силы мало, тут нужно спиною своих чуять, чтоб весь народ подпирал твои крепости, все государство чтоб за тебя ответ держало.

Федор Порошин уже с неделю мыкался по казачьему Азову без места и пристанища. Ночевал то в разбитых чайханах, то на паперти. В Азове две церкви греческие, Иоанна Предтечи и Николая Угодника. Только и церкви пустовали в те дни. Целый день в городе веселье идет, о деле говорить не с кем.

И проснулся этак однажды Федор от утреннего холода, а город на свежем том холоду будто помолодел. Казаки из всех щелей, из всех хором идут бриты и мыты, при всем оружии, молодцы-молодцами.

В тот день Великое Войско Донское собралось на Круг.

Дьяк Наум Васильев, заправлявший всеми делами при войсковом атамане, зачитал грамоту, в которой Войско Донское просило московского царя принять под свою руку взятый у турок город Азов.

Город повоевали у турок без спросу у Москвы, московский посол Стефан Чириков, приехавший на Дон, сопровождая посла турецкого султана грека Фому Кантакузина, был задержан, а Фома обвинен в измене и убит.

Победителей не судят, но казаки не знали, нужна ли их победа московскому царю, а потому, когда стали выбирать легкую станицу90, которая повезет царю казацкую грамоту, крикуны помалкивали. Обычно за места в станице спорили – царь наградит и словом и деньгами, но теперь ехать в Москву было опасно – глядишь, и голову долой.

Наказным атаман Наум Васильев предложил послать Осипа Петрова, и никто слова против не сказал. Осип казацкого достоинства не уронит, самому царю слово поперечное не из почтительности, не из боязни сказать не забудет, коли нужно. А коли нужно будет помолчать, он помолчит.

Для крепости и для хорошего вида посылал Круг с Осипом казака Худоложку. Этот мимо рта, прозвищу вперекор, не токмо ложки или кружки, но и самой бочки не проносил. А потому был он росту больше двух метров, а в ширину, как и в высоту. Терпелив, кроток, покуда дело до рубки не дошло.

Тут его можно было остановить разве что пушкой. А еще казаки посылали славных рыцарей Смирку Мятлева, Евти– фия Гулидова и Григория Сукнина.

Первое дело решили, взялись за другое. В Азов пришла тысяча запорожских казаков.

– Любо! Любо! – полетело над площадью. – Пусть живут в Азове!

Запорожцы поклонились донскому казачеству в пояс.

Это были славные рыцари. Уморилась Украина от ясновельможной гордыни, когда всякий человек – коли не пан, так собака, от пановьего волчьего грабежа, от добродетели католических преосвященств – на веру отцов плюньте да разотрите, наша, мол, краше, нарядная, ученая.

Поднялись славные запорожские атаманы Иван Сулима, Павел Бут, Карп Скидан… Только война обернулась бойней. Сунуть пану в бок вилы – на это хватило отваги у людей, а на большую войну – нет. Не пролилась через край чаша страдания, не пришло время, когда смерть за родину краше жизни. Плеть, мол, не сабля, хоть и больно, а все не до смерти. Многие славные полковники да сотники погибли в неравном бою, много полегло удалых головушек, но добрая тысяча запорожцев пробилась-таки через польские заслоны и ушла в степи на Дон, а с Дону в Азов.

Как все донцы крикнули: “Любо!”, так тотчас на радостях кинули свои шапки кверху и, мешая ряды запорожцев, кинулись обнимать товарищей своих по турецким галерам, по жестоким пирам за морем Черным, потому как ни туркам, ни грузинам, ни валахам, ни русским, ни украинцам, ни татарам не было в те годы оно синим, а было в погоду и в непогоду одного цвета – цвета слез, когда глубиною они с океан. В кораблях в те годы с берега на берег войну возили.

Под шумок, под широкую добрую руку – на радостях люди щедры и маленько лопоухи – Тимофей Яковлев вывел на Круг персидских купцов. Персы, старые враги Оттоманской империи, казакам должны прийтись по душе, товары Азову нужны, всякие товары: ткани, шелка, оружие, съестное. У Тимофея Яковлева хитрое задумано. Он готов открыть Азов всем кораблям, коли они купеческие, хоть турецким. Для того и притащил персидских гостей на Круг. Этот Круг решит, а другой не скоро соберется, стало быть,

долго в силе будет казацкий приговор торговать со всем белым светом.

– Чего привезли? – стали спрашивать казаки купцов, а те по-русски не знают. Один у них ответ:

– Урусы – карашо! Турки – плохо!

И кланяются.

Михаил Татаринов нахмурился.

– Чего ты их притащил? – спрашивает Тимофея. – Азову лишние глаза не надобны. Продадут товаров на копейку, а высмотрят на рубль.

Тут Яковлев и спросил народ:

– Нет ли среди вас, казаки, такого умельца, который по-персидски бы знал?

– Есть! – крикнул Федор Порошин, и в тот же миг звезда его взошла на небосводе Азова.

Федор поднимался на помост не торопясь, в мгновение придумав осанку. Не показаться нельзя, второго такого раза выскочить в люди, глядишь, и не случится. У казаков в люди саблей выходят, а Федору голова куда как дорога, не из того теста слеплен.

Встал перед казаками большой, лобастый, доброглазый. Поклонился казакам до земли и тотчас к делу. Улыбнулся главному персу и спросил громко и ясно:

– Какие товары вы привезли в город?

– Женские шали, сукно для кафтанов, ковры. Есть пистолеты с чеканкой, рукоятки – слоновая резная кость. Есть десяток ружей. Полсотни сабель, две сотни кинжалов…

Федор поймал пронзительный взгляд Яковлева: выручай – говорил тот взгляд.

– Персидские гости, – громко перевел Порошин, – привезли сабли, кинжалы, пистолеты, ружья, а также сукно для кафтанов и другие товары.

– Есть ли у них порох? – спросил Татаринов.

– Есть ли у вас порох? – перевел Порошин.

– Мы можем продать немного свинца. Очень немного. Взяли на случай нападения, для себя.

– Два бочонка, – прошептал Яковлев.

Начиналась какая-то интрига, но размышлять времени не было.

– У персов есть свинец и два бочонка пороха, – громко сказал Порошин и услышал, как Яковлев перевел дух.

– Покуда турки не опомнились и не пришли под стены Азова, нам нужно торговать со всеми! – кричал в толпу ободренный, улыбчатый, как бы новенький, Яковлев. – Беда нам будет, если отгородимся от всего света. Азову нужен хлеб, нужны всяческие припасы, чтобы выдержать осаду, которая нас не минует.

Тимошка Яковлев шибко пекся об общей пользе – уж он свое выбьет из купчишек: хотите торговать, торгуйте без всяких пошлин, но не без подарков.

– Откуда ты? – спросил Порошина атаман Татаринов.

– Бежал от боярина Одоевского.

– Каких народов языки знаешь?

– Умею по-польски, по-турецки, по-шведски…

– Славно! Завтра будь у меня.

Есаулы между тем вопрошали казаков:

– Любо ли вам, атаманы-молодцы, чтоб город Азов торговал вольною торговлей со всеми купцами, даже с турецкими?

– Любо! Любо! – кричали казаки.

– А это что такое? – удивился Михаил Татаринов.

На площадь женщина вывела под уздцы коня. На коне, вцепившись ручонками в гриву, лежал годовалый, поди, мальчонка.

– Почему баба? – гневно взмахнул рукой Михаил Татаринов, потому как всякому известно: баба дорогу перейдет – пути не будет. А в путь-дорогу станица собирается – большое дело.

– Дак это Василя Огнева – куренного атамана – жена! – вспомнил Яковлев.

Атаман Огнев в проломе на копья турками был поднят. Горяч был атаман, быстр и беспощаден к себе и к врагам.

Врагов он на своем коротком веку положил немало, но и самого участь бойца не минула.

– Что бабе надо на Кругу? – крикнул, разъярясь, Та– таринов.

– Я Мария Огнева! – ответила женщина, – Я не баба, а вдова. А это сын куренного атамана – Пантелеймон. Зубок у него прорезался. Будьте ему, казаки, вместо отца.

Поклонилась на все четыре стороны, приглядывая, однако, за седоком, не слетел бы.

У казаков от такого бабьего слова слезы из глаз поперли. Как же это – не поняли сразу, зачем сосунок на коне. Обряд первого зуба у казаков – второе крещенье.

– Любо ли вам, атаманы-молодцы, исполнить обряд? – крикнули с помоста есаулы.

– Любо!

Мария подвела коня к помосту. Михаил Татаринов хотел снять мальчишку с коня, а тот как клещ.

– Славный будет казак!

Поднял Пантелеймона над головой, показал всему войску, а потом передал его Яковлеву, вынул из ножен саблю и саблей подрезал чуб.

– Расти, казак! Не сабли пусть тебя не милуют, не пули – все раны ты стерпишь и перенесешь, пусть минует тебя злая доля робкого сердцем. Аминь.

Памятным выдался первый Войсковой Круг в городе Азове, а для Порошина и подавно. И не мечтал и не гадал о той жизни, какая ждала его впереди.

Дом пузатый, высокий, как башня, окошки в три ряда прижались под плоскую черепичную крышу. Дверь большая, железная, ржавая. Порошина взяло сомненье: “Да жилой дом-то? Приметы как будто те, что указал Тимофей Яковлев, только в чужом городе долго ли не в ту улочку свернуть”.

Толкнул, однако, дверь ладонью, а она, словно из бересты, легонько размахнула крылышки, и очутился Федор Порошин с глазу на глаз с двумя дюжими казаками. Уставились, как сторожевые псы, и ни полсловечка.

– Яковлев-атаман тут живет?

Молчат.

– Толмач я, Порошин.

Казаки плечи маленько поубрали, а молчат. Почесал Федор в затылке и пошел мимо молчунов. Не тронули.

Лестница каменная, узкая, круто взяла вверх, но тотчас стала сужаться, и в горловине ее Федор увидел носы грубых сапог.

– Меня Яковлев-атаман звал к себе, – сказал снизу сапогам.

Сапоги убрались, и Федор очутился на тесной площадке перед дверью.

“Не дом, а крепость, – подумал, – в этом коридорчике один против сотни устоит”.

Дверь отворилась сама, и голубой, легкий, как мотылек, человечек, весь шелковый, улыбчатый, мягко подхватил Федора под локоток и спровадил в очередную дверь. Светло, нарядно, и сам Тимофей Яковлев на изразцовой лежанке под собольей шубой.

– Здравствуй, Порошин! Прости, что лежу. Старая стреляная рана с утра огнем горит. К грозе, видать. Садись, чего стоишь?

Возле лежанки стоял одиноко стул, и Федор понял, что стоит он здесь не напрасно. Ждали толмача в доме.

Тимофей – узколицый, узколобый, усы белые, а в бороде серебро только-только завелось. Глаза как прусаки, рыжие, быстрые Глянул на Федора и подмигнул.

– Порох свой пришлось отослать. Однако, спасибо. У Мишки был?

– У войскового атамана?

– Говорю, у Мишки.

– Сегодня звал, да я сначала к тебе.

Яковлев поглядел на Порошина, склонив голову набок.

– Угу.

Достал из-под шубы мешочек. Звякнул.

– Возьми. Будешь мне служить – не промахнешься… У кого, говоришь, в Москве служил?

– Я человек князя Одоевского. При книгах у него был.

– А плохо ли при книгах быть?

– Не плохо, да покланяться забыл. Князь велел пойти на задний двор, а я вышел через красное крыльцо.

– Гордый, что ли?

– Не знаю, только сызмальства за человека себя почитал.

– Угу.

Тимофей вытянул из-под шубы другой мешочек.

– Этот тоже возьми. На обзаведенье. Рад был познакомиться с тобой, Порошин. Ступай к Мишке. Он чванливый. Узнает, что, прежде чем к нему пойти, ко мне завернул, – обидится.

– За деньги спасибо! В Азове казацкое снаряжение дорого.

– Дорого! Я бы тебя снарядил, Порошин, да лучше сам купи. О нашей дружбе пусть мы с тобой и знаем.

– А слуги твои?

– У меня, как у султана. Кроме комнатного человека, все немые.

Федор поклонился, пошел.

– Есаулом войсковым хочешь быть? – спросил вдруг Яковлев.

– В есаулах я был бы на месте. Не учен саблей махать.

– Сабля – не коровий хвост, саблей не машут, а рубят… Ступай к Мишке. Поглядим, какую он тебе работу придумал.

У атамана ждал Порошина есаул Наум Васильев.

– Турецкий знаешь хорошо? – спросил по-турецки.

– Знаю.

– В Истамбуле бывал?

– Нет. Нигде я не был, кроме Москвы.

– По-арабски читать-писать не можешь?

– Могу.

– Читай вслух.

Перед Наумом Васильевым лежал Коран. Порошин прочитал три первых суры.

– Можешь. Теперь слушай. Человек ты новый, но коли пришел на Дон – значит, свой. Назад, в рабство, не побежишь с воли… В бою испытать тебя тоже некогда, да и не всякий книжный человек для боя годен. Службу мы тебе решили дать такую, какую не всякий рубака выдюжит, а на тебя надеемся. На твой быстрый ум.

– Да ума-то я будто и не выказывал…

Наум Васильев засмеялся.

– Тимошка Яковлев, видно, думает, что один он на весь Азов хитер… Дело сделано доброе, Федор. О купцах… О купцах я… И дело прошлое. Про то забудем. Тут, видишь, такая спешка с тобою, что и словесами поиграть некогда. Отправляем мы тебя в Истамбул.

У Федора от радости язык к небу прилип.

– Боишься?

– Нет, – почти просипел Федор, – нет… Всю жизнь мечтал поглядеть заморские страны.

– Вот и поглядишь… Только ведь тайно придется. Не сробеешь?

– Нет.

– Странники в Иерусалим идут. К ним сегодня же пристанешь… В Истамбуле, то бишь Константинополе, в монастыре, найдешь отца Никодима. Он укажет нужных людей, через которых в самом Серале доподлинно узнаешь, когда ждать прихода турецкого султана в Азов.

– Как добираться назад?

– По морю. В первые три дня каждого месяца будешь ждать чайку91. Где, укажут святые отцы… Повтори, что тебе приказано.

Порошин повторил.

– Надень этот крестик.

Дал медный, с прозеленью, крест.

– Береги! Покажешь его отцу Никодиму. Вот тебе пояс. В поясе деньги для отца Никодима и жемчуг для людей Сераля. Возьми кинжал. В соседней комнате переоденешься. Отныне ты инок Сандогорского монастыря Афанасий. Будь осторожен, ипок. Спеши. Монахи уходят через два часа.

У Федора кружилась голова.

“Господи! – думал он, – Через два часа я, Федька, отправлюсь за море. За что же милость мне такая? Господи, я ведь богатства и славы не хотел и не хочу, хотел повидать белый свет. И – совершилось”.

Знать бы ему, в какие дали уведет его дороженька. Какие испытания ждут его. Да ведь коли встал на дорогу, чего оглядываться, шагай.

СКАЗКИ И ТАЙНЫ

Глава первая

На Аврет-базаре, где торговали невольницами, были свои чудодейственные талисманы. Здесь сохранились остатки колонны, полой, с лестницей внутри. Когда-то колонну венчала бронзовая пери. Раз в году она издавала крик, и все птицы империи Кустантина стремились сюда. Они прилетали сотнями тысяч, и многие из них ударялись о колонну, падали, а народ подбирал их и ел.

В день рождения пророка Мохаммеда колонна разрушилась, но два других талисмана сохранились и сохранили свою силу.

На одной колонне, обнявшись, юноша и красавица. Сюда приходят поссорившиеся мужья и жены. Стоит им разом коснуться талисмана – и любовь тотчас осеняет их крылами.

Третий талисман Аврет-базара спасал Истамбул от москитов. На колонне изображение мухи. Муха издавала неуловимый звук, и москиты не смели приблизиться к городу.

Но не одними талисманами знаменит Аврет-базар. Здесь, в большой чайхане, состязаются в своем искусстве лучшие из меддахов.

Дело меддаха – рассказывать. Дело слушателей – оценить рассказ и заплатить меддаху. Меддаха кормит язык, язык его и губит.

Тяжко меддахам в Турции Мурада IV. Мурад запретил сборища. Брадобреи не имеют права пускать в свою комнату больше трех человек.

И – чудо! Запреты не коснулись чайханы на Аврет-база– ре. Уж не о меддахах ли пекся падишах? Меддахов слушают бедняки, а бедняки платят медью… Чтобы семью кормить, меди нужно много. А может, дело не в заботе падишаха, а в его длинных ушах? Все-то им знать надо! И про то, какие сказки ныне сказывают, и про то, чего не сказывают… Перевелись глупые падишахи в сказках. Про волшебников байки, про воришек да плутов. Все бы меддахам смешить! Все бы люду простому смеяться! Да ведь как смеются – ноги не держат.

А меддахи друг перед другом. У одного присказка заковыриста, а у другого про запас заковыристей, а третий ту закавыку заковырит, перезаковырит да перевызаковырит.

Мол, “было не было, а в прежние времена, в решете, посреди гумна, когда мне было пятнадцать лет, когда я зыбку моего отца раскачивал, – тангыр-мангыр. Из долины вы бегите, а с вершины – я, вы мамашу полюбите, а дочурку – я, в сундучок-то вы идите, а в корзину – я! Деревянная лестница, каменная лестница, земляная лестница; по деревянной лестнице взошел я наверх, а эти проклятые девчонки – как только вспомню, заноют сердце и печенки! Проклятую занавеску отдернул, посмотрел – в углу сидит ха– ным. И так смекал, и этак толкал, щелчок ей по подошве дал: дрожит, как водяная бирюза, – тирил-тирил! Был один мудрый падишах…”.

Весело в чайхане на Аврет-базаре.

Сказка за сказкой. Насмеялись люди, заплатили за свой смех, разошлись. И подходит к трем меддахам, которые выступали в тот день, человек.

– Идите за мной! – говорит. – Не ошибетесь!

Один меддах был стар, другой был сед, а третий красавец среди красавцев. Он-то и ответил человеку:

– Мы устали сегодня, и нам надо разделить деньги.

Показал на феску, наполовину набитую акче.

– Это отдайте нищим! – Человек ударил по феске и рассыпал монеты. – Вот каждому из вас по золотому, но это только задаток.

И три меддаха пошли за тем человеком. Он привел их на глухую улочку, а там его ждали рабы с носилками. Медда– хов посадили в носилки, а глаза им завязали.

И когда повязки были сняты, меддахи увидели, что сидят на огромном ковре в огромной комнате, стены которой покрыты еще более великолепными коврами.

– Вы должны рассказывать страшное, – сказал меддахам человек и ушел.

Кому рассказывать? Стенам? А кто за этими стенами? Сам падишах? Или его любимая жена? Великий визирь или, может быть, Кёзем-султан, вдовствующая царица, мать Мурада IV? А может быть, никого?

Только чудятся глаза. Уперлись в тебя, но вот откуда они глядят и куда, то ли в затылок, то ли в висок, то ли прямо в глаза? А моя{ет, чудится все это со страху?

Знать бы, кто слушатель?

Глядят меддахи друг на друга, и тяжко им от собственного молчания. О страшном ведь надо говорить, но кому начинать? И когда надо начинать?

Самый опытный из меддахов, тихий старец, все уже испытавший в жизни и ничему не дивящийся, прикрыл лицо рукой и начал:

– Эс-нес, не растягивай словес. Было не было, а в прежние времена был, говорят, один богатый человек. Построил он себе новый дом. Обставил его со всевозможной пышностью, стены и полы закрыл дорогими коврами, поставил жаровни для курения благовоний и пригласил на пир многих своих друзей. В полночь хозяин заметил, что его дом потихоньку дрожит. Заметили это и гости, но всем показалось, что дрожь сидит в них самих от выпитого безо всякой меры вина. Когда же ночь перевалила за половину, кому-то из гостей понадобилось выйти во двор. Едва он приступил к своему делу, как неведомая, но страшная сила подбросила дом вверх. Гости в ужасе бежали. Хозяин прибрал комнату, вымел ее и проветрил, чтобы и духу не осталось от прежних друзей. И тут ему тоже понадобилось выйти. Едва он переступил порог, как дом затрясло… И только тут хозяин догадался, что он построил свой дом па могиле шехида, мусульманина-воина, павшего в бою с неверными. А как известно, шехиды производят ужасный шум и сотрясают стены домов, когда над их могилами приходится отхожее место или когда в доме происходят кутежи.

На следующий же день хозяин дома исправил ошибку. За это шехид указал ему место, где была спрятана бочка золота. Но это особый рассказ, и он радостен, а не страшен.

– Шехиды страшны, но куда страшнее кара-кура, – подхватил бисерную нить рассказа седой меддах. – Всякому известно, что кара-кура принимает вид огромной кошки и ночью, ступая бесшумно, подкрадывается к человеку и садится ему на грудь. Человек задыхается, хочет крикнуть: “Эузю, бесмелэ!” – и не может. Всякому известно: чтобы не подпустить к себе кара-куру, нужно перед сном подуть на обе стороны и положить нож под подушку. Расскажу я вам о том, как кара-кура погубила одного знатного человека…

Меддахов слушала Кёзем-султан. Она сидела в маленькой светлой каморке, отгороженной от ковровой залы тремя слоями ковров со смотровыми щелями. Об этой комнате в Серале знали только сама Кёзем и ее ближайшие служанки. Это была тайна тайн, ибо только здесь вдовствующая султанша Оттоманской империи, любимая и властительная жена Ахмеда I, правительница империи при слабоумном его брате Мустафе, правительница при юном султане Османе II, старшем сыне, убитом на четвертом году правления восставшими янычарами, вновь посадившая на престол слабоумного Мустафу, свергнутого через год, и еще правившая десять лет империей по малолетству своего второго сына Мурада IV, который попал на престол четырнадцатилетним мальчиком, только здесь, в потайной комнате, Ва– лиде-султан 92 позволяла себе быть слабой женщиной, без роду, без племени и без родины со всей своей тоской по любимой, навеки потерянной Греции. Сидя за пяльцами, Кёзем-султан вышивала ночное небо, не то, которое было над Истамбулом, а то, которое помнила с детства, двойное небо, что над мачтой и под кормой рыбачьей шхуны.