Текст книги "Свадьбы"
Автор книги: Владислав Бахревский
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 31 страниц)
Лошади унесли их друг от друга, но Амет Эрен поднял свою на дыбы и развернул скорее, чем казак – чубатый, усатый, краснолицый, краснощекий. Эту красную шею Амет Эрен и увидел теперь. Он заставил коня скакнуть и одновременно взмахнул саблей. Казак в тот миг повернул голову – поглядеть, где татарчонок. И надо же – глянул через левое плечо и увидел над собой зависшую молнию и понял, что его сейчас зарубят, потому что правой рукой с саблей он уже не мог снизу отвести удар.
Голова покатилась в бурьян.
Видно, Амет Эрен срезал не простого казака.
– Гей! Гей! – завопили у русских, и сразу двое пустили коней на татарчонка. Они летели к нему с двух сторон: проскочить, развернуться – не успеешь. И Амет Эрен остался на месте, и, когда казачьи сабли взметнулись, чтобы пасть ему на голову, он нырнул под седло. Сабли свистнули по воздуху, а мальчишка точно так же, как в первый раз, развернул коня и снес голову еще одному казаку. Третий пустился наутек, но Амет Эрен догнал и срубил третью голову.
Отряд младшего Ширин-бея собирался улепетывать, но бешеный татарчонок вдруг повернул ход боя. Троих убил, разошелся. Встал на стременах и помчался на русских без страха. А за ним и все татары.
– Аллах! – кричит.
А у мальчишки голос как флейта:
– Алл-аааа-х!
Бросились казаки назад, под защиту пушек.
Амет Эрен еще две головы срубил. Сами татары на него глядят чуть ли не с ужасом. Собрали головы, что он посру– бал, засолили и в мешок к его седлу.
К городу Ширин-бей больше не подступался. Ушел в степи. По дороге на село набежал. По-татарски, ночью. Отряд большой, но порубежные мужики лютые, один десятерых стоит, рисковать Ширин-бей не захотел.
А вот ночью! Налетели. В каждую крышу, в каждый овин по факелу. И как волки – окружили пожарище и ждали зарю и добычу.
Смельчаки, однако, нахватали двадцать человек полона. И хорошо сделали, что зари не ждали. На заре в степи показались казаки. Сунулись татары в деревню, а жители в церкви заперлись. Церковь каменная, казаки близко. Ушли татары, увели с собой двадцать несчастных: пять мужиков, семь мальчиков, четыре девочки и четыре женщины.
Для трехсот воинов добыча невелика.
Высокомерный младший Ширин-бей решил монастырь захватить. Этот монастырь давно уже татарам глаза мозолил. Только монастырь не село.
Ночью монастырь на запоре. Стены крепкие. Монахи в дозор ходят. Осаждать монастырь – дело долгое. Татары городов брать не умеют, а вот хитрости им не занимать. С одной стороны от монастыря – река, с другой – овраг. Овраг огромный, верст на тридцать, и возле монастыря засажен лесом: монахи постарались – дай оврагу волю, он и под монастырь подберется, без осады окружит и проглотит, аки сатанинский змий.
Этим оврагом и крались в монастырь воины Ширин-бея.
ГЕОРГИЙ
Глава первая
Подогнув под себя острые колени, сиганула в речку голенькая молния, а другая молния, поперечная, разбилась о крест колокольни, а третья ткнулась, как перст, в дубраву, и так уж тут хрястнуло, будто переломили хребет большому зверю лосю, и тотчас оплакано было: потекло с неба сильно и ровно.
Спаленная долгим зноем земля поднялась грудью, вздохнула, и сразу же наступила ночь и запахло липами, которые все не цвели, не цвели, да вдруг опомнились.
Небо, смиренное благоуханием, рокотало уже не грозно, а как взыгрывающий гривастый дьякон, хоть и громко, да не страшно, ради рыка и удовольствия.
Чем спокойнее ухали небеса, тем жестче, ожесточеннее бил мокрый человек онемелым кулаком в кованую дверцу белокаменного монастыря.
– Ну погоди ж ты, ирод! – взъярился донятый сторож и отправился к игумену.
Отец Борис возмутился: потревожить из-за какого-то шутолома, бродяги – совсем распустились! Сторож хотел было просить соизволения стрельнуть пугаючи по упрямому отучалыцику, но понял, что прогневал святого отца, и упал на колени.
– Прости, отче!.. Человек тот говорит, что ему за воротами страшно. В овраге, мол, татары притаились. Я на пускаю, а он стучит и стучит.
– Человек конный? – спросил игумен.
– Пеший.
– На лицо?
– Да ничего! Молодой, кажись…
– Русский, спрашиваю, лицом?
– Русский, русский! – Сторож закрестился.
– Один?
– Один.
– Точно один?
– Один.
– Собери людей к дверце, стучалыцика втащите. Ко мне его.
Сторож исчез. Отец Борис потянулся к серебряному колокольчику, помедлил, но позвонил все-таки. Вошедшему послушнику сказал:
– Без шума подними людей, нужных для ратного дела.
Привели человека. Будто из воды достали, где встал, там озеро. Роста среднего, босой. Отец Борис поднял на него глаза. На переносице морщинка вдруг. Оплошавшие монахи бросились стаскивать с человека размокшую шапку. Сам-то человек скинуть не мог, за руки его держали.
Молоденький он был совсем, этот упрямый стучалыцик. Голова одуванчиком. Волосы белые, тонкие, вспорхнуть норовят. А глазами темен. Верхняя часть лица ангельская, а рот, как замок, маленький, стиснутый, силой не откроешь. Для такого ключ надобен.
– Татар много? – спросил отец Борис.
– Больше двух сотен.
Сказал ясно. Непуглив малый.
– Ты знаешь счет?
– Знаю.
– Татары далеко?
– В овраге. Версты до них три-четыре.
– Бог тебя не забудет. Зовут как?
– Георгий!
Губы у Бориса дрогнули, улыбнулся. С гордыней стучаль– щик-то.
– Дайте ему одежду, накормите. Дайте вина, не застудился чтоб…
Георгия увели.
Отец Борис поднялся с лавки.
– Разбудите людей, раздайте оружие! Доспехи мне!
Подошел к образам, зажег лампаду против иконы Дмитрия Солунского, прочитал молитву.
Принесли кольчугу, шлем и меч. Кольчугу отец Борис надел.
– Была бы у меня добрая сотня, сей бы миг выступили и на зорьке повязали бы мы крымцев одной веревкой. А тут сиди обороняйся.
Гаркнул:
– Позвать ко мне смотрителей ворот! Караулы поставить двойные. На малой северной башне четверым быть. Остальным спать, имея оружие при себе.
Ему возразили:
– Зачем на северную башню четверых ставить? Там река, круча.
– Зато стена низка. Запомните: умный враг в города врывается в самом неприступном месте.
– Заутреня скоро, – доложили.
– Служите с сокращениями. Я не буду. У меня совет.
*
Утром, как обычно, отворились ворота монастыря. Колокола церквей позвонили будничным звоном. В монастыре началась обычная бесшумная жизнь.
Как стая стрижей, вычерчивая строгий, точный полукруг, выскочила из балки конница. В отряде было не больше двух десятков. Цель – ворота.
За передовыми растекался по всему полю главный отряд. Прозевали монахи! Промешкали длиннохвостые!
Вот они, ворота! Вот он, монастырский двор!
И тут же опустилась за ретивыми всадниками железная решетка.
Площадь пуста. Из решетчатых окон – пищали.
Невидимый голос по-татарски сказал:
– Всем лечь на землю, не то перестреляем.
Конники не шевелились.
За толстыми высокими степами вой и гомон, а на площади озеро тишины.
Стоят конники, думают. Воины опытные. Видят – попались. Врага дразнить – себе вредить. Засуетишься – конец. Медленно покинули седла – и под коней! К воротам! Под каменный свод!
Два десятка бойцов не шутка. В сторожевой башне только пятеро вратарей.
Оцепенение охватило отца Бориса и его людей. Стояли, смотрели, как, закрытые конями, движутся к воротам умелые враги.
И вдруг на монастырскую площадь выскочил вчерашний пришелец. Палки и той нет в руках. Откинулся, запрокинул голову, сунул в рот четыре пальца и засвистел, приседая на растопыренных ногах, горбясь под тяжестью пронзительного звука.
Кони – на дыбы! Шарахнулись, поволокли всадников по широкому двору. Тут и взяли крымцев в плен.
Отец Борис подбежал к Георгию, обнял, поцеловал. И своим:
– Оружие парню! Какое захочет!
– Чего-нибудь подлиннее, – попросил Георгий.
Дали ему секиру.
*
Сунулись татары на приступ, а со стен – пушки залпом. Коней побило и людей. Пошли татары на мировую. Прислали под стены человека своего. Просили за выкуп вернуть пленных и лошадей.
– Убитых и раненых будете брать? – спрашивают со стены монахи.
– За убитых дадим полцены. За раненых выкуп как за живых.
– Что ж, готовьте куш! Убитых трое. За них денег не надо. Раненых перевяжем и выдадим. Ждите.
Амет Эрен с Абдулом тоже в плен попались. Амет Эрен целехонек, а Абдулу ухо пулей рассекло. Монахи рану промыли и говорят:
–Давай заштопаем ухо. Пригодится.
Согласился.
Сшили ухо. Мазями намазали, повязку наложили. Благодарный Абдул говорит монахам:
– Отведите меня к вашему игумену.
Отвели.
– Слушаю тебя. – Отец Борис татарина в келии своей как гостя принял.
– Мы хотели ограбить твой дом, – сказал Абдул. – Мы хотели увести твоих монахов в полон. Но ты и твои люди перехитрили нас. Вы могли бы убить меня и людей моего отряда, но вы лечите получивших раны. Потому прошу выслушать меня. Скоро, не позднее сентября, новый хан пойдет на Русь войной, мстить за Азов. Войска поведет третий брат хана – нуреддин. Ждите не менее сорока тысяч сабель. И еще хочу сказать: боюсь, что отпустите нас без выкупа. Знайте, мы ведем с собой двадцать человек полону… – И сам удивился: – Нас двадцать и их двадцать.
Отец Борис вздохнул, помолился образам.
– Теперь уже не двадцать, трое убито.
Спасибо Абдулу. Выменяли монахи у татар на пленных полон, а лошадей не отдали. Хорошие кони – таких скакунов не грех на племя оставить.
Отец Борис позвал к себе Георгия. Говорил с ним наедине. Сам сидел у стены между окон, Георгий стоял на солнце. Стеснялся. Отец Борис сказал:
– Я тебя хочу оставить в монастыре. В ратном деле ты смекалист, храбр и удачлив. Мне такие люди нужны. Отвечай не тая. Кто ты есть, откуда, куда путь держишь?
Георгий ответил прямо:
– Зовут Георгий. Сам из крестьянской подмосковной слободы патриаршего Троице-Нерльского монастыря. На отходе был, в Москве. Учился варить мыло и лить свечи. Четыре года учиться должен был, да скучно… Потянуло на волю.
– На Дон, значит, пробирался, в казаки?
– А где ж еще воля?
– Казак – это воин. Казак без коня не казак. Казак, не владеющий саблей, не казак вдвойне. Хотел в походы ходить, а пришлось бы волам под хвост глядеть.
– Я бы своего добился! – воскликнул Георгий,
Игумен улыбнулся.
– У тебя открытое сердце, мне подавно лгать нельзя. В монастыре тебя будут учить грамоте, языкам, ратному искусству. Нам нужны молодые, бесстрашные и проворные люди. Для чего – узнаешь после. А теперь говори: останешься или уйдешь?
– Останусь! Я готов учиться ратному делу.
– Прими же благословение мое!
*
Началась для Георгия новая, странная, непонятная жизнь.
А тем временем в Москву из монастыря мчался гонец.
– Ждите из Крыма незваных гостей.
Глава вторая
Был канун праздников святых апостолов Петра и Павла. Вечером большой колокол главной церкви монастыря возвестил всей округе о начале службы. Тотчас откликнулись зову большие и малые церкви окрестных сел.
Монахи собрались возле крошечной монастырской церковки Петра и Павла. Настоятель отслужил здесь великое повечерие.
Георгий службу знал плохо. В детстве пас лошадей. Подрос – бортничал, помогал монастырскому пасечнику. Пасечник, старик монах, был большой любитель книг, но человек суровый да. вспыльчивый. Поначалу он бил своего помощника за то, что тот не пожелал было учиться чтению. Потом бил за нерадение и мозговую тяжесть, а под конец, наоборот, за излишнюю ретивость и неумеренных! пыл, с каким Георгий, познав тайну грамоты, набросился на книги, забывая о пчелах и хлебе насущном.
Кончилось тем, что парня отправили на рубку леса. Был он к тому времени сильным и ловким. За год накопил деньжонок, заплатил монастырю целых три рубля откупу и ушел в Москву учиться доходному мастерству: варить мыло и лить свечи.
Хозяин мыловарни, хоть и занимался литьем свеч, в молитве был неусерден. И от учеников усердия не требовал.
Вот и получилось: монастырский крестьянин Георгий мог бы сосчитать все свои церковные службы по пальцам.
Дивился Георгий пышности облачения священников, обилию свечей, ароматическим курениям кадильниц, золоту иконных риз, ангельскому пению церковных гимнов, священному действу.
По окончании великого повечерия священник, дьякон и кадиловозжигатель подошли к митрополиту взять у него благословение. Митрополит благословил их, и тогда монастырь зазвонил во все свои колокола, и звон этот был велик, ибо один только язык большого колокола весил три пуда, а колокол с трудом раскачивали восемь глухих звонарей. Голос этого колокола был слышен за двадцать верст, а всего в монастыре колоколов было тридцать.
Закончилась служба рано утром.
Засыпал Георгий трудно: ломило спину от бессчетных поклонов, горели ноги от всенощного стояния, кружилась голова – душно было в церкви по причине многолюдности и обильпого благовонного курения, в глазах чудно сияли золотые образа, вертелось колесо огненного роя больших и малых свеч, уши были полны сладостным напевом и громоподобными раскатами дьяконовского баса. И все-таки Георгий заснул и проспал бы, может быть, сутки кряду, но его опять подняли, теперь к обедне.
А потом была трапеза. Такая трапеза, о которой в прежней своей жизни Георгий и мечтать не мог. И страшно ему было, как бы не раздумал игумен, как бы не погнал за ворота пришельца, вся ценность которого – четыре пальца в рот и дуй, пока не лопнешь.
В честь большого праздника угощались монахи обильно и тонко. Сначала подали варенье из зеленых сладких грецких орехов, потом обильно вишневое варенье и хлеб с медом. Потом была водка. А после того, когда выпили, принесли суп с яйцами и пряностями. На второе икру из сушеных грибов, блины с маслом, рыбу с миндальным молоком, все соусы на чистом шафране. К еде питье обильное: мед, пиво, красное виноградное вино.
*
Жил Георгий до того непривычно, что и удивляться перестал. Ходил он в монашеском одеянии, хотя это было не по правилам, но никто ему не выговаривал, да и кто бы посмел. Георгия кормили то в общей трапезной, а то у самого игумена, приучая к заморскому столу, к тонким винам и легким яствам.
Помещен Георгий был к брату Варлааму в келью, монаху, в бороде которого была проседь, но нешибкая. Брат Вар– лаам обучал Георгия языкам: татарскому, польскому, валашскому.
Голова у парня была еще ничем не забита, потому-то чужие слова ложились легко и прочно. Да и то! Как было не перенять у брата Варлаама его познаний, коль не отходил он от Георгия ни на шаг.
В сентябре отправили Георгия с Варлаамом в табун объезжать лошадей. Нападался Георгий вволю, но, слава богу,
костей не поломал, а ездить научился как черт.
*
Отец Варлаам вошел к нему в келью и сказал, что игумен ждет его в саду.
Вид игумена ошеломил Георгия. Святой отец был в кольчуге, кожаных штанах и сапогах, в руках он держал кривую татарскую саблю.
– Здравствуй, сын мой! – приветствовал он Георгия. – Не удивляйся виду моему. Я не всегда был монахом. Я сам обучу тебя ремеслу, каким владел я в совершенстве. Это ремесло не раз сослужит тебе верную службу, если ты будешь настойчив, старателен и зорок.
И святой отец рассек воздух саблей крест-накрест. – Бери, сын мой, оружие. Начнем урок.
ХАН И МУДРЕЦ
Глава первая
На последнем привале, перед Бахчисараем, младший Ши– рин-бей приказал соорудить нелепые пятирожковые вилы, этакую растопыренную пятерню. Младший Ширин-бей был достойным отпрыском рода. Проиграл дело – ищи героя. За героем как за стеной. Турки любят говорить: “И без петуха день наступит”, – но если ночью ты заимел петуха, то он в конце концов накричит тебе утро.
В Бахчисарай, сделав крюк, заходили через южное предместье Азиз. В этом предместье возле могилы мелек104 Аджидара жил шейх – хранитель святынь. У него был серебряный сосуд с волосами из бороды Магомета и пергамент, на котором рукой пророка была начертана молитва от всех болезней. Получить благословение такого шейха – все равно что удостоиться благодати.
Младший Ширин-бей ехал первым, а вторым с вилами в руках – на каждом рожке казачья голова – юный и свирепый Амет Эрен. Вдоль дороги, словно зайцы, бегали мальчишки, тыча пальцем в сторону казачьих голов. Давно ли Амет Эрен был среди мальчишек, года не минуло!
Татарки с младенцами глядели на шествие, поднявшись на крыши саклей. Глядели на Амет Эрена, на его ужасные вилы. Опустив головы, а глазами так и тянутся – рыск туда же, к вилам, – замирают на месте, сжимаются застигнутые врасплох рабы. Родственничка боятся углядеть?
А вот и шейх. Ширин-бей остановил коня. Шейх подошел к Амет Эрену. Лицо белое, мертвое, а глаза сияют, мечутся.
– О слава тебе, юноша! Наконец-то я вижу воина. Я не зря прожил жизнь. Дух великих батыров Крыма вновь осенил нас крылами победы. Дни царства хана Бегадыра будут благословенными. Радуйтесь, татары. Аллах послал нам великого царя и великого воина.
Приведи Ширин-бей сто человек полону – забылось бы. Иные приводили тысячи и тьмы, а вот пророчество – неугасимая молния души. Не беда, что вся слава досталась Амет Эрену, придет время, и во дворце вспомнят – младший Ширин-бей въехал в Бахчисарай через южное предместье, и только благодаря этому в первые же дни правления хана Бегадыра были произнесены устами святого слова великодушного пророчества.
Набег закончился. Отряд младшего Ширин-бея перестал существовать. Ширин-бей роздал воинам скудные деньги за участие в походе, и все разъехались по домам.
Сам Ширин-бей с Абдулом с утра отправились к Маметше-ага рассказать, что делается у русских, чего от них нужно ждать. И с самого же утра Амет Эрен торчал на конюшне бея. Ему никто ничего не сказал, и, значит, он мог, как другие, ехать на все четыре стороны. Но куда? Домой? Чтобы там быть на побегушках у многочисленных своих старших братьев?
В новый бы набег! Но никто не зовет… Вернется из дворца бей, увидит Амет Эрена и скажет: “А ты что здесь делаешь? Ведь я дал тебе не меньше, чем другим?”
И придется уехать… К Абдулу. Пасти его медовых рабов. Вспомнил Ивана. Рука к сабле потянулась.
Чтобы не торчать во дворе без дела, Амет Эрен принялся чистить лошадей. Вдруг ему показалось: что-то не так.
Амет Эрен повел глазами и обмер: на крышах мальчишки, как галки, понасажались, смотрят на него. Амет Эрен выронил скребок, пошарил руками по земле, словно слепой, юркнул под навес и спрятался в стойле. Почему они смотрят на него?
Во дворе шумели. До Амет Эрена стали доходить высокие, сердитые окрики Ширин-бея. Он гонял слуг. Кого-то искали.
– Вот он! – воскликнул некто, заскочив в стойло. И тотчас в конюшню вошел Ширин-бей.
Амет Эрен поднялся к нему навстречу.
– Почему ты здесь?
– Они смотрели…
– Кто они? – удивился Ширин-бей. И глянул на сакли. – Ах, они!
И улыбнулся. Ему было лестно, что он, младший Ширин– бей, создал такого героя.
– Тебя во дворце ждет Маметша-ага! – Ширин-бей особым взглядом вцепился ему в глаза: понимаешь ли ты, что я для тебя сделал, и понимаешь ли ты, как должен теперь стоять за меня? – Скачи, скачи, Амет Эрен! И не забывай того, кто первым повел тебя к славе.
– О! – только и мог вымолвить благодарный мальчик и жалобно закончил: – Еще бы в поход…
Как ступени со святого неба на грешную землю – сакли. И женщины на крышах в безмолвном ожидании. Толстые от шалей, неподвижные. Словно суслики у нор. Кто этот всадник? Властелин, летящий птицей к гнездовью? Или вестник?
О аллах! Дай силы устоять.
О аллах! Ты снова милосерден. Это конь властелина!
Абдул был скучлив. Он всегда спешил домой с любой почетной службы, из любого похода. Вот они, родные сакли. И вдруг рука невольно натянула повод, осаживая коня. На пороге сакли стояло чудовище – черная, круглая, словно казан, голова, без глаз, без ушей, без носа и рта – и в белом! Дэв! Злой дух! О аллах!
Но страшилище подняло черную руку и сдвинуло на затылок маску – Халим! Халим-пасечник! Сын!
Отец направил лошадь к сакле. Не останавливаясь, спрыгнул с коня. Конь, привыкший к хозяину, пролетел мимо крыльца и, развернувшись, встал, глядя, как люди радуются друг другу.
– Все живы? – весело спросил Абдул.
Халим опустил голову.
– Отец, русские бежали…
У Абдула захватило дыхание, на губах умер вопрос: “А Иван?” Молча прошел в саклю.
– Подай зеркало.
Халим принес бронзовое зеркало. Отец размотал почерневшую от пыли повязку. Ухо было целехонько. Струпья отпали. Шва не видно. Рану обозначает белая полоска. Спасибо монахам.
– Мед я выкачал из дупла. Иван не ошибся. Десять бочек получилось, и воску много.
Халим боится, что отец не станет слушать, но отец поднимается с ковра.
– Покажи, что осталось от пасеки?
Халим ведет Абдула на пасеку. Пасека разрослась. Молодец сын! Пять бочек меду нужно продать. Одну подарить хану, еще одну – Маметше-ага. Остальные поберечь.
– Иван говорил, надо сад развести, – тихо твердит Халим. – Плоды будут, и пчелам будет хорошо. За нектаром летать близко. Иван говорил: пчелы погибают скорей, когда им летать далеко. Крылышки у них обтрепятся, они и падают. Иван…
– Не вспоминай о нем! – крикнул Абдул. – Если его убьют – я не пожалею. Сад мы посадим. Осенью надо деревья сажать. Я знаю.
Абдул потрогал себя за ухо. “О эти русские!”
БОЯРСКАЯ ДУМА
Глава первая
Ну и ну!
Ай да бояре!
Не Государственная дума базар, бабий базар: бабы продают, бабы покупают.
Беда идет на Русь. Трудно добытый мир может вновь
сорваться в бездну войны.
Государь сидит как дородная, уставшая от волнений и ничему уже не дивящаяся старая нянька, привыкшая к детской возне, к детским коротким ссорам, дракам, восторгам. Ему, государю, сорок лет, но двадцать четыре из сорока он сидит в этой Думе. Есть от чего умориться.
Шум государю не мешает. Он думает государственную думу медленно, добросовестно, оглядывая предметы думы со всех сторон, думает так, как, по его разумению, должно думать монархам.
Беду сотворили донские казаки. 18 июня 1637 года казаки через пролом в стене ворвались в Азов, и турецкая твердыня на Дону пала. Уничтожив турецкий гарнизон, казаки послали в Москву легкую станицу атамана Осипа Петрова с четырьмя товарищами: Худоложкой, Григорием Сукниным, Смиркой Мятлевым, Евтифием Гулидовым.
Атаман Осип Петров прибыл в русскую столицу 30 июля.
Татарский набег и тот бы так не переполошил Московский Кремль, как эти пятеро казаков.
“Государю царю и великому князю Михаилу Федоровичу всея Руси, холопы твои государевы, донские атаманы и казаки, Михалко Татаринов и все Войско Донское челом бьют. В нынешнем, государь, во 145 году мая в 1-й день по твоему, государеву цареву, и великого князя Михаила Федоровича всея Руси указу прислана к нам, холопам твоим, твоя государева грамота с нашею Донской станицею с атаманом Тимофеем Яковлевым со товарищи. А в твоей, государевой, грамоте писано к нам, холопам твоим: указал ты, великий государь, послать на Дон к нам, холопам твоим, для приему турского посла Фомы Кантакузина, дворянина своего Стефана Чирикова, рекою Доном, в стругах, как лед вскроется, и велети турского посла принять и в приставах у него до Москвы быть твоему государеву дворянину Стефану Чирикову…”
Издалека начинали казаки, крутили словесные колеса на одном месте, не решаясь сразу сказать главное. Фому Кантакузина, грека, турецкого посла, убили ведь! И государева совета быть с азовцами в миру не послушались. Винились казаки, незнайками прикидывались.
“Отпусти нам, государь, вины наши. Мы без твоего позволения взяли Азов и убили изменника турского посла. Еще до получения грамот твоих мы всем войском сделали приговор промышлять над басурманами сколько попустит бог. Государь! Мы – сыны России: могли ли без сокрушения смотреть, как в глазах наших лилась кровь христианская, как влеклись на позор и рабство старцы, жены с младенцами и девы? Не имея сил далее терпеть азовцев, мы начали войну правую… Твоим государским счастьем, твоя государская высокая рука возвысилась, Азов-город мы, холопы твои, взяли, ни одного человека азовского на степь и на море не упустили, всех без остатка порубили за их неправды, а православных освободили из плена”.
Таков был подарочек с тихого Дона. Знали бояре, про что шумели. Тут ведь сразу и не поймешь: то ли от радости в колокола трезвонить – согнали казаки турок с Дона, заперли татар в Крыму, к морю пробились, город большой и крепкий в казну преподносят, – а то ли плакать и молить господа бога о спасении. Город у турок взяли – война. Посла убили – война. А стоит ли он того, город Азов, чтоб из-за него всем государством горе мыкать?
Те бояре, у которых земли на юге, рады-радешеньки: теперь казаки приструнят крымцев, – а Федор Иванович Шереметев аж посерел: страшно ему за судьбу Московского царства. Давно ли поляки под стенами столицы были? Теперь с поляками мир. Королевич Владислав стал королем, от московского престола отрекся. С королем мир, но как знать, чью сторону возьмут своенравные паны, когда на Московское царство хлынет турецкая саранча. Турки малыми силами воевать не умеют, а ведь одни крымцы не меньше сотни тысяч конников по приказу султана выставят.
Споры затягивались.
Государь Михаил Федорович подозвал к себе Федора Ивановича Шереметева.
– До присылки большой станицы легкую станицу атамана Петрова задержать бы в Москве.
– Слушаю, государь! – Боярин поклонился царю. – Позволь также объявить, что донесение казаков вызвало твое царское неудовлетворение, а потому ты, государь, велишь дать казацкой станице самый худой корм.
– Убийство посла – тяжкий грех, наказать казаков надобно, поместите их в монастырь на хлеб и воду, – согласился государь, – А каков, однако, орешек они раскусили!
Бояре, завидя, что государь переговорил с наитайнейшим своим советником Федором Ивановичем, расселись по местам. И замолчали. Теперь государь да Шереметев что-то решили: надо слушать и соглашаться.
*
Борис Иванович Морозов пришел к своему высокому ученику тихий, таинственный, пряча руки за спину. Царевич Алексей своего учителя знал не хуже, чем учитель ученика: сейчас на розовых щеках Бориса Ивановича появятся кругленькие ямочки, щеки вокруг ямочек заблистают, коротковатые, пышные, как у кормилицы, руки выплывут из-за спины и явят замечательный подарок. Чем Борис Иванович тише, чем ниже он опускает глаза, тем редкостней приношение.
И вот на столик перед царевичем легла большая книга в парчовом переплете.
Борис Иванович встал напротив ученика, схватившись ва сердце, перевел дыхание, опустил дрожащие руки над книгой, замер, еще раз вздохнул и нежно, словно бабочку за крылышки, взял ее за края.
– Ну, голубь ты наш, Алешенька! Гляди!
Крышка отворилась, и перед царевичем на печатном немецком листе предстало изображение тесного нерусского города. Не ласковые купола церквей, не веселые луковки вознесены к небу – шпили острые как кинжалы. Пустого места в городе не углядишь – дом к дому, крыши тоже острые, черепичные. Перед городом кривыми черточками изображено море, а на море множество кораблей.
– Это город купцов, – просипел Борис Иванович. Голос от волнения пропал. – Это богатейший, Алешенька, город Копенгаген. Европа!
Царевич перевернул лист.
– А это! Гляди, свет ты наш, Алешенька! Гляди! Сей немецкий печатный лист – гравюра – представляет нам город древний и могучий. Сие перед тобою Рим!
Площадь как поле. За полем-площадью лес. Не еловый и не березовый – каменный. Колонны. Колонны сбегаются с двух сторон к тяжелому мрачному храму. Купол храма подобен самому небу.
– Это собор апостола Петра! – почтительнейше лепечет Борис Иванович. Он удивляется изображению больше, чем царевич. Необъяснимая, кощунственная тревога трепещется в нем. Да, Москва – это третий Рим, но каков он, Рим первый? Каковы просторы земли и сколько в них чудес, пагубных для души соблазнов. – А это есть гора-вулкан, Алешенька. В горе этой заключены огненная лава, смертоносный дым и ужасной величины каменья.
– Господи! – ахает царевич. – Избави бог от такого промысла, не тут ли вход в преисподнюю? – На лице у мальчика жадное любопытство и ужас, он впивается глазами в картинку и тотчас, бежа от соблазна – много знать грешно, – переворачивает лист.
– А это, Алешенька, море… А это море гневное.
– Море? Хочу по морю прокатиться на корабле. На возке я катался, на санях катался, в карете катался, верхом катался, а вот на корабле… – Взгляд царевича становится нежным, просительным.
– Что тебе, Алешенька?
– Бахаря кликнуть бы! Того, нового, Емельку. Пускай про море расскажет.
*
– Про море?
Глаза у Емельки, как зверьки в клетке, туда-сюда. А рот уже в улыбке, от уха до уха. Половина лица радуется, половина тоскует. В глазах тоска.
Э-э-эх! Бахарю долго думать не положено! Не умеешь шить золотом, так бей молотом. Про море так про море.
– А скажи, царевич наш ненаглядный, скажи-ка мне, дурню, про что это: “Какая мать своих дочерей сосет?”
Царевич Алексей в смятении:
– Как?
– А ну-ка, голубь наш, подумай! Реки-то куда бегут?
– Ах, реки?
– В океан-море! Верно! А теперь скажи-ка мне, что это: “Между гор, между дол – мерин гнед. Мерин гнед, аж живота у него нет. На сто и на тысячу везет”.
– Мерин гнед, а живота у него нет? – повторяет с безнадежностью в голосе царевич.
– Корабль! Корабль это! Корабль по морю бежит. Ну а теперь, голубь наш ясный, сказку послушай, а чтоб не скучать, пряничек скушай.
Стоит град пуст, а во граде куст, в кусте сидит старец, варит изварец, глядь – к старцу заяц, дай, дед, изварец! И приказал тут старец безногому бежать, безрукому хватать, а голову в пазуху класть. Так-то!
Жил-был у отца с матерью нелюбимый сын. Как подрос, отец ему и говорит: “Поди, сынок, куда знаешь”. Взял парень кус хлеба и пошел. Пришел в некоторое царство, в некоторое государство. И к царю – в работники наниматься. Царь поглядел на парня и спрашивает: “А что ты умеешь?” – “Все умею, – отвечает парень. – Что прикажешь, то и сделаю”, – “Коли так, – обрадовался царь, – сделай мне крылья. По земле я ходил и ездил, по воде я плавал, а вот по небу не летал”. – “Крылья так крылья, – согласился новый работник. – Только для этого мне нужно со всякой птицы по два пера да месяц сроку. В этот месяц пусть меня кормят и поят, а в светлицу ко мне не ходят, даже ты, царь, не смей на работу мою глядеть”.
Ударили по рукам. Царь разослал гонцов к государям, к шахам да султанам, чтобы те прислали к его двору по два пера от разной птицы. Государи да короли, шахи да султаны удивились царевой просьбе, но исполнили ее. Принялся парень за дело. Через месяц приходит царь в светлицу. “Сделал крылья?” – спрашивает. “Полработы сделано, полработы впереди. Вот крылья, погляди”.
Поглядел царь на крылья, надел их на руки, взмахнул – и взлетел под потолок, корону помял. Корону помял, но не разгневался, обрадовался. Не болтал парень попусту. А парень говорит: “Приходи, царь-государь, еще через месяц”.
Пришел.
“Готово?” – спрашивает. “Осталась самая малость. Пошли в поле, попробуешь крылья”.
Царь в поле бегом бежал. Крылья надел, махнул раз – выше леса, махнул другой – под облаком, все его царство– государство сверху как на ладони. Полетал, порезвился – и к парню. “Проси сколько хочешь злата-серебра, не пожалею”. А парень головой качает: “Не надобно мне ничего, царь-государь. Дай мне еще месяц сроку – такие крылья сделаю: до края земли долетишь и назад вернешься”.
