Текст книги "Свадьбы"
Автор книги: Владислав Бахревский
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 31 страниц)
– У тебя не лицо – волдырь.
– Отлежусь. Отведи меня в кярхане84 ювелиров. Там у меня друг Сулейман.
Видно, калфе полегчало. Тот, кто был с ним, помог ему встать, и они отправились к мечети Сулеймана Великолепного, возле которой помещалось длинное кярхане ювелиров. В этом кярхане было множество крошечных комнат, но зато каждый мастер творил так, как умели руки, как видели глаза, как билось в груди сердце и сколь высоко взлетала над землею душа.
Глава вторая
По преданию, первым пиром85 цеха ювелиров был пророк Давид. Давид получил от аллаха дар – делать брони и соизмерять сцепления колец в них. Для того, чтобы Давид проявил свой дар в полной мере, аллах умягчил железо. Так Давид стал пиром цеха кузнецов. Но ювелиры ведь тоже работают молотом на наковальне. Правда, их молот – молоточек, их наковальня – наковаленка, а их металлы – золото и серебро.
Древние цехи великих ремесел давно уже разделились. У железников один цех делает только подковы, а другой только гвозди.
Из цеха ювелиров вышли граверы, почерками таалик, несхи, рикъя писавшие на талисманах защитительные стихи Корана. Основание этому цеху положил Тахир Аджеми. Он завоевал Мекку и украсил ворота храма надписью по серебру: “Нет бога, кроме бога, и Мохаммед пророк его”.
Создали свой цех мастера, орнаментирующие золотом и серебром оружие.
Из цеха ювелиров вышел и цех мастеров, шлифующих драгоценные камни. Индийские алмазы, бадахшанские рубины, бирюза из Нишапура, рыбий глаз из Судана, прекрасные кораллы – только посвященные да аллах знали, сколько драгоценностей в тайных хранилищах цеха. Одно было ведомо всем – агатовых зерен у шлифующих гуси не клюют.
Друг калфы Мехмеда Сулейман состоял чыраком86 в цехе ювелиров, покровителем которого почитался его тезка султан Сулейман.
Дети султанов обязаны были изучать какое-то ремесло. Сулейман, прозванный впоследствии Великолепным, пожелал овладеть тайнами мастерства ювелиров. Он учился в Трапезунде у грека Константина. Однажды Константин вызвал своего ученика Шахзаде Сулеймана на состязание в искусстве и был посрамлен.
Мастер Константин разгневался и в неистовстве поклялся отсыпать своему непочтительному питомцу тысячу палок.
Слово – не воробей. Клятва есть клятва. А султан есть султан.
Побить султана нельзя. Султан неприкосновенен. Отступиться от клятвы – отступиться от бога. Тяжкую задачу загадал себе мастер Константин.
Мать Сулеймана пришла учителю на помощь. Она предложила ему за сына выкуп в тысячу золотых, но Константин не принял денег. Недаром греков называют хитроумными. Мастер приказал Сулейману вытянуть пятьсот серебряных проволок. Когда урок был закончен, Константин собрал эти проволоки в горсть и дважды стегнул ими Сулеймана по ногам. Так он освободил себя от клятвы, а Шах-заде Сулеймана от позорного наказания.
Чырак Сулейман мечтал о том дне, когда мастер ударит его дважды по ногам пятьюстами серебряных проволок, ибо это есть посвящение в мастера.
Из обязательных 1001 дня Сулейману осталось ходить в чыраках меньше ста дней. Чыраку денег не платят. Но Сулейман был чырак ювелира.
Алмазное яичко. Не больше воробьиного. Разрезано на две равные половины. Одну половину Сулейман зажал в тиски. Нацелился шильцем, по шильцу молоточком стукнул. Поглядел на работу. Задумался. Губу нижнюю прикусил.
Тот, кто глядел на Сулеймана через окошечко, стукнул в дверь.
Сулейман вздрогнул: алмазное яичко в шкатулку. Шкатулку на замок и в сундук. Сундук тоже на замок, а уж потом только дверь открыл. Увидел Мехмеда – ахнул. На губах белые волдыри, да и лицо – сплошной волдырь.
Сулейман метнулся в каморку. Сбросил фартук. Из-под кованого сундука вытащил мешочек с монетами. Запер каморку на замки и засовы, подхватил Мехмеда под руку с другой стороны и через площадь – в улочку, в пятую-десятую, на пустырь к развалившемуся дому.
Здесь Сулейман зыркнул по сторонам и вошел в пробоину в стене. Мехмед п тот, кто был с Мехмедом, – за ним.
Через ряд пустых темных комнат, в самую дальнюю. А там Сулейман поднял половицу и знаками вниз зовет.
Надежная каменная лестница. Запах плесени. Тьма. Сулейман половицу закрыл за собой, но дорога ему знакома. Уже в дверь стучит. Стукнул пять раз. Дверь отворилась.
Они стояли на балкончике. Глубоко внизу горели светильники, еще ниже, едва различимые в синих клубах табачного дыма, коврики, на которых сидели и возлежали враги Мурада IV – курильщики табака и кофепийцы. Зала была огромная. Зловещая. Казалось, вот-вот с головешками выскочат из углов слуги Иблиса87, и начнутся ужасы ада.
Сулейман пошептался с хозяином кофейни, молодым греком с тяжелым немигающим взглядом, тот кивнул, и все они спустились вниз. Мехмеда тотчас увели куда-то. Видимо, в кофейне был свой лекарь, а перед Сулейманом и тем, кто остался с ним, слуга расстелил коврик, принес трубки и две чашки кофе.
– Мы искали вино, а нашли кофе, – у того, кто сказал это Сулейману, губы искривились от неудержимого отвращения. – Почему ты не побоялся привести сюда чужого?
– Но ведь ты пришел с Мехмедом! – сказал Сулейман и ушел в себя.
– Ты мечтаешь о птице, которая несет алмазные яйца?
Сулейман улыбнулся, но глаза не вернулись из его далека.
– Я думаю о совершенстве. Возможно ли оно? И когда оно приходит? И придет ли оно ко мне?
Сулейман отпил глоточек кофе.
– Пей и ты.
Я хочу уйти отсюда. Где Мехмед?
– Его скоро подлечат… Уйти отсюда, не выпив кофе, нельзя.
Сулейман глазами показал на здоровенных молодчиков, сидящих на самом большом ковре. Все они играли в кости.
– А ты разглядел, что было внутри алмазного яйца? – спросил Сулейман, и глаза его заблистали, как черный хрусталь.
– Нет.
– Мне осталось совсем немного. Одну половину я начинил памирским лазуритом. Синим, как ночь. И месяц там у меня и алмазная капелька звезды, как на турецком флаге. А другая половина зелена, словно знамя пророка. Но зелена сверху, а внизу рубины, как тюрбаны воинов султана. Их множество, и над ними алмазный блеск бесчисленных ятаганов. А посредине, между двумя половинами, золотой круг земли. Яйцо закрывается. Замок сверху в виде девя– тиглавой золотой змеи с изумрудными глазами. Яйцо я помещу на перстень… Не знаю, куда мой мастер отправит его, но мне бы хотелось, чтобы этот перстень принадлежал султану Мураду. Тогда на земном круге я мог бы выбить печать султана.
– Зачем это тебе?
– Символы перстня должны напомнить султану – его дело быть мечом пророка. Он должен идти вперед, пока зеленое знамя не осенит все части света. А наш султан, вместо того, чтоб искоренить неправду мира, гоняется за курильщиками табака.
– Чтоб идти вперед, нужно иметь дом, в который можно вернуться и принести в него то, для чего ушел…
Сулейман резким глотком выпил свой кофе.
– Я все уже умею. Я всему научился у отца, но он разорился и умер… А мастером мне быть через годы. Не мастерство – пропуск в мастера, деньги…
И вдруг одними губами прошептал:
– За нами стали следить. Ты не пьешь и не куришь.
Пришел Мехмед. Лицо залеплено пластырем, а все равно
веселый.
– Что же ты скажешь теперь своему мастеру? – простонал Сулейман.
– Ха! Скажу, что вор, за которым я погнался, опрокинул на меня казан.
Тот, кто не хотел пить кофе, усмехнулся. Краем глаза он видел: на большом ковре оставили игру в кости. Трое молодцов встали и направились к ним.
Мехмед сразу все понял. Схватил чашечку кофе и единым духом выпил. Друзья поднялись. Сулейман расплатился с хозяином-греком. Грек взял деньги, не считая, глаза его нацелились на того, кто не пил кофе и не курил.
– Это наш! – сказал Сулейман упавшим голосом.
Мехмед загородил друга, но молодцы отодвинули его и
подошли вплотную к тому, кто им не понравился.
Сверкнули два кинжала, уперлись в ключицы. И чашечка кофе поплыла к губам упрямца. Замерла.
Тот, кого щекотали кинжалами, улыбнулся, взял кофе, выпил и сказал Сулейману:
– Заплати и за это. Я расплачусь после.
Сулейман дрожащими руками отсыпал хозяину мелочь.
&
Кварталы Эюб-Ансари с его кладбищами имели в Истамбуле дурную славу.
Тот, кто покинул друзей, сидел под огромным деревом в тени. Ноги сладко гудели. Глаза смыкала дрема. Из кустов выскочил маленький ветерок и холодным язычком лизнул взмокшее от пота лицо. Сидевший увидел аиста, улыбнулся и спокойно закрыл глаза. И уснул. Привиделся ему фонтан. Бедный совсем. Каменная гладкая чаша. Из центра – порывами тугая струя. В глухом биении воды о камень он услышал далекие удары боевых барабанов.
Сон пропал. Тот, кто уснул, увидал в десяти шагах от себя древнего старика. Старик сидел на коврике и молился.
Потом он свернул коврик, повернулся к тому, кто пробудился, и сказал:
– Еще не успеют растаять в горах снега, а тебя, Убежище Веры, – да будет тебе милость и всепрощение! – назовут завоевателем Багдада!
Тот, кто услышал это слово, встрепенулся:
– Ты знаешь мое имя?
– Оно известно всему миру – да будет благость милосердного на нем.
– Кто ты, скажи мне! Если твое пророчество исполнится, я награжу тебя и окружу такими почестями, каких еще не удостаивался никто из моих рабов!
– Моя награда на небе. Но ты, если хочешь сделать угодное богу, поставь над источником, возле которого мы сидим, дом молитвы. Пусть в нем обретут покой уставшие от святых странствований дервиши.
– Сказанное тобою исполнится, святой отец.
И тут послышался топот лошадей. Дерево, где сидел тот, кого назвали завоевателем Багдада, окружили люди в драгоценных одеждах. И все припали к его ногам.
– Великий падишах, мы ищем тебя по всему городу, – сказал янычарский ага. – Крымский хан прислал тебе дерзкое письмо. Он захватил Кафу и убил пашу и кадия.
Тот, кто сидел, встал.
– Коня!
Повелителю царств, грозе народов султану Мураду IV предстояло решить судьбу крымских татар и дерзостного хана Инайет Гирея.
Глава третья
Бесшумные двери сами отворялись перед Мурадом IV. Он шел быстро, не обращая внимания на кланявшихся ему вызолоченных, усыпанных сверкающими каменьями людей Сераля.
Он прошел к своему трону, в пыльной одежде простолюдина, в грязной чалме. На трон сел не колеблясь. Кроме десятка немых, самых верных телохранителей султана и хранителей самых лютых тайн Сераля, в зале было двое: великий визирь Байрам-паша и великий Муфти Яхья– эфенди.
– Говорите! – приказал Мурад.
– Великий падишах. – Голос у Байрам-паши дрожал. – Крымский хан Инайет Гирей прислал великому Муфти дерзкое письмо. Столь дерзкое, что язык мой немел, а глаза мои слепли, когда я читал его.
– Хороши ли глаза и хорош ли язык у тебя, Яхья– эфенди?
– Ради благополучия империи я готов вынести бремя твоего гнева, о падишах, Убежище Мира!
Мурад подошел к одному из Немых, вытянул из его чалмы алмазное перо и протянул руку Яхье-эфеиди для поцелуя.
Великий Муфти поцеловал руку падишаха и получил в награду алмазное перо.
– Я слушаю.
Яхья-эфенди тихонько кашлянул и стал читать негромко, нарочито монотонно. Инайет Гирей писал:
“Великий Муфти, вам известно, что при смене без всякой причины Джанибек Гирея и при назначении Мухаммед Гирея, а потом вновь Джанибек Гирея сколько было вооруженных столкновений, стоивших жизней двум визирям и нанесших ущерб чести правительства. Кан-Темир, принявший сторону Джанибек Гирея, был причиною погибели Мухаммед Гирея. Хотя падишах и дал нам Крымское ханство, но увольнение мое по наветам некоторых злонамеренных людей несомненно. Сколько лет я терпел несчастья и лишения ради нескольких дней покоя и безопасности! Поэтому нельзя было далее выносить злых умыслов Кан-Темира. Показав свойственную нашей природе энергию и мужество, мы разгромили области и селения упомянутого Кан-Темира, затоптав их конями татарского войска…”
– Громче! – приказал султан. – Громче. Яхъя-эфенди!
– “…затоптав их конями татарского войска, – перечитал великий Муфти, – и захватив в плен его жену и сына, чем он тоже получил заслуженное наказание. Нам известно, что он, бежав, ушел в Истамбул и нашел себе убежище в Порте. Кан-Темир – один из наших подданных. Я желаю, чтобы наш благополучный падишах прислал его сюда. Братья Кан-Темира и Урак-мурза с восемью тысячами ногайцев, выпросив от меня помилованья, перешли на мою службу.
Если его Величество падишах не выдаст мне Кан-Темира, то я, перейдя Дунай, сам лично явлюсь…”
– Громче, Яхья-эфенди!
–; “…то я, перейдя Дунай, сам лично явлюсь близ Истамбула и вытребую этого бесстыдного лицемера, называемого Кан-Темиром. Если мне скажут, что с дарованием Кан-Те– миру области Очакова и Силистры он сделался нашим беем, то эти слова будут причиной возмущения. Вы полагаете, что успокоите нас, говоря: “Вам дан халат и указ, вы по-прежнему хан”, что мы, обманувшись…” – Яхья-эфенди оборвал чтение. – Великий падишах, далее письмо перестает быть государственным.
– Читай, Яхья-эфенди, до последней строки.
– Воля блистательного падишаха – закон. Я остановился па слове “обманувшись”… “мы, обманувшись вашими лживыми словами, заснем заячьим сном и, когда вы будете смеяться нам в лицо, мы вернемся, уйдем и распустим собранные у нас татарские войска, а вы между тем через несколько дней пришлете нового хана. Мы войск не распустим, а чтобы распустить их, мы потребуем серьезный залог: мы не хотим никого из янычар, ни из других очагов. Нам надо прислать кого-нибудь из корпорации улема, а то для нас ничего не стоит пойти туда, чтобы потребовать выдачи Кан-Темира. После не говорите, что мы не предупреждали вас, Вы человек, умеющий распутывать трудности. Так поступайте же сообразно с тем, что разумно. Прощайте!”
– А ты, Яхья-эфенди, говорил, что письмо далее теряет государственное значение? – Что-то уж больно весел Му– рад IV. – По крайней мере у хана в письме есть один разумный совет, которым я немедля воспользуюсь. Как он там пишет о тебе, Яхья-эфенди? “Вы человек, умеющий распутывать трудности”? Вот я и спрашиваю тебя, как бы ты ответил хану?
Яхья-эфенди был стар. Его почитала вся Турция. Падишахи падали один за другим, а великий муфти всякий раз умел усидеть на своем престоле. В конце концов он получил неписаное право давать падишаху не блистательно-уклончивые, а полезные советы.
– Великий падишах, – сказал он, помолчав, – я оставил бы это заносчивое письмо без ответа.
– Почему? – быстро спросил султан.
– Пять великих татарских родов никогда не позволят Гиреям возвыситься настолько, чтобы их слово в Крыму имело хоть какую-нибудь силу. Сила Гиреев – это твоя победоносная сила, государь. Наше молчание растопит войско Гирея, как огонь растапливает воск.
Мурад IV покусывал маленькие алые губы.
– Что ж, пусть Инайет Гирей ожидает нашего письма.
– Великий падишах, – с низким поклоном заговорил великий визирь Байрам-паша, – я позволю папомнить тебе. Вот уже целую неделю Будский паша ожидает решения своей судьбы.
– Он решил ее в Венгрии, когда бежал от гяуров Ракоци. Ему больше нечего ждать, потому что ему незачем жить…
Нижняя, прикушенная, губа побелела – пора кончать с государственными делами.
– Какие еще новости?
Байрам-паша знал, о чем спрашивает Мурад IV.
– Персы присмирели. Они сидят в городах.
– …которые взяли у нас…
– Но мы собираем новые силы…
– …а старые войска разбегаются.
– О великий падишах! Я посылаю проклятья на головы тех, кто снабжает армию продовольствием. Воины голодают. Плохая пища вызывает болезни. У нас больше гибнет людей от мора, чем от сабель ничтожного шаха Сефи I.
– Друг мой, Байрам-паша, ты предлагаешь мне впрячься в арбу вместо верблюда?
– Великий падишах, смилуйся! Но твое присутствие в войсках становится необходимым.
– Меня ждут, значит, я буду!
Глава четвертая
Мурад IV укрылся в голубой комнате. Она скорее походила на колодец, чем на комнату. Очень высокая, крошечная и вся голубая. Голубой, обитый атласом потолок, голубые ниспадающие шторы-стены. На полу пышный, как садовая клумба, голубой ковер.
Так и не поменяв одежды, Мурад раскинул руки и упал навзничь, не боясь ушибиться. Ковер спружинил, побаюкал и затих.
Мурад лежал с открытыми глазами, следил за игрой бархатных волн. Ему стало спокойно. Вспомнил старика, предсказавшего падение Багдада – победу над персами.
Голова была ясной, хотелось думать о важном. Позвал слугу. Приказал принести из хранилища книг и рукописей трактат Кучибея Гёмюрджинского.
Трактат был написан для глаз одного султана. Мурад хорошо знал эту рукопись и поэтому читал только самые сильные и болезненные места.
“У государственных сановников и в войске ни серебряной сбруи, ни убранства, ни украшений не было. Всякий из них зарился только на хорошего коня да на острую саблю, на панцирь да на кольчугу, на копье да на лук”.
– Времена меняются и меняют людей, – возразил Мурад Кучибею, – Подменяют. Тот ли ныне турок, что был при Баязиде или при Селиме I, когда совершались великие походы и захваты?
Снова распластался на ковре. Устал вдруг от всего. У него все делалось вдруг. Нежданно спросил себя:
– А сколько мне лет?
Закрутилось перед глазами: огромное, мягкое лицо султана Мустафы – дяди. Этот все норовил в море деньги бросать. Убивался, что рыбам никто не платит. Потом слабоумного дядю – в яму, а на его месте очутился брат Осман. Османа янычары изрубили ятаганами. Пе так правил, как хотелось янычарам. Из ямы достали Мустафу. Думал, на казнь, оказалось, на царство. Года не правил, и снова в яму. А на свято место, на престол империи, – Мурада IV, его собственное величество. И было ему тогда четырнадцать лет…
– А сколько же теперь?
Закрыл глаза и расслабил плечи – и разжал кулаки, отпуская силу на волю, чтобы ощутить в себе червя болезни, чтоб вызнать, сколько он пожрал в нем и сколько еще осталось ему пожирать. Сколько еще осталось пожить.
Все болело.
– Одна оболочка, – сказал себе Мурад и яростно сжал руки, чтоб не выпустить последнее.
И вот весь он был – ярость. Он жил одною яростью, двадцативосьмилетний повелитель стран и народов.
Поднялся. Взял в руки труд Кучибея и стал искать главу о персидском шахе Аббасе Первом, сокрушителе турецких твердынь.
Мурад читал с упоением – в нем клокотало бешенство, он ненавидел и, значит, жил.
Он читал о том, как, воцарившись, шах Аббас прежде всего созвал мудрецов и спросил их о турках. Почему турки достигли такого могущества? После раздумий мудрецы пришли с ответом: турки достигли могущества по двум причинам. Во-первых, турецкие султаны полностью доверяли своим ханам и военачальникам. Дав человеку власть, они не ограничивали его в действиях и не смещали за первую же неудачу. Во-вторых, турки не знали роскоши.
Услыхав эти слова, Аббас тотчас снял богатые одежды, надел черное платье и опоясался простой саблей. С той поры персидский шах не знал поражений. Удача повернулась лицом к нему, отвернувшись от турок.
Рассудительный и правдивый Кучибей писал: “Падишах – это душа государства. Если душа здорова, то и тело здорово. Существование шахов – большой талисман”.
Мурад усмехнулся.
– Ну а коли у падишаха, здорового душой, немочно тело?
Подагра скручивала. Ее приступы становились слишком частыми.
– Падишах – под стать государству. Как там у Кучибея?
Не спеша нашел нужную страничку. Вот оно: “Беи не правят, блюстители божественного закона не судят, сборщики податей не собирают денег. Государство впало в неизлечимую болезнь”.
– В неизлечимую?
Мурад прыгнул на ноги. Наступил на книгу каблуком. Придавил и размял, как ядовитого паука.
– Я излечу все болезни, Кучибей! Все! А если нет, то и вам не жить! Незачем! Жить – властвовать. О турки! Я перебью вас всех, если вы не вспомните, что вы – турки!
И стал смешон себе. Застыдился. Сел. Разгладил скорченные страницы книги.
– Давай-ка, Кучибей, не спеша распутаем клубок… Я хочу блага государству, и смерть должна подождать.
Прочитал.
“Есть люди, у которых по сорока-пятидесяти имений. И все доходы они пожирают. Только бы на смотру быть! Дадут по две тысячи белячков на харчи, оденут вместо кирас и лат армяк да шапку и пошлют в поход несколько носильщиков да верблюдников на ломовых лошадях, а сами в роскоши – хоть целый мир разрушься”.
– И разрушится, коли их не обуздать.
“Все тимары спорны. Визирь только и занят тяжбами. В руках каждого по двадцати подтвердительных грамот…”
– Пора положить и этому конец.
“Ни великого, ни малого, ни хорошего, ни дурного – не распознать стало. Ученый не отличается от неуча. Авторитет улемов пал…
В судебной карьере главное есть наука, а не возраст. Не лета, не положение, не личное уважение, не благородство происхождения. Старость, судя по-божески, не есть еще краеугольный камень правосудия. Коврик божественного закона должен принадлежать правдивым и ученым”.
– Верно. Теперь каждый мозговитый субаши88 покупает себе звание данишмеида. Верно, Кучибей: “Сосуд знания наполнился невежеством”. Ну а где же тот корень, который нужно вырвать?
“Среди ученых не было чужих”.
– И вся разгадка?.. Чужие? Стало быть, не турки. Чужие среди ученых, в армии, в Серале…
Всплыло лицо Кёзем-султан – матери родной. Кёзем-султан была гречанкой.
Принялся читать главу о чужих.
“Евреи втерлись в доверие. Проникли в гарем. Стали шутами. Подняли пошлины, нанося ущерб торговле. Стали маклерами гарема, доставая взятки”.
– Стало быть, султан Мурад, перебей евреев, и Турция воспрянет. Удивительно!
Даже Кучибей подвержен ничтожной страстишке гонительства. Или, может, она всегда висит в воздухе, как пыль?
…Где он, корень зла? В роскоши? Но роскошь неистребима. В проникновении чужих? Но разве не замечательна была мысль великого визиря Якула? Придумав янычар, он обрек детей христиан на покорение христианских государств. Да, когда-то в янычары брали только из арнаутов, босняков, греков, болгар и армян. Из других наций набор воспрещался. Но ведь это было когда-то. Турция разрослась. Турция вышла на северный берег Черного моря. Перед нею огромные просторы русских. Полупустые и сказочно богатые. Для покорения северных народов нужно такое войско, какого еще не было ни у одного самого великого султана. О аллах! Вместо того, чтобы всей силой ударить на московского и польского царей, приходится тратить силы на мелкие стычки со своими же вассалами. Врешь, Кучибей, обвиняя во всех смертных грехах евреев. Может ли государство называться великим, коли какая-то жалкая нация в состоянии развалить то, что создавалось веками, то, что называется Великой Оттоманской империей! Сам же ты, Кучибей, дерзновенно сообщаешь мне, что “такого стеснения и угнетения, в каком находятся бедные поселяне, никогда ни в одной стране света, ни в одном государстве не было”. Вот он, корень зла. И я, султан Мурад, клянусь перед ликами своих величайших предков, что вырву этот корень. Я наведу порядок в империи и обрушу все силы на русских. Тогда у нас будет столько земель, что каждый турок станет бейлербеем. А пока я готов выслушивать нотации своих мудрецов.
И Мурад с удовольствием прочитал еще две выдержки из книги Кучибея.
“Веющие холодом вздохи угнетенных сокрушают династии, слезы глаз страдальцев потопляют государство в воде погибели. От безверия мир не разрушится, а будет стоять себе, от притеснения же не устоит. Справедливость есть причина долгоденствия, а благоустройство положения бедняков есть путь падишахов в рай”.
Ноздри Мурада гневно раздулись.
“Никто не мог в былые времена сопротивляться мечу. Меч ислама был всепобеждающ и во все четыре стороны запускал острие свое.
Разрушить такое прелестное государство взяточничеством не годится”.
Мурад горько и долго хохотал. Хохотал до тех пор, пока из глаз у него не полились слезы. Тогда он хлопнул в ладоши и приказал слуге:
– Позовите ко мне Бекри! Бекри и поэтов!
*
Хранитель книг и рукописей появился, как тень, и унес фолиант Кучибея Гёмюрджинского.
Султан Мурад стремительно прошел через дворцовые залы и переходы в комнату с бассейном. Сбросил, наконец, маскарадные одеяния. Вошел в воду.
В тот же миг явились толпою наложницы. Его перепугал их щебет. Вода растворила страдающую плоть, и дух его впал в блаженство безволия. Слово – враг покоя. Сказать – уже властвовать. Властвовать – ввергнуть себя в суету.
Нашел глазами евнуха. Евнух заколебался – верно ли он понял, и, заглядывая издали султану в глаза, бросился па свое, сверкающее белизной тел, стадо и, шипя, как гусь, погнал вон.
Мурад прикрыл глаза в знак одобрения и вдруг вскочил на ноги. Вспенивая воду, стремительно пересек бассейн. Грудью бросился на мраморный барьер и поймал-таки за прозрачное покрывало замешкавшуюся наложницу. Она оглянулась в испуге, увидела, что это Его величество, обмерла, но султан тянул ее к себе. Она, невольно упираясь, приблизилась к нему, присела на корточки, потому что Мурад снизу шептал какие-то слова. Наконец она услышала:
– Роди мне сына! Ты будешь первой под солнцем!
– Повелитель! Я готова выполнить твою волю!
Мурад озадаченно глядел на ее прекрасное лицо и засмеялся. Это было смешно. На этом свете все было настолько нелепо и смешно, что смеяться хотелось до тех пор, пока не лопнет сердце.
– Ступай!
Мурад выпустил покрывало девушки и спиной прыгнул на воду.
Евнух почтительно уводил осчастливленную беседой и приглашением на ложе, а Мурад, забившись в уголок бассейна, смотрел им вослед, мучительно морща лоб, словно у него ломило виски.
В следующее мгновение он хлопнул в ладоши и окружил себя слугами. Ему растирали спину, его одевали, его несли в алую комнату, где его ждал верный Бекри.
О! Бекри был единственным в Серале, перед которым Мурад представал не Убежищем Мира, падишахом, гением войны и богом правосудия, а всего-навсего человеком. Смертным, как все; как все, и счастливым и несчастным. Слабым, как все. Как все, ожидающим радостей и перемен к лучшему.
Встреча с Бекри была удивительной и роковой. О том, что она роковая, Мурад знал. Знал, но не желал что-либо изменить в своей жизни.
Шел однажды Мурад по Истамбулу. Шел, окруженный вельможами и немыми. Встречный человек, будь то мужчина или женщина, спешил пасть ниц. И вдруг на пути султана встал пьяный. Раскинул руки, загораживая улицу.
– Поцелуй прах ног владыки! – зашипели на него в ужасе придворные.
Но человек в ответ на их слова сплюнул и шагнул к Мураду.
– Приятель, а не продашь ли ты мне свой паршивый Истамбул? Сколько возьмешь за него? Да я и тебя вместе с твоей столицей куплю. Продавай, не думай долго. Ты, невольницею рожденный, будешь доволен платой!
Человек был пьян – непростительное нарушение шариата. Человек не склонил головы перед султаном – непростительное попирание чести Его величества. Человек первым заговорил с султаном, и не просто заговорил, но смеялся ему в лицо, – непростительное унижение власти и основ государства. Наконец, человек нанес личное оскорбление султану – назвал султана сыном невольницы. Жены султанов рабыни, но что обиднее правды, о которой все знают и все молчат?
Сверкнули мечи.
Но Мурад поднял руку.
– Не трогать. В Сераль его.
И наутро пришел в комнату, где продирал глаза мрачный, как туча, пьяница. Он опять не поклонился султану. Мурад спросил его:
– Как тебя зовут?
– Бекри.
– Бекри, я готов продать Истамбул, но себя продавать не буду. Если ты берешь Истамбул без меня, бери, но чем ты готов платить?
Бекри выпучил на Мурада глаза. Но потом махпул рукой.
– Я оставлю тебе твой Истамбул и могу дать самого себя в придачу, если ты велишь принести вина.
Вино принесли. Бекри припал к горлышку кувшина, а когда отвалился, по его лицу расплылась улыбка благодати.
Бекри подмигнул султану.
– Ты, я так думаю, и не пробовал этого? – Постучал костяшкой указательного пальца по кувшину. – А зря.
И снова присосался к горлышку.
– Не пробовал, – признался Мурад, который смотрел на Бекри во все глаза. – Но я попробую. Этот напиток делает тебя нечувствительным к земным делам, суть которых – страх.
Султан приказал подать еще один кувшин вина, для себя.
Выпил. Понравилось. Принесли еще кувшин, этот выпили с Бекри, глотая из горлышка по очереди. Что было потом, Мурад не помнил. Проснулся с головой, которая, казалось, вот-вот лопнет, как переполненный пузырь.
– Я тебя сейчас подлечу! – пообещал Бекри и приказал нести вина.
Султан выпил, и боль в голове угасла. Будни показались праздником, всякому вопросу нашелся ответ. И они снова напились.
С той поры Бекри стал жить в Серале, а Мурад стал пить вино. Он пил каждый день, а чтобы вразумить весь этот неразумный и упрямый мир, разрешил пить вино всем подданным империи. И никто не смел перечить султану Мураду IV, а Бекри восхвалял его.
Вот и теперь султан пришел к Бекри, возлежащему на коврах, и Бекри без лишних слов протянул султану золотой рог, наполненный вином до краев.
– Критское, мой повелитель. Я нахожу его замечательным.
Мурад отхлебнул глоток, подержал вино во рту, смакуя.
– Ты прав, Бекри!
Осушил рог, бросил его Бекри и пошел к поэтам.
Поэты ждали Его величество в киоске султана Ахмеда.
Вечерело.
Пахло розами.
Звенели струи фонтанов.
Мурад сел на ковер. Голова после купания и вина кружилась, но легко. Он не вглядывался в лица поэтов. Они – как цветник, в шелках и бархате, – чиновники, имеющие сытные посты. Мурад медленно прикрыл огромные свои глаза тонкими веками с негнущимися стрелами ресниц.
Когда ресницы, пройдя друг сквозь друга, сомкнулись, кто-то из поэтов, поднявшись, заговорил стихами:
Заботы в сторону!
Во имя бога, посмотрите,
Сколь приятен юноша,
Подносящий нам вино!
Как волшебная роза,
Предстал он перед нами – невеждами.
Время веселия!
Слова лились, ласкали слух – и только. Все эти стихи, как южный ветерок в холодный день, который, касаясь щек и губ, не в силах разорвать одежды и бить наотмашь в грудь, покуда ребра не лопнут, покуда сердце, обнаженное и беззащитное, не обмакнет те разрушительные строки в закипевшую от неприятия или от восторга кровь.
Стихи лились, а в голове Мурада, как тяжелые камни, ворочались слова Кучибея: “Ни великого, ни малого, ни хорошего, ни дурного – не распознать стало… Беи не правят, блюстители божественного закона не судят, сборщики податей не собирают денег. Государство впало в неизлечимую болезнь…”
Мурад открыл глаза.
– Здесь ли Нефи?
– Я здесь, государь! – С ковра поднялся маленький коротконогий человек с толстой бычьей шеей, с толстыми руками борца.
– Друг мой Нефи! От благоуханий роз, потока вин, льющихся в стихах наших сладкозвучных поэтов, хотелось бы перейти за стол, где едят мясо. Друг мой…
“А давно ли этот друг был изгнан из Сераля, отставлен от должности письмоводителя и лишен чести быть приближенным?”
– …Розы прекрасны, но от их запаха, если их много, душно. Ветерку бы! Нет ли у тебя новой сатиры?
– Есть, государь.
– Спасибо, Нефи. На кого же обращены стрелы твоего неспокойного ума?
– На Байрам-пашу, мой повелитель.
