Текст книги "Свадьбы"
Автор книги: Владислав Бахревский
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 31 страниц)
Понравилась Абдуле речь ведущего.
– Как тебя зовут?
Да у нас на Руси каждый второй Иван. Иваном зовут.
– Карашо, Иван! Скажи своим: веду я вас к себе домой. Мне хан землю пожаловал. На той земле хочу я сад посадить и пчел завести. Моя земля неподалеку от аула Османчик. В Османчике все пчеловоды: лучший мед в Крыму. Никому они свой мед не продают, весь отправляют ко двору султана, в Истамбул. Пчеловоды золотые, а люди – глиняные. На каждого нового человека по-волчьи глядят. Разговоров не разговаривают, боятся свои пчелиные секреты выдать…
Я рад, что мне русские достались. Люди вы большие, сильные. И с пчелой обращаться умеете. У русских много меда. Правду говорю?
– Правду.
– А продать вас в Кафе невыгодно было. Мы Кафу взяли и сожгли. Купцов пограбили. Сегодня в Кафе за рабов платят гроши.
Разговорился Абдул, размечтался.
– Коли вы работать будете хорошо, ульи устроите, пчел разведете, я вас кормить хорошо буду… А девицу, хоть и не полячка она и не черкешенка, хану подарю. Он мне за нее еще земли даст. Коли за коня дал, за такую красавицу непременно пожалует или землю, или колодец.
– Если ты к самому хану в дом ходишь, кого ж тогда боишься? От кого прячешь нас?
– В праздники крымский хан любому человеку доступен, знатному и незнатному. Я в сейменах служу.
– Это как у нас – стрельцы, что ли?
– Да, вроде того. Только ваши стрельцы в разных городах живут. Собрать их русский царь быстро не умеет. А у нашего царя войско всегда под рукой. Сегодня скажет, сегодня и в поход пойдем.
– Стало быть, ты не из больно простых?
– Ну, теперь-то у меня земля. На рамазан подарил я хану коня валашского. Сам его добыл, десятерых стоит. Хан меня и пожаловал… Только нас, пожалованных, много. Мурзы дочерей за нас не отдают. Для них это зазорно. А веду я вас тайком потому, что хан из войска теперь никого не отпускает. Он турецкого бейлербея велел задавить. Султан на то разгневается, нового хана пошлет в Крым, а Инайет Гирей собирается его перенять и не пустить… Меня мой юзбаши75 домой тайно послал.
Он взял богатую добычу. Двух купцов ограбил. Пять повозок его, моих две. А возница на первой повозке – это его работник валах. Он у него давно.
– То-то я гляжу, чудно! Семь повозок, а возница один. Оттого и плетемся.
– Лошади наши приучены ходить гуртом. Я поговорил с тобой и теперь верю тебе. Хочу расковать вас. Посажу всех на повозки, гнать будем. Так-то скорее доберемся до дома. А то недолго и до беды. Теперь хан суров. Под горячую
руку попадешь – конец. И за вас боюсь. Казаки Азов осадили. Теперь наши на русских сердиты.
Сказал и язык прикусил, в глаза вожатому смотрит, что, мол, в мыслях у русского. Огонек сверкнет, значит, бежать решит.
Нпчего, выдержал испытание.
Расковал для начала Абдул одного вожатого.
– Пойди, Иван, к девице! Спроси, не надобно ли ей чего. Скажи: баран изжарится – ей лучший кусок.
Подошел Иван к повозке. Спит девушка. Лицо белое как снег. Да не холодна белизна, на щеках зорька. Так солнышко яблоки теплом своим обливает.
И ведь взлетели. И не обожгли. Синее, как лен, полилось по Иванову сердцу.
– Как тебя зовут?
– Надежда. Где мы? Кто ты?
– В лесу. Ночи ждем, чтоб дальше идти. Меня Иваном зовут. Хозяин послал спросить: не надобно ли тебе чего?
– Пить хочу.
А хозяин тут как тут: в глаза обоим заглядывает, экая собачья привычка.
– Пить ей хочется, – сказал ему Иван.
Татарин головой закивал, побежал к одной из повозок. Бурдюк несет. А сам Ивану машет: сделал свое дело, уходи. А Надежда потянулась вслед за ним.
– Из Рязани я. Доведется коли быть в Рязани, поклонись от меня церквам да реченьке нашей, красавице.
Ивану и ответить не пришлось, мужики кричат:
– Готов баран!
– Костер гасите. Поедим и спать. А чтоб сон крепче был, скажу вам: казаки к Азову приступили.
– А ведь Азов от Крыма недалеко, – сказал тот, кто шел в десятке последним.
– Абдул ведет нас ночами потому, что татары злы теперь на русских, – оборвал мужика Иван. – Он собирается нас расковать. Он хочет, чтоб мы ему пчел развели.
Глава третья
Мурза Кан-Темир, со спины тяжелый – от загривка по плечам, как у верблюда, черствый горб жира, – в поясе был тонок и наступал на землю, словно это не твердь, а туман. Рядом с ним, но боже упаси – не вровень, не плечом к плечу, а на четверть ступни отставая, стройный, как в свои семнадцать, широкоплечий, узкобедрый, с маленькими царственными руками, огнеглазый и румяный, опять-таки не шел, а парил по-орлиному, зять мурзы Кан-Темира Урак– мурза, знаменитый князь Петр Урусов76. Хорошо знали князя в Москве и в Кракове, в Астрахани, в Истамбуле, в Яссах и в Бахчисарае. Князь Петр Урусов был сыном ногайского мурзы, кочевавшего близ Астрахани. Его улусы были многочисленны, а потому он метил в цари всей ногайской орды. Не без умысла детей своих отправил ко двору царя Федора Иоанновича: на виду хотел быть. И сыновья не подвели. Среди царевичей и князей братья, прозванные Петром да Александром, были не последними: что на конях скакать, что зайцев гонять, что на пиру гулять.
Да как ни пируй, а похмелья, коли вино пил, не миновать. Хлынули на русскую землю черные реки Смуты. И в 1607 году под Крапивной, в тяжкий для русских час, князья Урусовы, Петр и Александр, вспомнили, что они Урак-мурза да Зорбек-мурза. Вспомнили, подхватились и ушли со своими отрядами в степь. Зорбек отправился к отцу под Астрахань. Урак-мурза – в Крым. Мелкой сошкой в Бахчисарайском дворце не захотел быть. Слишком часто менялись ханы. Свою ставку сделал Урак-мурза на ногайского мурзу Кан-Темира.
Кан-Темир Крыму не подчинялся, когда это нужно было туркам, воевал с ханами, даже Бахчисарай захватывал. Турция Кан-Темира жаловала. Он стал блюстителем турецко-польских границ, пашой Очакова, Силистрии, Бабадага, Измаила, Килии и Аккермана77.
Урак-мурза женился на дочери Кан-Темира, он – думал, делал – Кан-Темир.
Они шли теперь по широкому двору Белгородского дворца поглядеть долю Кан-Темира, доставшуюся после набега на Польшу.
Один поход – и орда Кан-Темира в шелку, бархате, золоте. Табуны коней. Рабов – как баранов. Двадцатилетний пленник стоил меньше десяти рублей золотом. Такого еще не бывало! Поляки не ждали удара. Султан Мурад IV, бросивший все силы на войну с персидским шахом Сефи I, запретил набеги на русские и польские украйны. И чудно! Строптивый хан Инайет послушался, а верный Кан-Темир – взлягушки, как дурная лошадь.
На то были причины. И в непослушании радел Кан-Темир о султанской выгоде: мурза поклялся свалить мятежного Инайет Гирея.
Урак-мурза однажды в присутствии Кан-Темира рассказал его младшему сыну сказочку о шестиногом дэве. Сила дэва была в коне, и стоило мудрому человеку молвить: “Ба! У коня дэва сбруя войлочная, а у моего золотая”, – как в тот же миг взвился конь до самого неба и сбросил седока. Малый сказку слушал, а старый смекал.
И – в Польшу! За полоном, за кафтанами! Вот она – золотая сбруя ногайской орды. Тысячи и тысячи рабов. Крымцы от зависти зубы портят. Не от завидок ли Кафу ограбили? Султан Мурад подобной дерзости не простит. Инайет Гирей знает об этом. Прислал о дружбе говорить. И не кого-нибудь, Маметшу-ага – правую руку хана.
Урак-мурза не забыл пригласить агу на этот широкий двор. Погляди, подумай. У нас невольников, как семечек в подсолнухе. И еще два сарая невольниц. А за иную польку в Истамбуле по шести тысяч пиастров турки дают…
Прием послу нарочитый. Никаких пиров. Ответа ждать велено до утра. Ну а чтобы показать – неприязнь, мол, государственная, не личная, – на вечер Маметша-ага приглашен к Урак-мурзе.
Посол этому рад. В Бахчисарае ждут мира.
Молча шагают мурзы между рядами голых пленников. Кан-Темир жмурится под жгучим огнем полуденного солнца. На лице, приличия ради, недовольство. А пленники – хороши! Один к одному. Вдруг у Кан-Темира ноздри вздрогнули. Взял парня, мимо которого проходил, руками за голову, открыл ему рот и поморщился: зубы редкие, черные. Поднял мурза указательный палец и стрельнул им вниз. Парня с гнилыми зубами тотчас убили. И еще одного убили – бородавки на лице.
Оглядел мурза Кан-Темир свою долю, улыбнулся наконец. Подозвал к себе бахчисарайского торгаша, еврея Береку.
– Какой товар в твои руки идет! – Языком прищелкнул. – Думаю, что тридцать золотых за каждого, – это значит даром отдать.
Берека долго кланялся, а сказал твердо:
– Нынче тяжелые времена, господин! Десять золотых, и то себе в убыток.
Кан-Темир нахмурился, заругался, за саблю схватился.
– Двадцать золотых за раба! Столько же дашь и Урак-мурзе.
– Господин! – взмолился Берека.
– За твою мудрую смиренность получишь разрешение скупить рабов у прочих мурз и воинов.
Берека схватился за голову, а в глазах не слезы – огонек-коготок: купец прикидывал прибыль.
Мурзы удалились. Берека снова обошел пленных, заглядывая в рот каждому. Закончил осмотр товара к вечеру.
– Скажите, не кривя душой, – спросил у рабов, – остались ли еще люди в вашей стране?
Поляки смотрели вниз, молчали.
– Напоить и накормить! – приказал Берека.
Воду принесли хорошую, а мясо – собаку бы стошнило.
Ничего заморского! Татарин Урак-мурза угощал татарина Маметшу-ага по-татарски. Пахучий тулупный сыр. Этот сыр, прежде чем есть, целый месяц держат в тулупе. Пастырма – посоленное, засушенное на солнце воловье мясо. Какач – так же приготовленное, но баранье мясо. Каймак – затвердевшие на огне сливки. Молодой жеребенок. Из питья: башбуза – хмельная, как вино; щербет, язма, приготовленная из катыка *.
Принимал Урак-мурза именитого гостя не во дворце, в сакле. На полу кошма, на стенах – ковры. На коврах – серебряное оружие.
Перед едой помолились. За едой о лошадях говорили. А как башбузу стали пить, Урак-мурза хмельным прикинулся.
– Горько гостя горьким угощать, но все ж лучше, чем улыбаться, а за спиной кинжал держать наготове.
Сказал это Урак-мурза и помрачнел. Бузу пил, усы щипал, словно духу набирался для недоброй вести. Маметша– ага ему помог:
– Не хотите с ханом заодно стоять?
– То ли слово – хотеть! – всплеснул руками Урак-мурза. – Не можем. Мурза Кан-Темир на службе у турецкого султана, а своему слову он не изменщик.
– Верность – талисман царственных особ, – с торжественностью в голосе согласился Маметша-ага.
Стали говорить о верности, восхваляя преданных слуг. А в глазах у обоих мудрость и понимание. Верность хороша, когда она чего-нибудь да стоит. Ах, коли бы друг другу сердце открыть. Только ведь и так понятно: одного поля ягода, другим не чета. А впрочем, одного ли?
Урак-мурза. Я изменил Лжедмитрию Первому ради ласки царя Василия Шуйского.
Маметша-ага. Когда трон под моим господином Джанибеком Гиреем в первое его правление пошатнулся, я изменил ему и при Магомет Гирее командовал сейменами хана.
Урак-мурза. Я изменил Василию Шуйскому сразу же, как увидел, что у него есть трон и нет власти. Я присягнул Лжедмитрию Второму.
Маметша-ага. Моя измена Магомет Гирею решила битву. К власти пришел мой благословенный Джанибек Гирей. Когда он царствовал, Крым принадлежал моей воле.
Урак-мурза. Второй Лжедмитрий – вор Тушинский – не был государем. Я убил его, чтоб сослужить службу настоящему венценосцу, королю Сигизмунду.
Маметша-ага. А знаешь ли ты, что я тесть Джанибек Гирея? Я выдал за царя дочь свою. Я с Джанибек Гиреем уходил из Крыма, вернулся же с другим царем, с Инайет Гиреем. Я у него в доверии.
Урак-мурза. Крымские дела столь шатки, что ханам изменять не грех. Держаться одного хана – значит быть врагом себе, искать себе погибели.
Нет, такого разговора не было. Зачем слова, когда есть глаза. Слова – шелуха, скорлупка, броня. Впрочем, эти пожилые люди столько лгали на своем веку, что заслужили– таки право говорить один на один в открытую. И они воспользовались своим правом.
– Кого просит у Мурада Кан-Темир на место Инайет Гирея? – пошел в атаку Маметша-ага.
– Кан-Темир хотел бы видеть на престоле тестя своего Джанибек Гирея или его сыновей.
– Я думаю, – сказал Маметша-ага с улыбкой признательности, – Инайет Гирей недолго будет занимать место, назначенное другому. Однако теперь он очень силен. Берегитесь.
*
Утром посол хана имел государственную встречу с блюстителем турецко-польских границ, пашой, бейлербеем и мурзой Кан-Темиром.
От имени хана Инайет Гирея его алгазы-ага Маметша Сулешев сказал, что хан желает Кан-Темиру здоровья и благополучия в делах и рад сообщить, что весь Крым ныне отложился от султана Мурада IV, что беи пяти родов с ханом заодно, что хан пребывает в радости и счастье по случаю великого единения татар и молит аллаха, чтоб и Кан– Темир был со всеми, а не сам по себе.
На этот призыв Кан-Темир ответил заготовленной фразой:
– Передайте хану, не ему повелевать мною! Я раб самого турецкого султана, и я ему не изменю. Султан мне прикажет, и я, карая вас за измену, буду сечь и заберу у вас Крым, и жен ваших, и детей.
Слушая мурзу Кан-Темира, Маметша-ага хмурился: война не за горами. ,
*
И еще одна ночь растаяла. Цветок зари раскрыл все свои лепестки, и татарин Абдул остановил обоз на развилке двух дорог. Подозвал к себе Ивана.
– Правой дорогой пойдешь – десять верст до моей сакли, левой – все тридцать. Далекая дорога – по горам, короткая – степью.
– Десять верст – не путь, а все же не лучше ли переждать, господин?
Абдул головой покрутил.
Свернули на короткую дорогу.
Сердце – вещун. До Абдуловой сакли – рукой подать. Степь взгорбилась, на горбу лесок, в лесу – прогалина, на прогалине татарские сакли – владения Абдула, а на дороге – бешеная пыль.
– В цепи! – только и успел крикнуть Абдул. Ивана учить не надо. Накинули пленники на себя цепь, а клубок пыли уже вокруг вьется. Грозный татарин коня сдержал, глянул на пленников, на Абдула, на первую повозку, где забросанная шубами – девушка.
Абдул ни жив ни мертв. Грозный татарин – сам Маметша-ага.
У Маметши – глаз на чужое добро стреляный. Подплыл на коне к первой повозке, рукояткой плети скинул шубы и долго, не мигая, глядел на девушку. Потом, не поворачивая головы, плеткой же, поманил к себе Абдула.
– Я тебя не видел, сеймен! Но эта рабыня – моя.
Махнул своим головорезам, и девушка исчезла из повозки.
Ускакали.
Абдул сел в пыль, на дорогу, помолился. А встать не может.
*
За Перекоп, на Кан-Темира, вышла стопятидесятитысячная армия Инайет Гирея.
Султан не разрешил Кан-Темиру воевать с ханом, и Кан– Темир бежал в Истамбул. Хан Инайет Гирей осадил крепость Килию, требуя выдать имущество Кан-Темира и его семью.
Петр Урусов и мурзы изменили Кан-Темиру и ногайской орде, целовали полу ханского халата, молили о пощаде и просили взять на его государеву службу.
Получив богатства Кан-Темира, его жен и двух младших сыновей, – старшего мурза увез с собою, в Истамбул, – Инайет Гирей подобрел – Килию78 хоть и пограбил, да не сжег. Петра Урусова и мурз с восемью тысячами ногаев на службу принял и увел с собою в Крым.
В Бахчисарае пошли пиры. Да что-то уж больно весело на них было. Калга Хусам и нуреддин Саадат напивались до видений. Инайет Гирей вина не пил, но веселился под стать братьям, до изнеможения.
Знал Инайет Гирей: дни его ханства сочтены. Порта не терпит строптивых. Не терпит, а на все дикие ханские вольности – ни слова. Чем дольше это молчание, тем страшнее. Он достиг высшей свободы и могущества. Наконец-то он, Инайет Гирей, был хозяином Крыма и степей до украйн Руси и Речи Посполитой.
Но знал Инайет: все это – пока. Да, он хан, но – пока. Он силен, но – пока… Страх его на пороге. И, спеша опередить тот миг отвратительной слабости, когда в дверь сердца постучат Немые собственной души, он продиктовал письмо влиятельнейшему человеку Порога Счастья Верховному муфти Яхье-эфенди.
Едва письмо было закончено, как Инайет Гирей вызвал к себе Маметшу-ага. Приказ был короток:
– Собирай войска!
Следующий приказ писарю:
– Поезжай в Ялту, там у Грамата-Кая моя каторга79. Как только взойдешь на палубу, пусть гребцы гребут, а корабельщики поднимают паруса. Письмо отдашь в руки самого муфти Яхьи-эфенди. Ступай, лошади ждут!
Третий приказ был слугам:
– Найдите калгу и нуреддина. Пусть оставят все дела и едут ко мне.
*
Калга Хусам рассчитывался с запорожскими казаками. Шестьсот воинов ходили с калгой на Кан-Темира. За месяц службы казакам было заплачено девять тысяч ефимков80. Теперь калга Хусам собирался отпустить казаков домой, на родной Днепр, за пороги.
Услыхав приказ хана, калга тотчас отправился во дворец. А вот нуреддин Саадат заупрямился сначала. Государственным делом занят был юный царевич.
Перед ним связанный по рукам и ногам на доске, усыпанной тонкими гвоздиками, лежал московский подьячий, привезший Ииайет Гирею и его ближним людям ежегодные поминки. Поминки показались недостойно малыми.
Инайет Гирей требовал прибавку “для своего ханского обновления”.
Он, мол, только что вступил на престол, потому в средствах скуден.
На приеме послов Маметша-ага, пе глядя на русов, завел громкий разговор:
– Бьем, бьем московских послов, а толку все нет. Пойти на Русь, отобрать у матери ребенка – и то прибыльнее, чем их проеденные молью шубы.
Калга Хусам, принимая свою долю, закричал на телохранителей:
– Что глядите? Или нет у вас рук, а в руках ослопов? Или вам хочется, чтобы я сам о них свои руки осквернил?
Нуреддин Саадат превзошел своих братьев:
– Если бы не приказ моего брата, я бы с вас, послов, живьем содрал бы кожи и на этих поганых кожах сжег бы ваши поминки. Это не поминки, а бесчестье.
Посла били, на раны, в нос, глаза, рот лили мочу, сыпали соль п пепел. Уши прокололи спицами. В задний проход набивали конский волос и сухую траву.
Подьячий потерял сознание. Его обыскали, нашли восемь рублей и серебряный перстень. Чтобы привести подьячего в чувство, нуреддин приказал положить его опять на доску, а тут и пришли от хана с требованием явиться.
Садясь на коня, нуреддин велел посла оставить в покое, а пытать его людей; пытать до тех пор, пока не дадут за себя по пятидесяти беличьих шуб. И что поделаешь – дали.
Продали сами себя бахчисарайским евреям.
*
Инайет Гирей прислал за норовистым младшим братом еще одного гонца.
– Царевич, скачи в Чуфут-Кале! Великий хан и калга отправились в крепость.
Нуреддин испугался: что за напасть? Хан и калга в Чуфут-Кале спасаются от грозных набегов казаков. Но в Бахчисарае спокойно. Нежданная дворцовая смута? Или чума?
Страхи нуреддина были напрасны. Всюду спокойствие.
Хана и калгу он нашел стоящими на самой высокой круче Чуфут-Кале. Они глядели вдаль. Там, вдали, по белой меловой дороге, поднимая белое облачко, скакали несколько всадников.
– Это гонец везет мое письмо к муфти, – сказал хан братьям. – Я потребовал через него у султана голову Кан-Темира. Я убежден, что вместо головы султан пришлет нового хана. Гонец мчится в Грамата-Кая. Там стоит моя самая быстрая каторга. Она поднимет паруса тотчас, как гонец взойдет на палубу. Еще несколько мгновений – и гонца уже нельзя будет вернуть…
– Мы взяли Килию и Кафу, не убоявшись султанского гнева, мы убили бейлербея и кади, может ли сравниться с этим самое дерзкое послание? – удивился калга Хусам.
– Приказывай, хан! Приказывай, наш старший брат! Мы будем с тобой, пока сможем держать в руках наши сабли!
Так воскликнул Саадат, и хан Инайет Гирей обнял калгу и нуреддина. И они стояли так: руки хана на плечах братьев, а руки братьев, сплетясь, на груди хана.
ДЕНЬ И НОЧЬ
Глава первая
Хохот как вопль. Пронзающий, как поросячий визг. На замок от такого не спрячешься. Да хохот ли это? Уж больно громко, бесстыдно – во все безлюдье голой улицы, во все бесцветье ослепших от полуденного солнца красок.
Истамбул…
Ни злобы, ни сострадания. Ори не ори – не услышат. Некому!
– О-о-о-ооо-ха-ха-ха-хиииии!
И молчок. И пузырями – икота.
– Ик! Ик! Ик!
Как удары маятника.
Бостанджи81 вытягивают из дома человека. Вытянули. Их пятеро, блюстителей порядка. Из-за круглых плеч, жирных, будто коленки евнухов, – умершее лицо и ослепительно черные глаза, как те звезды, которые прилетают к земле, чтобы сгореть.
Вытянули со двора. Тесно прижались к воротам. Свистнуло шепелявое железо: молоток обрушился на шляпку гвоздя.
– О! О! О! Ооооо…
Бостанджи поглядели на свою работу со стороны, остались довольны и покинули человека. Они уходили молча, лениво, перебрасываясь скучными словами.
Оставленный в одиночестве человек, воя, припал щекой к воротам, окаменел, – одна шея вживе: набухнет – опадет, набухнет – опадет, будто зоб у лягушки. Человека прибили к воротам за ухо.
Бостанджи ни разу не оглянулись. Теперь на улице осталось двое: тот, кто смотрел, и тот, кто выл.
Тот, кто смотрел, подошел к воющему. Ему пришлось тоже прислониться щекою к воротам, потому что он хотел видеть глаза. Спросил:
– В чем твоя вина?
Воющий перестал выть и ответил:
– Я выпекал хлебы меньшего веса, но продавал по обычной цене.
– Тогда ты заслужил Это.
Торговец хлебом закрыл глаза. Он уморился стоять в позе распластанной на камне ящерицы, но сменить позу – пошевелиться, а ухо – на гвозде.
Тот, кто смотрел, потерял к тому, кто был виновен, интерес и ушел. Теперь торговец хлебом остался в совершенном одиночестве. Одурманенные полуденным зноем дома умерли: ни шороха.
Торговец хлебом опять было завыл, но быстро сник. Заскулил, как маленькая, побитая пинками хозяина, собачка.
“Во времена Янко-Бен-Мадъяна, в век короля Везандуна и в век Кустаитина82 Истамбул был человеческим морем. Мастера стекались в него со всех семи климатов и строили свои великие талисманы от бедствий небесных и земных”.
Так написано в древних книгах.
Так было.
На Тавук-базаре со времен императора Кустантина стояла мраморная колонна. На той колонне бронзовое изваяние скворца. Раз в год тот скворец издавал крик, и тогда со всего Истамбула к скворцу летели птицы, и каждая несла по три сливы: одну в клюве, две в лапах. Припошение доставалось людям, и люди славили древних мастеров, чьи творения были талисманами.
Но люди пришли и ушли, и многие талисманы исчезли с лица земли.
Колонна на Тавук-базаре пала от землетрясения. В день, когда родился пророк Магомет, земля стала зыбкой, как море, а море разверзлось до самого дна. В тот день пали истуканы, и многие язычники разуверились в своих богах.
Нет боле чудесного скворца в Истамбуле. Птицы не дарят людям слив, но человеческое море не иссякло. Кан шумел Тавук-базар, так и шумит.
Тот, кто покинул прибитого к воротам за ухо, пришел к лавке, где выделывались кожи.
Заглянул в нее с черного хода, поднял с земли твердый комочек земли и ловко бросил в самого дюжего верзилу. Грудь и плечи верзилы были шириною с мечеть – зато ни головы, ни живота. Живот, как у волка после голодной зимы, а голова хоть и была, да какая-то очень уж неприметная, будто горошина на арбузе. Она бы и вовсе была неприметна, когда б не пронзительно черные глаза-букашки.
Комочек слипшейся земли щелкнул верзилу по лбу и рассыпался. Глаза-букашки прыгнули вверх, в стороны и остановились на кидальщике. Они тотчас начали попеременно исчезать и появляться вновь, а это означало, что владетель их, калфа83 Махмед, подмигивает.
Через минуту-другую друзья нырнули в базарную толпу. Радостный Мехмед, улизнувший с работы, таращил глаза-букашки и кричал во все горло, потому что на базаре каждый кричал во все горло:
– Ай, молодец! Пришел! Я думал, ты совсем забыл меня… Деньги есть? Нет? Ай, не беда! У меня есть.
Остановился. Полез губами в ухо тому, у кого не было денег.
– Мы сегодня славно выпьем! Да продлит аллах дни нашего великопьющего султана!
– А что ты скажешь своему мастеру?
– Я? – Мехмед задрал голову к небу. – Я скажу, что пошел по нужде и увидел, как в лавку лезет вор. Вот я за ним и погнался.
0ни засмеялись и, чтобы не терять время попусту, направились к ближайшей бывшей кофейне, где теперь торговали вином, ибо султан под страхом смерти запретил пить кофе и курить табак.
Друзья пробились через толпу, и тут, на человеческом мелководье, товарищ Мехмеда замедлил шаги и наконец совсем остановился.
– Ты что? – удивился Мехмед. – Пошли скорей.
– Подожди!
Тот, кто сказал “подожди”, стоял перед пожилым торговцем в чистом, но сплошь залатанном халате. Старик сидел па пятках, а перед ним на аккуратной тряпочке лежал товар: в левом углу – кучка репы, в правом – стершаяся, потерянная лошадью подковка и два больших ржавых гвоздя.
– Что ты хочешь за свой товар? – спросил тот, кто смотрел.
– Кусок лепешки, который я мог бы разломить надвое: для меня и моей жены.
– Ты что же, из купцов?
– Нет, я реайя. У меня есть клочок земли.
– Почему же ты не возделываешь землю, коли тебе назначено судьбой быть на земле?
– Я возделываю землю, господин. Но с меня взяли авариз, подать, которую обязан платить каждый мусульманин, имеющий дом. А я дом имею. И я отдал положенные 300 белячков. А потом я заплатил подушную подать. И отдал еще 240 белячков. У меня было двадцать баранов, и за них сборщики податей взяли с меня 600 белячков. Они брали по 30 белячков с бараньей головы, тогда как испокон века за баранью голову брали по одному белячку. Чтобы выплатить подати, я продал все, что имел, и баранов тоже. Я ни гроша не должен султану, да будет его блистательное имя благословенно! – но теперь я умираю с голоду.
Тот, кто спрашивал, повернулся к калфе Мехмеду.
– Дай мне все деньги, какие есть у тебя.
У Мехмеда глаза-букашки так далеко забрались вверх, что дальше пути им не было, и тогда они побежали по сторонам.
– Не жалей!
Мехмед сунул руку за пазуху, достал пиастр. Повертел его, но тот, кто прикрикнул на Мехмеда, выхватил монету и бросил старику.
– Я покупаю подкову.
– Зачем она тебе? – заговорил Мехмед, бросаясь в пыль и норовя ухватить монету.
Тот, кто купил подкову, носком чарыка подтолкнул монету старику, нагнулся, взял подкову и пошел прочь.
Мехмед помчался следом.
– Уж не думаешь ли ты, что нам дадут вино за эту дырявую подкову? Или ты, быть может, разбогател?
– Мехмед! Пошевели мозгами! Неужто в Истамбуле нельзя достать глотка вина, за которое не надо платить монетой?
– В Истамбуле надо платить за каждый чох, чтоб нашего султана чума взяла!
Мехмед сказал это в сердцах, громко, и люди, стоявшие поблизости, бросились врассыпную.
– Ты с ума сошел. Сейчас чауши нагрянут.
Тот, кто хотел купить вина без денег, потащил Мехмеда прочь с базара.
Они ныряли в улочки, петляли и наконец остановились: никто за ними не гнался. Вышли к морю. Сели в тени большого камня и стали глядеть на волны.
– Не скоро у нас с тобой будет побрякивать в кошельке, – сказал Мехмед. – Тебе, брат, еще учиться и учиться. Ты ведь еще в низшей степени харидж, а потом будешь в степени…
– Дахыль, сахн, потом защищу диплом и буду даниш-меидом.
– А я стану лучшим кожевником Истамбула! У меня будет лавка, много учеников и подмастерьев. В огромном подвале моего огромного дома я поставлю бочку, в которую можно будет загнать десять быков, но я загоню в нее вино, чтобы выпускать его на волю всякий раз, когда будет охота.
Мехмед разгорячился, вскочил на ноги – и тут его глаза-букашки уставились в одну точку.
– Придумал! Я знаю, где сегодня будет много плова, жареного мяса и вина. Бежим!
И они снова кинулись в лабиринт улочек, и Мехмед, заливаясь от смеха, на ходу рассказывал о том человеке, в доме которого нынче большое пиршество.
На Гёмюрджинского наиба пришла жалоба. По этой жалобе судьи назначили наибу смертную казнь. Бостанджи– паша поехал совершить экзекуцию, но оказалось, что наиб уже смещен со своего места. Н тогда…
– Что бы ты тогда сделал на месте бостанджи-паши? – хитро спросил Мехмед. – Не знаешь? А наш бостанджи-паша не растерялся. За провинности старого наиба он казнил нового наиба, а все его денежки и прочие богатства забрал себе.
Тот, кто бежал рядом, удивленно покрутил головой, а Мехмед рассмеялся, но тут же приложил палец к губам.
Они вышли к торжественно-красивому дому, окруженному молодым садом, с фонтаном и беседками. Играла музыка, пел певец, шумели гости, пировавшие на коврах под сенью деревьев.
Каменная ограда вокруг дома была невысока: коли встать па носки, увидишь, как едят и пьют сильные и славные слуги Высокой Порты.
Сладостный запах жареного и пареного будто пожаром охватил целый квартал. Бабочки да мошки – на свет, нищие да голодные – на запах еды. Под степами дома бостанджи-паши верещало, пузырилось человечье болото. Кто успел, тот получил по миске рису, кто пришел после – по ложке. Запоздалых гостей погнали бы взашей, но кто-то из окружения бостанджи-паши придумал смешную игру.
Над каменной стеной поставили длинное удилище с короткой лесой без крючка. Лесой обвязали кусочек мяса. Подпрыгни, ухвати зубами – мясо твое. Прыгали калеки, прыгали дети, прыгали бродяги.
Чтобы лучше видеть потеху, гости поднялись на крышу дома.
Калфа Мехмед поглядел на удилище и подмигнул тому, кого привел сюда.
– Не зевай! Делай, как я!
Растолкал калек, подпрыгнул, скусил мясо вместе с леской, ловко вскарабкался на забор и закричал:
– О величайшие и богатейшие сего мира, я, ничтожный, воздаю за вашу щедрость хвалу небу, ибо получил с вашего стола еду. Но я восславлю вас трижды, коли вы, накормивши меня, соблаговолите утолить мою неутолимую жажду!
Мехмед так забавно кривлялся, стоя на заборе, что ему разрешили спуститься в сад и подойти к дому. Шутники показали Мехмеду кувшин и знаками приказали, чтобы Мехмед открыл рот. Мехмед повернулся к забору и двумя руками позвал того, кто тоже хотел выпить. В то же мгновение красная струя вина пролилась па голову Мехмеда. Он подсел, изогнулся и поймал струю ртом. Дервиши в изодранных одеждах неистово загалдели, на их глазах творилось дело, которое осудил пророк Магомет.
Вино в кувшине иссякло, принесли другой.
– Иди сюда! – закричал Мехмед тому, кто все еще не решался перемахнуть ограду, – скорей, пока я не проглочу содержимое второго кувшинчика.
Калфа, откинув голову, ждал новой струи. И струя, шипя, как дракон, вцепилась в лицо бедного калфы.
Боль! Ужас! Тьма!
Мехмеда схватили, толкнули.
Бостанджи-паша хохотал. Проучили нахала: наглотался раскаленного масла. Струйка масла, извиваясь, тянулась к защитнику пьянчужки. Но тот, кто оттащил калфу из-под струи, глянул на крышу столь бешено, как умел взглядывать лишь один человек во всей Порте. Бостанджи-паша увидел эти глаза, п кувшин выпал из его рук. К бостанджи побежали друзья. Он отстранил их. Лицо его было белым, как снег.
– Что с тобой? – спрашивали его.
– Наваждение, – слабо ответил бостанджи-паша.
– Наказан! Наказан! – радовались дервиши несчастью калфы.
– Глаза целы, а лицо заживет! – Так сказал Мехмед тому, кто его вытащил из-под раскаленной струи.
