Текст книги "Свадьбы"
Автор книги: Владислав Бахревский
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 31 страниц)
И море бывает темницей, но любовь?
Меддах метался в золотой своей клетке.
Он снова и снова обходил голую, без единой трещины, глухую стену, которая дом этот, где было все, о чем мечтают в голодном, горемычном мире, отгораживала от безобразного, голодного, горемычного мира, без которого он не мог жить.
Оборвыш, совсем недавно боявшийся оскорбить прикосновением золотую посуду, он вдруг стал придирчив к самым нежным, к самым изысканным блюдам. Он швырял кушанья в слуг, а кушанья эти стоили его медного заработка, может быть, за год.
Та, что называла себя Афродитой, не появлялась многие ночи. Спросить о ней не у кого. Меддах злобно терзал своих немых, потому что ему чудилась скорая расправа. Если его разлюбили – смерть. Золотая клетка, наверное, никогда но пустует, но надоевших птиц на волю здесь вряд ли отпускают, ради сохранения тайны им сворачивают головы.
Швырялся кушаньями меддах не по одной злости. Хитрил. Однажды, отвергнув все сорок блюд, он отправился на кухню. Ведь как-то попадают к многочисленным его поварам свежие фрукты, овощи, птица и мясо?
Он заглядывал в котлы, обнюхивал горшки и кувшины. Он пожелал посмотреть хранилище. Ему показали темные подвалы со снедью, пряностями и другие подвалы, где хранились тончайшие вина. Одного он так и не разглядел – двери на свободу.
В отчаянии меддах устроил пир для всей прислуги. Он сидел с ними вместе, с безъязыкими поварами и сторожами, слушал чавканье, всхлипы, клацанье зубов. Еда без языка – мучение для того, кто наблюдает за трапезой.
Сам он так и не смог притронуться к пище, только пил.
Наконец все насытились. Он ушел к себе, и здесь его тошнило и корчило, и, чтобы не оскорбить брезгливостью слуг, сердца которых он хотел завоевать сладкой едой, сам вытер за собой.
Ночью в его комнату вошли. Он не слышал, как отодвигалась дверь, но он почувствовал, что не один, проснулся сжался в комочек, ожидая худшего.
Вспыхнул огонь. Свеча выхватила из тьмы лицо златокудрой гурии, которая каждый раз, когда являлась Афродита, приносила ему кубок ликующего напитка.
– Пошли, – сказала она.
Он даже ответить не смог, покорно сполз с ложа и пошел. Она провела его в одну из галерей с цветником, подошла к фонтану, повернула мраморную головку лотоса, и фонтан сдвинулся с места.
Два десятка ступеней вниз, десяток шагов подземельем, и опять ступени. Гурия зажгла факел и подняла его повыше, чтобы меддах видел. Яма, железная дверь на трех замках, и, загородив эту дверь, – тигр.
Меддах попятился.
*
Боги знают грешные мысли людей.
Афродита отстранилась от меддаха, закинула руки за голову и тихо, зловеще засмеялась.
– Смертные ничтожны!
– Чем прогневил я тебя? – испугался меддах.
– Скажи мне, что надобно сделать для человека, чтобы он был доволен жизнью? Ты всю жизнь рассказывал о чудесах. Почему же ты тяготишься, когда сказка стала для тебя явью?
– Смилуйся, богиня! – закричал меддах, чувствуя, что земля ускользает из-под ног.
Богиня опять засмеялась.
– Я не богиня – я женщина, но мне ведома твоя печаль: ты хочешь к людям, ты мечтаешь о прежней ничтожной жизни, о грязной соломе вместо пуховой постели, о рубище вместо одеяний царей… Я могу отпустить тебя, ибо не боюсь твоих россказней. Все, что ты ни расскажешь, люди примут за сказку. Но дороги назад, в мой дворец, уже ты не найдешь.
“Кто говорит правду, того выгонят из тридцати деревень!” – снова вспомнилось меддаху.
– Богиня, покинуть твой дом – обречь себя на смертную тоску…
– Хорошо, я тебе верю, – быстро сказала богиня.
Она поднесла к губам левую руку с перстнем на среднем пальце, подула, и раздался высокий вибрирующий свист. Тотчас распахнулись двери, и толпа негритянок подхватила светильники и удалилась. Вслед за негритянками в спальню вошли два гиганта в латах и шлемах, светящихся, подобно волнам под луной. Гиганты подняли светящиеся копья к потолку и развели их, и тогда взошедшие на ложе увидали над собою черное небо и россыпи стамбульских ожесточенных звезд.
Гиганты опустили копья и ушли.
Дверь за ними сомкнулась.
– Люби меня, я хочу забыться, – сказала богиня,
Они остались вдвоем, и с ними было небо.
***
– Улемы117 должны стоять над властью, – заявил своим ученикам Хусейн-эфенди, – ибо улемы – чистый посредник между светской властью и народом. Падишах и народ одинаково должны верить в безгреховность и в безошибочность суда ученых людей, а потому каждый приговор улемов – это правда, согласованная с законом шариата, не противная традициям, освященным веками, и не противоречащая знанию, которому подвластен современный мир.
Хусейн-эфенди отверг все корыстные союзы сильных в империи и вслед за падишахом, который устроил чистку во дворце, начал изгонять из корпуса улемов людей, приобретших дипломы за взятки.
Кёзем-султан, рискуя потерять последние капли доверия падишаха-сына, явилась в Айя-Софью и сама говорила с Хусейном-эфенди.
– Твоя мысль – оградить народ от неправого суда – прекрасна, – сказала она ему, – но Мурад – а я знаю своего сына лучше тебя – видит в этом посягательство на безупречность его власти. Если ты не безумец и если ты действительно хочешь оказать услугу народу, не спеши. Уверяю тебя: придет время, и чистота улемов будет восстановлена сама собой. Ты плодишь врагов, обрушив гонения на мошенников. Но ведь, обрывая листья, сорняк не убьешь. Нужно вырвать корень.
– Я пекусь о делах, которые приносят пользу падишаху, – ответил Хусейн-эфенди. – Нельзя восхвалять аллаха и одновременно возводить хулу на Повелителя народов. Молитва будет кощунством.
Пропасть разверзлась перед Кёзем-султан. Она была уверена, что Хусейн-эфенди, разгневанный посягательством Мурада на священные права улемов, войдет в сговор и поможет ей свалить непочтительного сына-падишаха. Ведь у нее были и другие сыновья.
Безумец, он собирался помогать Мураду править империей. В дворцовых интригах честный человек куда опаснее заклятого врага. Его ведь не купишь, на него одна управа – смерть.
Измученная сомнениями и страхами после беседы с Хусейном-эфенди, Кёзем-султан заснула на плече у меддаха доверчиво, а потому крепко. А меддах уже был готов к побегу. Не находя выхода из дома, он выслеживал тайну стены, через которую приходила к нему его повелительница. Но сегодня Кёзем-султан до того была растеряна и расстроена, что забыла опустить за собой стену.
Меддах высвободил плечо, оделся, сунул за пазуху золотой кубок и, отбросив кисею, которая заменяла убранную в потолок подвижную стену, очутился в крошечной купальне, уставленной зеркалами. Открыл дверь. Тесным, низким ходом, вырубленным в скале, прошел к другой двери, вполне обычной, деревянной, затворенной на задвияшу. Отодвинул ее, потянул ручку на себя и очутился на тропинке.
Не оглядываясь, кинулся по тропинке прочь, потом, опасаясь погони, свернул к морю. Берегом прокрался к городу и нырнул в него, радуясь утру и ранним толпам народа, в которых можно и от самого аллаха укрыться.
Город орал, как бешеный осел, растравленный весной и ослихой.
Но истинное спасение человека – в его друзьях, и, пока тайный дом не оплел город паутиной ищеек, беглец направил свои безумные стопы в чайхану меддахов.
Чайхана была открыта и, несмотря на раннее время, полна народу. Рассказывал старый меддах, тот самый, что приютил у себя русскую девушку Надежду.
Тишина стояла в чайхане – заслушались люди.
И вдруг кто-то из меддахов воскликнул:
– О аллах!
Через чайхану к меддахам шел человек в одеждах, усыпанных драгоценностями.
– О аллах! – воскликнули меддахи, узнавая и не узнавая своего юного товарища. – Откуда ты явился, пропащий?
– Я был там, где одни только радости, но, клянусь вам, вечно радостная жизнь солона и горька для смертного. Я так соскучился по всем вам, по моим возлюбленным слушателям, что прошу вас позволить мне вступить в состязание славных меддахов без очереди.
– Рассказывай! – в один голос воскликнули и меддахи и слушатели.
– Меня душат слезы счастья: я опять с вами! Я хочу, чтобы сегодня было весело… Помянем же наших неунывающих лазов…118 Слушайте!
Одна повивальная бабка попросила подержать свечу перед роженицей. Вышел один ребенок. Свеча догорела. Зажгли вторую. Вышел второй ребенок. И эта свеча догорела. Зажгли третью. Вышел третий ребенок. Но когда зажгли четвертую свечу, муж-лаз вырвал ее из рук бабки и растоптал. “Ты с ума сошла! – кричал он. – Они же на свет лезут!”
Чайхана дружно взорвалась смехом.
– Святой человек Хызр, – продолжал меддах, – проходил как-то мимо поля, увидал бедного крестьянина и сказал ему: “Проси у меня что хочешь!” Крестьянин воткнул свою лопату в землю и попросил: “Пусть лопата станет деревом”. Хызр превратил лопату в дерево, а у крестьянина от обиды навернулись слезы: “Пропала моя лопата!”
Люди смеялись, и под их смех с феской, полной пара, юный меддах и старик покинули чайхану.
Глава вторая
– Будь гостем! – сказал старик меддах, пропуская молодого своего товарища вперед.
Тот зашел в комнату старика и замер. Возле окна, отирая невидимую пыль с глиняной вазы, стояла высокая статная девушка. Тяжелые русые косы по плечам до пят, глаза синие, как небо осенью над золотым лесом, лицо чистое, белое. Поглядела на вошедшего строго, без смущения, только бровь, черная шелковая, надломилась слегка.
Следом за молодым меддахом вошел старик.
– Прости, Надежда! Мы пришли сегодня раньше времени. Скажи моей жене, что пропащий нашелся, пусть она приготовит угощенье.
Надежда опять же без всякого смущения поглядела чуть более милостиво на друга старика, поставила вазу и быстро вышла из комнаты.
– Кто это? – удивился меддах.
– Она русская. Ее зовут Надежда.
– Она твоя жена?
Старик засмеялся.
– Нет. Ее история подобна твоей и достойна сказания.
Когда молодой меддах выслушал историю Надежды, он
воскликнул:
– О небо! Ее судьба действительно похожа на мою судьбу. Жизнь во дворцах оставила ей драгоценное платье, как и мне. И если эти два несчастных платья соединить, получится одна счастливая судьба.
– Если Надежда полюбит тебя, я буду рад выдать ее за тебя замуж, но, если она этого не захочет, не прогневайся. Для меня и моей жены Надежда стала родной дочерью, – ответил старик.
*
Тень скользнула по ее лицу, и она проснулась. В окно, словно воды бурного паводка, вкатывались волны лунного света.
“Нэдэждэ”, – долетел до нее странный шепот.
Она отворила окно.
На дереве сидела огромная золотая птица.
– Нэдэждэ! – прошептала птица и в мольбе потянулась к девушке руками.
Ветка качнулась, птица затрепыхалась, стала валиться на бок, поспешно вцепилась руками в сучок и, с шумом превратившись в человека, повисла перед окном Надежды.
Девушка неудержимо – о аллах! – тихонько, затаивая звук, рассмеялась.
Птичка оказалась молодым меддахом.
Меддах подтянулся, оседлал сучок, собирался сказать нечто высокое, но положение у него было дурацкое, а в дурацком положении самые нежные слова выглядят тоже по-дурацки.
Надежда облокотилась на подоконник и смотрела на меддаха. Под луной лицо ее было серебряное, а волосы все-таки золотые.
– Держи! – меддах что-то метнул Надежде.
Она поймала.
Это была роза. Роза уколола девушку в ладонь.
– Спасибо! – сказала Надежда по-русски.
– Что?
– Благодарю тебя. Это лучший подарок за всю мою жизнь… – Надежда тихонько засмеялась и вдруг заплакала. – Прости, мне сегодня исполнилось восемнадцать лет.
Русская девушка не закрывала лица, как принято у турчанок, от нее исходила чистота белых северных льдов.
– Стань моей женой! – вдруг сказал меддах девушке.
Она посмотрела на небо. Небо было чужое. Она жила среди добрых людей, но небо Стамбула было чужое.
– Возьми меня, меддах, – ответила Надежда.
– О аллах! – воскликнул он. – Я перед лицом твоим клянусь! Подобно учителю моему, я буду иметь только одну жену, ибо кто знает многих жен, тот не достигнет дна в море любви.
– Если завтра вспомнишь слова, которые ты произнес сейчас, приходи за мной. Мы, русские, любим говорить: утро вечера мудренее.
Глава третья
Олень вырвался на просеку и помчался вверх, на взгорье. У него не было другого пути, только вверх, по открытой, смертельно опасной просеке: в лесу сидели загонщики, по пятам гнались собаки. Оленя вели к вершине холма. Здесь, в засаде, зверя ждал падишах Оттоманской империи султан Мурад IV.
Мурад знал все про царскую охоту. Когда-то она ему нравилась – лучшего, великолепнейшего зверя убивал он, первый человек государства. И не имело значения, сколько лет этому первому верховному человеку, одиннадцать или сто. Зверь падал к ногам государя, подчиняясь неумолимой силе закона иерархии.
Олень был прекрасен. Он бежал к своей смерти, изумляя молодой силой. Бежал, бежал, словно там, за пределом, – вечный луг свободы.
Мураду не захотелось убивать этого оленя, и он не убил бы его. Но и над ним, первым человеком империи, как топор палача, сиял всемогущий закон иерархии.
Не убьешь ты – придет время, и убьют тебя, ибо ты уже не можешь убивать.
Мурад натянул тетиву, стрела, слетев с гнезда, запела и вошла оленю в глаз. Олень упал на рога, перевернулся в воздухе и умер, так и не оторвав головы от земли.
К Мураду ринулись со всех сторон с восхвалениями, но он повернул коня и ускакал за холм.
Вломился на коне в чащобу и потом ехал крадучись, пока конь не остановился перед огромным буком. В тени дерева могли укрыться добрых две дюжины всадников. Вершиной дерево уходило к облакам, не дерево – мечеть.
У Мурада шевельнулась вдруг больная мысль: ему захотелось, чтобы дерево это только с виду было неодолимо могучим и здоровым, только с виду. В мире все ведь только сверху, с виду вечно и нетленно.
Мурад постучал рукоятью плетки по стволу. Не слыхать дупла. Стукнул сильнее – не слыхать.
Спрыгнул с седла, схватил сук, ударил по дереву сплеча – сук переломился надвое, сухой. Мурад вытащил из-за пояса кинжал, вонзил его в дерево, надавил, повис всей тяжестью тела. Дзинь!
Султан сидел на траве с рукоятью кинжала в руке. Дерево победило сталь. Мурад отшвырнул бесполезную рукоятку кинжала и тотчас спохватился. Она была усыпана алмазами.
“Алмазы!”
Чтобы падишах ползал по кустам в поисках алмазов?
Затрубили рога. Султана искали, звали.
“Ну так помучайтесь! Побегайте, потрясите жирок!”
Мурад снял с плеча лук, наложил стрелу и осторожно пошел в глубь чащи. Конь послушно и так же бесшумно следовал за хозяином.
Впереди треснула ветка. Мурад замер. Совсем рядом боком к нему стоял молоденький секбан-загонщик. Из-под фески нежный голубоватый висок, на виске синяя жилка. Мурад даже глаза зажмурил, так вдруг нестерпимо захотелось полоснуть кинжалом по этой жилке.
*
Султан Мурад и его свита прибыли на границу округа Никея. На границе по заведенному обычаю султана должен был встречать и приветствовать Никейский судья.
Никого.
Сердце у Мурада дрогнуло.
“В Стамбуле мятеж? Может быть, Мурад IV уже не существует? А кто же тогда? Падишах Ибрагим, вытащенный из ямы? Или братец Баязид? Чепуха! Только чепуха ли? Если все обойдется, нужно искать новую опору. Сипаги и тимариоты ненадежны. Нужно стать благословенным падишахом для мастеров и ремесленников! Отмени налоги – и ты хороший. А на кого переложить эти налоги? Все на тех же реайя?”
Ему вспомнился старик, торговавший ржавой подковой. Рука потянулась к груди. Оно теперь всегда с ним, это странное приобретение.
“А платить все-таки придется тебе, старик! Потерпи! Сменит империя одряхлевших лошадей, и не четверть, не треть и не три четверти – весь мир ляжет под копыта турецких скакунов. Каждый турок станет владетельным тимариотом. Потерпи, старче! Не знаю сколько, но потерпи!”
Царственные охотники давно уж вступили в пределы Никеи. Судья не появлялся. Лицо Мурада пылало, но не от гнева, он забыл о судье. Тайные клятвы будоражили кровь.
Судья все-таки прискакал. О нет! Ничего страшного не случилось. Просто судье показалось, что город для встречи столь высокого гостя украшен недостаточно пышно, пришлось сделать необходимые распоряжения.
Мурад слушал судью, думая о своем. Повернулся к начальнику секбанов:
– Казнить!
Судью казнили тотчас. Начальник секбанов, исполнив приказание, задумался: за что казнили? Он не понимал: в империи, вступившей на путь войны, правит порядок. Горе отступникам, кто бы они ни были.
Весть об этой неожиданной казни уже на следующее утро достигла Истамбула. Столичные судьи по приглашению великого муфти Хусейна-Эфенди собрались обсудить действия султана.
Убить столь знатного из улемов без приговора суда улемов, одной султанской волей – урфом – дело неслыханное, неправое и страшное. У султана Мурада кровавые руки, он не только отдает приказы о казнях, он убивает сам. Это не выдумки врагов, это дикая правда: султан ночами охотится на людей. Теперь он разгоняет свой двор, приказал вдвое сократить войско! Сокращать войско во время войны – в уме ли государь?
Улемы собрались тайно в маленькой мечети на окраине Истамбула, но они еще не окончили своих разговоров, а из Истамбула в Никею уже мчался гонец от Кёзем-султан. Вдовствующая царица спешила сообщить сыну об опасном сговоре улемов.
***
Султан Мурад был гостем кочевого племени мамалы.
Вождь племени, столетний седобородый Юр-юк119, прибыл в Никею искать у султана справедливости.
Два сипахия, владевших землями, на которых кочевало племя, взяли с мамалы за аренду 300 алтунов и сто бараков, но этого им показалось мало. Они пришли опять и взыскали налог с неженатых: сто алтунов, сто батманов масла, десять бурдюков вина, десять ковров.
– Как твое имя? – спросил Мурад старца.
– Меня зовут Юр-юк, я слишком стар, чтобы помнить другое свое имя.
Когда-то юр-юки были основной военной силой турков– сельджуков. Теперь их помощь была нужна только во время больших походов. Юр-юки оседали. Прожившие десять лет на одном месте объявлялись реайя и должны были нести вся тяготы и налоги, взваленные империей на горбы реайя.
Мурад забрал в казну все имущество казненного судьи. Из этих денег оп вернул племени мамалы пятьсот алтунов.
– Будь же нашим гостем! – воскликнул вождь Юр– юк. – Не побрезгуй пиром под звездами и постелью на кошме в юрте. Юрта – дом твоих предков.
– Я не побрезгую и работой, которая кормит юр-юков, – ответил султан.
Он покинул город и уехал на кочевье.
Не двигаясь, как истукан сидел Мурад под открытым небом на ковре и завороженно смотрел на дикие древние пляски своего пранарода.
Потом ел жирную, грубую пищу наравне со всеми – до отрыжки. Вместе со всеми совершил намаз, а когда солнце коснулось земли, обратился к Юр-юку:
– Позволь мне провести ночь с баранами. Я обещаю уберечь их от волков, бури и злоумышленников.
– Принесите ему мой старый чабанский посох! – приказал вождь.
Посох был длинный, легкий, но с тяжелым стальным наконечником. На такой посох удобно опереться, им можно и поразить врага и зверя.
Никто не отговаривал Мурада от рискованной затеи, никто не восхищался его отвагой.
Для мамалы пасти баранов и лошадей – обычное каждодневное дело.
Султану принесли хорошо разношенные высокие сапоги, теплый халат, бурку, баранью шапку. Подождали, пока он вырядится. Тогда к нему подошел высокий темнолицый кочевник.
– Пошли!
И Мурад пошел, легко наступая на землю невесомыми надежными сапогами.
Овцы уже поднялись с дневки, звенел колокольчик серке.
Напарник Мурада посадил верблюда на колени, навьючил и тогда только сказал:
– Я пойду к ночевке, костер приготовлю. А ты иди за отарой, иди на эту звезду. Овцы дорогу знают.
Ткнул в небо пальцем, взгромоздился на верблюда, свистнул собакам и уехал.
Мурад остался один.
Овцы, пастбище и он. Ни вельмож, ни секбанов, ни немых.
Овцы с блеяньем пересекли вытравленную ложбину, перевалили через гряду и здесь, на хорошей траве, примолкли. Они шли теперь медленнее, и Мурад останавливался и стоял, опершись на посох, вглядываясь в ночь. Но скоро взошла полная луна, и стало светло.
Голова слегка кружилась от запаха полыни, от свежести, от легкого бессонного томления. Хотелось думать о великом, но глаза находили путеводную, ослабевшую под луной звезду и никак не могли расстаться с нею. Звезда дышала. Она вспыхивала голубым, но в пылающей голубизне тотчас рождалось красное, и тогда сияние сникало, чтобы вновь чрез мгновение поголубеть.
Отара тем временем уходила, и Мурад, шелестя высокой сухой травой, догонял ее и снова опирался на посох. Султану правилась его прихоть, а сам ои сегодня нравился себе.
Впереди мелькнул огонек. Мурад обрадовался ему, как старому товарищу. Заторопился, прибавил шагу и врезался в отару. Овцы недовольно заорали, забегали. Пришлось остановиться. Будь друг, да не будь в убыток.
Когда отара приблизилась к огню, стало видно, что у костра много людей и много лошадей.
Мурад заволновался: кто это? Не отступить ли? Не спрятаться ли? Но острые глаза султана углядели белую бороду Юр-юка.
Мурад подошел к костру.
– Великий падишах, – сказал Юр-юк, – я хотел подарить тебе полный день свободы и счастья, но ты слишком многим нужен. Гонец из Истамбула.
Гонец упал в ноги султану, подполз к нему, поднял голову и шепотом передал известие от Кёзем-султан.
– Коня! – приказал Мурад. – А тебе, Юр-юк, спасибо. Живи еще сто лет.
Снял с пальца перстень и бросил вождю.
– Будет нужда – с этим перстнем приходи во дворец.
И ускакал. Скакал и думал: “Почему мать поторопилась сообщить об измене? Не оттого ли, что если бедняк ест курицу, то или курица, или он сам болен, а может, это плата наперед? Или заговор направлен против всего рода Османов, Кёзем-султан опасается за свое собственное величество?”
С улемами шутить нельзя. Улемы – мозг империи, но лошади не оседлает тот, кто с лошади не падал. Мурад IV на троне с четырнадцати лет. Он повидал на своем царственном веку всякое. Капитан тот, кто спасает свое судно.
В Истамбул въехали ранним утром вместе с купцами и реайя, везшими товары и продукты на базары города. Мурад был в одежде бея, но с ним было трое телохранителей, двое из них мчались впереди, разгоняя на улицах зевак.
На арбу одного такого реайя и наскочили телохранители Мурада. Арба загораживала дорогу повелителю, и ловкие слуги в единый миг перевернули ее вместе с возницей и мулом.
Мурад успел заметить лицо пострадавшего и невольно попридержал лошадь. Это был, кажется, тот самый старик, у которого он когда-то купил подкову.
Мурад обернулся. Да, это был тот самый реайя. Он покорно поднял на ноги мула, поставил арбу и горстями собирал рассыпавшееся на земле зерно.
“Нищим я ему помог, – подумал Мурад, – беем я попортил ему плоды его труда, падишахом я отберу у него последний хлеб и последнюю лошадь, чтобы победить врагов”.
Мураду хотелось вернуться и дать старику денег, но он уже снова был падишахом, у него не было времени, чтобы выручать одного человека из малой беды.
Возле Сераля Мурад настиг странную процессию.
Татары-воины на копьях несли полсотни засоленных голов, дальше шли пленные: один к одному, рослые, кудрявые, лицом белы, черноглазы, за пленными ехало с десяток повозок. На повозках пять русских пушек, оружие и три-четыре стяга.
– Что это? – спросил Мурад IV у подскакавшего бостан– джи-паши.
– Подарок вашему величеству от Крымского хана…
– Подарок самовольника! – Кровь бросилась в лицо падишаху. – Этот подарок для турецкого владыки оскорбителен. Мне нужен весь мир, а пе крохи с великого стола. Зарубите полон тотчас, чтобы эти жалкие татары научились думать.
Едва последнее слово слетело с губ султана, началась резня.
Ужаснувшиеся сеймены жались вокруг Маметши-ага, который надеялся вернуться из этой поездки с подарком.
Хан Бегадыр понял намек.
Целую неделю маялся с животом. Судьба Инайет Гирея и Кан-Темира была у него перед глазами.
Глава четвертая
Кёзем-султан, вцепившись обеими руками в зеркало, разглядывала себя так, как разглядывают картину, о которой знают, что она поддельная, по не могут найти ни одного неверного мазка.
Обтянутое гладкой кожей лицо, чистый, холодный, словно ледяной утес, ясный лоб. Все в этом лице молодое, но молодости в нем не было. Через маску прекрасного просвечивал костяк отвратительной старости.
Кёзем-султан закрывала глаза, давая им отдых, и снова пронзала свое отражение ядовитым взглядом.
Вот над верхней губой еле заметная паутина тончайших морщинок. В двух шагах их уже не разглядишь, но они есть. А это что?
Под левым глазом из-под ресниц к щеке и даже наползая на щеку – острая злобная морщина.
– О боже!
Кёзем-султан увидала, как погасли в глазах ее слепящие солнца, как черный дрожащий туман ненависти поглотил весь их свет и всю их силу. Кёзем-султан увидала этот туман и усмехнулась. Она знала, кто должен поплатиться головой за предательскую морщинку.
В день побега меддах объявился в чайхане меддахов, а потом пропал. Его найдут, но когда? В Истамбуле человек может пропасть, как иголка в стоге сена.
Все шло не так, не по тайному промыслу всеведущей Кёзем-султан, а как бы само собой, неуправляемо.
Дильрукеш – наложница султана – беременна. Она поклялась родить султану сына. Не безумство ли? Но глупец Мурад верит вздору Дильрукеш!
Мурад неподступен, как пламя. Он сгорает сам и опаляет людей, окружающих его. Ему грезятся подвиги великого Македонского Искандера. В своем безумстве Мурад поклялся оставить сыну империю, равной которой еще не было под солнцем. Война неизбежна.
Кёзем-султан выпустила вдруг зеркало из рук.
Дзинннь!
На тысячи кусочков, у самых ног.
Ужасное предзнаменование!
Кёзем-султан беспомощно разглядывает сверкающие осколки, разлетевшиеся по мраморному полу. Зачем оно разбилось, это зеркало, ведь султан Мурад приказал Кёзем-султан явиться к нему для беседы.
*
Глаза у Мурада ласковые, голос почтителен, на губах грустная улыбка очень занятого и очень виноватого человека.
Мурад спрашивает о здоровье матушки. Он благодарит за предупреждение об измене улемов. Но она должна беречь себя, ей надо поменьше волноваться. Дела у него идут прекрасно. Он, падишах, приготовил уже все для того, чтобы подтолкнуть историю на ту дорогу, которая ему, падишаху, нравится. Все заботы ему, бедному государю, а матушка свое дело сделала, вырастила его, выходила, возвела на престол, теперь ей надо радоваться и думать о своем драгоценном здоровье. Упаси бог испортить цвет лица из-за каких– нибудь государственных неурядиц. Он, падишах, готов отречься от престола, если не сможет превратить жизнь матушки в праздник! Но если матушка все-таки хочет время от времени входить в дела государства, то у него есть дело весьма тонкого свойства, в котором помощь мудрой Кёзем– султан была бы бесценной: пусть матушка займется меддахами.
Словно хлыстом по лицу.
– Меддахами? – У Кёзем-султан в глазах – пропасть, “он доиграется, умник сынок!”
– О матушка, я надеюсь на твою изобретательность, – слышит она голос Мурада, – меддахи в своей чайхане болтают всякую чепуху, а мне нужно, чтобы они зажигали сердца людей жаждой войны и победы.
Кёзем-султан выпускала из переполненных легких воздух по капельке, как бы не всхлипнуть. Мурад ничего не знает про дом на берегу моря. Ничего! Он знает одну войну, он на все наложил свою лапу и даже сказку хочет заграбастать и подмять под себя. Он – великий государь!
– Сын мой, меддахи будут рассказывать только то, что приятно твоим ушам и достойно твоего великого времени.
– Благодарю тебя, матушка. Прими от меня эти цветы.
Подарок царский: золотые стебли с цветами из драгоценных камней.
– Как это красиво!
– Я знал, что этот букет тебе понравится. Мне прислал его молдавский господарь Василий Лупу.
И улыбнулся. Так он улыбался в детстве, созоровав.
У себя в покоях Кёзем-султан спохватилась: меддахи, Василий Лупу, веселая улыбка… Что же известно Мураду о ее проделках? Или это совпадение? Совпадение у Мурада, сына Кёзем-султан?
И снова глаза бывшей владычицы мира застлали черные туманы ненависти.
Глава пятая
Дождалась и на чужбине горемыка Надежда человеческого счастья. Вот был у нее теперь свой дом, а в доме был достаток, и муж ее любил, и она его любила, и ждали они радостно своего первенца.
Только жизнь меддаха двойная: одна для самого себя – день прошел и ладно, другая ради слова и сказки – береженая да пестованная, как редкий цветок.
В чайхане сказочников было плохо. Старик меддах поклялся не переступать ее порога. Невесть откуда нагрянули в чайхану Гладкие Морды – Пустые Слова. Они твердили о грядущих победах и о том, что все народы и государства под луною ничтожны, все, кроме турок и Османской империи. Мир утопает в грехе, но у бога есть народ-избранник – народ Османа. Народ Османа – карающий меч господа миров. Турки спасут мир от скверны греха, предав огню те города и государства, которые встанут на праведных путях правоверных.
– На войну, турки! На священную войну – джигат! Господь миров с нами!
Меддахи послушали, послушали новых сказителей, смекнули что к чему и припали к той же дуде. Меддахи – государю своему не противники, и к тому же за новую сказку платят и сверху и снизу. Когда такое бывало? Поспешай, наговаривай слова, коли слово денег стоит.
Меддах меддаху не уступит. Коли у одного аскер дюжину врагов зарубил, у другого – сотню, а третий в сказке-то и с тысячью справится, а там, глядишь, и сказка не сказка, если аскер ста тысяч голов не нарубит.
Послушал молодой меддах, тайно пробравшись в чайхану, россказни бывших своих товарищей, пошел к старому меддаху п сказал ему:
– Как ты мог покинуть нашу чайхану в такое время? Ты оставил нашу сказку, подобно кукушке, которая оставляет в чужом гнезде свое будущее дитя.
– Я слишком стар, – сказал старик и больше не проронил ни слова.
– Тогда я пойду в чайхану! – вскипел молодой меддах, и старик снова обрел дар речи.
– У тебя Надежда, а у Надежды будет твой ребенок.
– Значит, смерть мне не страшна! – воскликнул молодой меддах. – Я буду жить в моем сыне!
– Но ребенок может быть и девочкой.
Молодой меддах этих слов не услышал.
Он пошел в чайхану и целый день веселил народ байками про глупых лазов: получил две полные фески медяков.
Меддахи ему позавидовали. Он помчался к Надежде, прижимая к груди тяжелый узелок с медью. От счастья меддах был слепой. Он увидал, что за ним идут чужие, только на своей улочке. Улочка – двоим не разойтись. Хотел увести преследователей от дома, но с другой стороны надвигались на него такие же мрачные люди. Тогда ему захотелось одного: увидеть Надежду, отдать ей деньги для сыночка. Чужие бежали к дому, но он опередил их, только вот двери не успел за собою затворить. Он успел кинуться перед Надеждой на колени и положить к подкосившимся ее ногам узелок с медяками. А больше ничего не успел. Голову ему отсекли одним ударом ятагана.
Дом меддаха в ту ночь сгорел. Надежду схватили, проволокли через весь город и бросили в сарай, где вповалку спали невольницы.
