Текст книги "Свадьбы"
Автор книги: Владислав Бахревский
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 31 страниц)
Аталыка Осана решили попугать: мол, ни корму тебе, ни питья – и под замок. Вымученные 1900 рублей надумали отдать, пусть хан видит: русский царь не мелочен, у него одна забота – о мире. Поминки государь будет посылать, но отдавать казну русские впредь будут на размене послами.
Михаил Федорович, глядя в окошко, сказал, выслушав все это:
– Хорошо придумано. Спасибо вам за труды. Я со всем согласен, только вот 1900 рублей посылать хану не надо.
Как бы он на следующий год вдвое против этого не запросил.
– Великий государь… – начал Шереметев.
– Нет, нет! – остановил его безвольным жестом Михаил Федорович. – Так будет лучше, как я сказал… Иван Борисович, глянь-ка, у тебя глаза острые, не зарево ли?
– Зарево, государь.
– Это где же?..
– Должно быть, в Скороде, на Яузе.
– Господи помилуй! – патриарх перекрестился. – Опять Налейка горит.
– Вот уж воистину – Налейка! – усмехнулся Шереметев. – Где пьют, там и горит.
Пошли смотреть пожар. Поднялись на Ивана Великого.
Тревожно звякали колокола. Металось пламя, пламя захлестывали то ли тени, то ли клубы дыма. Слышался треск, плач, крик пожарных.
Горело в Москве часто, но такой пожар был событием.
– Всю слободу охватило! – всплескивал руками патриарх. – За грехи, на соборе мести требовали татарам, вот и наказаны.
Князь Черкасский ушел командовать стрельцами, на такой пожар нужно целое войско.
Федор Иванович Шереметев глядел на огонь набычась, молча. Михаил Федорович молился.
На колокольню забрался Морозов с царевичем Алексеем.
Патриарх обрадовался мальчику, положил ему на плечи руки и стал нашептывать поучения.
– За грехи все это. Стрелецкая слобода горит, там ведь пьяницы все. Вот господь и наказал.
– Дальше бы хоть не пошло! – вздохнул государь. – Узнать надо, унимают пожар или нет?
Узнавать пошел Шереметев.
Вскоре на колокольню поднялся перепачканный свежей сажею, в прожженной одежде боярин Никита Иванович Романов.
– Государь, дороги огню нет. Дома вокруг пожара разобрали,
– Люди не погорели?
– Самая малость, государь. Но по миру многие пойдут.
– За грехи все это! – настойчиво повторил патриарх, мрачно косясь на одежды Никиты Ивановича.
Романов был в излюбленном немецком платье, статный, ловкий.
Глянул на патриарха – знал, как не любит отче заморское, – усмехнулся и пошел по кругу.
– На погорельцев.
Государь снял с пальца перстень, Алексей зыркнул на отца, на воспитателя глазенками и сбросил с плеч расшитый золотом кафтанчик.
– Молодец! – похвалил Никита Иванович.
– Бог тебя не забудет, отрок! – патриарх благословил царевича, хотел еще что-то сказать, но шапка была перед ним. Расстегнул мантию, снял с груди крошечный крестик и, чтоб кто чего не подумал, опуская крестик в шапку, сказал:
– Золотой, на золотой цепочке!
Оглядел прогоревшую одежду князя, покрестился.
– Слава богу! Погибло поганое платье хорошего боярина.
Никита Иванович улыбнулся и шепнул Иоасафу:
– Ваше святейшество, у меня еще две смены есть.
– Знаю, сын мой, знаю.
Наутро Никита Иванович был у царя по делам погорельцев и заодно сообщил:
– Мой дом вдали от пожара, да пока я чужое добро спасал, свое проморгал. В подголовнике деньги лежали – так денег воры не взяли, а вот сундучок с моим немецким платьем унесли.
– Диво! – царь маленько глаза потаращил да и сощурил их тотчас, вспомнил вчерашний разговор патриарха с боярином.
“Неужто?” – подумал и посмеялся про себя.
В слободке Налейка стучали топоры. В Царьгороде за белой стеной с утра шум, здесь погорельцы, торгуясь до темных кругов в глазах, покупали: кто срубы, кто готовые разборные избы – и везли к своему пепелищу строиться ваново.
Глава седьмая
По Москве ехали донские казаки. Прибыло очередное посольство. Впереди, вслед за приставом, который указывал дорогу, бывший атаман Войска Донского, победитель турок в Азове, герой Михаил Татаринов. Перед въездом в стольный град Михаил накинул поверх казачьего зипуна шитую золотом турецкую шубу, к шапке своей казачьей прицепил алмазное перышко – знай наших!
Седло на черном как ночь скакуне рассыпало алмазные брызги. Даже на шпорах у Татаринова сверкали алмазы.
Все это атаман напялил на себя и на коня своего не ради одного тщеславия. Показать Москве хотели казаки, сколь велика и великолепна добыча, взятая в Азове, грех не принять московскому царю под могучую руку столь богатый город.
Рядом с Татариновым ехал Саим-мурза, сын царька больших ногаев Иштерека.
Большие ногаи бежали из-под власти тихого кровопийцы хана Бегадыра. Стены Азова – для них крепкие стены. Казаки в обиду не дадут. И степи за Азовом привольные, травяные.
Мурзы Больших и Малых ногаев, предавшие Бегадыра, – немалый козырь казаков. Пора, великий государь, сменить гнев на милость. Думай, государь. Возьми город, пока не поздно.
Казакам отвели доброе подворье в Ордынской слободе. На московское житье отпустили содержание не скудное. Атаману на день десять денег, три чарки вина, две кружки меду и две кружки пива. Есаулу и казакам – по восемь денег, по две чарки вина и по кружке меда и пива.
В Посольском приказе Михаила Татаринова и его станицу принимал сам Федор Иванович Шереметев и думный дьяк Федор Лихачев.
Шереметев спросил о здоровье войскового атамана, о дороге: не труден ли был путь?
Атаман, в свой черед, спросил о здоровье государя, государыни, царевича и царевен и о его, боярина Федора Ивановича, здоровье, потом подарки пошли.
Семеро казаков принесли ковер, стали разворачивать – до конца не развернули: палата мала.
– Такого небось и у самого султана нет! – польщенный, воскликнул Шереметев.
– А может, и нет, – согласился Татаринов. – Я за свою жизнь во многие турецкие города хаживал, а такого большого ковра не встречал.
– Спасибо, казаки-молодцы!
– Позволь, боярин, и дьяку твоему подарок поднести. Федор Лихачев – первый наш заступник перед государем.
И в руки Лихачева приплыл длинногорлый серебряный сосуд, с чеканкой, с глазастыми сапфирами, сердоликами и с крышечкой из темно-синего бадахшанского лазурита.
У Лихачева даже голоса прибыло, позвончее стал.
Подарки убрали, и на большое длинное лицо Шереметева вернулась тяжесть и строгость неумолимая.
– Государь знает, что Войско Донское просит его, государя, принять под руку город Азов. Но скажите, коли турки придут к городу со всей турецкой силой, будут ли казаки сидеть в осаде или покинут крепость?
Татаринов ответил не задумываясь:
– Казаки сидеть от турок будут накрепко. Это промеж нами решено.
– Но будут ли казаки сидеть в крепости, если турки дадут за нее большой выкуп?
– Боярин, мы за город Азов, отбирая его у турок и защищая от хана Бегадыра, кровью заплатили. Против цены крови никакие деньги не устоят.
– Спасибо за умное слово, атаман.
Шереметев сделал вид, что глубоко задумался, и в разговор осторожно вступил дьяк Федор Лихачев:
– Великий государь думает о вас, казаках. Помнит вас. Он уже отставил несколько воевод, которых мы ему предлагали послать вместе с войском в Азов, для обережения его…
– Каких таких воевод? – прервал дьяка Татаринов. – Нам воеводы не надобны! Мы – казаки!
Шереметев поднял на Татаринова свои маленькие, чудовищно медленные, когда того хотел хозяин, глаза.
Атаман выдержал взгляд, не пыжась, и Шереметев оценил это.
– Неужели ратные люди Азову не надобны?
– О ратных людях на кругу бить челом государю не наказано! – отрубил атаман. – Казаки наказывали у государя хлебных припасов просить да зелья ружейного и пушечного. У нас в Азове набралось три сотни пушек. Мы от хана отсиделись и от любого другого войска отсидимся.
Атаман так принажал на “любое” войско, что Шереметев даже отвернулся от разговора. Атаман и это испытание выдержал. Правда, тона поубавил.
– Приходили к нам в Азов два турецких корабля торговать. И мы торговали. Турки лук привезли, чеснок, сафьян, сапоги, и мы им отдали их турецкий полон.
– Будут ли вновь крымские татары приступать к Азову? – спросил Лихачев.
– Война будет, – сказал атаман и взъерошил большим и указательным пальцами длинные, как у жука, усы, – Может, и татары опять смелости наберутся, но эти воевать долго не умеют. Мы турок, боярин, все выглядываем, а ко– ^да они в гости будут, кто же знает… Покуда Мурад-султан Багдада не возьмет, у нас жизнь в Азове не переменится.
– А татары, говоришь, могут опить в одиночку прийти?
– Могут. Ногаи бегут от Бегадыра. С нами сын Иштерека приехал, Саим-мурза, под руку государя проситься.
Шереметев улыбнулся вдруг.
– Поперек горла костью ваш Азов и татарам и туркам. Ох, сорви вы головы!
Казаки, молчаливо сидевшие на лавках, задвигались, заулыбались.
Шереметев встал,” давая понять, что разговор закончен.
– Спасибо, казаки, за службу! Ждите, скоро государь позовет вас к себе.
Казаки откланялись. Вместе с ними, провожая, вышел дьяк Лихачев.
– Хороши подарки! – шепнул Татаринову. – Спасибо, атаман. Похлопочу за вас.
На отпуске станицы Михаила Татаринова государь задал казакам все тот же вопрос:
– Будет ли Войско Донское сидеть в осаде, если придут турки?
Москва недаром задавала этот вопрос. Москва хотела точно знать, есть ли у нее на юге щит для турецкого ятагана.
– Великий государь! Казаки в Азове будут сидеть накрепко! Клянемся тебе, великий государь! – выкрикнул единым духом Татаринов и грохнулся на колени. Все посольство, как единый человек, тоже опустилось на колени, склонив головы перед российским троном.
У государя на глаза слезы навернулись.
– Встаньте, казаки! Верю вам!
Покосился на Шереметева: вот, мол, как все хорошо идет.
– Казаки, вы просили хлеба и пушечного зелья. За то, что вы отсиделись от крымцев, мы жалуем Войску Донскому шесть тысяч рублей, тысячу четей толокна, двести четей круп овсяных, сто пудов зелья пушечного, двести пудов – ручного, двести пудов свинца и триста штук железных ядер.
Казаки поклонились.
– Тебе, атаман Татаринов, мы даем за верную службу двадцать рублей и десять аршин камки куфтюр и сукно лундыш, а вам каждому по одиннадцати рублей и по английскому сукну.
Казаки опять поклонились.
– Есть ли у вас еще какие просьбы?
– Великий государь! – откликнулся Татаринов. – Благодарим тебя за государскую щедрость. Нам больше ничего не надо, а надо нашим церквам. Книг у нас церковных нет. Смилуйся, пожалуй нас книгами. Да и попов у нас мало.
– Книги и попов мы пошлем, – ответил государь.
Казаки были допущены к царской руке и в тот же день
отправились в долгий обратный путь.
В МОСКВЕ Глава первая
Над вечернею Москвою остановилось пышное розовое облако. Был последний день июля. Люди привыкли блаженствовать в тепле, но уже подсыхали на тополях листья, резвее стали ветерки, все еще теплые, парные. Рекою сильно запахло, ивами, осенью.
Коротать время дома в такие вечера скучно, и царь Михаил Федорович вместе с сыновьями Алешей и Ваней пришел в Кремлевские верхние сады посидеть на скамейке.
В Замоскворечье мычали коровы, летали стрижи высоко над крестами церквей. Солнце, закатываясь, замерло на миг между землей и облаками. И облако теперь золотилось нежно, благодарно, а земля золотилась парчово-тяжело.
– Завтра праздник! – сказал Алексей.
– Какой? – спросил младший, Иоанн.
– Происхождение честного и животворящего креста господня. А второй праздник завтра – всемилостивого Спаса.
Михаил Федорович погладил Алексея по голове, все-то знающего по божескому делу.
– Завтра батюшка в Иордань будет погружаться! – Алексей радостно поглядел на отца.
– Правда? – удивился Иоанн. – На Москве-реке?
– А ты что же, забыл, как в прошлый год было? – с укоризною покачал головой Михаил Федорович.
– Позабыл.
– Ну, теперь-то уж не забудешь. Подрос. Праздник животворящего креста – древний. Его установил константинопольский патриарх Лука. В один и тот же день случились две битвы, сынок, – Михаил Федорович обращался к Иоанну: – Греческий царь Мануил разбил сарацинов, а русский князь Андрей Боголюбский – волжских булгар. И было после битвы в греческом и русском станах дивное зрелище: от святых икон и крестов исходило сияние.
– Батюшка, а когда твои войска ходили в битву, иконы и кресты сияли? – Алексей даже рот приоткрыл, ожидая ответа.
– Нет, Алеша, не сияли.
– Оттого, что вера пошатнулась?
– Плохо мы веруем, Алеша.
– Батюшка, скажи! – У Иоанна заблестели глаза, он показал рукой на колокольни. Сколько нужно соколов, чтоб убить этих стрижей?
– А зачем же их убивать, сынок? – улыбка сошла с лица государя.
– Ну, так! Интересно.
– Это греховная мысль, сынок.
Солнце закатилось, вечер потускнел. Государь встал:
– Идемте на молитву, дети!
*
С 1 августа начинался Успенский пост, и праздничная трапеза у царя была постная. В тот день на трапезу Михаил Федорович пригласил патриарха Иоасафа, боярина Федора Ивановича Шереметева, стольников Никиту Ивановича Одоевского и Никиту Ивановича Романова, обоих Морозовых, Бориса и Глеба.
На трапезу Одоевский шел вместе с Борисом Ивановичем. Трапеза была малая, но дорогая – в комнатах у царя.
Проходя через какие-то сени, Одоевский и Морозов вдруг услышали хриплый, придушенный стон. Переглянулись Морозов двинулся было дальше, но стон повторился, и Одоевский кинулся в боковую дверь.
Дюжий дворцовый мужик сидел верхом на собаке, зажимая под мышкой собачью пасть. Рядом на коленках стоял царевич Иоанн и молотком лупил по гвоздю, прибивая к полу собачью лапу. Одоевский вырвал у царевича молоток и молотком – мужику промеж лопаток.
– Очумел? А ну! Чтобы пса этого и духу не было здесь!
Повернулся к Иоанну. Царевич внимательными взрослыми глазами глядел на Одоевского.
“Запоминает”, – у стольника даже ладони вспотели.
Молча поклонился царственному ребенку, вернул ему молоток и твердо сказал:
– Собака – божья тварь, царевич.
– Бояре – тоже божьи…
“Какое у него белое, неживое лицо”, – сказал себе Одоевский, вздрагивая спиною.
Вышли из комнаты мимо стоящего на пороге Морозова. На одном из переходов, возле окна, Одоевский остановился и посмотрел в глаза боярину.
– Твой должен быть царем! Твой!
– Мой и будет. Он – старший, – спокойно ответил Борис Иванович.
Одоевский покрутил головой, сбрасывая наваждение.
– Мутит!
*
Подали пироги с капустой, с грибами, с репой… Запивали пироги коричневым пивом, а на сладкое принесли свежий малиновый мед.
– Медок у меня Евдокия Лукьяновна сама ставила! – с удовольствием похвастал Михаил Федорович.
Он первым отведал меда и был счастлив, что любимое его питье удалось.
– Нежно, аки… – прыткий Одоевский запнулся, не находя сразу превосходного слова, – аки облако неземное.
Колючий Никита Романов усмехнулся: “Ишь ты, облако неземное”, – но вслух съязвить не посмел, да и хорошо сделал. Государь похвалу принял:
– Истинно сказано, как облако неземное. Тает ведь во рту!
– Тает! – согласился Шереметев и хитро пощурился то одним, то другим глазом. – Секрета, государь, не скажешь?
– А чего не сказать, скажу. Заливай малину водой, дай постоять два дня, чтобы вода у ягоды силу и вкус переняла. А потом клади мед! На кружку меда – три кружки малиновой воды. Опусти поджаренный белый каравай в питье, дрожжи. Как забродит – хлеб долой. Бродить меду надо дня четыре, а то и пять. Потом – в холод, оттянуть дрожжи – и пей на здоровье.
– А коренья-то какие Евдокия Лукьяновна кладет? – задал главный вопрос Шереметев.
–Государь рассмеялся.
– Гвоздику да корицу… А еще – сами отгадайте!
– Какую-нибудь восточную травку? – спросил Одоевский.
– Лепестки роз! А ведь моя затея! А ну, говорю, Евдокия Лукьяновна, положи-ка в мед розовых лепестков. Розы в этом году удались духмяные… От них-то и нега, облако неземное! Истинно,
– Вот бы государыня смилостивилась да и научила бы наших боярынь уму-разуму! – громко повздыхал Борис Иванович Морозов.
– Евдокия Лукьяновна секретов не держит! – откликнулся государь горячо, – Присылайте к ней боярынь. И квасы ставить научит, и розовых лепестков даст.
– Государыня у нас ангел, – вставил свое патриаршее слово уже успевший вздремнуть за столом старенький патриарх Иоасаф. – Я молюсь за нее.
– Спасибо тебе, святой наш отче! – Михаил Федорович был нынче и шумен и резв. – Я ведь их, отче, неспроста медом побаловал. Коли желают домашнего благоухания, пусть розы разводят. Я покуда не жадный, дам отростков.
– Слава тебе, государь! – разом грянули бояре да стольники.
– Слава тебе, государь. За думы твои про нас, холопов твоих! – это забежал вперед Борис Морозов.
– Слава тебе, государь, за доброту твою неизреченную! – это кинулся догонять друга Одоевский.
– Ты и о духе нашем скверном не забыл. Гонишь луковый дух из наших домов, как Иисус гнал из храма фарисеев, – краснея и торопясь, сложно завернул Глеб Морозов.
– У государя до каждого из нас есть и время и дело. Нам бы так-то, – мудро и горестно молвил Шереметев, недовольный прыткостью молодежи.
Все государя похвалили, один Никита Иваныч Романов промолчал.
У пего в саду свои розы, и сам он, как и Михаил, – Романов. Незачем прытким быть!
Государь заметил это. Тихонько вздохнул: по пустякам люди гордыне предаются. Сказал:
– Спасибо вам всем на добром слове, а тебе, Федор Иванович, коли мед и вправду понравился, еще и сверх того. Сам знаешь, о чем говорю.
И засмеялся хорошо. И все засмеялись, знали нехитрую тайну: за супругу, за Евдокию Лукьяновну государь Шереметева добрым словом повеличал.
Патриарх Иоасаф снова встрепенулся и складно и скучно заговорил о любви человеческой и божеской.
Под успокоительное патриаршее шамканье государь отчалил свою лодочку от нынешнего берега и поплыл, поплыл, норовя угодить в старое русло, уводящее к истокам домашнего счастья.
…Свадьбу с Евдокией Лукьяновной играли зимой, в Грановитой палате.
5 февраля 1626 года благовещенский поп Максим обвенчал рабов божьих Михаила да Евдокию…
“Господи, вот оно ведь как человеческое всесильно в человеке!.. – думал государь. – Не церковные торжества вспоминаются, иное…”
После третьей ествы, как поставили перед новобрачными куря верченое… И сейчас вспомнить жарко – взял он под столом Евдокиюшку за руку. А Евдокиюшка задрожала вдруг. И у него-то у самого кровь забухала.
Большой государев дружка Дмитрий Мистрюкович Черкасский снял того куря со стола, положил на скатерть, а к нему – перепечею с солонкой, завернул скатерть и в сенник понес, Федору Ивановичу Шереметеву. Шереметев и на этой свадьбе постели стлал. А уж медленно-то все совершалось, хоть караул крнчи.
Тысяцким был Иван Борисович Черкасский. Один он уважил: шел, а не вышагивал, когда провожал молодых в опочивальню.
Речь перед сенником о державии царицы по закону и по преданию говорил Иван Никитич Романов, отец гордеца Никиты. А жена Ивана Никитича Ульяна Федоровна, посаженая мать, в собольей шубе мехом вверх, осыпала молодых из мисы золотой пахучим хмелем.
В опочивальню шагнули, и страшно чего-то стало. Один на один. В опочивальне холодно. По закону все делалось: опочивальня чтоб нежилая была, нетопленная.
Постель на полу. Тридевять ржаных снопов, а на снопах семь перин. В головах икона “Богородица с младенцем”, письма чудотворца Петра митрополита Московского. Две сголовницы с коронами и кадка за ними с пшеницей. В кадке – свечи.
Все-то рассмотрел, а на Евдокиюшку поглядеть смелости нет. И она стоит рядом, не шелохнется. Только тепло близкое от нее.
Пересилил себя, повернулся к ней, отодвинул с лица дрожащими руками фату. И она к нему так и потянулась. Лицо пылает. Господи, как прекрасно! В глазах полузакрытых то ли смерть, то ли жизнь… Прижались они друг к дружке, и сказал он себе в те поры: “Какой же ты дурень, царь-государь, коли столько лет без жены жил!”
А Евдокиюшка уже после… приподнялась с постели, поглядела на него сияющими глазами и погладила по голове, как мальчика. И тогда он бога вспомнил: “Что господь не делает, к лучшему. Женился бы ране, так ведь не Евдокиюшка рядом была бы. А чтоб не она, об этом и подумать страшно”.
– Великий государь! – долетало до Михаила Федоровича.
Очнулся. Одоевский говорит:
– Молодость, государь, уходит, а мы, молодые, от дела большого в стороне. Послужить тебе и государству, не жалея живота, жаждем.
Тучка по лицу государя побежала и не сошла, осталась на лице.
“Позовешь самых близких людей, а они, как и чужие, все о том же. Как бы чего выпросить, как бы от государя без прибавки какой ненароком не уйти…”
– Никто у нас без службы не останется, – вяло откликнулся Михаил Федорович. – Царство великое у нас, всем службы хватит…
И встал.
– Полежу пойду.
Шереметев посмотрел на зятя взглядом тяжелым, чужим.
Чугунная у старика ярость.
& & &
В тот же день, к вечеру, Никита Иванович Одоевский заложил обоз и уехал в дальнее свое поместье, то ли на охоту, то ли от опостылевших в единый час родных, знакомых, от всей стольной, с ее трезвонами, драками, молитвами, великими праздными делами.
– В пастухи наймусь! – крикнул перепуганной жене, любимице-дочке Федора Иваныча. – Так и передай батюшке своему, в пастухи муж нанялся. Коров пасти – тоже
дело! Хоть какая-то польза христианам.
*
Никита Иванович Одоевский и вправду коров пас.
Лежал на лужку, травинки грыз, а покоя у него на сердце не было, все о том же думал, о московских делах. Богатеют близкие царю люди, он, князь Никита, тоже не больно-то вдалеке, а не у дел. Этак можно всему роду поруху навести. Морозовы хапают, Романовы – в три горла. Отец Никиты Романова, старик Иван, не только себе, слугам своим имения раздает. Степке Коровину, что ему сапоги натягивал, село во Владимирском уезде отвалил, с пустошами, с угодьями. У Романовых иные крестьяне богаче помещиков. Никита похвалялся, что его крепостной Докучайко Золотилов на его, Никиты, имя купил у царского стремянного конюха вотчину в Тверском уезде. А тут самому хоть продавай половину земли.
Московский дом в такие деньги обошелся, вовек из долгов не вылезешь, коли на воеводство не пошлют. А теперь и не пошлют, умудрился негневливого государя прогневить. И Шереметев теперь за зятя полсловечка не замолвит, тоже разозлился.
Коровы разбрелись, а бегать за ними неохота. Взял Никита Иванович рожок пастуший, заиграл. Нравилась ему нехитрая эта музыка.
И вдруг в ответ ему другой рожок, сильный, звонкий – охотничий.
– Кого это еще принесло? – вслух сказал Никита Иванович и увидал человека, шагающего к нему через луг.
Толстоватый, мешковатый, знакомый вроде, а кто – не угадает.
Уж вблизи только разглядел – государь!
– Здорово, пастух!
– Здорово, охотник! – Одоевский не подал вида, что узнал государя.
Государю понравилась игра, засмеялся.
Никита Одоевский кланяться, а Михаил Федорович не дает.
– В Кремле, в Кремле лоб будешь бить, а теперь делом, пастух, давай займемся. За лосем приехал. Будет лось?
– Будет, государь.
– Оно и ладно, – сел на траву. – Поиграй-ка, складно у тебя выходит, Никита Иванович. Поиграй, пока одни…
Царь Михаил Федорович до конца жизни не избавился от страха – потерять престол. Свалилось на него царство как снег в июне, но ведь июньский снег долго не лежит. Пуще смерти самой боялся Михаил Федорович обидеть кого-то из родовитых. Обиды – дело житейское, как без них? Царь остерегался обид затаенных. Затаенная обида – это уже ползаговора. Узнал Михаил Федорович, что Никита Одоевский фыркнул, – не поленился на коня сесть.
*:
Лес был чистый, светлый. Сосны высоко унесли к небу свои лохматые гривы и не мешали свету летать вперегонки с веселыми синичками.
Но и малого ручья с топким левым берегом хватило, чтобы не пустить лес-богатырь к лугам, к большой реке. По левому берегу, а ручеек-то весь не то что перешагнуть, переступить можно, – растрепанно росли застаревшие в недоразвитости березки, осинки, черемуха.
Лося гнали из этого топкого мелколесья, чтобы утомить сильно, ибо государь сказал: “Лося буду сам бить. Глядите, не суйтесь мне под руку”.
Загонщики хорошенько помотали зверя по топи и, стеснив с двух сторон, пустили к гнилому ручью, за которым на сухом пригорке ждал своего часа Михаил Федорович.
Лось вымахнул из кустов и на мгновение замер перед ручьем, оглушенный тишиной после содома в заболоченном лесу и, видно, веруя – погоня отстала и впереди спасение. Лось опустил отяжеленную рогатой короной голову и помочился. И в тот же миг под ноги ему метнулась свора лютых собак. Лось боднул в их сторону рогами, перескочил ручей – и вот она, твердая земля. И – человек…
Человек вышел из-за дерева и обеими руками всадил ему в грудь рогатину. Всадил и второй конец рогатины – в землю, зная, что зверь ринется вперед, на врага. И зверь ринулся вперед и просадил сердце насквозь. Он умер, поднявшись на дыбы, умер и никак не мог рухнуть, потому что человек, белый от напряжения и от страшной радости убийства, держал над собой это многопудье, не смея оторвать рук от своего оружия.
Со всех сторон бежали люди, к зверю тянулись рогатины и топоры, и победитель, боясь, что его зверя ударят и оспорят этим ударом победу, отпрянул в сторону, и зверь упал наконец.
Пошатываясь, Михаил Федорович раздвинул изумленную толпу родовитейших слуг и пошел в лес, сел на пригорок, пряча руки между коленями, дрожащие, обессилевшие. Травинка, и та бы ему теперь не поддалась.
Пить хочется, и голоса нет, чтобы попросить, да и хорошо, что все вокруг лося. Дух надо перевести.
– Вот тебе и болящий! – долетело до чутких государевых ушей ненароком оброненное кем-то из загонщиков искреннее слово.
Оно-то и порадовало государя больше других похвал и восторгов. Ради этого шепотка и вышел один на один. Болящий, говорите? Ну а кто из вас осмелится преградить дорогу рассвирепевшему лосю? А? Лицом, верно, хворый, да спина медвежья – битюжья сила. И вам невдомек, что силы этой и на донышке не осталось. Сесть сел, а вот как подняться?
Первым к Михаилу Федоровичу подошел Никита Одоевский, положил к ногам государя турецкое ружье, в позолоте, в чеканке, ложа – слоновая кость.
– Я знал, что ты, Михаил Федорович, – великий государь, но, каюсь, не ведал, что ты и великий охотник!.. Прими же мой дар как знак признания первенства и в этом древнейшем ремесле.
– Спасибо, Никита Иванович! Красиво сказал, – государь улыбался своей привычной немощной улыбкой, – И за подарок спасибо. Славное ружье. Я видел, что ты стоял подле меня, как на зверя-то я пошел… Спасибо.
“А ведь быть мне воеводой!” – ликуя, отступил от государя князь Никита.
И точно, Астрахань на кормление получил.
Глава вторая
Калфа Мехмед купил себе на базаре новый халат. Старый он снял и бросил нищим. Дело было сделано доброе, и Мехмед задумался: покупку следовало бы обмыть, но пить в одиночку скучно, и тут в толпе мелькнуло знакомое лицо.
– Эй! Погоди! Совсем Мехмеда забыл, стороной обходишь!
Тот, кого спрашивали, увидал Мехмеда, заулыбался:
– Рад видеть тебя живым и здоровым, калфа Мехмед.
– Какое там калфа! Конец пришел калфе.
– Что случилось?
– Лучшего не придумаешь… Погоди, чтобы все рассказать, нужно промочить горло! Э, деньги у меня есть… Слушай, мы хоть редко встречаемся, но встречаемся, а я до сих пор не знаю твоего имени…
– О, Мехмед! Имя – звук, можешь называть меня Вечным учеником. А вот у тебя в жизни какие-то перемены.
– Ты говоришь – перемены! Во-первых, завтра я стану мастером! Мастером! Бедный Мехмед станет богатым мастером? Почему? Потому что как только я стану мастером, состоится моя свадьба. И ты должен быть на ней, так же как и на празднике посвящения в мастера. Ты мой лучший друг. Хоть вижу я тебя раз в году и даже не знаю твоего имени. Как же тебя зовут?
– Мехмед, ты не знаешь моего имени потому, что я никогда не успевал раскрыть рта.
– Фу-ты! – Мехмед хлопнул себя по лбу. – Что верно, то верно. Слова во мне прыгают, как рис в казане, когда закипает вода.
– Скажи-ка, Мехмед, а где теперь Сулейман?
– Сулейман? Сулейман пошел в гору! Я был далеко, а он еще дальше залетел… Сулейман в Молдавии! Ему повезло. Сделал перстень, а перстень попадись на глаза самому султану. Говорят, султан с этим перстнем не расстается… Сулеймана по истечении 1001 дня учебы из чыраков посвятили в калфы. А калфой он был один день. Сам молдавский господарь сделал за него взнос, и преогромный. А за деньги в Турции все купишь, даже султана… Калфу посвятили в мастера. И господарь увез его в Яссы. Теперь Сулейман – придворный ювелир. Вот какой у нас был дружок! Гордись! – И снова стукнул себя по лбу. – Опять говорю-говорю! Как же тебя зовут?
– Называй меня… Мурадом.
– Хе-хе! А ты случайно не четвертый Мурад? А то, болтают, наш-то Мурад, тот, что наверху, любит шляться по базарам… Не обижайся… Я шучу. Я всегда шучу. Ты же знаешь… Э, Мурад! Мне повезло наконец. Подцепила меня вдовушка, и совершили мы с нею хадж… А ну-ка, нырнем в подвальчик!
Нырнули.
Мехмед заказал бутылку вина.
– Чуешь, теперь какое пыо?
Похлопал себя по карману.
– Я же взнос в цех кожевников сделал. Как посвятят меня в мастера – женюсь. Нарожает мне моя Элиф детишек…
– А ты не боишься войны, Мехмед?
– Войны? Наш султан в любой войне победит. Он, говорят, пьет вино, как вол пьет воду, но умен, как змий, и злобен, как волк. Пощипал он своих жирных овечек – придворных, а нашего брата, ремесленника, возвеличил. Освободил за наше мастерство от авариза… Без ремесел любое государство захиреет, а за мастерами можно жить, как за каменной стеной. Мы делаем вещи, которые денег стоят. Кто за нас, тот пашей не боится!
– А чего ради султану пашей бояться?
– Если бы не султан, Мурад, они бы всю Турцию прожрали!
– Ну а случись война?
– Скажу тебе по секрету, хоть мастеров на войну не берут, а я пойду за султаном Мурадом. Поглядел я белый свет, когда в Мекку шел, теперь в другие страны тянет. А если уж совсем по правде, так скажу я тебе: коли женишься, коли род заводишь, надо чтоб дети и внуки предком своим не брезговали. Пойду на войну, нарублю вражьих голов и стану тимариотом, а то сипахием…131 Ты не забудь, завтра мое посвящение в мастера.
– Я тебя не забуду, мастер Мехмед.
– Пока еще калфа. Знаешь, дьявол на пакости падок…
Они выпили бутылку, потом вторую, обнялись, после
третьей вышли на улицу и, не в силах расстаться друг с другом, подремали в тени какого-то дувала.
Глава третья
Цех стамбульских кожевников в полном состава собрался в своем цеховом саду. Это был один из древнейших и таинственнейших цехов. Кожевники вели свое начало от Ахи Эврена. Однажды султан Ахи пошел на битву с врагами пророка. В одной руке он держал знамя, в другой – меч. Мечом он поражал врагов, как демон смерти. Скоро некого было убивать. Тогда пророк сказал:
– Ахи, отныне твое имя – Ахи Эврен!132
Сподвижник пророка Али отдал за Ахи Эврена свою
дочь. В первый день свадебного пира гости съели тридцать три барана, на второй день – тридцать три черных козла, на третий – тридцать три быка.
