Текст книги "Свадьбы"
Автор книги: Владислав Бахревский
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 31 страниц)
– Мне жаль Элиф. Какой увалень достался ей!
Мехмед быстро оглянулся. И бросил в сторону порицавшего из мешочка горсть серебра.
И обомлел:
– Мурад! Дружище! Ты все-таки пришел поздравить меня! Вот молодец! Ступай к гостям. Тебе первое место! Это говорю я, жених.
Мурад засмеялся.
– До чего же ты счастливый!
– О-о-о! – только и сказал Мехмед.
Мурада оттерли от жениха. А он, не обращая внимания на толчки, стоял и смотрел в спину Мехмеду. И тот обернулся, нашел его среди людей и поприветствовал, подняв над головой свои ручищи.
– Этот человек поделился со мной своей удачей. Все будет хорошо, если ему будет хорошо.
Так сказал Мурад себе с надеждой, он был пьян, ибо хотел придавить в себе тягостную тревогу – его сын, наследник, жизнь его, тяжело болел.
*
Башнеподобная Элиф, словно розовое облако, стояла на площадке второго этажа и ждала суженого.
Боже мой! Бедняжка испытывала все это во второй раз, но ничего не могла с собой поделать, не то чтоб разволновалась – окаменела. Мехмед взял ее за ледяную руку и провел в покои, где она должна была сесть на свадебный трон.
Мехмед вел свою Элиф за руку, не чуя земли под ногами. Посадил ее на трон, не смея даже к вуали прикоснуться – впрочем, все шло как надо, именно такое поведение и предписывалось законами церемонии. Но Мехмед был Мехмед, ему пора было удалиться из покоев невесты, а он не мог, его терзали сомнения, а вдруг – чем черт не шутит, а вдруг Элиф подменили? О эта проклятая розовая тряпка! И лица не разглядишь. Правда, Элиф была по-прежнему не мала… И все же Мехмед в отчаянии прошептал розовому чучелу, застывшему на троне:
– Ежели ты – Элиф, покажи мне пальчик!
Да, у них все шло по правилам. Мехмед почти месяц не видался с возлюбленной! Он бегал под ее окошко, и она, спрятавшись за шторами, показывала ему свой пальчик. Был он, этот пальчик, – знак любви, чрезвычайно смелый для турчанки.
О, Элиф! Она и теперь не была жестока с ним. Пальчик мелькнул среди розовых кружев. Мехмед, вполне счастливый, бросился вниз по лестнице, к друзьям, ожидавшим жениха на мужской половине.
В комнату невесты, давясь, падая, перелезая друг через друга, хлынули женщины.
Им нужно было посмотреть наряд, трон, диван – будущее ложе супругов.
Смотрины продолжались не менее четырех часов, Элиф сидела на своем троне, подняв с лица вуаль, не шевелясь. Все четыре часа! Лицезрейте!
На своем пиру Мехмед угощался на славу. И все же он был не совсем доволен. Мурад на пир не пришел. Появился теперь, а на пиру его нет… И когда хмель стал одолевать Мехмеда и он, думая о загадочном друге своем, разобиделся вконец, явились вдруг люди. Внесли два сундука.
– Наш повелитель, твой друг Мурад приносит в дар тебе, мастер Мехмед, – сказал тот, кто пришел с носильщиками, – эти два сундука. Один – тебе, другой – твоей жене. Наш повелитель приказал тебе быть счастливым. Он помнит о тебе.
Посланец поклонился пиру и тотчас удалился вместе с носильщиками.
Гости были озадачены, а Мехмед больше других. Вечный ученик улемов прислал два сундука подарков? Впрочем, надо посмотреть, что в этих сундуках.
Открыли – отшатнулись.
Для невесты – драгоценные материи, золотые украшения.
В сундуке для Мехмеда – воинские доспехи, сабля с рукояткой, усыпанной бриллиантами, полный набор инструментов кожевника (на каждом клеймо султана) и высокий кожаный мешочек с золотыми монетами.
Мастера, приглашенные на пир, ахи-баба, шейх, высокомерные и насмешливые, глядели на Мехмеда со священным ужасом. Они догадывались, кто был другом этого беспутного калфы, которому вдруг так стало везти.
Мехмед стоял неподвижно, глаза его расширились, словно он собирался объять одним взором все звезды неба.
Ахи-баба первым пришел в себя. Поднял кубок:
– За одарившего нашего товарища Мехмеда, за помнящего нас, кожевников, за все его благодеяние!
И тут раздался голос имама, зовущего на молитву.
*
Молитва закончилась. Путь жениху в гарем был свободен. Он бросился через двор на половину жены. Друзья мчались за ним, колотя его по спине кулаками и старой подошвой – от сглаза и скуки. Не дай господи заскучать в гареме!
В дверях его встретил его собственный евнух. Молча повел господина в комнату жены. Здесь его ждала старуха, которая по обычаю должна была помочь сближению супругов.
Как и полагалось, Мехмед разодрал на заждавшейся Элиф розовую вуаль, но лица так и не увидел. Элиф закрылась остатками вуали, а старуха вцепилась в руки Мехмеда и увела его на ковер молитвы. Мехмед пролепетал молитву, и старуха наконец оставила жениха и невесту с глазу на глаз.
Теперь, блюдя обычай, Мехмед должен был самым вежливым голосом спросить:
– Сударыня, будьте милостивы, объявите мне ваше имя.
А потом, узнав имя, произнести еще более пышную фразу:
– Сударыня, осмелюсь ли я поднять вашу вуаль и восхититься прелестями вашего личика?
И все эти просьбы нужно было повторять трижды, а потом одарить жену колечком.
Но вуаль была уже разорвана, и суженые наконец-то обнялись. Уставшая от церемоний Элиф заплакала, Мехмед целовал ее лицо, облепленное лепестками цветов и сверкающими звездочками. Турок, впервые увидав лицо своей жены, должен быть ослеплен блеском этого лица. Ведь утром, когда они рука об руку выйдут к гостям, гости по лицам их постараются определить: сошлись ли их звезды? Или разлетелись?
Вошла служанка. Принесла ужин: цыпленка, сладости, вино.
Потом принесла свечи.
И удалилась.
– Элиф, – сказал Мехмед, – нас осчастливил подарком сам падишах.
– Я уже слыхала об этом!
– Элиф, султан приказал нам быть счастливыми,
– Мехмед, я для тебя готова стать морем, а когда море наскучит тебе, я стану ручейком. Мехмед, ты – мое солнце!
Их звезды, слава аллаху, сошлись, и не сегодня!
Глава шестая
Мурад IV пригласил всех своих высших военачальников на совет.
– Пока не забылся звук победной трубы, пока мышцы на ногах воинов не одрябли от сидения на коврах, готовьтесь в поход. Азов – бельмо на нашем глазу. Это наш позор.
– Великий падишах, наше ослепительно сияющее солнце! – воскликнул Дели Гуссейн-паша – правитель Силистрии. – Прикажи мне, и я один разгоню казачью шайку.
– А что, если я и впрямь последую твоему совету? – спросил Мурад и брезгливо покривил губы.
– Я готов! Я счастлив! – восклицал Гуссейн-паша, но Мурад ушел в себя и не слушал.
Наконец он медленно обвел глазами все свое воинство, поглядел на каждого.
– Если кто из вас думает, что Азовский поход – прогулка, тот не воин, а брехун. Место ему – среди меддахов.
– Великий государь! – возразил новый визирь Мустафа– ага. – Донские казаки одиноки, русский царь боится войны и не пошлет на помощь Азову ни одного воина.
– Было бы лучше, если бы он их послал. Это был бы предлог сразу же вслед за Азовом взять и Астрахань… Впрочем, речь сейчас идет не о наших устремлениях, а о том, чтобы вы, победители кызылбашей, знали: русские, как и мы, турки, не умеют воевать правильно. Казаки живут по притче: “День мой – век мой, хоть жизнь собачья, да слава казачья”.
– О великий из великих! – выступил вперед Пиали-паша, командующий флотом. – Я совсем недавно в устье Кубани ловил казаков и душил, как цыплят.
– Потому я и долблю вам: будьте осторожны! – Мурад вскочил с трона, он орал: – Выкиньте из головы всех этих цыплят и щенят!.. Я иду под Азов со всей силой, со всем флотом, конницей, пушками и со всем пешим войском. Война с русскими – испытание испытанным! Повелеваю: во всех войсках провести учения. Выступаем весной.
К падишаху приблизился начальник черных евнухов, что– то пошептал и отшатнулся.
Лицо Мурада умирало на глазах. Закрытые глаза, белое– белое лицо, прикушенные губы и струйки крови из-под белого клычка, острого, торчащего, как у мертвеца.
– Умер наследник…
Ни шороха, ни шепота.
– Всех врачей и лекарей задушить! – сказал падишах.
*
Мурад отошел от всех дел и затворился в покоях пьяницы Бекри.
Дни февраля истекали, пора было собираться в поход, но Мурад никого не подпускал к себе.
В отчаянии великий визирь Мустафа явился за советом к Кёзем-султан. Кёзем-султан слушала Мустафу из-за решетки. Так ей было удобней. Она разглядывала одутловатое, с бычьими глазами лицо визиря и не мешала ему выговориться до конца. “Пора бы падишаху заняться делами,– жаловался Мустафа, – вновь приобретенные земли в Месопотамии ждут хозяев. Как быть с Венецией? Мир заключен, но надо использовать передышку в войне на море для создания могущественного флота. Господарь Молдавии Василий Лупу сообщает: московский царь шлет в Азов оружие и хлеб, но, с другой стороны, Москва готова заплатить большие деньги и вернуть город, лишь бы султан не ходил под Азов войной”.
– Что делать? – вопрошал великий визирь в отчаянии. – Без воли султана многих дел решить невозможно! Уже весна, пора начинать поход, сегодня первое марта!
– Сегодня первое марта! – двери разлетелись, словно бабочки крыльями взмахнули. – Сегодня первое марта, и вы запомните этот день!
Перед испуганным Мустафой, покачиваясь, стоял Мурад IV.
– Где матушка?
– Султанша-валиде здесь! – указал почтительно Мустафа-ага на решетку.
Мурад оттолкнул великого визиря, вцепился в витиеватое дерево решетки.
– Мама, мы пропали, Бекри не может больше выпить ни единой капельки!
Руки у Мурада разжались, и он рухнул на пол, мягко и тихо, словно у него не было костей.
– Ни полкапельки!
Он лежал на полу, и Мустафа думал, что лучше всего уйти, но уйти было нельзя: как на это посмотрит Кёзем-султан? Мурад встрепенулся, проворно поднялся, уставился на решетку.
– Ты слышишь меня, ведьма? Аллах отвернулся от меня! У меня нет больше Бекри! У меня нет сына! И я хочу… – Он засмеялся вдруг. – Тебе никогда не угадать, чего я хочу…
Он опять подошел к решетке и в дырочку стал шептать, захлебываясь от счастливого, ласкового смеха:
– Я хочу, чтобы все поколение Оттоманское истребилось, ибо я, – он смеялся, смеялся, – не могу собою оное продлить…
Мурад вдруг оттолкнул брезгливо от себя решетку, сплюнул длинные пьяные слюни и пошел прочь, возле Мустафы он остановился, взял его руками за голову, притянул к себе и поцеловал в лоб.
– Так целуют покойников, – сказал он ему. – Я вас всех убью.
И скрылся за дверьми.
Из-за решетки прозвучал властный спокойный голос:
– Великий визирь Мустафа-ага, поставь к подземной тюрьме, где сидит султан Ибрагим, сын мой, самую надежную и самую преданную тебе охрану. Турции грозит опасность – остаться без царя. Ступай!
*
Мурад добрался до покоев Бекри.
– Где ты, Бекри? – звал он своего верного друга. – Ах, ты от меня прятаться выдумал? Вылазь! Не то прикажу задушить!
Ползал на четвереньках по комнате, заглядывал под подушки и в кувшины.
– Ты так и не сумел выпить все вино, Бекри! – сказал Мурад, потрясая возле уха сосудом с вином. – Я за тебя выпью винцо, дружище! Пусть дорога на небо будет для тебя нетряской.
Приложился к горлышку, не пилось – стал хлебать.
– Стража!
Начальник стражи явился.
– Приведите ко мне брата моего Ибрагима!
– Сейчас, государь!
Мурад вытащил из ножен саблю, попробовал большим пальцем лезвие.
– Годится.
Спрятал саблю под подушку, поставил возле себя сосуд с вином и стал ждать Ибрагима.
– Они меня не проведут, – говорил он вслух, – я его убью сам. Гнилому дереву конец. Ни одного корня не останется.
Начальник стражи не появлялся.
Мурад не знал, что посланные за Ибрагимом задержаны сильным отрядом личной стражи великого визиря Мустафы.
Мурад не забыл своего распоряжения, но он вдруг догадался – убить Ибрагима мало, – нужно уничтожить все. Как уничтожить все, Мурад не знал, но он все-таки потребовал к себе селбанов, с которыми охотился на курильщиков табака.
– Стемнело? – спросил он их.
– Да, государь!
– Сегодня будет такая ночь, какой вам не снилось. Возьмите факелы.
*
В полночь Истамбул запылал.
Мурад глядел на пожар из своего сада.
– Вина!
Янычары пили, и он пил. Пламя, охватившее город со всех четырех сторон, вздымалось к небу. Даже здесь, в Серале, вдали от пожара, был слышен треск горящего дерева.
Мурад приказал потушить все огни во дворце, чтоб лучше видеть.
Прибежал великий визирь.
– Государь, нужно послать на пожар армию, иначе Истамбул сгорит дотла.
– Выпей!
– Я не пью, государь!
– Ну и дурак. Ты посмотри, какой вид… Ночь, а светло… Ни одному трезвеннику во веки веков не удавалось превратить ночь в день и не удастся.
Мурад возвел глаза к небу.
– Ты видишь меня, Бекри? Ты видишь меня, сынок? Я пью за ваше вечное блаженство.
Он опрокинул в себя еще один кубок вина и вдруг почувствовал, что в нем вспыхнула капля раскаленного металла, она разрасталась в нем, она растягивала его, и весь мир тоже растягивался, накалялся до ослепляющей белизны, и наконец вспыхнул взрыв, но грохота развалившегося мира Мурад уже не услышал.
Падишах лежал у ног великого визиря.
– Лекаря! – крикнул начальник янычарского отряда.
– Все лекари задушены по приказу Его Присутствия, – великий визирь сел на корточки и взял султана за холодеющую руку. Пульса не было.
*
– О аллах! Я исправно совершаю намаз! Пощади! Я весь перед лицом твоим! Я невиновен!
Султан Ибрагим ползал по зловонной своей яме, не зная, куда ему спрятаться. Какие-то люди с факелами, размуровывая темницу, ломали кирпичи.
Крошечное окошко, через которое Ибрагиму опускали хлеб и воду, через которое стараниями матери ему нашептывали о важнейших событиях дворцовой жизни, с каждым мигом ширилось.
Опустилась лестница. Ибрагим забился в угол.
Над ямой склонилось одутловатое лицо, страшное от колеблющегося огня факелов.
– Ваше величество, с вами говорит ваш великий визирь, выходите! Падишах Мурад IV скончался.
Ибрагим сидел как мышка. Может быть, его не заметят? Покричат, покричат и уйдут. А дырку в тюрьме он сам заделает.
В яму спрыгнули янычары, подхватили султана Ибрагима на руки и вынесли из темницы. Он успел укусить кого-то за руку, но его даже не ударили.
Ибрагим встал перед людьми на колени. Людей было много, все в драгоценных одеждах, янычары с факелами…
– Не убивайте!
– Ваше величество! – сказал тот, кто называл себя великим визирем. – Мы пришли просить вас занять престол.
– Что? – Ибрагим, все еще стоя на коленях, заметался. Рыдая, выкрикивал слова мольбы, целуя после каждого слова землю. – Мурад IV есть и будет повелитель правоверных! Один Мурад! Никто ненаказанно не должен признать иного!
Султана Ибрагима подняли, держа за руки, но он порывался встать на колени, твердил о повелителе Мураде и просил пощады.
К темнице явилась Кёзем-султан.
– Свершилось, сын мой! – Она поклонилась ему и поцеловала ему руку. – Отныне падишах империи – султан Ибрагим.
– Не верю, – залепетал Ибрагим, – зачем вы смеетесь над несчастным узником? Зачем я вам нужен? Зачем вам жизнь моя? Я никому не мешаю.
– Покажите ему тело брата! – приказала Кёзем-султан.
– Нет! Нет, нет, нет, нет, неее-еет! – твердил султан Ибрагим, покуда его вели в Сераль, где лежало тело падишаха.
Увидел Мурада и замер, замолчал, глаза придворных искали на его лице радость, а он задумался вдруг, и на лбу его выступила испарина.
Ибрагим сам выносил тело брата в приготовленную усыпальницу.
Вернувшись в Сераль, попросил великого визиря – Мустафу он признал за своего, а остальных побаивался:
– Дайте мне поесть.
– Ваше величество, вас ожидают в бане! Вам надо переодеться.
– Я вымоюсь, но только дайте хоть что-нибудь!
Слуги принесли фрукты и сок.
Потом была баня, легкий ужин, и наконец султана окружила розовотелая стая наложниц.
– О аллах! – воскликнул Ибрагим, погружаясь в мягкий, душистый сон.
На следующий день его посвятили в падишахи. Страх и удивление были на его лице. Он был покорен и тих. Вся придворная знать и все чиновники Дивана остались на своих местах.
Вечером в своих покоях Кёзем-султан пела греческие песни.
Книга четвертая
НОВЫЙ ПАДИШАХ Глава первая
И когда когти коснулись его горла, он закричал, как заяц, и проснулся. О, аллах! Солнце. И ночь миновала, и он уже не беглец, которого хотят убить, он – падишах, который сам может убить кого только ему вздумается. Но каждую ночь он убегает. Его преследует мертвый Мурад. Синий, он лежит на воздухе, как на земле, и носится за ним, вытягивая мертвые губы. Он пытается дунуть Ибрагиму в лицо. Его мертвое дыхание смертоносно. Всю ночь Ибрагим дворцовыми переходами пробирается к своей спасительной яме, но у входа в темницу сидит мать, Кёзем-султан. Лицо у нее светлое и прекрасное, как луна, но снизу, от темной земли, Кёзем-султан поднимает неразличимые во тьме черные руки с ногтями и целится схватить его за горло. И все это – каждую ночь.
– Что повелитель миров желает? – Это добрый, тучный главный евнух, он словно бы чует, когда падишах проснется, и всегда тут как тут.
– Поесть бы, – Ибрагим виновато улыбается.
Ему всегда хочется есть, даже когда он отваливается от стола. Он так долго был голоден в своей яме, и теперь ему хочется есть.
– Убежище веры, солнцеликий падишах, позвать ли на трапезу вашего величества музыкантов, поэтов и придворных?
– Я буду есть один!
Ибрагим вскакивает с ложа.
– Один!
Пиршество ожидает его в соседней зале, там выставлено не менее сотни блюд.
Когда в первый раз его спросили, что он пожелает, и перечислили кушанья, Ибрагим, обливаясь слюной, потребовал подать все сразу.
Три месяца назад несчастного узника вытащили из ямы и в спешке бросили на алмазный трон самой великой империи мира. Слава аллаху, волнений не случилось. У империи одна забота – была бы голова, а какая она – не все ли равно. Чем меньше идей в этой голове, тем спокойнее.
Ибрагим вбежал в комнату пиршества и нетерпеливо поглядел на слугу, который с торжественной медлительностью закрывал двери. Ибрагим затопал ногами:
– Закрывай же, ты!
Дверь затворилась. Ибрагим встал на четвереньки и начал есть с первого блюда. Это было нечто воздушное, сладкое, освежающее рот. Ибрагим, подгоняемый голодом, опустошил блюдо. Сладкого ему не хотелось, но искать в этом обилии чаш и блюд соленое и острое у него не хватило бы терпения. Он повернулся на другую сторону и оказался перед миской с жирной похлебкой из баранины. Взял миску в руки, выпил жижу, а глазами уже искал, что же съесть потом. Оставил миску, ухватил правой рукой курицу, левой зачерпнул горсть халвы. Он был уже сыт, но он не мог оставить блюда нетронутыми.
Он пополз посредине скатерти, черпая, прихлебывая, глотая и посасывая, пока не дошел до другого конца залы. Здесь он лег, не в силах пошевелиться. Голова кружилась, живот разрывался от тяжести. Подташнивало и стошнило, но падишах даже отодвинуться от лужи не имел сил. К ужасу, двери покоев распахнулись, и в комнату вошла мать, Кёзем-султан. И не одна, со своей служанкой Фатимой. Кёзем-султан змеиными глазами, немигающими, неосудившими и непожалевшими, посмотрела на Ибрагима и что-то тихо сказала Фатиме. Та тотчас вышла. Дверь снова распахнулась, и вбежали немые. Ибрагим, закатывая глаза, чтобы лучше видеть, углядел, что это немые, взбрыкнул ногами, что-то пропищал и обгадился. Но немые подхватили его, посадили к стене, чтобы не упал, а другие принесли зеркало и поставили перед ним.
– Ваше величество, посмотрите на себя, – услышал он голос матери.
Он разлепил глаза и посмотрел. Перед ним в золотом халате сидел человек-пузырь. Лицо как плесень; оно не лоснилось от жира, оно распухло, даже лоб распух, и между бровями свешивался жировой мешочек.
– Господин, пощадите нас! -сказала Кёзем-султан. – Когда вы забываете о своем здоровье, вы забываете о благополучии всех наших бесчисленных подданных…
Кёзем-султан махнула рукой, и слуги исчезли. Она подошла к нему, наклонилась.
– Я не позволю тебе обожраться. Ты понял? Больше ты в одиночку есть не будешь.
Она ударила в ладоши. Вошел главный евнух.
– Кизлярагасы, прикажи обмыть владыку мира и пригласи к нему наложниц. Я запретила ему есть в одиночку. Запомни это, Кизлярагасы.
Наложницы влетели, как стая стрекоз. Это была первая сотня. Девушки под томную, тихую музыку стали медленно кружиться перед полумертвым от еды падишахом. Их покрывала задевали Убежище веры, он вдруг, отмахнувшись раз-другой, как от мух, поднялся, пошатываясь, распахнул руки и начал хватать женщин, сдирая с них и без того прозрачные одеяния. Остановившимися глазами он рассматривал голое юное тело, и всякий раз отталкивал наложницу, и наконец закричал нечто бессмысленное, затопал ногами:
– Других!
Влетел новый букет дрожащих разноплеменных девушек. И опять все то же. Падишах хватает, срывает одежды и уже ничего и никого не видит.
Ваше величайшее величество, – Кизлярагасы осторожно подходит к Ибрагиму, – мы, ваши слуги, собрали для вас первых красавиц от каждого народа… Это горько признать, но красоты, достойной вашего ослепительного царствования, не существует… Теперь я могу предложить вам только одну несчастную женщину; я купил ее беременной на невольничьем рынке, но она, родив сына, стала еще прекраснее. И это все. Больше мне вам показать некого.
– Есть кого! – Ибрагим высунул язык и покрутил хитрыми, плавающими глазами.
– Есть, есть, – сказал он шепотом, подмигивая и подхихикивая. – А эти-то?
– Эти?
– Наложницы Мурада.
– Наложницы Мурада? – повторил озадаченный Кизлярагасы, – Но закон не позволяет приближаться к ним.
– А я – падишах?
– Вы светлейший из светлых!
– Тогда пусти меня к ним!
– Желание падишаха – превыше закона. Следуйте за мной.
Евнух идет на черную половину Сераля, где прозябают отставные жены и наложницы бывшего правителя миров.
Так вот чего желал Ибрагим! Он боялся, что его обманывают, что ему показывают не самое лучшее, потому что он падишах из ямы. Он хотел того, что было у истинного падишаха.
“А может, это месть Мураду?” – подумал Кизлярагасы.
– Я этому синему мертвецу хочу насолить! – сказал Ибрагим, рывком останавливая главного евнуха и заглядывая ему в лицо бегающими глазами. – Ты это можешь уразуметь?
– Могу, ваше совершенство!
– Тогда веди! Веди, веди меня!
Женщины были заняты работой. Теперь они должны были сами кормить себя, Они вышивали.
– Ваше величество, эти женщины – наложницы султана Мурада.
– Эту! – закричал Ибрагим, останавливаясь перед Дильрукеш.
Дильрукеш закрыла лицо чадрой и склонилась перед падишахом в низком поклоне.
– Открой лицо, ибо ты мое солнце! – вскричал Ибрагим и потянул чадру. – Кизлярагасы, переведи Дильрукеш в прежние покои.
– Нет! – сказала Дильрукеш.
– Желание падишаха – превыше закона. Не бойся, ты будешь первая из первых.
Ибрагим сорвал чадру, но Дильрукеш отскочила.
– О, звезда моя, не будь ко мне жестока! – Падишаху нравилось упорство. Он засеменил к красавице, по-утиному переваливаясь толстым телом, и увидал кинжал.
Удостоенные ложа падишаха носили кинжалы. Ибрагим видел прямую, закостенелую в ненависти руку и в этой руке – тусклое, холодное тело кинжала.
– А-а-а-ай! – закричал Ибрагим и бросился по Сералю к себе, в свою постель, под одеяло: – Сон наяву. А-а-а-ай!
Падишах не успел добежать до постели одного шага, его хватил удар.
Глава вторая
К молчаливому неудовольствию приглашенных, их собрали в учреждении, которым управляла валиде-султан. Правда, сама Кёзем-султан была за шторами золоченого балкона, но она не только слушала наипервейших отцов империи. В этом собрании, где хозяйничала женщина, не осмелился не быть даже сам великий визирь Мустафа. Он прибыл к Кёзем-султан вместе со своим помощником кетхуды-беем. Были здесь и великий муфти Яхья-эфенди, возвращенный из ссылки, и янычарский ага, и меченосец Ибрагима Жузеф, Пиали-паша – командующий флотом, верховные судьи Румелии и Анатолии, правитель Силистрии Дели Гуссейн-паша трое из четырех ич-ага, ближайших людей падишаха в его внутренних покоях: второй по значению казначей, хранитель тюрбана и молитвенного коврика падишаха, третий по значению главный хранитель кладовых, имевший право докладывать свое мнение, отвечавший за кухню и приготовление напитков для падишаха, четвертый – постельник.
На этом сборище был даже искамле-ага, обязанный подставлять падишаху скамеечку, когда тот садился на коня. Через этого слугу возвращались все жалобы и доклады, не удовлетворенные падишахом.
Но в собрании не было Кизлярагасы Ибрагима, первого ич-ага, ибо он – глаза, уши и слова Ибрагима, который ныне не видит, не слышит и не говорит. Дни падишаха сочтены, и соответственно сочтены дни главного евнуха.
– Войска, собранные для похода на Азов падишахом Мурадом, да будет имя его в веках, томятся бездействием. Бездействие понуждает к грабежам все тех же реайя, которые от безысходности бунтуют.
Так сказал великий визирь Мустафа.
– Надо немедленно, пока еще не упущено время, выступать! – откликнулся воинственный меченосец падишаха Жузеф. – Если мы промедлим, казаки получат помощь от русского царя, который тоже пока выжидает. Получив эту помощь, казаки захватят и Кафу, и Темрюк, и Бахчисарай.
– Что думают остальные? – спросил великий визирь. Правитель Силистрии Дели Гуссейн-паша покашлял.
– Что думает паша Силистрий?
– Я думаю, что Жузеф слишком молод. Он боится казаческого войска. А войска нет – есть шайка разбойников. Я один могу разгромить эту шайку. В любой указанный мне срок, хоть теперь, хоть через год.
Хранитель казны заволновался.
– Нельзя ждать год! Казна не бесконечна. Мы не можем платить войску за бездеятельность.
– Первая победа падишаха – есть его победа над врагами ислама, – сказал великий муфти Яхья-эфенди, – Падишах болен, но это не значит, что больно государство.
От золотого балкончика отделился неприметный дотоле слуга.
– Валиде Кёзем-султан сообщает Величайшему совету мудрых, что у падишаха есть сын.
Экая новость, все знали, что до заточения в яму Ибрагим имел наложниц и одна из них родила ему сына. Татарские ханы поступали с такими детьми просто; отсылали их к черкесам, где из них воспитывали воинов.
Среди походов и пьяного угара падишах Мурад забыл об этом весьма важном обстоятельстве. А напомнить ему побоялись. Наложницу и ее сына прятала на самый крайний случай сама Кёзем-султан. Стоило Ибрагиму взойти на престол, как вдруг оказалось, что у него есть жена и есть наследник.
Правда, Ибрагим любовью свою первую жену не дарил, однако это ей не мешало оставаться первой женой и носить титул валиде-султан.
Итак, напоминание о наследнике не поразило, но все задумались. Куда клонит Кёзем-султан? И тут наконец открыл свои карты визирь Мустафа. Он должен был возглавить поход под Азов и уже получил от падишаха свой военный титул сердар-и-экрем.
Мустафа-паша сказал:
– На нас на всех ляжет грех, если мы теперь пойдем под Азов и возьмем его. Поход во время болезни падишаха – умаление его славы.
Слуга, стоявший возле золотого балкончика, сделал шаг и объявил:
– Валиде Кёзем-султан благодарит всех за верность ее сыну, блистательному падишаху Ибрагиму, благодарит за честную службу и заботу о благе империи. Валиде-султан благодарит также всех мудрейших мужей за благоразумие, ибо высказана счастливая мысль отложить войну. Большую часть войска следует распустить, но не все – аллах милостив, однако верные войска могут потребоваться для укрепления империи изнутри.
Мустафа-паша был рад услышанному, но ретивое кипело:
“Эта старая баба скоро будет указывать ему, великому визирю. Пережила всех своих детей и собирается править страной от имени внука… Впрочем, падишах Ибрагим не умер…”
*
Главный евнух после великого визиря и великого муфти – третье лицо империи. С воцарением падишаха Ибрагима третий стал первым: Ибрагим слушал и слушался Кизлярагасы.
Кизлярагасы никому не делал худого, никого не подсидел, хотя никому и не помог, никого не притеснил и не обидел, хотя и не возвеличил никого, его можно было бы считать безобиднейшим, несчастным существом, но выходило так, что все его боялись. Брать взятки Кизлярагасы не мешает, но сам не берет. У главного евнуха даже дворца собственного нет.
Придворные не понимали, что его дворцом, крепостью, войском были деньги. Теперь, когда империя жила по его слову, он, как молодой полководец, бросающий всю армию со всеми явными и тайными резервами на поверженного врага, пустил в дело все свои тайные миллионы до последнего пара.
Золото – магнит для золота. Только ведь в чью сторону перетянет? Но у главного евнуха каждая монета на веревочке.
Дворца у него, правда, не было, но был дом и сад.
От дворцовых и государственных забот главный евнух спасался здесь, на зеленой окраине Истамбула. Единственной привилегией усадьбы был ручей среди заросшего сада. Над истоком евнух приказал поставить беседку. Он больше всего на свете любил смотреть на чудо рождения потока.
Алмазом этого дома теперь была Надежда. Она растила здесь сына меддаха, кровиночку свою! Она была полной хозяйкой дома и слуг, ибо главный евнух изволил в свободные часы нянчить мальчика с нежностью, какая не всякой матери дана.
Надежде не дозволялось только одного: кормить сына грудью.
– Для этого есть кормилица, – сказал ей раз и навсегда главный евнух. – Твой талант и твое назначение – быть прекрасной.
Сегодня господин явился как черное облако. Задумчив, тих и неприметен, но все в доме понимали – до грозы недалеко. Кизлярагасы отказался от еды и сразу ушел в беседку, глядеть, как вновь и вновь, не уставая, рождается поток.
Надежда осмелилась принести господину кофе и кальян: теперь это не преследовалось.
– Посиди со мной! – сказал евнух.
Она села на краешек ковра, опустив глаза, вся в себе, в своем, эта тонколикая, расцветшая русская женщина. Она была для него такой же загадкой, как ручей, кроткая и никакой силой не сгибаемая, святая простота и умница, да такого ума, что сама Кёзем-султан задохнулась бы от ревности.
Вот и теперь подняла глаза и увидела, что Кизлярагасы смотрит на нее, замерев сердцем, и, не двигаясь, не пошевелившись даже, заметалась, предчувствуя то, что судьба уже решила за нее.
Кизлярагасы оттого и затосковал, что она посмотрела на пего и все угадала. И была его тоска как старая рана, занывшая перед дождем. Надежда не хотела покидать его дом и его, несчастного, ничтожного, оскорбленного людьми человека.
– Я принес тебе платье, – сказал он. – Такого ты никогда еще не надевала.
Она улыбнулась ему, но – как? Он чуть не подскочил: она его ободряла.
– Принеси мне фруктов!
Она не пошевелилась, и он сказал:
– Завтра я отведу тебя в Сераль. Не бойся, падишах очень болен.
– О, господи! – только и сказала Надежда, сказала по– русски. И такая усталость коснулась ее лица, легла на плечи ее, что плечи поникли, и сама она как бы увяла, словно сорванный мак.
Кизлярагасы поспешил свой бесценный цветок опустить в воду.
– О, моя госпожа! – Он сказал так, не оговорившись. – Я клянусь: твой сын, ставший моим сыном, в свое время взойдет над империей, как восходит над землею солнце! А потому будь мудрой: терпи. У тебя нет прошлого, к чему бы ты могла вернуться, но у тебя есть будущее, и я воспрянул с тобой. До тебя мое прошлое – это красный туман, а мое будущее – только черная тоска. Но теперь и у меня есть будущее – наш сын… Еще раз говорю тебе – падишах очень болен. Ты должна его выходить. Если он умрет – у нас не будет будущего.
