Текст книги "Свадьбы"
Автор книги: Владислав Бахревский
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 31 страниц)
– Верно!.. Пусть наш человек следит за каждым шагом Мустафы-паши… Но я хочу четыре миллиона.
– Мои люди передадут ваше святейшее желание, о солнцеликий падишах!
– Позови ко мне Надежду. Я хочу послушать ее речи. Она – врачеватель души моей.
Главный евнух отправился выполнять повеление, но в дверях задержался.
– Величайший из великих, я вспомнил еще одно средство, как добыть большие деньги.
– Говори!
– У вас есть дочь, и ее можно выдать замуж.
– Но ей пять лет!
– Муж должен сохранять девственность дочери падишаха до совершеннолетия… Я только хотел напомнить хранителю истины, что все имущество и все богатства после смерти мужа дочери падишаха переходит в казну падишаха.
Ибрагим закусил нижнюю губу.
– Кто у нас самый богатый?
– У нынешнего кетхуды-бея и деньги, и земли, и дворцы.
Бегающие глаза Ибрагима замерли. Он улыбался.
– Приготовьте дочь мою Джарелхан-султан к свадьбе.
О согласии кетхуды-бея не спрашивали.
*
Кетхуды-бей принял нежданное решение Ибрагима как милость аллаха. Знать бы ему, что уже заказан медленнодействующий яд, которым его отравят ровно через месяц после свадьбы, знать бы ему, что умирать он будет в мучениях и страдания его будут длиться более двух недель.
К Ибрагиму во внутренние покои явилась валиде Кёзем-султан.
– Великий падишах, у меня горькая обязанность приходить по справедливым и важным для государства ходатайствам.
Ибрагим глядел на мать исподлобья. Перед ним была книга неприличных изображений. Кёзем-султан вздохнула: у Мурада любимая книга была другая – трактат Кучибея Гёмюрджинского.
– О сын мой! – заломила в отчаянии руки Кёзем-султан, – ты совершенно забыл и всячески обходишь вниманием свою первую жену, а ведь у нее растет наследник. Ты же приблизил к себе наложницу-христианку.
– Что ты хочешь?
– Твоя жена сообщила мне, что великий падишах ни разу не взглянул на своего сына.
– Хорошо, я пойду и взгляну.
Ибрагим поднялся, похудевший, с обвисшей кожей, как некое существо, сунутое в мешок не по росту; он прошел мимо матери в сады Сераля, ибо слуги знали, кого он хочет видеть, и открывали перед ним нужные двери.
Его жена в диадеме из алмазов ждала его с ребенком на руках.
Ибрагим взглянул на личико малыша: маленькое, сморщенное.
– Чего вы от меня хотите? – спросил Ибрагим жену.
– Я хочу, чтобы вы оставили свою гяурку и обратили свое внимание на меня, ибо я мать ребенка, который будет в свое время падишахом.
– Ах, как вы все торопитесь! – крикнул Ибрагим и вдруг хитрым движением сумасшедшего вырвал из рук жены своего сына и бросил его в фонтан.
Глава четвертая
– Надежда! Надежда! – кричал падишах. – Пожалей меня! Погладь меня! Мне страшно! Они все против меня. Я полюбил наложницу Мурада, но мне сказали, что ее любить нельзя, и дали ей кинжал, чтобы она зарезала меня. Я полюбил тебя, а они говорят – люби первую жену. Почему ты не первая жена? – Он посмотрел на нее, прищурясь, – Ты тоже хочешь сделать мне больно?
– Успокойся, повелитель… Все хорошо. Твой наследник жив и здоров, его спасли.
– Но почему ты не валиде-султан? – закричал Ибрагим.
– Потому, мой повелитель, что я русская. А ты собираешься идти войной на русских. Я бы этого не пережила…
– Но я иду войной на твоих русских, а ты жива…
– Нет, повелитель, я не совсем жива. Я рабыня, вещь, твоя игрушка.
– Но я не хочу, чтобы тебя отправляли в Египет.
– Меня? В Египет?
– Да, – сказал Ибрагим, – Они все так решили. Ты, твой сын и мой Кизлярагасы поедете в Египет. У тебя там будет свой дворец, но не будет меня…
Мысли у Надежды заскользили, как скользят канатоходцы, ловко, но по одной струночке.
“Неужто я так сильна, что Кёзем-султан предпочла от меня отделаться таким дорогим способом?.. Впрочем, все это Кизлярагасы. Он верен своей мечте добыть для сына меддаха престол Османов”.
Друзья и враги Надежды выражали ей сочувствие, а Надежда спешила покинуть Сераль. У нее будет свой дворец где-то на краю земли, в Египте, но – свой дворец!
Крестьянка, крепостная – в Египте, в своем дворце!
“Вот бы Тургенева какой татарин прихватил бы! – мечтала Надежда. – Вот бы купить его в слуги… Опахалом меня обмахивать”.
*
Корабль в Египет был отправлен в тот же день.
Как закончит дни свои Надежда и где – неизвестно, но известно, что легкой судьбы у потерявшего родину человека не бывает. Своей ли волей случилась измена, или волею провидения – не одно н то же, но все равно это крест.
Русский человек чужому языку научится, научится жить чужой жизнью, но не уметь ему назвать себя немцем или турком. Если он творит добро на пользу народа, на земле которого он живет, он творит его во славу русскую, чтобы хоть в памяти, в другом, может быть, времени, но получить похвалу от россиян.
Ежели у других народов не так, то, стало быть, и мерка им другая. Наша про нас! Сколь она велика и сколь тесна, мы про то знаем и не охаем. Уж хотя бы в одном ошибки не бывает: коли по нам деяние великое, так и для всего света оно великое.
ОСАДА АЗОВА
Глава первая
Небо пришивали к земле. Золотые нити слетали с розовой кудели – приплывшего с моря молоденького облака – и бездумно, густо, хватит ли, не хватит? – прошивали серебряный Дон, цветастую лодку на Дону, нежные, не успевшие сомлеть под июньским солнцем трйвинки, и грубые, вечные камни крепости Азова, и новенький золотой купол Иоанна Предтечи, и пичугу, севшую от дождя у травяной кочки, и счастливого Ивана, для которого беды минули и который стоял теперь на высоком азовском бугре и смотрел сверху на лодку, мокрый до нитки, но легкий и веселый.
Ах, от летнего ли дождика прятаться? Отвести ли глаза от счастливо сверкающей утренней земли, от заветной лодочки, где с соседками-сударушками гребет на другой берег ненаглядная Маша? Поехали казачки за тростником – пора плетни менять, крыши подправлять, циновки плести.
Лодка ткнулась в противоположный берег, Иван вздохнул – хорошо вздохнулось, просвежило грудь, – тоже за работу. Домишко охаживать. Печь переложил, сенцы пристроил теплые, рамы рассохшиеся поменял. Теперь вот надо наличники резьбой украсить.
Узор для наличников Иван ревал овой, рязанский, какой с детства был люб и знаком – вязь из диковинных курочек да петухов. Осталось закончить последнюю доску – п ставь людям на погляденье, себе на удовольствие.
Проснулись детишки. Семилетняя Нюра вынесла двухлетнего Ванечку, а за ними вышел серьезный Пантелеймон, казак пяти лет от роду. Ванечка сел под куст по важному делу, подпер щеки кулачками и смотрел, как работает дядя Ваня.
А Нюра уже захлопоталась: ей и пол мести, и братишкам носы утирать, и в курятник – собирать яйца, и в огород – траву полоть. Работница, умница.
Пантелеймон не тот – истый казак. За Дон поглазел, на солнышко прищурился и, лениво растягивая слова, спросил:
– Дядя Ваня, саблю-то мне сделал?
– Не успел, Пантелеймон, – сконфузился Иван.
– Ну, ладно. Узор дорежешь, тогда за саблю-то и берись. Не позабудешь?
Обнять хотелось Ивану мальчонку, посадить на колени, хохолок на двойной его макушке пригладить. Да побоялся счастье свое спугнуть. Пантелеймон не помнил отца, но злая сосулька обиды на всех людей, на весь мир, на мать, на дядьку Ивана, на сестру Нюрку, которая сразу же полюбила чужого, все еще стояла колышком посреди его маленькой груди и хоть и слезилась, да не падала.
Обещание свое Иван не сдержал-таки, ни саблю не выстругал, ни доску не дорезал. Как на грех, корова телиться задумала. Да ладно бы честь по чести, а то с мукой, а помочь ей Иван не умел, близко и то подойти боялся. И ни одной соседки! Казака позвать – осмеют. Не только тебе, всему роду коровье прозвище приклеют. У казаков иное словечко, как шматок глины: ляпнут – не отмоешься.
Что тут делать?
Хоть бросайся в Дон и за бабой плыви.
Выскочит Иван на бугор, глянет на Дон – нет, не едут. Дел у женщин много, хорошо, коли до обеда обернутся.
А корова того и гляди подохнет. Зарезать – рука не поднимется. Нюра плачет, Пантелеймон на дядю Ивана волчонком смотрит. Ваняша тоже чует неладное, залез на руки. Хоть сядь, где стоишь, и реви белугой.
Нюра-хозяюшка подошла к дяде Ивану, за рукав его теребит.
– Как бы не подохла Зорька-то?
– Поди зарежь ее, – приказал Пантелеймон.
– Убить – дело не мудреное, – не согласился Иван. Поставил Ванюшу на землю, кивнул Нюре: – А ну, полей на руки.
Рукава засучил, руки вымыл набело и в коровник пошел.
Прижались мальчишки к Нюре, молчат, сопят.
Недолго пробыл Иван в коровнике, вышел – что тебе солнышко:
– С телочкой!
Ребятня так и бросилась к нему, Пантелеймон сам не заметил, как оседлал дядю Ваню. Один на шее, другой на руках, а Нюра уткнулась Ивану в рубашку.
А тут и матушка! Влетела во двор бледная… Сердцем, что ли, чуяла?
– Все уже позади, Маша! Отелилась. С телочкой!
А Маша-то будто и не видит ничего.
– С какой телочкой? Набата, что ли, не слышишь? Турки пришли!
Умерла радость в Иване. И сразу услыхал: набат, крики, плач, звон оружия.
Опустил детей на землю.
– Саблю, что ль, нести? – спросил Пантелеймон весело, глазенки у него блестели. Как же, он о войне мечтал, а она и пожаловала.
Обнял было Иван Машу, а она будто отстраняется, холодна, как прорубь.
*
Степь, как выскребанный перед праздником стол, пуста, светла и торжественна.
Иван глянул туда-сюда, где же турок? И неловко стало. Казаки истуканами. Не шевельнутся. Куда-то смотрят себе и ждут.
Иван, как за веревочку, уцепился за взор соседа, и тот привел его на край земли, где черным столбиком дым.
И вдруг все зашевелились и стали смотреть куда-то ближе. И кто-то кому-то указывал пальцем в степь.
Иван опять завертел головой, но так ничего и не увидел.
– Не туда глядишь, – сказал ему казак Смирка, сосед по дому и по куреню. – От черного куста влево гляди.
На берегу рос черный кустик, и к этому кустику, преодолевая зеленое море степи, стремительно летела черная мушка.
Всадник подскочил к Дону, бросил коня, прыгнул в лодку, спрятанную в камышах, и стал грести.
И вот он стоял перед атаманом Тимофеем Яковлевым, и все казацкое войско замерло, вслушиваясь в слова гонца.
– …Галеры оставили в Белосарае, воды мало, идут на сандалах, сарбунках, тунбазах. Их столько – воды в Доне не видно. Четыре сотни сам насчитал, но кораблей больше.
Атаман быстро и невнятно сказал что-то. Из ворот выехало с десяток казаков. Помчались в степь. Все стали расходиться.
–• Пошли, – сказал Смирка Ивану.
– А турок?
– Турок завтра будет.
– А может, надо чего-то?..
И не договорил. Ну а что поделаешь? Из города шмыгнуть, но казаки дали клятву стоять в Азове до последнего. Стены подправлять, траншеи рыть, подкопы?.. Это все впереди, а пока был свободный, мирный день, мирный вечер, мирная ночь и, даст бог, и мирное утро. И казаки жили в тот день, в тот вечер, в ту ночь как всегда. Может, любимых обнимали покрепче, да поцелуи женские, может, полынью горчили, а так – вое как всегда… Как в будни. Вино пил тот, кто пил каждый день, а кто по праздникам – и не вспоминал про него.
Иван места себе не находил от этого покоя, то детишек в охапку сгребет, то кинется Пантелеймону саблю строгать. К Маше в коровник прибежал, она телочку молоком поила. Маша-то уже в себя пришла. Такая же, как все. Будто завтра такой же день, каким был и вчерашний.
Поцеловала она Ивана, по щеке погладила:
– Ступай, наличники прибей. Красиво у тебя вышло.
У Ивана от этих слов слезы на глаза навернулись. Господи, милые вы мои люди, страдальцы вечные! Герои высокие. Шить с вами не просто, а помереть за вас – с легким сердцем, с радостью неизъяснимой.
Пошел Иван наличники прибивать. Работает, смекает.
А казак Смирка тоже во двор вышел. Кол в заборе сменить.
– В огород куры лазят. Такие разбойники.
Важные дела совершались в притихшем Азове.
В богатом доме атамана Тимофея Яковлева собралась казачья верхушка. Тут были прежние атаманы: Иван Каторжный, Михаил Татаринов, куренные атаманы, есаулы и прочие знаменитые и славные люди Войска Донского.
Столы ломились от еды и вина.
– Смелей, братцы! Ешь, пей, чтобы турку не досталось, – покрикивал захмелевший Яковлев.
Куренные атаманы к вину прикасались стеснительно, грех пировать, коли завтра другой пир будет, кровавый. Да и посудины непривычные, кубки все серебряные, чары да тарелки тоже. Понимали куренные: затянули их на пир не за здорово живешь и не ради самого главного дела – думать, как принять заморских разлюбезных турецких гостей, а собрал пх атаман Тимошка Яковлев ради своей корысти: завтра – Войсковой круг. На кругу Войско Донское выберет над собой голову, которая будет и беречь их и погонит их на верную смерть ради того, чтобы удержать город Азов, чтобы перехитрить, перебороть страшную турецкую силу, не опозорить славы казацкой.
Тимошке Яковлеву на своем атаманском месте усидеть охота, но Тимошка был хорош с московскими боярами да с послами персидского шаха говорить, а воевать – нет. За кем казаки пойдут не устрашась,– так это за Осипом Петровым. Осип ходить вокруг человека не будет, скажет, как пулю всадит. Тяжкий человек, но за его плечами белые крылья победы. Тимошка – змий, но когда говорят пушки, слов не слыхать.
Знали гости, отчего они здесь, оттого сладкий кус в горле застревал и вино не пьянило. Хозяин тоже неспокоен был, все на дверь поглядывал да к щекам кубок прикладывал, остужая кровь.
Дверь наконец отворилась, и в палату вошел Дмитрий Гуня, вожак запорожских казаков.
Атаман увидал гостя и вздохнул: если запорожцы возьмут сторону Яковлева – не все пропало.
Гуня, пошевеливая косматыми бровями, поздоровался налево, направо, сел за стол, подвинул к себе запеченного поросенка и начал есть.
Один из сотников по знаку Яковлева встал и начал говорить:
– Завтра у нас Войсковой круг. Что мудрить лукаво: от добра добра не ищут, тебя будем кричать, Тимофей Яковлев. Когда враг под стенами, за глотки друг друга хватать – себе на горе. Мало ли кого спьяну крикнуть можно? Сами знаете: добрый атаман – половина победы.
– Золотые слова! – похвалил сотника Гуня и, причмокивая, стал запивать вкусную еду вкусным вином.
Поковырял ногтем кубок.
– Смотри ты, чистое серебро, как у польского пана…
– Коли понравился кубок – бери, – сказал Яковлев, – и не смей отказываться, такой уж закон в моем доме: что гостю полюбилось, то – его.
Гуня поискал глазами, выбирая закуску повкусней, выпил, крякнул, закусил, встал.
Все глядели на него. Ждали.
Гуня опустил голову, нахмурил брови, а потом, медленно поднимая их и поднимая за бровями голову, уставился на Яковлева синенькими детскими глазками.
– Тимофей, – улыбнулся, – ну скажи, зачем тебе эта каша? Ведь ты ее не съешь.
– Какая каша? – вспыхнул атаман.
– Не знаешь – скажу. – Гуня опять улыбнулся. – Ты ведь, Тимофей, не воин, а нам завтра – завтра уже! – рявкнул на куренных атаманов, – турка со стен спихивать. Спать пойду. Перед боем я всегда сплю. А за стол, Тимофей, спасибо, вкусно.
Пошел было, но вдруг хлопнул себя по лбу:
– А кубок-то? Забыл, вот голова!
Вернулся к столу, взял кубок, сунул за пояс, поклонился казакам и ушел.
Тотчас повскакивали с мест куренные, сотники, есаулы.
– Правду Гуня сказал: к бою надо готовиться. Спасибо, атаман, за угощение.
Михаил Татаринов поглядел на часто хлопающую дверь.
– Ничего. Чужие ушли, свои остались. Поговорим.
Яковлев, дергая себя за усы, навалясь на стол, выпил
ковш водки и закусил малосольным огурцом.
– Поговорили.
– Не вешай голову, атаман. Не все еще пропало… Я почему за тебя стою, потому что ты, Яковлев, осторожен и знаешь пути не только вперед, но и назад.
– Это ты про что? – удивился Иван Каторжный.
– А про то, что если атаманом изберут Осипа Петрова, мы все в Азове костьми ляжем. Плохо туркам придется, но ведь их как саранчи, а помощи нам ниоткуда не будет.
– Это про что же ты? – старик Каторжный Иван аж вцепился единственным зубом в свои седые усы.
– А про то, чтобы сохранить великое Войско Донское. Посидеть в Азове – посидим, ради славы казачьей и туркам на устрашение. Но до смерти сидеть глупо. Мы Азов взяли, поднесли его царскому величеству, а что царь? В тюрьму наших послов бросил. Вот его милость.
– Не перегибай, Мишка. Все было так, да не совсем.
– Но Москва нам не помощница!
– Не она нам служит, Мишка! Мы ей служим.
– Стар ты, Иван, а…
Не договорил.
– Глуп, хочешь сказать?.. Знаю я вас. Хотите цену набить и продать город?
– Я хочу проучить Москву.
– Щенок ты, Мишка! Город взять ты сумел – слава тебе! Но ведь сам знаешь, почему тебя казаки не выбирают больше атаманом.
– Хапнул, хочешь сказать? Я для того и казак, чтобы города врагов моих брать и на зипунах добытых богатеть.
– А я, Мишка, для того казак, чтобы Русь великая и святая в покое жила да силу копила.
– Ну и дьявол с тобой!
– Со мною, Мишка, сам господь бог! И знай, я буду за Осипа стоять. А ты, Тимофей, подумай, когда был мир, ты был войску нужен. Война нас ждет смертная. Проверь свои крепости душевные. Атаманом в сидении быть – почету мало, а заботы много.
В больное место старик попал. Тимофею и хотелось и кололось. Победить турка – надежды нет, коли бы победить – царские награды и милости. Но казаков – горстка, а сила идет огромная. Была у Тимофея та самая подколодная думка, какую выболтал во гневе Татаринов. Не один, стало быть, примеривался к тому кушу, который можно с турок взять.
Старик-то уж больно взъерепенился. А ведь богатый, умный человек…
Ночью Иван не заснул.
А Маша спала, и детишки спали.
Лежать стало невмоготу. Поднялся, натянул шаровары. Хоть и нехолодно было, прикрыл разметавшихся во сне ребятишек одеялом и вышел во двор.
Походил, потрогал резные свои наличники, взошел на бугор поглядеть на тихий дремлющий Дон, на ласковую степь, приглаженную теплыми, летящими с украйных земель ветерками. И никак он не мог растолковать себе то страшное, что неотвратимо должно произойти сегодня.
Помаленьку городок просыпался. Из домов и хат выходили казачки, шли в коровники доить коров. Белье снимали с веревок, копались в огородиках… Господи! Да не приснилось ли вчерашнее? Господи, да отврати же ты напасть, нока в этом мире все так благолепно и славно!
Господь не внял молитве Ивана. Мир перевернулся. Толпа, в праздничной одежде, с оружием, двигалась на площадь. В распахнутые ворота входила конница. К двум тысячам жителей Азова пришло еще две тысячи из ближних казачьих городков. Загоняли в город табуны коней, стада коров, отары овец.
Ивану было непривычно с саблей на боку, пара пистолетов за поясом на живот рукоятками давили. Все это военное снаряжение, мужнее, выложила поутру Маша перед Иваном. Поглядела, закручинилась страшно: аж зашатало ее, и вместо лица белый, как в кринке молоко, круг.
– Возьми! – И на лицо, на пол перед иконой легла. – Господи, не осироти детей моих, коли дал им кормильца.
Поднялась, сняла с себя крест и благословила им Ивана.
На кругу Иван стоял среди своих мужиков-строителей. Тут же Георгий и Худоложка, Порошин, который тоже вернулся в Азов в страшный час.
Казацкие старшины благодарили прежнего атамана Тимофея Яковлева за хорошую службу, но сказали ему твердо:
– Пришла война на Азов – не быть тебе атаманом. Пора торгов да словес миновала.
Стали казаки нового атамана выбирать. Крикнули Михаила Татаринова. Крикнули старика Ивана Каторжного.
Георгий горел: диво! Избирают высшую власть. Выкрикнут примерно его, все подумают и скажут: “Любо!” И ои, Георгий, будет властью равен царю.
Никто его не выкрикивал. И тогда, чтобы не упустить мига, он пошарил глазами вокруг: Тургенев – москаль, сегодня он уедет в Москву, сообщит о приходе турок. Иван – работяга, а вот Худоложка…
– Худоложку! – крикнул Георгий, но Худоложка захлопнул ему ладонью рот.
– Цыц! Не в игрушки играемся! – И заорал сам: – Осипа Петрова!
– Петрова!
– Осипа!
Покатилось имя кругло. Выкрикивали имя это с верой. Осип – камень-мужик, ни к себе, ни к войску пощады не знает, за правду для всех стоит.
Видел Георгий, как поднялся на помост человек, в чьи руки отдали себя казаки с охотою.
Видел Георгий: не рад Осип Петров высокому своему взлету, потемнело у казака лицо, на лбу жилы вздулись.
– Коли выбрали меня, – глухо сказал он, да слышно, – не пищать! Турок придет во множестве. Турок малым числом не воюет, но коли мы его не побьем, стало быть, перевелся казачий род. На стены уповать – верная гибель. Уповать будем на саблю да на бога. Коли все в бою помрем – слава нам! А коли победим – слава нам во веки веков. Поклянемся же в Азове стоять друг за друга до последнего казака!
Тихо стало в Азове, и словно земля вздохнула:
– Клянемся!
– Клянемся! – восторженно и звонко крикнул Георгий и рванул из ножен саблю.
Тотчас серебряный дождь взлетел снизу вверх:
– Клянемся!
– Зажечь степь! – клацнула, как замок, первая команда нового атамана.
Глава вторая
На огромной 300-пушечном карамаоне – а таких кораблей в турецком флоте было два, их построили по приказу султана Мурада для нападения на Мальту, – собрались командующие турецкими силами: главнокомандующий Дели Гуссейн-паша, правитель Силистрии; командующий флотом капитан Пиали-паша, командующий сухопутными силами бейлербей Очакова и Румелии Ходжи Гурджи-Канаан-паша и только что прибывший с сорокатысячным войском на семи тысячах подводах владетель Дагестана Шамхал-султан. На этом военном совете, который больше походил на пиршество, присутствовал новый главный евнух гарема падишаха, уши и глаза Ибрагима, его тезка евнух Ибрагим.
Их было всего пятеро, а еще должны были прийти только двое, но в просторных для корабля покоях было тесно от полутора сотен фарфоровых блюд со стапятьюдесятью яствами. Дели Гуссейн-паша был величайшим знатоком восточной кухни, поэтому и беседа шла о еде и поэзии.
– О друзья мои! – признался Дели Гуссейн-паша. – Я грешен, ибо повара мои живут только до того злосчастного дня, когда их искусство иссякает и они начинают повторяться. Я плачу им огромные деньги и потому могу требовать даже их жизни. Чего только я не отведал за свои полвека,’ но мне еще ни разу не захотелось потребовать ту пищу, которую я ел вчера. И я ничего не могу поделать с собой!
Евнух Ибрагим отведал кушанье в виде желтой розы и прикрыл от удовольствия глаза:
– Я согласен с вами, милостивейший Гуссейн-паша! Жизнь – это река, которая в каждый новый миг – новая, ибо утекшая вода назад возвратиться не может. И в то же время жизнь – сосуд, и покуда судьба не разобьет его на куски, его следует наполнять наслаждениями… Я слышал, в Китае самым изысканным блюдом считается мозг живой обезьяны; обезьяну помещают в специальный столик, снимают с нее верхнюю часть черепа…
– Довольно! – закричал Пиали-паша. Его лицо передернулось. – У нас военный совет. И если вы не прекратите, меня сейчас же вывернет!
Глаза и уши султана, Ибрагим-паша побледнел пе только лицом, у него даже уши стали белыми, словно их прихватило морозом.
Дорого бы обошлась командующему флотом его выходка, но тут явились на пир меченосец султана, правая рука Пиали-паши, Жузеф, бейлербей Кафы.
– Мой главнокомандующий, – доложил Жузеф, – я спешу сообщить – твоя армия только что пополнилась войском из Черкесии, приписанным к моему кафскому эйялету. Прибыли воины из колен Джегаки, Джене, Мохом, Тагаур, Бездух, Булутай, Хутукай, Кабарды. Десять тысяч отборных сабель!
Дели Гуссейн-паша замахал руками.
– Слава аллаху! Но я думаю, чтобы выбить из Азова свору бандитов, которых там не более пяти тысяч, хватило бы сил одного Ходжи Гурджи-Канаан-паши или сил Пиали-паши. А ведь среди нас еще нет крымского хана, войска которого покинули Перекоп и спешат нам на помощь. На помощь? – Гуссейн-паша рассмеялся. – Я думаю, что хан Бегадыр будет догонять нас в русской степи. Ибо это неразумно, имея такую силу, остановиться на одном Азове. Мы должны положить к стопам нашего изумительного султана Ибрагима донские степи, согнав и навечно уничтожив дикое племя казаков.
– Мой командир! – возразил Пиали-паша. – Мне кажется, взять Азов будет не просто. Казаки отличные воины, а они под защитой могучих стен. Надо тщательно продумать план осады.
– Мой дорогой Пиали-паша, – улыбнулся Гуссейн-паша своей самой тонкой улыбкой, – планы людей хороши тогда, когда они совпадают с волей неба, но, чтобы вы не считали меня человеком легкомысленным и чтобы нам в дальнейшем не испытывать друг друга, я сообщу вам: в моей армии недаром два полка немцев. Немецкие полковники уже представили мне два способа штурма Азова. Я надеюсь, мое доблестное войско не опустится так низко, чтобы прибегать к немецким хитростям. Для казаков будет достаточно первого приступа, в котором порукой успеха беззаветная отвага и ярость воинов нашего великого падишаха. Отдайте приказ: кораблям плыть, войскам идти – сегодня мы уже будем под стенами Азова!
Минута была историческая. Ради того, чтобы запечатлеться в памяти потомков, все командующие поднялись на палубу. Здесь уже стояли высшие командиры, и среди них Эвлия Челеби – муэдзин при Дели Гуссейн-паше – молодой, но уже объехавший многие земли, золотое перо, человек, который писал письма к Мураду IV, и эти письма Мурад читал сам.
Дели Гуссейн-паша благожелательно поздоровался с муэдзином и пригласил его на обед.
Армия тронулась в путь. Корабли поплыли по Дону. Впереди оба карамаона, позади 150 фрегатов, 150 галер и еще 200 карасурзалей – быстроходных кораблей-вестников – и прочих легких судов.
Меченосец султана Жузеф, стоявший за спиной Пиали– паши, с тревогой шепнул:
– Час хода, и мы сядем на мель.
Пиали-паша кивнул. Он знал, что вверх по Допу глубина не превышает двух-трех футов, и для больших кораблей нужно иметь под днищем не менее шести футов. Но что делать, если вместо военного совета – гастрономические толки и вместо походного марша – парад.
Но знал обо всем этом главнокомандующий, знал и не мог отказать себе в удовольствии осязать, видеть, чувствовать свое первенство, свое величие.
Он вскоре дал команду остановить карамаоны и приветствовал проходящие мимо войска: по земле – кавалерию и пехоту, по воде – легкие суда, которым надлежало загородить путь к Азову по реке. -
Еще через полчаса Дели Гуссейн-паша утомился и пригласил командующих продолжать пир.
Пиали-паша был мрачен, но не возражал. В конце концов, общая ответственность за успех дела лежала на плечах Гуссейн-паши, и впереди не армия, не флот, а всего-навсего крепость, в которой засело пять тысяч человек.
Но пир чуть было не расстроился. Только приступили к еде, как на лицо главнокомандующего наползла тяжелая туча гнева.
– За это я сдираю шкуру живьем! – И Гуссейн-паша расколол рукояткой кинжала драгоценное фарфоровое блюдо.
– В чем .цело? – воскликнул проворный Эвлия Челеби.
– Блюда пахнут дымом!
– Дымом!
Гости командующего закрутили носами. Да, кажется, дымом пахло. Гуссейн-паша дал знак страже. Участь повара была решена, но тут, согнувшись от почтительности, явился капитан карамаона.
– Мой господин, казаки зажгли степь!
– Так это горит степь?! – Тяжесть спала с плеч Гус– сейн-паши.
Он заразительно, словно его щекотали, засмеялся.
– Отнесите повару золотой. Он ведь мог лишиться шкуры из-за проказ этих бандитов.
– Господин главнокомандующий! Надо подумать о фураже, – с тревогой в голосе сказал Жузеф.
– Дорогой мой мореплаватель, вашим кораблям понадобилось сено?
Теперь засмеялись все. Пир продолжался, было вкусно и весело.
Командир десятка, тимариот Мехмед, находился в дозорном полку, который шел правым берегом Дона. Азов стоял на левом берегу, и армия Гуссейн-паши обтекала город со всех сторон степи, отрезая его от России, от дружественной Запорожской Сечи.
Алайбей 134Хеким-ага, скакнув из ротных в полковники, исполнял свое дело ретиво. Это был не марш, а гонка. Хеким-ага спешил отличиться. И вот первая победа!
Воин из десятка Мехмеда Юрем, будучи в разъезде, атаковал казачий десяток и один убил восьмерых, доказательство тому – восемь голов. Восемь голов! Еще бы две, и бедняк Юрем – владелец тимара. Дворянство – за один день войны.
Алайбей Хеким-ага обнял героя Юрема и приказал ему скакать в ставку Дели Гуссейн-паши показать ему головы и сообщить, что полк Хекима-ага вышел к Азову и занял позицию напротив города. Будет ли приказ переправляться через Дон?
Алайбей хитрил, его полк еще не вышел к Азову и не занял позицию, но, когда Юрем найдет командующего, сообщение уже будет соответствовать истине. Хекиму-ага нравилось быть алайбеем, но он уже мечтал о собственном санджаке.
Юрем умчался за своей звездой, и весь полк смотрел ему вслед теми же глазами, какие были в то мгновение и у тимариота Мехмеда. Мехмед тоже мечтал о зеамете со ста тысячами акче дохода. Скорее бы за дело! За головами, за тимарами. Сто казачьих голов – сто тысяч акче годового дохода. Одна война – и пожизненное благополучие. А тут еще покатилась весть, что Юрем не сплоховал. Головы-то привез не казачьи, а каких-то купчишек, спешивших подальше от войны.
Услыхав все это, Мехмед сплюнул. Противно стало.
“Я свое без обмана добуду”, – сказал он твердо.
*
И показалось казакам, что явился на землю за грехи сатана.
И осенило каждого, кто был на стене и глядел на это алое и зло сверкающее шествие. Коли падет город, коли они, казаки, не отстоят город – погибнет и весь род человеческий.
Турки шли со всех сторон. Трубы ревели, как обезумевшие верблюды, пищали пронзительные пищалки, и верилось – это дьяволы щекочут в аду грешников.
Сверкали шишаки на шлемах, сверкало солнце на чудовищных стволах пушек. По краспым одеждам будто пробегал огонь. Вздрагивала земля от конского уристания135.
А по Дону шли чужие корабли. Приставали к берегу. Все новые, новые отряды вываливались из трюмов па берег, покрывали землю сплошь, как саранча.
И когда первый, страшный миг нашествия минул, опытные глаза казаков различили: к ним, под Азов, подступились многие пароды. Здесь были турки, крымцы, греки, арабы, венгры, молдаване, черкесы, немцы.
Войска ставили шатры неподалеку от города, но так, чтобы пе тревожили пушки.
Теперь вместо одного было два города. О, если бы стояли они па земле радп любви к жизни, а не ради ненависти и погибели!
Музыка в стане врага умолкла, и в тишине явилось белоо знамя. Под знамя встало несколько конных.
– Послы идут! – прокатилось эхом по каменной азовской стене.
Представление еще не окончилось, а война еще не началась, а потому п жепщины и дети были рядом с казаками на этих сатанииски красивых и ужасных смотринах.
Их разделял длинный дубовый стол.
Атаман и посол сидели. Советники и толмачи стояли. Пока Федор Порогнин переводил турецкую грамоту, Осип Петров без зазрения совести – хотелось ему смутить турка – разглядывал одежду и лицо посла. И улыбался. Улыбка у него была довольная, добродушная. Мы люди, мол, открытые, в тонкостях не смыслим. Турку было не по себе от неожиданной приветливости казачьего атамана – не в гостях ведь, – дерзости в улыбке ов так и не выискал, и потому ему пришлось отвести глаза, глядеть прямо перед собой, мимо атамана, а это было нелепо и неудобно, путало мысли.
