Текст книги "Свадьбы"
Автор книги: Владислав Бахревский
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 31 страниц)
– Ты, царь Крыма, похваляешься, что на Московское государство войной пойдешь. Но что твои мурзы сделают Московскому государству, коли таких худых людей, донских казаков, побить не могут? Твои мурзы горазды украинских мужиков, жен и детей их из-под овинов волочить. И то приходят украдкою, обманом, в безлюдное время, когда русские ратные люди на службе, далеко от дома.
Хан Бегадыр побледнел, слушая дерзости.
Послов вытолкали из тронного зала в холодную – и на цепь.
Еще неделя прошла.
Проснулся однажды Бахчисарай, а на улицах снег по колено. Татарчата из саклей высыпали, снежками кидаются, визжат.
– Что хочешь отдал бы, все бы отдал, только лечь этак спать, а проснуться у себя дома, в Москве, – сказал Фустов, глядя в окошко.
Ломакин, гремя цепью, перекрестился:
– Чует мое сердце, все наши мучения впереди.
Тут как раз дверь отворилась и в комнату вбежал хан Бегадыр, увидел послов на цепях, руками всплеснул.
Тотчас высоких гостей освободили из оков, дали им лучших коней и велели явиться к хану Бегадыру с поминками. Шепнули:
– Турецкий чауш уехал.
Поминки хан Бегадыр принял. Разговаривал с послами весело, все смеялся чему-то. Маметша-ага, чтобы послы не заподозрили чего худого, сказал им:
– Хан собирается взять четвертую жену.
Это было правдой. Перед приемом Фустова и Ломакина Бегадыр Гирей отправил гонца с письмом к польскому королю. “Весною у нас свадьба, – писал хан, – меду надобно, а потому по примеру отца твоего пришли тринадцать кадей, да и кляч под них дать вели. А также, любя нас, пришли двадцать шуб и всякой всячины”.
Невесту сватал Бегадыр Гирей в Черкессии. Искал красавицу и рода знатного, и чтобы сестры у нее были как звездочки. Через сестер можно породниться с царскими домами в Турции, Персии, в Молдавии…
Послом в татарщине быть горе. Промахнулся – держись. За промашки здесь спиной расплачиваются.
Хан Бегадыр был рассеян, а Фустов неопытен. И получилось так, что хан взял все поминки и прибавку на двадцать человек, которую прислал московский царь, тоже себе.
Сразу после приема на посольский стан явились за своими поминками двадцать ближних людей хана Бегадыра.
На стане был один Ломакин с прислугой. Фустов поехал отвозить в Акмечеть поминки калге Ислам Гирею.
– Где наше? – спросили сановники.
– Поминки для двадцати ближних людей, – сообщил Ломакин гостям, – переданы хану Бегадыру. Ему видней, кто у него ближний.
– Значит, мы зря лошадей гоняли? – удивился Маметша-ага.
– То, что передано царю, – царево. А нам отдай наше.
– Да как же так?! – удивился Ломакин. – У нас больше нет ничего. Все отдали.
Сановники бросились на Ломакина, как моренные голодом псы. Сбили с ног, пинали, кусали, тыкали.
На стане под открытым небом громоздилась огромная медная пушка. Раздели Ломакина донага и прикрутили цепями к жгучему на морозе стволу.
Сами уехали. Слугам пригрозили: подойдете к послу – в рабство продадим. Под вечер снова прибыли.
– Поминки наши не объявились?
А у Ломакина и язык примерз к небу. Отвязали от пушки, отволокли в жарко натопленную избу и посадили на “кобылку”. К ногам привязали камни, на уши нацепили тяжелые луки.
– Россия-матушка, дай силы стерпеть! Господи, заткни мне глотку, если она заорет от боли.
Не закричал. Сомлел.
Сняли татары Ломакина с “кобылки”.
– Ну как, – спрашивают, – поумнел?
А он свое:
– Россия-матушка, дай силы стерпеть.
Маметша-ага по-русски умеет. Смеется:
– Далеко твоя матушка. Ты лучше за ночь ума наберись. Завтра опять приедем. Не найдешь наши поминки, русский воришка, ох и плохо будет. Так плохо, что даже мне, на тебя глядючи, плакать хочется.
Наутро Ломакина подвесили к потолку на веревке. Веревку привязали к большому пальцу правой руки – и на крюк.
Не закричал-таки Ломакин, русский посол, не посрамил земли Русской перед басурманами.
Потерял память, а в себя пришел от новой боли. Теперь висел он у потолка, прищепленный за запястье левой руки и за правую ногу.
Висел этак до вечера. Снимая его с крючьев, Маметша-ага с ухмылкой сказал:
– Завтра тебе велено ехать одаривать калгу Ислама.
– К Ислам Гирею уехал Фустов!
– Подарки Фустова не понравились.
– Но у меня же ничего нет! Ничего! – крикнул Ломакин и потерял сознание.
Пред царственные очи калги Ломакина доставили на грубо сколоченных носилках. Несли свои, казаки. Тоже побитые, пограбленные, в синяках и ссадинах.
– Мой государь, самодержец всея Руси, Михаил Федорович шлет привет своему царственному брату и желает пребывать с ним в мире, – приветствовал Ломакин калгу.
Калга знал о пытках, которые перенес посол, удивлялся его живучести и твердости и потому приказал:
– Этому смелому и сильному человеку, ни разу не крикнувшему на пытках, выдерите половину бороды и отпустите с миром. Мне любопытно, будет ли он теперь кричать?
Ломакин не кричал. Его снова повезли в Бахчисарай, теперь к нуреддину. С Ломакиным отпустили едва живого Фустова.
Везли послов в санях, то снегом, то грязью. Зима в Крыму татарам под стать – ненадежная.
У нуреддина послам была та же честь. Фустова сажали на горячую железную “кобылку”.
Обещали на пытках до смерти замучить, если послы не сделают подарков женам и матери нуреддина.
Деньги в долг попросили у еврея Береки. Он русским никогда не отказывал, но такие проценты заломил, что пришлось отказаться.
Выручил дядька Бегадыровых детей, аталык 130 Осан. Ссудил Ломакину 75 рублей.
Говорил воспитатель царских детей против царя:
– Нашего хана ничем не задобрить. Посылать в Крым послов – только вашему царю досаду доставлять, а нам, простым людям, – тревогу. Так и до войны большой недолго. Поминки впредь нужно давать на размене послами. Да хорошо бы на размене Маметшу за его неправды схватить и сделать с ним то же, что с вами он тут делает.
Ломакин с Фустовым слушали, но помалкивали. Может, аталык Осан от сердца говорит, а может, слова его – ловушка.
На время о послах забыли, близилась ханская свадьба.
Из Черкессии привезли черкешенку, приехали гости, начались пиры. Ручейками в разные стороны побежали деньги. Тут Бегадыр снова вспомнил о русских послах.
Повелел им хан дать деньги двадцати его ближним людям.
Раны затягивались. Принимать новые муки сил не было. Взяли-таки послы у ростовщика Береки деньги, заплатили ближним людям царя.
13 марта – недобрый день – хан Бегадыр потребовал, чтоб Ломакин и Фустов приняли на себя 1900 золотых. Хан Бегадыр считал, что ему этих денег не дослали из Москвы.
Послы отказали хану.
Их повесили за руки друг перед другом и пытали по очереди восемь суток. Послы терпели.
Тогда хан Бегадыр приказал всех посольских людей – 68 человек – вести на невольничий рынок.
По 50 рублей за человека: казаков, подьячих и прочую прислугу купил все тот же Берека.
Послы сдались.
Записали на себя и 1900 золотых, еще серебром три с половиной тысячи за выкуп посольства.
В тот же день Фустова и Ломакина позвали во дворец Гиреев.
Хан Бегадыр встретил их ласково:
– Отпускаю домой вас, московские гости. Поедете хорошо, без мытарств, с моим послом, которого я посылаю к брату моему, царю Московскому Михаилу Федоровичу… Я верю, что Азов взят казаками без ведома московского царя, но с потерей Азова нашему царству причинено всяческое утеснение, и потому пусть мне привозят двойные поминки и сверх того 7 тысяч золотых для меня, для калги – 1000, 500 – для пуреддина и для младшего моего брата – 300.
Иван Фустов в ответной речи обещал, что Азов будет возвращен, но особенно не ручался. На двойные поминки послы были согласны, но без запросов.
Татары дивились, как это русские находят в себе силы возражать, а потому в награду за твердость хан пригласил послов посетить вместе с ним Успенский пещерный монастырь, расположенный в ущелье, между Бахчисараем и крепостью Чуфут-кале.
По узкой тропинке мимо выдолбленных в горе келий монахов и отшельников поднялись в главный пещерный храм.
Монахи пели, но казалось, поют не в храме, а внутри горы.
– Господи, помилуй! Господи, помилуй! Го-о-о-споди, по-милу-у-у-у-й!
Монахи пропели тихо, по певцы, сидящие в глубине горы, ответили им тотчас и с троекратной мощью:
– Господи, помилуй! Господи, помилуй! Го-о-осподи, по– омилу-у-у-у-й!
Возглас переплелся с возгласом, пришедшим с другой стороны из ущелья: сильным, небесным, отрешенным, – а потом раздались дальние, убегавшие, как волны, шепоты:
– Господи, помилуй! Господи, помилуй! Го-о-осподи, по-омилу-у-у-у-й!
У Фустова и Ломакина по лицу бежали слезы. Родное. Родное все, хоть монахи в большинстве греки. Черны, горбоносы.
Хан Бегадыр выстоял службу до конца. Уходя, положил на блюдо кошелек с золотом. Смотрите, московские послы, ханы Бахчисарая пекутся о благополучии христиапского монастыря.
Службу хан слушал серьезно. Видно было, что пение монахов и отклики гор волнуют его. Хан нахмурился, когда его отвлекли от внутреннего самосозерцания. Маметша-ага что-то стал нашептывать хану, тот выслушал с капризной миной на лице и даже рукой отмахнулся.
– Оставь меня! – услышал Фустов раздражительный ответ. – Оставь, я слушаю песнопения!
Утром следующего дня Ломакин и Фустов были отпущены в Москву.
Земля Крыма цвела.
Устилая дорогу послов зелеными травами, бежала, как скороход, босоногая девушка-весна. Загорались в степи алые огоньки маков.
Да полно, маки ли это? Не кровь ли загубленных крым– цами людей выступала из-под оттаявшей земли?
Воздух горчил – полынь пошла в рост.
Глава четвертая
Дворянин Иван Тургенев, оборонявшийся от разбойников-татар кипятком и банной бадьей, был вызван в съезжую избу и получил от воеводы Ивана Бунина царскую тайную грамоту. Крепость-городок Ефремов отстроился, и велено было с плотниками и каменщиками, с умельцами класть башни и делать подкопы, идти в порубежный монастырь игумна Бориса, поправить и поднять в монастыре стены, устроить башни, а потом идти, куда укажет отец Борис. Отец Борис указал город Азов и от себя послал казакам святые иконы, книги, священника и приблудшего человека Георгия.
Знойным степным днем под стенами Азова толпа мужиков-лапотников объявилась.
Впереди на отменных скакунах ехали дворянин Иван Тургенев, монастырский человек Георгий и друг Георгия, бывший монах, принявший сан священника, Варлаам. Учение Георгия кончилось.
Мужицкая толпа называлась казачьей сотней, и Георгий ерзал в седле, ибо пуще смерти боялся насмешек.
Город подрастал как на дрожжах. Вот уже стражу на караульной башне видно, а вот уже можно разобрать камни в стене.
– Гляди-кось, каменья-то какие! Пудов по десяти, не меньше, а на самый верх стены вперты! – ахали мужики.
– А кладка-то!
– Слеплено намертво. Не стена из камней, а камень единый.
Мужики рассыпались перед воротами, щупали камни, спорили.
Георгий совсем заскучал. Он не мог отъехать куда-нибудь в сторону и сделать вид, что сам по себе. Не мог, потому что был назначен в помощники к Тургеневу, потому что прибыл в желанный Азов уже не по своей давней охоте, а по тайному промыслу отца Бориса.
Ворота отворились. К Тургеневу на коне подъехал казак. Они поговорили, Тургенев показал бумагу, и оба остались довольны друг другом. Ударили в набат.
– Подтянись, ребята! – гаркнул Тургенев своему воинству. – Нас на Войсковой круг зовут.
Лапотникам оказывали высший почет, и это хуже всего: смеяться над Георгием будет все казачье войско. Он с тоской поглядел на отряд. Мужики с котомками, серые от пыли, с саблями на боку. Хоть бы сабли поснимали, висят они вкривь и вкось, а у кого вообще за спиной.
Сами пришельцы не замечали, что они смешны. Их набрали в новых городах: в Ефремове, Усерде, Яблонове, в Нижнем и Верхнем Ломовых… Все эти мужики умели складывать из камня церкви, стены крепостей, печи. Их кормильцем был мастерок. И мастерки свои мужики хранили в котомках, в тряпицах, словно боялись застудить их.
Широкой улицей вышли на площадь. Казаки уже в сборе. На помосте атаманы.
Георгий поначалу ничего не видел, не слышал, все ждал громового смеха. А смеха нет и нет, и тут спала пелена с глаз: увидел Георгий, как Тургенев с Тимофеем Яковлевым – главным азовским атаманом – троекратно целуются.
А Яковлев уже говорил:
– Спасибо вам, люди добрые, что не забыли братьев по Христу, пришли к нам в трудный час. У нас на Дону пока спокойно, но сложа руки ждать нам нельзя. Отдыхайте с дороги, и за работу. Мы, когда брали город, разворотили стену, а залатали кое-как. Готовиться же нам надо к войне большой и жестокой.
Перевел дыхание Георгий, плечи расправил. Как бы там ни было, а он – в казачьем городе! И каждый здесь – казак, сам себе голова, по-своему чудит.
*
Холостые казаки жили в Азове по примеру запорожцев куренями.
Мужики-казаки Тургенева образовали свое гнездо. Дали им под житье дворец какого-то паши, но Георгий запросился к истинным казакам, и ему сказали:
– Ступай к Худоложке, в его курене места много.
Худоложкин курень тоже дворец, еще больший, с внутренним садиком, с фонтанами, которые, правда, уже пересохли. Все двери нараспашку, никого нет. Побродил Георгий по комнатам, выбрал дальнюю, с двумя узкими, как щели, окнами, с высоченным потолком.
Ни лавки, ни стола. На полу тюк, набитый сеном.
– Хорошо! – сказал Георгий и как был, в одежде, в сапогах, при сабле и двух пистолетах, бухнулся на казачью перину и заснул.
Проснулся он оттого, что его крепко трясли за плечи.
“Будь что будет”, – подумал Георгий и открыл один глаз. У постели стоял огромный казак.
– Скажи-ка, братец, ты за порогами, в Сечи не живал?
Георгий открыл второй глаз. Казак был усатый, пузатый,
каждая рука что две ноги.
– Здравствуй! – поздоровался Георгий и сел. – Кто ты?
– Так я ж Худоложка! – удивился казак. – Кому это не известно? А вот тебя никогда не видел.
– Меня зовут Георгий.
– Как?
– Георгий.
– Не понял.
Георгий смекнул: над ним хотят посмеяться.
– Наклонись! – прошептал Худоложке.
Тот придвинулся к молодцу ухом, и Георгий в это самое ухо засвистал во все меха необъятных своих легких, да так, как никогда еще не свистывал.
Худоложка отпрянул, шарахнулся к двери, сбил добрую дюжину казаков, пришедших позабавиться розыгрышем над новичком.
Георгий опять было закрыл глаза и стал валиться на постель, но комната наполнилась самыми развеселыми людьми. Они хохотали, держась за животы, хохотали, тыкая пальцами на Худоложку, с лица которого никак не сходило высочайшее изумление. Он тряс головой, вертел пальцами в ушах, но свист не вылезал из головы, словно ее просверлили пулей.
Наконец Худоложка подошел к Георгию, обнял его, поднял одной рукой за талию и провозгласил:
– Это мой лучший друг Свист. И в честь нашего вечного товарищества я ставлю ведро самой крепкой!
– Э, так не пойдет! – возразил Георгий. – Ставлю два ведра.
– Согласны! – гаркнули казаки. – Ты парень с мозгами. Айда к нашей хозяюшке. Берем тебя в долю.
Столовались казаки у вдовы Маши, у той самой, которая сына с первым зубком на круг вывела.
Маша красавица, и хоть молода, казаки ее почитали за мать.
Ели казаки молча, но тут водочка подоспела. Выпили – порозовели, другой раз выпили – пошевелились, а с третьей – песню запели:
На Дону-то все живут, братцы,
люди вольные,
Люди вольные живут-то,
донские казаки.
Собирались казаки, други, во единый
круг,
Они стали меж собою да все
дуван делить!
Как на первый-то пай
клали пятьсот рублей,
На другой-то пай они клали
всю тысячу,
А па третий становюш красну
девицу.,.
“Разбойничьи песни-то!” – подумал про себя Георгий.
На его плече лежала огромная тяжелая рука Худоложки. Сидел Георгий за столом с настоящими казаками, которые взяли у турок Азов, которые ходили на чайках в Кафу, и в Тамань, и под сам Царьград, а на конях ходили к Перекопу и к Бахчисараю, по Дону и по Волге до самого Каспия.
А ведь распорядись судьба по-другому, всю жизнь свечи бы лил да варил мыло.
Наступило утро, когда наконец-то отбражничались. Спозаранку в курень Худоложки явился от войскового атамана писарь, принес чертеж. На сегодня казакам и строителям Тургенева надлежало углублять ров и поднимать стены бастиона Цобраколь.
Лицо писаря, его голос были Георгию знакомы, но где он мог видеть этого ученого казака?..
И когда писарь пошел из куреня, Георгий потянулся следом. На улице писарь обернулся вдруг к нему и, чуть смягчив холодное лицо улыбкой, сказал:
– Долго же ты шел к Азову, Георгий!
– Вспомнил!
– Что ты вспомнил?
– Тебя! Ты тот самый швед.
– Меня зовут Федор Порошин, Георгий. Рад, что ты в нашем городе. Вот только и поговорить-то не удастся. Уезжаю сегодня.
– Далеко?
– Далеко, Георгий. Коли жив буду, вернусь в Азов, а коли вернусь, так и тебя найду, тогда и поговорим.
– А ведь я твой завет не забыл, – быстро затараторил Георгий на хорошем турецком языке.
– Ого!
– Получается?
– Получается… Ей-ей, ты мне нравишься, казак! Казак?
– Казак! – смутясь, согласился Георгий.
– Ни о чем тебя спрашивать не буду, но, глядишь, коли ты в языках преуспел, идти нам с тобой одной дорожкой. Будь здоров, Георгий!
– И тебе счастливо!
Они обнялись, и помешкав, поцеловались.
– Ты знаешь нашего писаря? – удивился Худоложка.
– Из Москвы вместе бежали.
– Вон какие куролесы!
– Уезжает он.
– В Яссы небось, к молдавскому господарю. Лазутчиком,
“Лазутчиком? В Яссы? – горько задумался Георгий. – И я
лазутчиком. В Азов”.
Вспомнил отца Бориса, тоскливо стало: люди ему душу открывают, а ему надо все слушать и мотать на ус: в Москве хотели знать, чего ждать от казаков. И тут, как нарочно, Худоложка сказал:
– Завтра послы персидского шаха приезжают.
*
Послов принимают атаманы, разговоры атаманы ведут с послами наитайнейшие. Да только у послов – секретари, у атаманов – есаулы, у послов да секретарей – слуги, у атаманов да есаулов – ближние дружки.
Приметил Георгий одного перса. Тот все по базару ходил, к серебряным кольцам приценивался. Купил Георгий самое дорогое кольцо, с алмазиком, и к персу подкатился. Поглядел перс на колечко, глаза у него загорелись, но руками разводит.
– Дорого! – по-своему сказал, а Георгий ему по-турецки:
– Давай меняться! Приноси вечером свой товар ко мне домой.
И показал, где живет.
Пришел перс. Принес три халата. Георгий сделал вид, что халаты ему очень понравились. Поменялся, стал угощать чужестранца.
– Скажи, как величать тебя,
– Меня зовут так же, как нашего великого шаха – Сефи, да продлит аллах дни его блистательного правления.
– А меня зовут Георгий. Выпьем же первую чашу за дружбу!
Перс помялся, но отказаться не посмел. Выпили за дружбу. Потом выпили отдельно за шаха Сефи, за царя Михаила и за Войско Донское. Развязало вино языки.
– Я против тебя никогда не подниму сабли! – клялся Георгий.
А Сефи удивился:
– Зачем же нам ссориться и воевать друг с другом, когда мой великий шах зовет Войско Донское к себе на службу. Мой великий шах Сефи восхищен казаками. Вы такую крепость у турок отобрали. Теперь весь мир над Мурадом хохочет. Мой великий шах просит ваших атаманов прислать к нему знаменитых казаков, и он этих казаков наградит.
– Твой шах Сефи воистину щедрый государь.
Перс пьяно покрутил головой:
– Мой великий шах – кроволиец. Говорят, он родился с руками, полными крови. Его дед, шах Аббас, тогда сказал: “Много же этот мальчик прольет крови”. И те слова стали пророческими. Шах перебил всех великих воинов, сам он страха не знает, но мы проигрываем туркам битву за битвой, мы бегаем от турок, а давно ли минуло время Аббаса, когда турки бегали от нас? Шах Аббас тоже был кроволиец, но
Сефи превзошел его в этом, только в этом, только в дурном…
*
Отец Варлаам выслушал Георгия, одобрительно кивая на каждое его слово.
– Зачем пожаловали кызылбаши, мы теперь знаем. Ну а что ответили атаманы персам, я сам вызнаю. Ты с казаками об этом разговоров не затевай. Ты должен стать, Георгий, своим человеком у азовцев, казаком ты должен стать. В поход просись. Слава казацкая в поле гуляет, – отец Варлаам нахмурился вдруг. – Что-то еще тебе хотел сказать. Ах да! Вот деньги тебе. Десять рублей, но это последние. Живи, как все казаки живут…
Вышел Георгий из церкви, чуя крылышки за спиной, да ведь не ангельские: в кармане десять рублей и велено быть вольным казаком! Так везет, что аж боязно.
Георгий едва порог своего дома переступил, а следом за ним Худоложка.
– Айда, парень, с нами!
Георгий чуть было не кудыкнул, но спохватился.
– Айда!
– А знаешь, в какую сторону?
– А я за тобой в любую, Худоложка!
– Славный ответ… Мы идем на Кафу.
– Скоро?
– Готовься! Когда приспеет время, кликнем.
*
Как встали на берегу Дона синего тысяча да еще семьсот лихих казаков, да как сели те тысяча да семьсот казаков в пятьдесят три чайки – казачьих корабля, так и тесно стало на широком Дону, так и весело на тихой реке, а тихо стало в шумном Азове-городе.
Поплыли казаки Кафу воевать.
ГРАМАТА-КАЯ Глава первая
В Крым для осмотра невольничьих рынков прибыл евнух султанского гарема Ибрагим. Польские и русские красавицы, прежде чем попасть в Истамбул, проходили через невольничьи рынки Крыма.
Евнух был самодоволен, зол и глуп.
Товар ему не нравился, и он готов был потребовать от хана нового набега.
Белый свет красавицами не обеднел, но приезяшй искал такую невольницу, какую свет не видывал. Искал под страхом смерти. Перед отъездом в Крым его позвала к себе Кёзем-султан. Они говорили с глазу на глаз.
Евнуху было велено отыскать в Крыму красавицу, которая полюбилась бы Мураду. У Кёзем-султан теперь была одна забота – изгнать из сердца сына Дильрукеш, неподкупную, незлатолюбивую, очумело любящую дуру.
Вдовствующая султанша была отстранена Мурадом от всех государственных дел. Она ему раскрыла наитайнейший заговор улемов – и вот благодарность. Она – Кёзем-султан – никто. Не царица, а кукла в царских одеждах.
Более того, Мурад несколько раз угрожал ей карами, а в пьяном виде – и смертью, если она, великая Кёзем-султан, не расстанется с дурными привычками – курить табак и пить кофе.
– Моя борьба с курильщиками бессмысленна, если мои приказы нарушают в самом Серале, – топал ногами Мурад.
К приезду султанского евнуха евреи-купцы, торгующие невольниками и невольницами, свезли в Акмечеть черкешенок, полек, русских, украинок, молдаванок и прочих.
Торг предстоял оживленный, доходный, праздничный. На него должны были прибыть купцы из арабских стран. И даже из враждебной Персии. Война – дело султанов, торговля – дело купцов. Купцы добывают для султанов деньги, а султаны тратят эти деньги на свою возлюбленную войну. Купец про то не думает, купец думает о барыше.
Туркам нынче дорога в Азов заказана, но под стенами Азова казаки охотно торгуют с турецкими купцами. Казакам нужно многое: хлеб, оружие, железо, седла, материи.
Вооружать казаков – это все равно что положить в пасть волка руку, но купцу чужая голова не дорога, ему – торговать, воевать – другому…
По приказу калги Ислам Гирея самых красивых девочек от 12 до 15 лет забрали в его гарем.
Каково же было негодование султанского евнуха Ибрагима, когда, явившись в Акмечеть, он узнал – торга невольницами не будет.
Хан Бегадыр, чтобы загладить вину брата, одарил султанского евнуха богатыми подарками, дал ему право. объехать все города и местечки Крыма и взять в султанский гарем любую девушку, даже татарку.
И все же хану было страшно: боялся, как бы евнух не наговорил на него Кёзем-султан. Снова хана Бегадыра мучили поносы: страх пустил в его душе надежные корни.
*
На родине Амет Эрена в Грамата-кая объявились разбойники. Никто их не видел, но, ладно бы овцы, исчезать стали пастухи. У Акходжи разбойники сломали в подвале дверь, унесли сыр, три мешка с мукой, несколько тулупов, бочонок пороха, свинец.
Акходжа собрал сыновей, целую неделю лазил по горам, никаких следов не нашел и отправил детей к табунам. Не позарились бы разбойники на коней.
А разбойники не о лошадях мечтали, о корабле.
Беглые рабы сеймена Абдула выбрали над собой атаманом Ивана. Если бы не Иван, до сих пор в неволе томились, мужик он рассудительный, горячки пороть не станет, властью корысти ради не попользуется.
От сына Абдула ушли легко, да тяжко блуждали по горам. В степь выскочили, а в степи кочевья, отряды снуют. Видно, У татар сбор на Перекопе. Степью к Азову не проскочить. Вернулись в горы. Лошадей пришлось бросить: леса в горах непролазные. Решили морем на родину пробиваться. Возле Ялты лодку украли, пошли на восход, в сторону Кафы. Ночами шли, утром лодку вытаскивали на берег, сами прятались. Голодно стало – много прошли. И ведь надо же случиться такой напасти – не успели от бури укрыться.
Утянуло их в море, а когда, выбиваясь из последних сил, добрались они до берега, то узнали знакомые места: с чего начали, к тому и прибыли.
Бросили лодку, пошли берегом. А тут зима.
У Грамата-кая решили ждать весны. Место здесь глухое, аул у моря крошечный – четыре сакли, а живут богато. Пещеру нашли – неприметную и теплую. В двух шагах будешь от нее стоять – не заметишь. Ход узкий, а проползешь десяток саженей – и вот он тебе, дворец подземного царя. Высотой, шириной – церковь бог послал Ивану. Сухо, тепло, за водой не бегать. Хоть жизнь волчья, что ухватишь, то и съешь, а все ж – свобода!
Да и зима в Крыму коротка. А тут еще одна удача: по первому теплу подошел к Грамата-кая турецкий корабль. Спрятался в бухточке и якорь бросил. День стоял, другой, третий…
Ребята, не зевай! – сказал своей дружине Иван.
Собрали свои пожитки; стали готовиться к нападению. Людей на корабле много, а на берег ездят раз в день за водой. В лодке не больше пяти матросов. Перебить их можно, а что потом? С лодки корабля не возьмешь.
– Будем ждать! – сказал Иван упрямо. – Они тоже кого– то ждут. Глядишь – подвернется случай.
Корабль, за которым охотился Иван с товарищами, был поставлен в укромном местечке неспроста. Поджидал султанского евнуха Ибрагима. Евнух рыскал по Крымскому царству в поисках солнцеподобной красавицы, но дурная слава обгоняла, мешала его трудному поиску. Шел слух: турки воруют татарских девушек, – и, едва на горизонте поднимался столб пыли, люди бежали из аулов прятаться в леса, в пещеры, скакали в степь.
Слухи, как всегда, были преувеличены, но не вполне ложны. Девушек турки не крали, а забрали всего одну, красавицу, дочь сотника сейменов Абдула. И пе бесплатно! Тысячу золотых отвалил султанский евнух за Фирузу.
Абдула дома не было, а с его сыном Халимом султанский евнух Ибрагим разговаривать не пожелал. Бросили турки перед Халимом мешочки с золотом, забрали Фирузу и ускакали.
Вскоре от хана Бегадыра примчался к евнуху тайный гонец. Хан предупреждал: татары собираются напасть на евнуха и отбить Фирузу. Важный турок поспешил в Грамата-кая. А здесь его пронырливые слуги времени даром не теряли. Разнюхали, что в доме Акходжи подрастает дивная красавица Гульча. Явившись в Грамата-кая, Ибрагим-паша тотчас посетил дом Акходжи.
Старик был счастлив принять у себя столь высокого гостя: ведь евнух – один из тех редкостных людей, которые удостаивались чести лицезреть падишаха каждый день.
В свите Ибрагима-паши была женщина. Она выдавала себя за вдову бейлербея Кафы. Но ее служба была высматривать в банях красивых девушек.
Евнух пировал с Акходжой на мужской половине, а жены Акходжи угощали на женской половине несчастную вдову бейлербея.
Вскоре один из слуг евнуха шепнул своему господину: “Гульча – это цветок, ради которого стоило переплыть бурное по весне Черное море”.
Евнух тотчас начал прощаться с радушным хозяином дома и, прощаясь, вдруг одарил Акходжу такими подарками, которые должны были заставить задуматься. Но Акходжа за последнее время привык к необычайному своему везению: ведь он был в дружбе с самим ханом.
Евнух поднес ему сундук халатов, саблю с изумрудами, ружье с чеканкой по стволу и с ложей, отделанной перламутром и жемчугом. И это пе все! Подарки получили жены Акходжи, жены его старших сыновей. Уже прощаясь, Ибрагим сказал вдруг:
– Эти подарки только малая часть того, что тебя, Акходжа, ожидает впереди.
– Кому же я обязан столь высоким вниманием?
– Красоте. Твоя дочь, Акходжа, – жемчужина среди жемчужин. Она принесет тебе счастье и высочайший почет, ибо ее звезда должна взойти на небосводе Порога Счастья.
Белый Акходжа стал еще белее, словно его охватило морозом.
– Мою дочь – в наложницы? Забирай свои подарки – и вон! Чтобы ноги твоей не было в моем доме! – Акходжа схватился за кинжал.
Евнух молча удалился, но, едва он покинул саклю, к сакле подступили его слуги.
Акходжа приказал запереть все двери и, чтобы показать: шутки с ним плохи, – выстрелил из окна в воздух, но туркам тоже было не до шуток, они окружили саклю и дали предупреждающий залп.
Завязался бой. Акходжа и пятеро его слуг сражались с дюжиной видавших виды головорезов. К туркам на помощь с корабля пришли две лодки с матросами.
Все это видели Иван и его товарищи.
*
– Ну, братцы, с богом! Сегодня или никогда, – Иван перекрестился и перекрестил свою дружину.
Перед последним броском затаились. Турецкий паша на берегу возле узлов да сундуков стоит. С ним двое телохранителей. Четвертый турок лодки охраняет.
А возле сакли Акходжи бой идет не шуточный, смертный бой. Троих турок уложил Акходжа вместе со своими работниками – им оружие не впервой держать.
У турок закипело ретивое – не могут же татары властителей мира, как мух, щелкать. Окружили турки саклю и давай залпами бить, пластунов пустили. Пластуны до окон добрались: первый – нырь, а за ним – второй, третий. А минуту-другую спустя через то же окно из дома выбросили три трупа.
Видит Ибрагим-паша: дело получается кровавое, громкое, выстрелы в Грамата-кая, пожалуй, и в Истамбуле эхом отзовутся. Оставил возле сундуков одного телохранителя, а с другим – к своему воинству, да не как павлин, а рысью.
– Не стрелять! Девчонку прибьете. Старика и дочь взять живыми. Все, что найдете в сакле, – ваше.
В сакле было что взять.
Счастье изменило Акходже. Двоих его работников убило в перестрелке. Самого поцарапало. Сражаться еще можно, но турок не одолеть. Слишком их много. Неужто не избежать позора? Привел он девочку в свою комнату, чтоб рядом была, под рукой. Турки в окна лезут, в двери.
Стрелял Акходжа и саблей рубил. В молодости так не бился – откатились турки.
Евнух ругается, кричит. Каждого золотым, взбадривая, одарил, а слуги золото невесело берут:
– Бешеный старик!
А старик один остался – работники кто не дышит, кто кровыо захлебывается. Стал Акходжа молиться: о себе и о Гульче. Видит, турки, как шакалы, в кольцо саклю взяли. Положил Акходжа перед собой ружье, три пистолета и кинжал. Хотел Акходжа еще четверых врагов с собой прихватить, да на втором со счету сбился. Отложил Акходжа смерть Гульчи на самый последний срок и не поспел к нему. Сразу двумя пулями убили Акходжу. Одну смерть пересилил бы старик, уберег бы Гульчу от позора, а с двумя не совладал. Занес над Гульчой кинжал и умер.
