Текст книги "Свадьбы"
Автор книги: Владислав Бахревский
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 31 страниц)
Она не искала для тела своего удобного места – где упала, там и лежала. Рабыня…
Теплая ночь, пряная, как ларь заморского купца, влажная, черная, таинственная, жила за глухой стеной невольничьего сарая.
¦ч
Помереть бы, не пытать судьбу. Ох как не хотела Надежда жить!.. Море – так в море, пропасть – так и в пропасть, стена каменная – так об стену. Нельзя! Нельзя, чтоб родилось у нее дитя. Сын ли, дочь ли – имя для них одно: раб.
Услышала Надежда – шепчутся. Господи! Русская речь, заслушалась…
– Запомни, меня звали Анной, – говорила одна, – помолись за меня.
А другая отвечала с усмешечкой:
– Чего себя надрываешь? Не помираем, чай.
– Авдотьюшка, не быть нам уже на родине. Пропадем здесь, в басурманах. Надругается какой-нибудь нехристь…
– Бабье дело – терпеть. Мы вон с тобой сколько по рукам ходим, и ничего – не пропали пока. От купца к купцу, и каждый просит за нас не меньше, а больше.
– Опомнись, что ты говоришь-то?
– А ты голову не теряй. Привыкла в тереме сидеть, тебе и боязно. А я бояться дома устала. Наш боярин охоч был до молодух.
– Молчи, Авдотья! Не отрекайся от дома своего.
– Хватит. Спи. Я слово себе дала – вернуться домой. И я вернусь. Спи, сестренка. Нам завтра на торгу по-лебединому, а не по-куриному стоять. Ты запомни: с высокого камня дальше прыгнешь.
О, как же он высок должен быть, камень-горюн, чтоб с него до самого дома скакнуть!
– Авдотьюшка, Авдотьюшка! – всхлипывая, дрожал тонкий голосок, но та, другая, сильная, не отвечала.
Надежда лежала, не меняя позы, ленивая духом, уставшая от своего прекрасного тела, а под сердцем у нее билось живое, маленькое, нежное, родное. И она не заметила, как и что в ней переменилось, но почуяла вдруг – лицо залито слезами и сама она как пустыня, на которую обрушился ливень.
*
Еще не померкли звезды, еще муэдзины – глашатаи бога на земле – спали сладко, а в покоях Кёзем-султан началась таинственная жизнь.
Быстро одевшись, не причесывая волос, не созывая слуг, вдовствующая султанша, содрогнувшись, вошла под своды комнатного камина, повернула по солнцу медный обруч дымохода, и задняя стенка камина отошла. Кёзем-султан закрыла за собой тайник и узким подземным ходом вышла из дворца. Подземелье вывело ее в небольшой сад возле неприметного дома. Не заходя в дом, Кёзем-султан дернула за шнурок на двери, и тотчас из дома вышли с паланкином заспанные слуги. Кёзем-султан села в паланкин, ударила трижды в ладоши, слуги подняли паланкин и пошли. Эти тоже были немые. Они не задавали вопросов. Для них один удар в ладоши – одна дорога, два удара – другая…
***
У крымского еврея Береки в Истамбуле был свой невольничий сарай. С выдающимся товаром Берека приезжал сам.
Его невольницы красотой уступали одному солнцу, зато они могли сиять в любое время дня и ночи. Они были учены манерам восточным и европейским, они знали турецкий язык, они пели, играли на музыкальных инструментах, они танцевали, они умели говорить сладкие речи, умные речи, смелые речи.
Берека был удачлив в делах, ибо деньги он чуял, как лошадь чует дорогу к дому. Удачливость обернулась несчастьем. В Акмечети за продажу девочек он получил столько палок по пяткам, что правая нога стала у него сохнуть. Теперь он ходил с костылем, но прибыльного дела не бросил. В эту ночь сон не шел к нему. Он оделся в лучшие одежды и с двумя телохранителями-караимами отправился к своему сараю.
Сердце ныло недаром. Возле своего сарая Берека увидал паланкин, который рослые слуги опускали на землю.
Берека благословил про себя своего еврейского бога и отворил дверь перед госпожой. Госпожа взяла факел и сделала знак, что хочет войти к невольницам одна.
Вскоре она снова показалась в дверях и поманила Береку. Госпожа указала на тоненькую, хрупкую девушку, доверчиво прижавшуюся к великолепной рослой красавице.
– Это русская! – испугался Берека, – Она не учена. Русские плохо слушаются…
Госпожа, не отвечая, вышла из сарая, села в паланкин, и уже оттуда к ногам Береки был брошен тяжелый кошелек.
– Девушку доставить в покои Кёзем-султан, – был голос из паланкина.
Берека открыл кошелек и увидал золото.
На невольничьем рынке Надежда стояла возле Авдотьи.
– Я за Нюрку боялась: худа, тонка, слезлива, – говорила Авдотья Надежде, – пропадет, думаю, девка. А вон как вышло… Уж к какому дворцу – не знаю, а только высоко улетела… Я по дури думала: коль велика да здорова, так мне и цены нет… А тебя-то, бедняжку, с брюхом-то… тоже сюда, на торжище, не посовестились.
Надежда молчала. Торг оживал, прибывали покупатели. Появился и Берека. Оглядел свой товар, изумился. Кликнул надсмотрщика.
– Откуда эта? – ткнул пальцем в Надежду. – У меня, Береки, лучший, отмепнейший товар. Кто строит козни? Кто портит мою торговлю?
Надсмотрщик наклонился к уху Береки и прошептал:
– Ее притащили ночью. По приказу из Сераля.
– А что мне Сераль! – зашипел Берека. – Значит, в Серале мои враги дали кому-то взятку. Моя торговля погибла. О проклятье!
Он поднял костыль, метясь Надежде в живот. Авдотья заслонила ее.
– Ну ты! Прыщ! – крикнула она по-русски.
Берека отшатнулся, он знал и по-русски. Все московские посольства одалживались у него.
– Взять, скрутить!
Надсмотрщик бросился к Авдотье, но тут заверещал бабьим голосом евнух:
– Почему мне мешают смотреть товар?
Только что шерсть на Береке дыбом стояла, и вмиг шелком льется. Мигнул надсмотрщику, и тот провалился сквозь землю.
– Извольте! У меня лучший товар. – И глаза на Авдотью: стой, мол, этак, заслони от позора.
Но евнух решительно отстранил красавицу и воззрился на беременную.
– На каком месяце?– спросил евнух.
– На каком месяце, отвечай господину, – пропел Берека.
Надежда молчала. Золотые волосы по груди, бледна, кожа
светится.
– Что же ты молчишь, надо отвечать, когда спрашивают! – почти уже пел Берека.
– Сколько она стоит?
– Самую малость.
Евнух достал из-за пояса сафьяновый мешочек и уронил. Берека поймал мешочек на лету.
– О господин. Аллах благословит вашу безмерную щедрость…
Надежда подняла ресницы, голубое хлынуло на евнуха.
– Господин, возьмите и ее. Она меня спасла. Она, как и я, русская.
Надежда говорила на прекрасном турецком языке.
У евнуха было белое отрешенное лицо, но он улыбнулся Надежде. Достал второй мешочек, развязал тесемки, вытряхнул на руку золотой, подумал и вытряс еще один.
– Я покупаю и ее.
Над великим Берекой издевались. Пожалуйста, на удовольствие, если это стоит денег. За приблудную ему заплатили по-царски, за царицу – по-нищенски. Как вам угодно, господа! Берека спорить не будет.
Он с поклоном принял деньги, но потом быстро достал из карманчика пару серебряных монеток и протянул евнуху:
– Господин, возьмите сдачу.
Евнух, поджав губы, посмотрел на согбенного Береку, на серебро и взял его. Засмеялся, подмигнул Береке, подкинул на руке мешочек с золотом, протянул его было еврею, но вдруг передумал. Опять засмеялся и, смеясь, пошел прочь, пряча за пояс свое золото. За евнухом в окружении его слуг шли Надежда и Авдотья – рабыни.
ЗЕЛЕНАЯ ЧАЛМА Глава первая
Казачий лазутчик Федор Порошин, приставший к богомольцам в Азове, пройдя длинный путь степями, горами, морем, помолившись в крымских пещерных монастырях, наконец прибыл в Константинополь.
Богомольцев великий город не только не потряс, но и не заинтересовал. С пристани – гуськом до православного монастыря, прикладываться к святыням, потом в трапезную, поели и спать. А до ночи глаза вылупишь, солнце только– только гору зенита одолело. И впервые за всю дорогу инок Афанасий проявил несогласие с братией. Чтобы лишних разговоров не заводить, вышел как бы по нужде, а сам на внешний двор и к воротам. Ворота закрыты, сторож тут как тут.
– Куда, святой отец?
– На город поглядеть.
– У нас этак не положено – а сам в удивлении будто бы. – Гляжу я – русский, а по-гречески говоришь.
Спохватился Федор, в пути он никаких языков будто бы и не знал.
– Нельзя ли мне отца Никодима повидать?
– Можно. С охотой провожу русского ученого монаха.
По дороге стал вопросы задавать: кто, откуда, у кого грамоте обучался.
Смекнул Федор: зря спросил об отце Никодиме. Отступать, однако, поздно.
– Я из далекой пустыни, из-под славного города Костромы, где от поляков наш царь Михаил во время смуты скрывался. В пустыни наш святой отец Геннадий спасается, он был в Константинополе и велел мне отцу Никодиму передать благословение и поклон.
Наплел, может, и вовсе несуразное, но монах как будто поверил.
Отец Никодим жил в великолепных покоях. Не простой, видно, монашек.
– От отца Геннадия благословение тебе и поклон, отче, – забубнил Федор, ибо служка медлил уходить.
– От отца Геннадия?– обрадовался Никодим. – Рад, рад! Где он теперь?
– В нашей Сандогорской пустыни, близ Костромы.
– У него греческому учился?
– У него, у подвижника нашего.
– Как зовут тебя?
– Афанасий в иночестве.
– Прими же, инок Афанасий, благословение мое.
Служка ушел.
– Помолимся, – сказал отец Никодим и принялся читать молитвы.
Наконец он поднялся с колен.
– Как же это тебя, Афанасий, угораздило спросить обо мне у вратника нашего? Он не столько богу, сколько туркам служит.
– Прости, святой отец, дьявол попутал.
Федор достал с груди медный с прозеленью крест.
– Вон ты откуда, инок Афанасий! Зачем тебя послали твои друзья, я догадываюсь. Только не время нынче подобно времени Нерона. На православных в Константинополе ныне гонения. Были аресты и казни… Однако за дело! Нам придется искать помощи у человека премерзкого. Людьми тот человек торгует, но уж если он пошел на сделку, не выдаст и не обманет. Имя ему Берека!
– Иудей?
– Охотнику за тайнами нет дела до рода-племени и вероисповедания, брат мой. Берека мне кое-чем обязан, и он не откажет в помощи, разумеется, небескорыстно.
– Я привез деньги и драгоценности.
– Берека деньги умеет добывать сам. От казаков он потребует какой-либо другой мзды.
Порошин вел беседу натужно. Он все еще никак не мог прийти в себя от изумления. Он в Константинополе, хоть города не видал толком, но ведь увидит. Город за стеною. Сама Византия за стеною!
– Не знаю, что попросит Берека, – сказал, – но казаки ни верою, ни правдою не поступятся.
– Берека знает, что просить. Он торговец, и запросы его не превысят разумного. Встречу берусь устроить завтра.
– Как мне выбираться назад?
– Паломники пробудут в городе три дня… Я помогу тебе заболеть. Ты отстанешь от своих. Пока наше дело будет вариться, “выздоровеешь”. А там я переправлю тебя…
– Отец Никодим, ты столько наговорил, что я хочу знать, где мне ждать в случае беды казачью чайку?
Отец Никодим задумался.
– Ты прав, брат мой! Загадывать на будущее в наши дни опасно… Слушай. В тридцати милях от Константинополя рыбачье поселение Акча… В одинокой сакле на самом берегу моря живет грек Константин. Придешь к нему в нужный день за час до заката. Скажешь: “Отец Никодим просит зажечь три свечи”. Этот человек на лодке отвезет тебя в море. В море будут ждать… – Монах вдруг улыбнулся. – На твоем лице, сын мой, нетерпение. О ненасытность знания! Жаждешь зреть руины Византии?
– Истинно, отче!
– Изживай в себе беса, имя которому любознательность. Однако ж быть в этом городе и не увидеть его древней красоты – тоже грех. Будь осторожен. Турки терпят поражения, озлоблены. Им всюду чудятся лазутчики.
“Да ведь как не чудиться?” – подумал Порошин.
Берека, седой, ветхий, сидел в пустой комнатенке за пустым столом, в потертом бархатном балахоне, на пальце серебряный перстенек, но с таким бриллиантом – корабль можно купить. Отец Никодим привел Порошина на глухую крошечную улочку, указал дом, но не пошел к Береке. Федору предстояло самому вести переговоры.
– Спасибо тебе, что пришел час в час, – сказал Берека Федору. – Садись.
Порошин сел на лавку у стены.
– Атаманы-молодцы хотят знать, когда падишах пожалует к ним в гости? Я совершенно бесплатно скажу тебе, сын мой, что Мурад и сам не знает, когда он пойдет на войну. У падишаха хандра. Но если атаманы-молодцы хотят знать, что думают о войне с казаками в Серале, это будет стоить не меньше двух тысяч пиастров. Дешево. Нынче все измельчало. Даже секреты.
В комнате стояла полутьма: окошко узкое, как бойница.
Федор снял пояс, кинжалом разрезал его пополам. Ту часть, где был жемчуг, положил перед Берекой.
– Здесь две тысячи?
– Не знаю. – Федор распорол пояс, и на стол посыпались жемчужины.
– О! – сказал Берека. – Ради такого жемчуга разверзнутся уста самого бостанджи-паши.
– Велика ли эта птица?
– Бостанджи-паша отвечает за порядок в империи, и он же играет в нарды с самим Мурадом.
Берека, любуясь, раскатывал по столу жемчуг. От кучки откатил в сторону пять жемчужин. Три отгреб к себе, две – к Порошину.
– Это нам за комиссию.
– Но…
– Мы заслуживаем больше. Возьми эти горошинки. В чужой стране пригодятся. Запомни: каждая стоит не меньше пяти лошадей, за хорошую лошадь просят сто пиастров – отдают за шестьдесят… А теперь поговорим о деле.
Берека хлопнул в ладоши. Отворилась дверь, спрятанная в степе, и в комнату стали заходить женщины, одна прекраснее другой. Они принесли канделябры, блюда, ковры, оружие, курильницу. Мгновение – и комната преобразилась. Бриллиант Береки, отражая огонь свечей, рассекал пространство длинными голубыми мечами. Древнее оружие мерцало со стены серебром, синий дымок тремя тонкими струйками тянулся, как паутинка, из курильницы. На полу ковер, низкий столик, на столе длинногорлые сосуды и подносы с едой.
– Раздели со мной трапезу, – пригласил Берека.
Федор поколебался, но сел-таки на ковер.
– Я не налыо ни себе, ни тебе ни капли, хотя вина, дремлющие в сосудах, благородны и не одуряют. Я не налью до тех пор, пока мы не закончим нашего дела. Ты боишься, что я попрошу от Войска Донского некоего предательства, а мне и нужно-то, чтоб казаки весь этот год караулили на сакмах, на тех дорогах, которыми татары возвращаются из набегов на русские земли. Ты удивлен? Берека, торгующий невольниками, просит перехватывать полон… А между тем я пекусь о себе: цены на мой товар стали так низки, что дороже переправлять его через море… Более того, я через верных людей подскажу казакам сроки набегов, лишь бы через вашу сеть не проходила рыбка.
Берека не сказал Порошину, что ему “товар” доставляли из Польши, другими дорогами.
Жемчуг – слезы моря, приманка для людей. Клюет на эту приманку, однако, только очень крупная рыба, мелкой проглотить этакое потрохов не хватит.
Бостанджи-паша жемчуг взял. Отчего бы и не взять, если ни для кого не секрет: под Азов Мурад IV в ближайшио два года двинуть войска не сможет. Нужно поправить дела в Бахчисарае, закончить войну с Персией и уж только тогда возвращать потерянную твердыню.
Бостанджи-паша был убежден: никакой тайны он не выдал, – и потому, принимая у себя молдавского господаря Василия Лупу, показал ему жемчуг.
Лупу был поражен красотой и чистотой зерен и спросил, где и за сколько Мустафа-паша купил такой редкий жемчуг. Мустафа-паша засмеялся:
– Как своему человеку, могу сказать: мне отдали его в обмен на секрет, которого не существует. Меня спросили, пойдет ли падишах войной на донских казаков, которые осмелились захватить Азов. И я ответил – пойдет. Меня спросили – когда? И я ответил: когда покончит со своим главным врагом, с персами.
– Видимо, спрашивали купцы? – как бы из вежливости, для одного только разговора, полюбопытствовал Лупу. – Им для торговли нужен мир.
– Нет, не купцы. Я на всякий случай подергал за ниточку, и клубок сыскался в православном монастыре.
– Монахов наверняка подослали сами казаки, – лениво откликнулся Лупу и принялся обсуждать свои дела. Ему нужно было продлить действие фирмана на управление Молдавией.
А бостанджи-паша призадумался. То, что вопрос пришел из Азова, он знал, но если на этом и покончить с делом – дать Лупу козыри в руки. Когда-нибудь он на них сыграет.
Бостанджи-паша, не отвлекаясь от пира, позвал к себе субаши и пошептался с ним. Пир затянулся, а когда бостанджи-паша стал провожать господаря, он как бы между прочим сказал ему:
– Благодарю вас, государь, вы подтвердили мою догадку: монахи старались для донских казаков. Пока мы пировали, мои люди схватили паломников и от большинства из них добились признания.
– У вас надежные слуги, Мустафа-паша. Я лишний раз убедился в вашей поражающей воображение проницательности.
Бостанджи-паша был доволен: лазутчики-монахи изобличены, падишах за это наградит, а Лупу не получит своего козыря.
Но Лупу тоже был доволен. Он прищемил греческим монахам хвост: турецкие секреты атаманы Войска Донского должны покупать у него.
*
– Куда этого? – спросил главный тюремщик надзирателя. – Всех урусов велено рассадить друг от друга, а куда? Зиндан120 переполнен.
– Можно к одиночкам… Все равно он не понимает ни слова.
– О, верно. Мы сунем его к шуту. Пусть поболтают. Они так хорошо поймут друг друга. Если успеют.
Тюремщики захохотали.
Федор зажмурил глаза. Хорошо хоть ноги несут, не подгибаются.
“Неужто Никодим выдал? Не тронули святого отца. А может, турки про отца Никодима и не знают ничего. Зачем было всех паломников хватать?”
– Кто примет ислам, того от казни освободят, – сказал главный тюремщик.
“Я приму!” – закричало все в Порошине, но он шел и шел так же ровно и равнодушно, скрывая, что понимает турецкую речь.
Рука надзирателя легла на плечо. Остановился. Сторож вылез из темного угла, звякнул ключами. Подняли крышку. Удар – и Порошин ухнул во тьму, смрад, холод.
Упал на руки. Отшиб.
– Как славно у Мурада идут дела! – заверещал во тьме тоненький голосок. – Даже к опаснейшим преступникам подселяют. Зиндан скоро лопнет. Значит, свобода? Каменная стена, говоришь? А камень не бычий пузырь? Но ведь и падишах не море и даже не бочка. Поверь шуту, в наши дни если можно верить, так только шутам. Поверь мне, шуту, падишах скоро лопнет, как непробиваемая стена зиндана, как бычий пузырь, как взбесившееся море, как бочка. И когда он лопнет, я получу свободу, ибо следующий падишах тоже будет нуждаться до поры до времени в шутках, а значит, и в шутах… Что же ты молчишь? Ах да, чтобы заговорил ты, должен умолкнуть я. Но я не могу умолкнуть, ты первый мой слушатель за последние десять лет. Впрочем, я выступаю перед крысами. Приходится, друг мой. Самое удивительное – они слушают меня. Ну что ты содрогаешься? К ним нельзя привыкнуть первые полгода, а потом без них – как без дорогих гостей… Ах как я устарел! Ты ни разу не рассмеялся, а ведь за каждую мою шутку мне платили золотом. Когда шут прибегает к султану и кричит: “Мне жарко! На улице снег! Как мне жарко!” – ему платят медное пара, а мне платили золотом… Ты, конечно, хочешь знать, как я шутил? Вот одна из моих шуток, прославившая Коготь Таракана во взки веков. Я прячусь в самом тайном переходе Сераля под лестницу. Сижу. Долго сижу. И жду падишаха. Надишах у своей первой жены. Но вот он шествует. Ближе, ближе. Я выскакиваю и шлепаю его по заднице. Изо всех сил, звонко по падишахской заднице. Падишах немеет. Сначала от ужаса – покушение? Потом – при виде меня – от гнева. Но ведь я шут. На меня гневайся не гневайся, и тогда падишах изрекает: “Коли ты меня тотчас не рассмешишь, я повешу тебя за пупок”. – “Твое величество! – я воплю в глубочайшем отчаянии. – Смилуйся! Я думал, что это идет твоя жена!” Падишах от смеха садится рядом со мной на ступеньку лестницы. Меня осыпают золотом. За что? За то, что, если бы падишах но засмеялся, я трепетал бы на своей пуповине, как паук на наутине. На этом свете, дружок, платят за страх. Мало страха – мало денег. Однажды падишах не засмеялся, и я здесь.
– Эй, шут! – крикнул надзиратель. – Ты поговори с ним, поговори. Он поймет тебя не хуже крысы. Он урус. Повесели его, а то ему скоро предстоит распрощаться с головой.
– Хи-хи-хи-хи! – завизжал шут, заходясь от смеха.
“Ради чего я должен принять смерть мученика?” – терзал себя Порошин.
Карлик-шут умаялся верещать и спал, как собачка, положив седую большую голову на кулачки.
“Ради казацкой чести? Но я в казаках недели не был. Ради имени Христа? Но к чему тогда бог осветил мой разум светом знания?”
Его вытащили из ямы до восхода. Шут спал или притворялся спящим.
Паломники стояли во дворе перед плахой, два палача готовили топоры.
– Все вы, как лазутчики, будете преданы смерти! – объявил субаши. Бостанджи-паша на всякий случай поторопил казнь, как бы кто из судей не занялся разбором дела паломников. – Помилованы будут те, кто примет ислам!
– О господи! Верую во Христа! – Старец сорвал с груди крест, поднял его над головой и сам пошел к плахе. – Богородица, дева, радуйся! Прими душу! Защити!
Сверкнуло лезвие топора. Скок-скок – катится голова по дощатому помосту.
У Порошина потемнело в глазах, шагнул вперед, сорвал крест, бросил на землю:
– Примите меня, примите в ислам! Верую в аллаха, в преемника его на земле пророка Магомета! Примите, умоляю! – и все это на чистейшем турецком языке.
Тюремщик с надзирателем переглянулись. К Порошину подошел мулла.
– Чтобы быть настоящим мусульманином, нужно сделать обрезание.
– Обрезание? Да, да! Обрежьте меня! Скорее.
Федор сделал такое откровенное движение, что мулла поморщился.
– Сукин сын, как за жизнь-то свою поганую цепляется! – крикнули паломники Федору.
Он не оглянулся. Уходил с муллой. Один. У него подгибались ноги: “Господи, неужто уцелел?”
“Но ведь я должен был выжить, – вдруг вспомнил он Азов и есаула Наума Васильева, – я должен был выжить не ради себя, но ради Войска Донского. Я – хранитель государственной тайны”.
Бостанджи-паша рисковал. Он три раза подряд обыграл падишаха в нарды, и два из них с марсом – постыдный проигрыш. Мурад покусывал губы, и тогда бостанджи-паша проиграл. Да как проиграл! Большего проигрыша в нарды не бывает: с домашним марсом. Мурад рассмеялся, он пересилил невезение, саму судьбу пересилил.
– О великолепнейший! – бросил первый пробный камешек Мустафа-паша. – Я все эти дни думал о судьбе великого муфти.
– Если ты заговорил, значит, придумал.
– А что, если великий муфти, Хусейн-эфенди, исполняя волю аллаха, совершит хадж?121 Хадж – опасный подвиг. Дикие бедуины подстерегают караваны.
– Говори ясно и коротко.
– Я пошлю за ним троих, а за тремя – пятерых. Трое на одного и пятеро на троих. Местные власти арестуют последних за убийство…
– Это лишнее, но пусть за всем проследит еще один, весьма посторонний человек, который ничего не поймет, но сможет свидетельствовать о совершившемся.
Федор Порошин оказался тем посторонним, который очень мало мог понять из чужой ему жизни чужого народа. Любой мусульманин ужаснулся бы убийству великого муфти, боясь гнева аллаха, такой свидетель мог покаяться в грехах перед гробницей пророка. Для принявшего ислам гяура жизнь муфти недорога.
Глава вторая
Может ли мусульманка попасть в рай? Может. Но не милостью аллаха, а по милости мужа. Чтобы попасть в рай, нужно быть любимой женой.
Правоверному разрешено иметь четырех законных жен, но всех четырех одинаково даже турок любить не может. Любимице – рай, остальным, хотя тресни, – преисподняя.
А как быть вдовам?
Вдовья жизнь – сама суетись. Все сама! О земной жизни твоя забота, и о загробной – твоя же.
К святым местам дорога женщинам не заказана, но только замужним. Женщина может отправиться в Мекку, сопровождая супруга.
О аллах! Есть ли такой закон, который нельзя обойти?
А теперь рассказ пойдет о калфе Мехмеде. О пьянице Мехмеде, пострадавшем из-за своего пристрастия к вину. Даровое стамбульское винцо обернулось для Мехмеда струей раскаленного масла. Ах, легкий был человек калфа Мехмед! Ему бы обидеться на весь род Адамов, а калфа, отколупывая с лица кусочки отсохших болячек, рассказывал друзьям-подмастерьям и хозяину-мастеру о своем подвиге. О том, как он застал воров, сбивавших замок со склада с кожами, как он, калфа Мехмед, набросился один на четверых, как он гнался за ними и догнал себе на беду. Один из негодяев плеснул на героя раскаленным маслом.
Мастер-кожевник поверил каждому слову Мехмеда. Трудно не поверить человеку с таким обожженным лицом. О бесстрашном калфе мастер рассказал любимой четвертой жене, а жена – всей бане, в которую она готова была ходить хоть каждый день. И так уж случилось, молва о бесстрашном калфе Мехмеде достигла ушей молодой вдовы по имени Элиф122, владелицы большого состояния, ибо ее покойный муж был торговцем кожами и не имел наследников.
Бедная Элиф вот уже год как решалась отправиться на богомолье в Мекку, но не могла найти достойного подставного мужа, мужа на время, мужа за умеренную плату, который был бы ее повелителем только в дни паломничества.
В добрые старые времена обмануть аллаха было просто. Пришла к мечети, шепнула дервишу: “Друг мой, не хочешь ли быть моим мужем на время богомолья?” – “Хочу, душа моя! Сколько ты мне заплатишь?” – “Десять алтунов, друг мой!” – “Согласен быть мужем за двадцать!” И все. Можно отправляться в святые места. Развестись проще простого. Стоит мужу сказать: “Жена, уйди от меня!” – и брачный союз разорван.
Обмануть бога просто, а вот быть обманутой человеком еще проще. За развод теперь требуют чуть ли не половину состояния. Поневоле будешь осторожной.
Короче говоря, Элиф подкараулила калфу Мехмеда на улице и спросила его:
– Мехмед, хочешь быть моим мужем на время богомолья?
– Почему бы мне этого не хотеть? – удивился калфа.
– Но сколько ты хочешь получить за услугу?
– Напоишь меня вином перед дорогой, будешь кормить во время странствия, а по возвращении опять напоишь досыта вином.
– О! – воскликнула Элиф.
И они отправились в путь, прочитав, как положено, первую суру Корана, первую молитву мусульманина.
“Слава богу, господу миров милостивому, милосердому, держащему в своем распоряжении день суда. Тебе поклоняемся и у тебя просим помощи. Веди нас путем прямым, путем тех, которых ты облагодетельствовал, а не тех, которые под гневом – не тех, которые блуждают”.
***
Элиф и Мехмед сели на корабль, отплывающий в Сирию, в город Триполис. Корабль и от малого ветра скрипел, как скрипит старый, рассохшийся дом перед сносом. Палуба выпирала двумя горбами, и очень верилось: двинет хорошая волна под днище – и корабль послушно разломится.
Старость не облагородила посудину. Из трюма несло, как из выгребной ямы. В трюме везли рабов. Хозяин корабля, он же купец и капитан, всю жизнь торговал живым товаром.
На палубе ступить некуда. Здесь разместились бродячие дервиши и неимущие паломники.
На всем корабле только четыре каморки. Одну занимал капитан, другую – трое молчаливых, очень грубых людей. Они были одеты как простолюдины, но повадки у них были солдатские; третью каюту капитан уступил Мехмеду и его жене. В четвертой – чудеса, и только! – поместился сам великий муфти Хусейн-эфенди, совершавший теперь хадж по повелению султана Мурада.
Хадж, или посещение Мекки, – одна из пяти главных обязанностей мусульманина. Кроме хаджа, правоверный должен уверовать в ислам, совершать молитву пять раз в день, держать пост и ежегодно выделять часть имущества в пользу бедных – закят. От хаджа никто не освобожден, больные и слабые имеют право па замену – бедэль, – но бедэль стоит денег.
Калфа Мехмед, глядя в синие волны, зажимал в кулаке свой толстенький нос, крутил его до боли и боялся проснуться. У него, калфы, – жена, он совершает хадж, и не победняцки, а так же, как сам великий муфти. Правда, у Хусейна-эфенди есть слуга, но у Мехмеда – Элиф, жена Элиф!
Целый день торчал Мехмед на палубе, не решаясь войти в каюту. Но солнце в конце концов утонуло в море, и Мехмед отворил дверь. На него не зашумели. Тогда он вошел в каюту. Молчание. Мехмед затворил за собой дверь и примостился на краю дивана, где, подобрав под себя ноги, сидела Элиф. Лицо ее было закрыто покрывалом.
– Плывем, – решился прошептать калфа.
– Ах! – ответила Элиф, сбросив с лица покрывало, и Мехмед увидел, что временная жена его прекрасна.
Но ведь если женщина открыла перед мужчиной лицо, значит, этот мужчина – а этим мужчиной был он сам, калфа Мехмед, – значит, он ее муж – ведь ни отцом, ни братом Мехмед Элиф не приходился.
Федор Порошин был на этом же корабле среди паломников-бедняков и дервишей. Перед отплытием с ним говорил какой-то важный турок. Турок спрашивал, откуда урус знает по-турецки, и Федор рассказал, что в Москве служил у князя, читал ему на сон книги, переписывал редкие рукописи, изучал языки, а потом отпросился и Иерусалим, но сам помышлял перейти в мусульманство, ибо в исламе – истина, и потому, что нет в мире более могущественной страны, нежели Оттоманская империя. Турку речи Федора понравились, и он обещал взять его по возвращении из хаджа на службу, но во время хаджа ему надлежит присматривать за пятью паломниками. Этих паломников Федору показали, дали ему денег, обучили, как вести себя, и посадили на корабль, который отправлялся в Триполис.
Они стояли на берегу, на чужой земле, среди чужих людей, говорящих на непонятном языке. До Истамбула двести фарсахов123, поздно пугаться дальнего пути.
К Мехмеду подошел слуга великого муфти.
– Мой господин приглашает вас идти по снятым местам вместе. Он купил четырех ослов и двоих из них дарит вам.
– О, мы благодарим великого муфти!
– Мой господин просит во время путешествия не называть его ни великим муфти, ни настоящим его именем. Отныне моего господина следует называть Осман-бек.
– Слушаю и повинуюсь, – поклонился Мехмед слуге бывшего Хусейна-эфенди, третьего человека империи.
Хусейн-эфенди, то бишь Осман-бек, пригласил верзилу мужа и верзилу жену с собой, ибо позади четырех осликов на почтительном расстоянии, но и не так чтобы уж очень вдалеке, на осликах же маячили три молчаливых грубых человека; впрочем, за этими тремя шла толпа паломников, и среди них были пятеро и еще Порошин. Этого Хусейн– эфенди не знал.
– Коли мы отправились в хадж, – сказал Осман-бек Мехмеду, – так пусть это будет хадж, замечательный во всех отношениях. Мы посетим не только Мекку и Медину, но и другие святые места. Такое путешествие можно совершить лишь один раз в жизни, так пусть же глаза видят, пусть молодеет душа, стремясь к чистоте младенчества.
Они долго ехали молча. Калфа Мехмед еще не привык к тому, что он совершает хадж с самим великим муфти, а великому муфти теперь, на досуге, было о чем подумать.
– Да, – опять заговорил Осман-бек, – жизпи не хватит, чтобы посетить все святые места; па севере Триполиса лежит город Маарет-эн-Нууман. В древности его правителем был слепец по имени Абу-ала-ал-маари. Он славился мудростью и богатством. Но для себя брал в день полмопа124 хлеба из ячменя. Он был поэтом и сочинил сто тысяч двустиший. Его речи были столь загадочны, что многое из сказанного им люди поняли спустя пятьсот лет.
