Текст книги "Свадьбы"
Автор книги: Владислав Бахревский
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 31 страниц)
“Господи! – своего, русского бога вспомнил Федор. – Господи, мне-то зачем совать нос в эти тайны?”
А все-таки пошел, как знать, не следят ли за ним, если он следит.
Пятеро пришли к дому, стоящему напротив дворца, где жил Осман-бек. Странный разговор подслушал Федор.
– Почему Осман-бек жив? – спросила пятерка у троицы.
– Не представился удобный случай, – был дан ответ.
– Мы знаем, – отрезал главный из пятерых, – вы берете с Осман-бека плату за каяч’дый прожитый им день.
– Кому от этого плохо? Впереди такой большой путь, такая пустыня! Мы успеем позаботиться об Осман-беке.
– Нет, заботу об эфенди мы берем на себя.
И тотчас тьму пронзил истошный трехголосый вопль. Тишина, топот убегающих и опять тишина.
Замелькали огни.
Мокрый как мышь от ужаса, Порошин кинулся к дому Осман-бека.
Мехмеда разбудил хозяин дома. В доме было тихо и темно. Хозяин говорил шепотом:
– Вам надо сегодня же покинуть город.
– Почему? – громко спросил Мехмед.
Хозяин в ужасе взмахнул руками.
– Тише… Если вы не уйдете, – он замотал головой, и лицо его исказилось, – о, о, о!
Мехмед поднялся, разбудил Элиф. Приказал собираться в путь. Пошел на половину Осман-бека.
– Эфенди! Хозяин чем-то напуган. Он говорит, что нам надо уйти.
– Мы уйдем. Ступай, Мехмед, скажи нашим теням, что мы уходим.
Это было сказано тихо, но так “сказано, что Мехмед попятился к двери и побежал к дому, где остановились трое грубых людей.
Возле дома гудела толпа. Мехмед пробился к дверям. Солдаты-турки выносили тела трех убитых.
Мехмед выбрался из толпы, крадучись стал пробираться к своему дому. Вдруг его кто-то взял за рукав. Мехмед рванулся, но узнал хозяина. Тот знаком приказал молчать и повел Мехмеда в узкую улочку. На окраине Медины был готов к дороге небольшой караван. Осман-бек и Элиф были здесь. Был здесь и Порошин.
Ночь – как пропасть. То ли жив, то ли умер уя?е. Кто знает, может, душа видит звезды. Звезды громоздились на небе, вываливались слой за слоем, как убежавшее тесто.
Караван шел быстро. И вдруг звезды стали исчезать с неба. Что-то громадное пожирало их отсюда, с земли.
У Порошина озябли плечи и нос. Что это за караван? Куда он идет? Может, прямиком к черту?
Пожирателем звезд оказалась святая гора Оход. Она заслонила часть неба.
Утром, творя молитву, умывались песком. Мехмед улучил минуту, приблизился к Осман-беку и шепотом спросил:
– Кто же это сделал?
Осман-бек не ответил. Дряблые щеки его обвисли, глаза в одну точку, движения вялые.
– Осман-бек, – Мехмед попробовал растормошить эфенди, – дорогой наш Осман-бек, но ведь мы же теперь свободны от них, Их нет!
Осман-бек шевельнул бровями, губы у него покривились, и все-таки он ничего не ответил. Он устал, все в этом мире, даже он сам, стало ему безразлично!
Мукавим поднимал караван. Он спешил. Он вертел головой и словно бы принюхивался к горячему воздуху пустыни.
– Ты чего нюхаешь? – спросил мукавима Мехмед.
– Нехорошо, – коротко ответил тот.
– Чего нехорошо?
– Саам будет.
Мехмед не понял, что это такое, но мукавим гнал верблюдов. Он спешил к колодцу, к жилью.
Из пустыни дул горячий ветер.
Мехмед почувствовал, что ему нехорошо, захотелось пить. Он зачерпнул из своего бурдюка воды, отпил несколько глотков и вдруг выронил пиалушку. Вода пролилась на запястье. Мехмеду не захотелось сойти с верблюда, одолела невыносимая тоскливая лень. А тут еще заломило запястье.
“От воды, что ли? – подумал Мехмед. – Уж не этот ли ветер и есть саам?”
Мехмед спрыгнул с верблюда и подбежал к верблюду Элиф.
“Мне плохо!” – прошептала Элиф.
Мехмед растерялся, но тут мукавим остановил караван, а паломникам раздал чеснок.
– Суйте в уши и в нос и закутывайтесь.
– Закутывайся, Элиф! Скорее! – приказал Мехмед и сам помог ей превратиться в огромную куклу. Потом побежал к Осман-беку, завернул его и последним завернулся сам, натолкав в нос и уши чесноку.
Горячий ветер дул из пустыни. Урагана не было, не было смерчей. Но не было и никаких сил терпеть. Видно, сам дьявол отворил заслонку своей адовой печи, и жар вывалился на землю.
Мехмед попробовал заснуть и заснул. Во сне ему приснилось, что в глотку ему льют раскаленное масло. Проснулся. Перед ним на коленях стоял мукавим и вливал ему в рот топленое масло.
– Пей, а то умрешь.
Мехмед сел, выплюнул масло изо рта.
– Дай воды!
– Нельзя. Если выпьешь, совсем будет плохо.
Мехмед вспомнил, как ломило запястье, на которое он пролил воду.
– Не пей воды, Мехмед!
Это сказала Элиф.
– Ты здорова?
Да. А вот Осман-бек.
…Осман-бек лежал па земле неподвижный, так лежали бычья кожа с водой и куча тряпья, в которое завертывались от саама.
– Он умер?
– Нет, – сказал мукавим. – Пошли, поможешь мне.
За барханом горел костер. Мукавим подбросил в него последние веточки.
– Как прогорит, копай на месте костра яму.
Мукавим бросил Мехмеду лопату, а сам ушел к каравану помогать ослабевшим.
Яма была готова. Осман-бека поставили в эту яму и закопали по самую голову.
Долго держали Осман-бека в яме. Потом откопали. Закутали. И два часа не давали пить.
Караван тем временем построился: люди и животные пришли в себя.
– Сильный был саам, – сказал мукавим, – финики в этом году будут как сахар.
У колодца, к которому спешили во время саама, паломников собралось тысячи три, но стояла такая тишина, что Элиф разрыдалась. Из трех тысяч триста человек умерло от саама.
Глава шестая
Саам прилетел и улетел. Умершие остались в песках, живые спешили в Мекку. Пепел смерти, запорошивший глаза эфенди, развеялся. Теперь эти глаза были подобны разгорающимся углям.
– Мехмед, – горячим шепотом говорил эфенди, – до Мекки осталось пять дней!
– Четыре дня, Мехмед!
– Мехмед, я дожил до Миката!
Микат – место, где паломники снимали с себя одежды и облачались в ихрам. Два куска чистой полотняной материи, которых не касалась игла, да открытые сандалии – вот н вся одежда мужчины, одежда равных перед лицом бога.
Один кусок на плечи, другой вокруг бедер – и нищего не отличишь от великого муфти. Только один Мехмед возвышался над всеми, бог дал ему длинные ноги.
– Мы как стадо белошерстных баранов! – Мехмед с удовольствием глядел на обновленную толпу.
Паломницы теперь шли отдельно от мужчин, позади. Женщинам ихрам не положен.
– Мехмед, до Мекки три дня! Я знаю, должно произойти великое. Мехмед! – Осман-бек размахнул руками, – Мехмед, ты погляди, какой дворец у аллаха – земля и небо, а мы толчемся в каменных мешках, целуя ноги кровавым земным владыкам. А ты знаешь, почему в дворцах падишаха денно и нощио курятся благовония, Мехмед? Отбивают запах свежепролитой крови. Знал бы ты, Мехмед, какое это счастье – идти по земле и снова чувствовать себя только человеком. Не муфти, не великим муфти, а человеком, как ты, как он, как все, идущие к дому аллаха.
Мехмеду тоже захотелось сказать эфенди о самом главном, но слов не нашлось, и он сбросил с ног сандалии и пошел по горячему песку босиком. И многие паломники увидели это и тоже сбросили сандалии.
– Мехмед, до Мокки два дня пути!
– Мехмед, до Мекки только один день!
Ночью спали на голой земле.
Засыпая, эфенди нашел руку Мехмеда, пожал ее.
– Я тебе благодарен.
У Мехмеда сжалось сердце, но он опять ничего не сказал.
г– Завтра мы будем в Мекке.
Мехмед по голосу догадался: эфенди улыбается.
Они заснули, глядя на тихие звезды.
Мехмеду приснилось, что он летит. Чуть не рассмеялся: когда летают – растут, а ему куда уж больше? Небо над ним запорошено звездами, и вдруг звезды исчезли, как в ту ночь, когда Мехмед и эфенди бежали из Медины.
“Неужто я прилетел к горе Оход?” – подумал Мехмед и в тот же миг понял: это не святая гора, это…
Он не успел сказать себе, что же это. На грудь ему навалилось тяжелое, грубое. Ни вздохнуть, ни крикнуть.
Голова закружилась, в глазах закрутились красные колеса, и он теперь знал: это не сон. Его, Мехмеда, убивают.
В ушах звенело, но звон отлетал все дальше и дальше, и наступила тишина. Тишина была бесконечная.
“Это и есть смерть”, – сказал себе Мехмед и стал ждать, что же будет дальше.
И он увидел зарю. Потянулся к ней и сел.
Вповалку спали паломники. Рассветало.
“Какой дикий сон приснился”, – Мехмед помотал чугунной головой, стряхивая одурь. И тут он увидел эфенди.
Ихрам эфенди был смят, а сам эфенди лежал так, как лежали те, которые не поднялись после саама. Лицо эфенди было синее, а на шее веревка.
– О боже! – прошептал Мехмед, и ему так стало страшно, словно все, спящие здесь, хотели его, Мехмеда, удавить, как они удавили эфенди.
Мехмед знал, стоит ему пошевелиться – и на него набросят веревку. Но кто? Кто из этих спящих следит за ним из-под прикрытых век?
Веревка так веревка! Мехмед пополз. Он пополз между спящими туда, к Элиф, чтоб она укрыла его от неведомых убийц. Но никто его не трогал. Никто.
Мехмед нашел Элиф. Она чуть не закричала, когда увидела его лицо, но он успел ладонью закрыть ей рот.
– Тихо! Эфенди убили.
Он сказал эти слова и похолодел. На него набросилась ледяная мелкая дрожь, Элиф тоже трясло. Но уже раздался призыв на молитву. Паломники поднялись с земли, все, кроме одного, и все помолились, все, кроме одного. А потом все пошли, все, кроме одного, и Мехмед не нашел в себе силы оглянуться на белое пятно посреди серой пустыни.
Нет, Федор Порошин понял! Понял он: оставили ему в Истамбуле жизнь единственно ради того, может быть, чтоб стал он свидетелем одинокого белого холмика посреди серых песков. Еле приметного холмика. На совести пятерых была эта смерть. Федор высмотрел все, как велено было.
А на последнем привале остался еще один холмик, и вместо пятерых было теперь четверо.
“Сильные мира сводят друг с другом счеты” – так решил Федор. Страшно стало ему. Ведь никто, никто не обратил внимания на эти смерти. Здесь все были чужие. Все шли за милостью к богу, но не любили друг друга.
“О родина! – застонала душа у Порошина. – Прости меня, родина. Я успел столько раз отречься от тебя ради того, чтоб видеть мир. А в мире рассеяна одна жестокость”.
Понял Федор Порошин. Понял!
Не будет он служить важному турку ни за какое золото и ни за какие дальние страны. Забилась в нем мечта. Живая, как теплая птица, схваченная в гнезде: “Домой! Родина, тебе хочу служить. Ради тебя поборю страх свой и умру с топором за тебя. Потому что ты добрая, родина моя непутевая”.
И тут почудилось – зловещая четверка шарит по толпе паломников глазами, ищет кого-то… Явь стала походить на сон, когда гонятся за тобою и когда некуда спрятать хотя бы головы. И Федор лег. Отстал и лег. Никто не обернулся. Мало ли от какой болезни лег человек? Может, от чумы?
Ночыо Порошин стороной обошел Мекку – священнейший город мусульман. Устал испытывать судьбу. Выбрался к морю, сел на большой корабль – деньги у него были. Корабль привез его в Грецию. Через Валахию, Молдавию, Украину он пробрался наконец в славный казачий Азов.
Длиною в год был его хадж. В Азове случились перемены. Знаками войскового атамана теперь обладал Тимофей Яковлев. Он сам слушал рассказ Порошина и остался доволен. Сведения, добытые в Турции, не устарели, Мурад IV погряз в войне с персами. Стало быть, приход турок откладывался до падения Багдада, но твердыня персидских царей неприступна.
*
Чужой народ поклеймить жестокосердием куда как легко. Порошин, своим страхом занятый, всех, скопом, на жестокосердие осудил. А народы – все родня, и каждый народ – из людей.
У Мехмеда с Элиф от зловещей резни любовь как засыпающая на песке рыба. Рука не ляжет на сердце любимой, обойдет в страхе – убивают ближнего твоего. Губы запекутся и не посмеют припасть к губам любимым – поцелуй кощунство, когда ты свидетель пролитой крови. Лппкий, холодный пот бессилия покроет тело, когда придет страшная мысль о продолжении рода твоего.
На корабле поднимали паруса.
– Опи подняли паруса! – сказал Мехмед Элиф, – Мы уже плывем! Мы в море! Этот корабль мал, но мы плывем домой!
– Да, Мехмед.
– Элиф, я был плохим защитником тебе, но мы плывем домой. Мы живы. Хадж закончен.
– Да, Мехмед.
– Все, Элиф. У тебя больше нет мужа. Ты свободна.
– О Мехмед!
И она обняла его, потому что они сидели в закутке-каюте одни. А потом Мехмед все-таки сказал:
– Элиф, но ведь, когда мы приедем домой, я опять буду никем. Я калфа!
– Мехмед! Ты будешь моим мужем, а значит, и мастером.
– Нет, Элиф! Я сначала стану мастером, а потом твоим мужем, иначе какой же я мужчина?
– Ты станешь мастером, Мехмед.
Мехмед вскочил с дивана, быстро открыл дверь – никого.
– Показалось. Элиф, мы говорим о нашем счастье, а ведь он остался там.
– Молчи, Мехмед! Молчи! Мы должны все забыть.
– Мы ничего не должны забыть, Элиф, но молчать мы должны всю жизнь.
Кораблик плыл и плыл. Один день походил на другой. Элиф любила, и он любил Элиф. Но ничего не забывалось.
Если бы Мехмеда спросили, что он видел в Мекке, он ничего бы не смог рассказать. Он делал все, что положено делать паломнику, но ничего не видел и ничего не слышал. Он кричал как все: “Лаббейка, аллахумма, лаббейка!” – “Я перед тобой, о боже мой, я перед тобой!” Но он не помнил, когда он это кричал. Он целовал черный камень. Но это он знал раньше, от других, что камень черный и что его надо целовать. Мехмед не помнил ни камня, ни своего поцелуя. Он поднимался на гору Сафа, бежал через базар – так бегал когда-то пророк – к горе Мервэ. Он три раза бежал по этому пути и четыре раза шел медленным шагом. Он брил голову. Он ходил в дом Абу Джахля – отца глупости, врага пророка, обещавшего наступить пророку во время его молитвы на шею. Этот дом превращен в отхожее место, и Мехмед был там.
Он был на горе Арафат, где после изгнания из рая встретились Адам и Ева, он бросал камни в колонну Большого сатаны и кричал вместе с другими: “Во имя бога всевышнего, я совершаю это в знак ненависти к диаволу и для его посрамления”. Он всюду был, он все делал как надо, но все эти дни он видел одно – белый измятый ихрам посреди серой пустыни. Он видел это, хотя так и не посмел оглянуться тогда, в тот последний день пути к Мекке…
*
Когда они плыли уже по Мраморному морю и когда до Истамбула остался только один день пути, Мехмед сказал Элиф:
– Отныне я достоин носить зеленую чалму, но, Элиф, я боюсь.
Он стоял и ждал, что она ему скажет, и она сказала:
– Я люблю тебя, Мехмед.
Книга третья
ХАН БЕГАДЫР ПРОСИТ ПОМИНКИ Глава первая
В Бахчисарай, к хану Бегадыру Гирею, Мурад IV прислал чауша Жузефа. Этикет бахчисарайского дворца позволял хану разделить трапезу с прибывшими от Порога Счастья.
Турок был молод, слыл любимцем султана, и Бегадыр Гирей, зная это, говорил о Мураде IV восторженно:
– Его присутствие султан Мурад образом своего правления напоминает мне великого Баязида.
– Ты прав, государь, – Жузеф тоже был не промах, – я осмелюсь утверждать, что правление султана Мурада превзойдет ослепительностью правление Баязида. Мурад IV получил империю в свои руки, когда она была поражена тысячью недугов. А теперь казна полна, армия непобедима, страной правят герои. Великий падишах выбросил за порог Сераля всю рухлядь, все алчное, выжившее из ума старичье.
– О да! – подхватил Бегадыр. – Когда у власти молодые, совершаются великие дела. Надеюсь, скоро мы будем свидетелями победоносных походов падишаха.
Жузеф ухмыльнулся:
– Не только свидетелями! Мурад IV не позволит своим слугам быть зрителями… Тебе, великий государь, его присутствие падишах приказывает, не ожидая помощи из Турции, идти под Азов и взять его. Да, мой государь! Великие замыслы султана Мурада требуют от нас быть великими исполнителями этих замыслов. Азов необходимо взять немедленно. Это воля падишаха! Впрочем, султан Мурад милостив: все его войска нацелены на Персию, но он не мог совершенно отказаться от помощи тебе, государь, в твоем непростом деле. Вместе со мною в Крым прибыл большой флот Пиали-паши.
– Я счастлив выполнить волю великого падишаха. – Бегадыр помрачнел. – И я еще раз убеждаюсь в сходстве султана Мурада с его великим предком. Он даже внешне похож на султана Баязида.
Болтнул и пришел в ужас: Баязид был слеп на один глаз.
– Если его присутствие великий падишах чего-то желает, то он желает не часть, а целое, – сказал Жузеф строго.
– Не часть, а целое! – вцепился Бегадыр в брошенную к его ногам ниточку разговора. – Я и говорю: замыслы султана Мурада подобны грандиозным замыслам султана Баязида. Когда-то король венгров Сигизмунд прислал ко двору Баязида своего посла с требованием дать ответ: по какому праву султан захватил Болгарию? Баязид повел посла в свою оружейную палату и, показывая на оружие, сказал: “Христианин! Ты хочешь знать мои права! Вот они. Исчисли их. Узнай также и о моих намерениях. Я завоюю Венгрию, овладею немецкой землею, повлеку за победной моей колесницей греческого императора. Рим увидит меня в стенах своих. Я велю принести корм для коня моего в алтарь святого Петра”.
Жузеф молчал. Он осуждал хана: не дело ханов – много говорить.
Хан Бегадыр осунулся. Все его мысли о войне. Промедлишь – потеряешь престол, пойдешь на войну – станешь посмешищем. Хан Бегадыр знал: мурзы и беи не хотят идти под Азов. Под Азовом их ждет настоящая война, платить за нее придется жизнями – казаки вполсилы не воюют.
Однажды рано утром хан, как всегда, пришел к любимому фонтану, имевшему форму лотоса. Загляделся на желтые опавшие листья.
– Я давно тебя жду здесь, хан! – раздался голос.
Бегадыр Гирей вздрогнул, поднял глаза. По другую сторону фонтана, за кисеей воды, стоял белый старик в белой чалме.
– Я пришел сказать тебе, хан, – не помышляй о войне. Цари на войне не умирают – умирают их воины, но я говорю тебе: ты умрешь сразу после похода. Подумай, что дороже – жизнь или сомнительная слава победителя.
Бегадыр был поэт, мистика его не пугала. Он спросил старика:
– Я хочу знать, кто ты, ибо хочу наградить тебя. Ты подал мне мысль, и сегодня я создам лучшие свои стихи.
– Меня зовут Караходжа. Я говорю тебе это не ради награды – моя награда на небе, – я говорю тебе это, чтобы ты помнил: ты умрешь сразу после похода.
– Караходжа? – Бегадыр никак не мог вспомнить, но где-то он уже слышал подобное имя.
Бегадыр Гирей закрыл глаза, ожидая, что, когда он откроет их, привидение исчезнет.
Зашелестели опавшие листья. Хан открыл глаза – старик и вправду исчез. Но листья-то шелестели! Значит, старик не испарился, а ушел. И все-таки хан не позвал стражу. Ему хотелось хоть раз в жизни перед самим собой не струсить.
Спохватился: поэт помешал правителю – надо было задержать старика. Кто его подослал с угрозами: Ширин-бей, Култуш-бей или, быть может, Урак-мурза?
В Диване стояла духота. Окна были закрыты – не унесло бы ветром какую тайну.
Зачитали фирман султана Мурада IV с требованием идти походом на Азов.
Хан сидел на возвышении. У ног его на одеялах – братья. Прочие члены Дивана стояли.
Хан Бегадыр положил правую руку на книгу закона, левую на тарак, герб. Герб представлял собой гребень померанцевого цвета в четырехугольной раме. Над гребнем, уходя внутрь рамы, – сияние. Рама являлась символом комнаты, в которой пребывала божественная Аланка. Сияние – божественный посетитель Аланки, от которого она зачала трех сыновей. Один из этих сыновей и явился основателем рода Чингизов.
Плечи хана Бегадыра согнулись под тяжестью власти. Вопрос, который он задал Дивану, был заучен наизусть и продуман в одиночестве, втайне от советников.
– Если бы московский царь дал бы мне, хану Бегадыру, свое царское слово не посылать казакам под Азов запасов и если бы московский царь дал бы нам две казны, могли бы мы не спрашивать у него Азова и войною на земли его не ходить?
В вопросе хана столько ловушек, что Диван затаился: стало слышно, как за окном в поисках лазейки звенит оса.
Диван молчал, но молчать долго тоже опасно.
– Если мы теперь же не отберем у казаков Азова, – сказал Маметша-ага, – пропадет все Крымское царство! Казаки метят захватить Керчь, Тамань, Темрюк. Хан, веди нас в поход!
“На этого можно положиться”, – думает Бегадыр Гирей.
Мурзы не прочь поговорить о необходимости войны и, поговорив, наперебой убеждают хана в том, с чего он начал: взять с московского царя две казны. Азовскую твердыню без турецкого войска все равно не захватить. А когда султан пришлет свое войско, тогда можно договор с Москвой нарушить, “ибо государь исламитский может заключать мир с неверными только в том случае, когда мир этот приносит пользу мусульманам. Такой мир может считаться законным”. Магомет, да благословит его бог, в шестой год хиджры заключил с неверными мир, который должен был продолжаться шесть лет, однако он почел за благо в следующем же году разорвать мирные связи, напал на неверных и овладел Меккой. Его величество, наместник бога на земле, не может ничего лучше сделать, как подражать сунне.
Опомнитесь, правоверные! – возмутился Маметша-ага. – Подумайте, какой торг вы затеваете! Две казны за Азов? А может быть, за весь Крым? Азов – щит всему Крымскому царству. Если мы будем выжидать, русский царь уверует в силу казаков и придет им на помощь. С отпадением Азова мы потеряем треть государства. А если русский царь догадается поставить город в устье Донца, тогда и до Перекопа рукой подать. В Перекопе укрепления худы. Стены низки, во многих местах совершенно развалились. Крепостей в городе нет. Если русские пойдут на Перекоп, Перекоп падет. Падет Перекоп – не удержать и Бахчисарая. Турки нам не помогут – у них до себя теперь дело: как бы от персов отбиться. Государь! Я умоляю тебя не слушать голосов, которые зовут уклониться от ратных дел. Я призываю тебя идти на Азов и взять его!
Хан Бегадыр слушал всех, не перебивая. И вдруг спросил:
– А что скажет нам опытный в государственных делах Урак-мурза? Кому, как не князю Петру Урусову, знать урусов?
Урак-мурза побледнел: он был не готов к ответу и сказал то, что думал, а не то, что нужно было сказать:
– Государь, если мы и придем со всем нашим войском под Азов, Азову мы ничего не сделаем. Если, государь, ты хочешь получить город – ступай на Русь. Походишь по русским украйнам осень-другую, и русские без боя отдадут Азов в казну турецкого султана. Поверь мне, ибо я действительно ведаю московский обычай. Я вырос в Москве.
Хан Бегадыр вскочил, закричал страшно:
– Все вы меня обманываете! Все, кроме Маметши-ага. Вы подаете советы, которые сулят мне гибель. Я помню, как погиб Инайет Гирей! Я помню и других крымских ханов, погибших от неповиновения воле турецких султанов. Правы те, кто хочет взять у русских две казны за то, чтоб мы не шли под Азов. Эти две казны мы получили бы ни за что, ибо мы не в силах взять город. Может быть, и прав князь Урусов, когда он зовет меня воевать русские украйны, чтобы получить Азов без боя, но это мой путь в пекло Иблиса. Султан хочет быть в мире с московским царем. Волей падишаха нам велено идти под Азов, и я туда пойду и поведу вас! Пусть мы все там пропадем, но воля султана священна.
Погибнуть ради благополучия хана, конечно, высокая честь, только беи, мурзы и муллы отказывали себе в подвиге. Ханы менялись слишком часто, и надо было думать о сохранении своего рода.
Хан Бегадыр от ярости брызжет слюной, что ж, надо с ним во всем согласиться. В Керчи стоят сорок тяжелых турецких кораблей. Лучше не спорить. Выступить в поход – это еще не значит дойти до места.
Маметша-ага зыркал глазищами по лицам беев, мурз, мулл, но все были уже согласны с ханом. Все были готовы идти под Азов хоть завтра же. На дворе поздняя осень, почти зима, в степи голод. Выступить теперь в поход – значит погубить лошадей, и только по этой, а не по какой-то другой причине поход придется отложить до весны.
– Мурад IV должен знать – мы верные его слуги, – сказал хан Бегадыр. – Мы выступаем под Азов завтра же!
И вспомнил белого старика: “Значит, я умру сразу после этого похода? Почему я не схватил этого мерзавца?”
– В поход! – крикнул хан Бегадыр, и лицо его стало таким красным, что из ушей только чудом не повалил дым.
Выступили. Всей силой. Сто тысяч всадников двинулось на казацкий Азов. Три дня шли вперед. Бескормица.
На четвертый лошади стали падать. Прошли еще один день. Заволновались воины. Утром на седьмой день похода хан Бегадыр Гирей дал приказ – возвращаться.
В Бахчисарае хан на целую неделю закрылся в своих покоях. Немец-врач ночевал в соседней комнате. Бегадыр ждал напророченной ему смертельной болезни.
Он никого не принимал.
Он не сочинял новых стихов, но тщательно отделывал старые и лучшие свои сочинения. Хан верил – бессмертье ему принесут его стихи.
Прошла неделя.
– Обманщик! – сказал Бегадыр Гирей белому старику и отворил двери в жизнь.
Глава вторая
В январе в Бахчисарай с поминками для хана, калги, нуреддина и прочих великих людей Крымского царства, дабы вели они себя достойно, как государи да князья, а не как разбойники, прибыли послы русского царя Михаила Федоровича дворяне Иван Фустов и Иван Ломакин.
В те дни хану Бегадыру было не до послов. Две тысячи ногайцев, уничтожив татарский отряд, выскочили за Перекоп и ушли под Азов. Переметнулись к русским.
Убежавший род был во вражде со многими ногайскими родами. С ногайцами Урак-мурзы этот род тоже в дружбе не был, но хан Бегадыр разгневался именно на Урак-мурзу, бывшего князя Петра Урусова. За то разгневался, что у него второе имя – русское, за то, что был он правой рукой проклятого Кан-Темира, за то, что участвовал в убиении царевичей Гиреев, Хусама и Саадата, за то, что давал на совете лучший совет, как взять у русских Азов, за то, что ногаи убежали и плетут новые тайные заговоры. Неважно, что не своей волей жил Урак-мурза при дворе русского царя, неважно, что Урак-мурза уговорил ногайцев перейти на службу к Инайет Гирею, изменив Кан-Темиру, неважно, что Урак-мурза телом своим защищал от ногайских сабель калги Хусама. Ничто не важно, когда пришло время мести. Многие ночи грезил хан Бегадыр о кровавом своем торжестве.
Он придумывал планы захвата обидчиков, отдавал наитайнейшие приказы Маметше-ага и ждал в себе последней точки, когда весь он будет – пламя… День этот пришел.
В то утро старый Урак-мурза вдалбливал двум сыновьям своим мысль о том, что превыше всего в человеческой жизни – величие.
– Кто побеждает? – спрашивал он детей, но отвечал сам: – Сильный? Да. Многочисленный? Да. Беспощадный? Да. Искусный? Да. Но над всем этим стоит тот, кому терять нечего, но у кого есть жажда взять все. Сильный самонадеян. Многочисленный имеет слабые звенья. Беспощадному ярость заслоняет глаза. Он не видит, что у него за спиной. Искусный осторожен и бережлив. Я говорю, дети мои, о ногайцах. Мир приобрел свои очертания. У каждого народа есть границы и есть цари. У нас, ногайцев, нет границ и нет верховной власти. Если найдется великий человек, который сможет объединить наши роды в народ, мы будет сильным народом и наш царь будет грозным царем. Так было с народами Чингисхана, Атиллы, так было с турками. У этих народов была лишь степь под ногами, а стали они владетелями лучших царств мира.
Сыновья Урак-мурзы только делали вид, что слушают: слишком старую песню напевал им отец. Коли ты, старик, так мудр, что ж ты не стал новым Чингисханом?
Не прошло и часа после этой беседы, как за ним приехали от хана – звали присутствовать на встрече с русскими послами.
– Зачем меня зовут, если мои советы и мое знание русских обычаев сердят его величество?
Сказал, но не ослушался ханской воли. Его приняли почтительно. Сразу провели в тронную залу.
Хан Бегадыр спросил его:
– Как мне говорить с русскими, чтобы они устрашились и отдали Азов?
Урак-мурза поклонился:
– Ваше величество, хан мой, я уже говорил в Диване свое слово. Единственный способ взять Азов без помощи турецкой армии – это идти войной па Русь. Стоит тебе постоять в Руси осень-другую, и русский царь сам отдаст Азов в турецкую казну. Татарам Азова приступом не взять. Даже если ты, великий хан, придешь под город со всей своей силой.
– Замолчи-и-и-и! – завизжал Бегадыр Гирей и швырнул в Урак-мурзу свой кинжал.
Тотчас люди Маметши подхватили ногайского мурзу под руки, выволокли во двор и саблями изрубили в куски. Все это на глазах русских послов, их не стыдились. Не до гостей. Смерть Урак-мурзы – знак ханским заговорщикам. Верные люди рыскали по домам ногайцев. Зарезали обоих сыновей князя Петра Урусова, зарезали их внуков, хватали беременных жен, тащили в тюрьму. Хан распорядился: новорожденных мужского пола предать смерти.
Весь день шла резня. Ночью тридцать тысяч ногайцев бежали из Крыма под Азов и дальше под Астрахань.
Глава третья
Послов позвали во дворец Гиреев только через неделю. Хан Бегадыр принимал их в присутствии чауша Жузефа.
Фустов стал говорить о желании царя Михаила жить с Крымским царством в мире и дружбе. За мир Москва готова присылать поминки хану и его ближним людям, но без новых приписок и запросов129, твердо.
– О казне речи не будет! – закричал вдруг на послов хан Бегадыр. – Московская казна крымским царям не надобна!
Лгал Бегадыр! Кому не известно: крымские владетели поминками кормятся, когда турецкие султаны гонят их с престола в золоченую клетку на острове Родос.
– Казну я добуду саблей, и столько, сколько пожелаю. Я требую вернуть султану Азов и все, что в нем захвачено. Я требую, чтобы все восемь русских новых городов: Чернавск, Тамбов, Козлов, Верхний и Нижний Ломовы, Усерд, Яблонов и Ефремов, – были уничтожены, не дожидаясь, пока придут татары и сожгут их!
Лгал Бегадыр! Кому не известно: татарину под городом делать нечего. Татары не городоимцы.
– Ваш царь говорит о мире, а сам помогает Азову припасами. Припасы ему возить в Азов не дальняя дорога, а вот усмирить казаков – далекая. Передайте вашему государю: я сам возьму Азов! Я прогоню казаков с Дона, разорю все их городки. О, берегись, Москва! Я нашлю на тебя ногайскую орду и самых быстрых и беспощадных своих мурз!
Лгал Бегадыр! Мурзы боялись московского царя. Пограбить украйны – куда ни шло, но осердить московского царя всерьез – все равно что себе петлю на шее затянуть. Коли пойдет московский царь войною на Крым, будет с Крымом то же, что было с Казанью и Астраханью. Боялись мурзы московского царя, а своего не боялись. Бегадыр-хан оттого широк, что вот он стоит от него по правую руку – чауш турецкого султана. Криклив Бегадыр-хан, ибо помалкивают мурзы. Под Керчью турецкий флот.
Хан замолк, и послы поняли: он сказал все, что хотел сказать. Поклонились.
– Великий султан двух материков и хакан двух морей, султан, сын султана Бегадыр Гирей-хан! Великий государь и великий князь Московский Михаил Федорович хочет быть в мире с тобой, но угроз наш государь не принимает и не боится их.
Это сказал Фустов, а Ломакин не удержался и добавил:
