Текст книги "Свадьбы"
Автор книги: Владислав Бахревский
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 31 страниц)
– Прости меня, ты старше, мудрее и опытней, – нахально льстил Хусаму Саадат, – но ты пребывал в сладких грезах. Мне пришлось кое-что предпринять самому, ибо, не имея опоры в тебе, я был поглощен страхом…
– Говори смелее, Саадат! Я только калга, а не хан.
– Я, Хусам, решил испытать ногайцев. Я пригласил Урак-мурзу после вечерней молитвы быть у нас в шатре.
– Ну что ж, – благосклонно прошептал губами калга Хусам, – мы пили с тобой, как быки, теперь будем пить, как цари. Прикажи прибрать шатер, пусть будут свет, музыка, наложницы!
*
На фарфоровых блюдах было подано мускусное печенье, абрикосы, благовонные желуди, сахар, пирожные, а также вино, кофе, чай, анисовый напиток, розовая вода, а также кебабы, шафранный плов, плов с мускусом, гвоздикой, медом… А после того, как все было съедено и выпито, принесли серебряные тазы и золотые кувшины для мытья рук.
Столь изысканного приема никогда еще не оказывали татары ногайцам. Юный Саадат Гирей знал, как размягчить сердце и развязать язык хитроумному Петру Урусову, в котором поместился и князь, и мурза, и ага турецкий.
Саадат вел беседу за двоих – калга Хусам был мрачен и молчалив. Брезгливо вытягивал губы, бормотал под нос едва слышные ругательства. Ему не нравились тонкости нуреддина. Презренные ногайцы и кнутом были бы сыты, без пряников. Побаивался Саадат калги. Рявкнет – и пропало дело, затаятся мурзы. И будет заговор, как подкожный чирей. И больно, и не видно. Саадату пришел на помощь сам Урак-мурза: подарил калге дивную черкешенку. Черкешенка, явившись на пиру, стала петь. Волосы – ночь, лицо – утро, подвижна и резва, как день. Голос у нее был чистый, словно ручей, родившийся из снега. Ее песня была вызовом:
Тот глаз, который не видит моего лица, – Не называй глазом.
То лицо, которое не трется о прах моих ног, – Не называй лицом.
То слово, которое не воспевает меня, – Считай дуновением ветра, Не называй его, сокол мой, словом.
Она пела, сидя перед великими мира, неподвижная, не играя глазами, но глаза эти блистали, как черные звезды в жуткой глубине неба, которых никто не видит.
Калга Хусам, глядя на черкешенку, поглупел. Он оскалился, как осел. Так и сидел, забыв захлопнуть лошадиную пасть.
Черкешенка спела песню и, набираясь сил для новой, щипала струны…
Саадат Гирей вдруг приблизил лицо свое к лицу Урак– мурзы – между носами сабле не проскочить, – спросил шепотом:
– Что замышляют ногайцы?
Урак-мурза не отпрянул. Вскинул брови.
– Как замышляют?
– Что означают слова: “Оружие должно быть наготове, лошади наготове, шатры должны стоять только для виду”?..
Глаза Урак-мурзы скрылись за тяжелыми веками – сияли веселые щелочки, захихикал тонко, как жеребеночек.
– Повелитель мой и друг мой Саадат, видно, тебе пересказали разговор какого-то ногайского рода, который, опережая другие роды, собирается перекочевать. Старые пастбища истощились.
Один из ногайских мурз важно качал головой в знак согласия:
– Пора перекочевывать. Вся трава съедена. Мы собираемся испрашивать позволения у калги Хусама.
Хусам поднял ладонь, требуя тишины. Черкешенка вновь запела:
Сердце твое должно разорваться
На сто частей
Ради глаз моих!
Душа твоя должна заблудиться
В лесу моих черных кос.
Но тебе, потерявшемуся от любви,
Я на помощь приду.
Рубины губ моих, о кумир мой,
Спасут тебя от отчаянья!
Саадат Гирей посмотрел на брата. Хусам покачивался в такт песне, глаза полузакрыты, а рот снова полуприкрыт.
– Урак-мурза, ты поедешь со мной! – приказал Саадат, быстро поднимаясь с ковра. – Остальным из шатра не выходить.
Ногайские мурзы удивились, но были послушны. Урак– мурза, Саадат, окруженные сотней телохранителей, ехали молча. Прискакали к ближайшему стану ногайцев. Ногайцы были подозрительно подвижны. Нуреддин вошел в первый же шатер, схватил хозяина за грудки.
– На кого саблю наточил?
У ногайца глаза были наглые.
– Жду по приказу хана гостей из-за моря, оттого и оружие мое в порядке.
– А что же все пожитки твои в чувалах?
– Кони траву потравили, господин мой! Пора перекочевывать.
Саадат оттолкнул хозяина шатра, выбежал , на улицу, вскочил в седло. Пальцем поманил к себе телохранителя, что-то шепнул ему. Телохранитель спрыгнул с коня, побежал в другую юрту, притащил подростка:
– Куда собрался твой отец?
– Не знаю. Кони траву потравили вокруг.
Саадат поднял лошадь на дыбы, свистнула плеть над головой мальчишки. Над головой, не посмел ударить.
Пир продолжался до глубокой ночи.
Калга Хусам захмелел от вина и любви. Ему хотелось смеяться над мудрыми коварными ногайцами, над осторожными братьями своими. Зачем держать армию в седле, если ехать некуда? Коли Мурад назначит нового хана и коли тот, новый, осмелится вступить в пределы Крымского царства, вот тогда и кликни всеобщий сбор.
В полночь призвал калга беков и приказал им поднять
войска и уходить в Крым, по домам.
*
У калги и нуреддина осталась тысяча воинов. Калга и нуреддин уходили последними вместе с ногайской ордой.
Ранним утром, до восхода солнца татарские кони вошли в воды Днепра.
Первые пять сотен были уже на другом берегу, четыре сотни в воде. Последняя – телохранители – оставалась при калге и нуреддине, ожидавших переправы ногайской орды.
К Днепру подошла первая тысяча ногайцев. Мурзы с Петром Урусовым направились к Хусаму и Саадату.
Все было спокойно…
И вдруг вся тысяча ногайцев отвернулась от реки и в единый миг врезалась в татарскую сотню и поглотила ее.
Саадат успел прыгнуть на коня, а Хусам не успел. Его окружили ногайские мурзы. У всех сабли наголо. Петр Урусов, раскинув руки, заслонил калгу. На него замахнулись. Тогда Урусов обнял Хусама и закричал страшно:
– Царских детей не убивают! Лучше меня убейте, но не трогайте царевича!
Кто-то из мурз вонзил саблю в спину Хусаму. Хусам рухнул на колени, и Петр Урусов отпустил его. Обхватив голову руками, он побрел прочь от страшного места.
К Хусаму подскочил молоденький мурза:
– За разорение городов наших! – Ловко, как животному, распорол грудь и умылся его кровью.
Умыться кровью врага было делом богоугодным. Это приносило счастье.
Саадат обернулся, увидал зарезанного брата. И повернул коня назад. И сошел с коня. И пошел к телу брата. И перед Саадатом расступились убийцы-мурзы. И Саадат пал на тело брата. И заплакал. И мурзы послушали его плач, а потом разом, все, вскинули сабли и опустили на голову и плечи нуреддина.
Все это видели татарские воины, увлекаемые плывущими конями на спасительный противоположный берег. Все это видели воины, обсыхавшие после переправы… Видели, не в силах прийти на помощь. Видели, чтобы стать вестниками конца еще одного царствования.
Глава вторая
Инайет Гирей узнал о гибели братьев через день. Через неделю ему донесли: султан Мурад IV приказал верховному визирю и Дивану в течение дня решить вопрос, кому из Гиреев вручить ханский халат.
Мурада склоняли к тому, чтобы он проявил свою высочайшую милость к сыну хана Селямет Гирея – Бегадыру. О Бегадыре одобрительно говорил кизляр-агасси – главный евнух, начальник султанского гарема и черных евнухов95, третье по важности лицо в империи после великого визиря и великого муфти. О Бегадыре замолвила словечко шассени-султан – самая любимая из семи официальных жен. А Василий Лупу, превознося достоинства Бегадыра, похвалил и его стихи.
– Стихи? – удивился Мурад. – Бегадыр сочиняет стихи? Я бы хотел послушать их.
– Государь, мне запомнилось одно стихотворение. Во время моей встречи с Бегадыром мне пришлось выслушать целую книгу. Впрочем, я слушал с удовольствием. Вот эти стихи: “Сладчайший соловей – душа весенней розы”.
– Довольно, – остановил Мурад. – Я люблю другую поэзию, но эта безобидней… Хан, который пишет стихи? Что ж, в наши дни это, пожалуй, не порок, а благо…
О Бегадыре говорили потом султану многие. Это были отблески желтых бриллиантов, исчезнувших в сокровищнице Кёзем-султан. Мурад понимал, откуда дуют ветры, но он не противился им. Он уже решил участь Бегадыра. И все же беспокойство жило в нем. Пригласил к себе наложницу, которая обещала ему родить сына. Ее звали Дильрукеш. Обласканная султаном, она теперь была в гареме первой.
– Что говорят о новом хане Крыма? – спросил у Дильрукеш Мурад: его озадачивало, почему все говорят ему о Бегадыре, а Дильрукеш молчит.
– Мой повелитель, в гареме говорят обо всем! Но мои уши глухи, ты любишь меня, и я вся во власти любви и счастья. Мне не надобно золота и побрякушек – я богата любовью.
Такое он слышал впервые. Этим нужно было дорожить. Это нужно было беречь. Это было его счастье – найти в мире человека, с которым можно, не боясь, быть слабым.
Бегадыра Гирея пригласили в Сераль.
Бесчисленные залы, полные людей в блистательных одеждах, внушили Бегадыру такой благоговейный трепет, что он оглох и ослеп. Ему что-то говорили, перед ним распахивались все новые и новые двери, и, наконец, он увидел немых – грозных хранителей тайн Великой Порты.
Тронный зал показался непомерно большим, лица Мурада он не разглядел. Поцеловал, как велено было, как предписывали закон и традиция, ковер порога, ведущего к трону.
Кто-то прочитал фирман. Он состоял из одной фразы, все остальное было титулом султана.
– “Я – повелитель государств и областей славнейших и стран и городов счастливейших, служащих Киблою96 миру и великим жертвенникам роду человеческому, а именно: Мекки достопочтенной, Медины знаменитой, Иерусалима святого, в котором заключается священная ограда мечети Алакоса97, государь трех больших столиц, предметов зависти всех царей земных, а именно: Истамбула, Эдины и Бруссы, государь земного рая Сирии, Египта единственного и несравненного, всей Аравии, Африки, Барки, Кайревана, Галеба, Ирана Аравийского и Персидского, Лаасы, Дилема, Ракка, Моссула, Шерсола, Диарбекра, Сулькадрижа, Эрзерума, Сиваса, Адны, Карамана Вана, Мавритании, Абиссинии, Туниса и обоих Триполей, Родоса, Кипра, Морей, моря Белого и моря Черного с островами и берегами, областей Анатолии и Ромелии, Багдада – жилища благоденствия, земли курдов и Греции, Турции и Татарии, Черкесии и Кабарерии, Грузии и Дешт-Кипчака, всех городов поколений, зависящих от Татарии, всей Боснии, Белграда – дома святой войны, Сербии со всеми ее крепостями и замками, всей Албании, Валахии и Молдавии с их дорогами и крепостями, я, правосудный падишах и победоносный шахиншах98 бесчисленных мест и городов, султан, сын султана, хакан99, сын хакана, султан Мурад IV, сын хана, сын султана Ахмета I, я, шах, коего диплом на верховную власть подписан блистательным именем обладателя двух частей света и коего Халифский патент украшен великолепным титулом обладателя двух морей, повелеваю даровать ханский халат обладателя Крыма и опоясать саблей султана двух материков и хакана двух морей, султана, сына Селямет Гирея хана – Бегадыра Гирея Рези”.
Пока читали фирман, Бегадыр пришел в себя, разглядел, что султан нынче добр и весел, сидит на троне легко, не пыжась, – и мне вот так же надо будет, – услышал в титуле султана много забавного: султан считал себя владетелем городов и стран, которые Турция уже успела потерять, Но снова затрепетал, когда назвали его титул, с глубочайшим почтением припал к руке султана и со страхом выслушал его напутственное слово.
Мурад IV сказал ему:
– Инайет Гирей смещен. Он будет наказан за измену. Берегись и ты! Не смей ни на одну точку сдвинуться с компасного круга послушания.
*
На десятый день после гибели братьев Инайет Гирей обнаружил, что дворец его опустел. Сановники разъехались по срочным и неотложным делам Беи не подавали о себе никаких вестей.
Один?
Оставалась гвардия – сеймены. Но гвардия хороша на смотрах. Гвардия войска не заменит.
Ждать? Еще ждать? Но чего? Золотого шнура из рук Мурада? Сейменов нового хана? Убийц, посланных от собственных мурз и беев? Вину удобнее сваливать на того, кто не сможет в оправдание заговорить.
Заторопился в Истамбул. Собирал ценности, грузил и отправлял корабли. Хорошо, что верный Маметша-ага был рядом. Взвалил на себя все эти тяжкие заботы. Более того, Маметша-ага сам поплыл через море, сопровождая корабли, чтоб разместить богатства у верных людей, сохранить их до прибытия в Истамбул Инайет Гирея. С пустыми руками в Истамбуле делать нечего.
Не знал падший хан, что корабли его пристанут к пристани, где снаряжался в путь новый хан Бегадыр.
Ему-то Маметша-ага смиренно и передал корабли, считая, что ценности Крыма должны быть в Крыму. Бегадыра Гирея поразила государственная мудрость Маметши, его высокая преданность Бахчисарайскому престолу. Еще больше поразили его размеры вывезенных из Крыма сокровищ. Маметша-ага показался ему посланцем неба. К тому же следовало иметь при себе человека верного и мудрого. Маметшу-ага в Крыму знают и боятся. Лучшего начальника гвардии не сыскать. А гвардия может понадобиться сразу же. Инайет Гирей престола без боя не уступит.
Весть о предательстве Маметши сразила бывшего хана. Он прибыл в Гезлёв100 и стал ждать решения своей участи.
3 июня хан Бегадыр Гирей высадился в Кафе. Это произошло утром. На следующее утро Инайет Гирей получил от нового хана известие.
Бегадыр Гирей не питает к Инайету личной вражды. Инайет Гирей может, не опасаясь за свою жизнь, взять то, что ему нужно, и выехать за пределы Крыма.
Это было милостиво. Сам Инайет Гирей, видно, поступил бы иначе… Впереди Истамбул, туманная, но все-таки надежда вернуть потерянное.
*
Хан Инайет Гирей стоял над морем на высоком камне. В руке горсть золотых монет. Камень только с виду был мощным, нутро у него было пустое – выело море. Отзывался и на малый всплеск. Гудело в нем.
Хан бросал в море монеты и слушал, как шепелявые волны безумолчно бормочут нечто. Может быть, они знали тайну, которая пригодилась бы хану?
Блеснула в синей воде последняя золотая рыбка, выпавшая из рук.
– Прощай, Крым!
Каторга хана ждала приказа отплыть. Инайет Гирей посмотрел на нее сверху, красную от богатых туркменских ковров. Посмотрел на строй сейменов. Они оставались в Крыму, но пришли проводить своего повелителя. На кучку ближайших людей. Эти были теперь лишними на земле Тавриды. Они разделят изгнание вместе со своим ханом.
“Они верны, но только потому, что у них нет иного выхода. Горько? Грустно? А может быть, смешно? Какое солнце! Как далеко видно! В Истамбул! Двум смертям не бывать”.
Инайет Гирей по-мальчишески спрыгнул с камня и, шумя галькой, быстро подошел к причалу. Поднялся на каторгу, но вдруг вернулся, встал перед сейменами.
– Воины! Не я первый, не я последний, но помните: покуда в Крыму будут Ширин-бей, и Барын-бей, и Сулеш-бей, и Кулук-бей, и Кан-Темиры – не знать Крыму спокойствия. Не объединив силы, Крым только тень Турции. Крым – третья рука султана. Султан, не задумываясь, даст отсечь ее, коли раны, полученные в бою, станут болеть и гнить. Подумайте о себе и о своих потомках, люди Крыма.
Инайет Гирей дал знак, и перед сейменами поставили куль, набитый пара101. Сеймены сорвались с мест и бросились к деньгам.
Инайет Гирей с удовольствием глядел на возню вокруг мешка. Отвернулся, словно на прогулке, пошел к трапу.
И вдруг, бешено пыля, -всадник. Поперек седла у него женщина. Осадил коня перед ханом.
– Это тебе, Инайет Гирей! Ее имя Надежда!
Столкнул женщину с коня и умчался. Женщина закута-
па в черное. Хану было нечего терять, ему и жизни было не жалко. Подошел к женщине, поднял покрывало. Русская. Удивительной красоты. На грудь приколота записка: “Хан, эта красавица принесет себе счастье. Маметша-ага”.
– Маметша-ага? – Инайет Гирей скрипнул зубами. Рука рванулась к кинжалу. Сдержался. Перед ним только невольница. Что ж, загадки можно решать и в плаванье.
Указал невольнице на каторгу. Она послушно взошла по трапу. За ней – Инайет Гирей. Кивнул капитану. Тотчас невольники оттолкнули каторгу от берега и стали грести. Поднялись паруса.
Сеймены все еще дрались возле куля с деньгами.
“Ветер попутный! – обратил внимание Инайет Гирей. – А вдруг?”
Надеяться было не на что. Впрочем, если бы удалось восстановить султана против Кан-Темира, как знать – глядишь, и помилуют и пожалуют. За гордость, за смелость; за покорность опоздавшую, но ведь разумную. Мурад IV хоть пьян, но умен. Инайет Гирей надеялся на ум султана и на свой ум: умный умного должен понять.
Свежело. Хан спустился вниз и приказал привести к нему Надежду.
Глава третья
В Истамбуле бывшему хану отвели дом и оставили в покое.
Неизвестность – худшая из казней. Инайет Гирей снова потерял уверенность в себе. Его все сторонились. Старые друзья даже за взятку не желали разведать в Серале, какая доля уготована ему султаном.
И вдруг Василий Лупу случайно узнал: султану угодно иметь перстень, который сделал чырак Сулейман, что сидит в Кярхане Сулеймана Великолепного.
Это ниточка спасения!
Инайет Гирей осматривает остатки сокровищ. Кожаные мешочки с турецкими золотыми алтунами. Мешки с серебром. Десяток кулей с пара и акче. Сундучок с драгоценностями, несколько собольих шуб, редкие ковры, золотое оружие, русский ларь – с морским зубом. Этого хватит надолго – себе, челяди, охране… Можно даже мечтать о новом восшествии на престол. Султаны не вечны. Ничто под солнцем не вечно, но вот как уцелеть теперь?
Нагрузив слуг золотом, Инайет Гирей идет искать чырака Сулеймана. Находит.
Мастер Сулеймана изумлен: пришли не к нему, не к его подмастерьям, а к ученику. И не кто-нибудь – бывший хан Крыма! Мастер думает. Пожалуй, это на руку. Разве не великолепно, что в его мастерской даже ученики поставляют работу в царские дворцы!
Перстень для Сулеймана – пропуск в подмастерья. Правда, это случится только по истечении 1001 дня, но тысяча первый день не за горами.
Мастер сияет. Он заломил огромные деньги за перстень и получил их. Кое-что из этой суммы перепадает и Сулейману. И не так-то уж мало. По крайней мере, у него никогда еще не было столько денег. Но Сулейман мрачен. И вдруг Инайет Гирей, любуясь работой, обронил кому-то из редкой своей свиты:
– Лупу прав, султану Мураду должен понравиться такой перстень.
– Султану Мураду?! – воскликнул Сулейман.
Хан с недоумением посмотрел на сияющего чырака. Мастер смущен поведением воспитанника, но тот одергивающих взглядов не понимает.
– Ваше величество, если этот перстень будет подарен его величеству султану, я хотел бы кое-что доделать в перстне.
Это уже любопытно.
– Но чем же еще можно улучшить столь совершенную вещь?
– Мне хотелось бы, чтобы этот перстень был печатью султана… – говорит Сулейман и сникает, ведь нужен еще драгоценный металл. Это удорожит и без того дорогой перстень.
Но все согласны: и хан и мастер.
Сулейман заставляет высоких клиентов подождать. Они следят за его удивительными руками, а он, захваченный своей особой мыслью, не смущаясь, при них заканчивает работу.
*
У хана Инайет Гирея ноги обрели землю. Он готов держать ответ перед султаном. Он готов к встрече с Кан-Темиром. И как знать, может, ему бы и повезло, но в тот день в Истамбул прибыл гонец с черной вестью: донские казаки, осаждавшие Азов, сделали пролом в стене и захватили город. Пала еще одна турецкая твердыня. Инайет Гирея в Крыму не было, но падение Азова – его вина.
Во всем совершенстве царственных одежд, на сверкающем троне, неподвижно, как сама вечность, сидел Мурад IV. Справа от Мурада верховный визирь Байрам-паша, слева – верховный муфти Яхья-эфенди. Сановников множество. В отдалении столик, за столиком Рыгыб-паша, создающий для потомков историю деяний султана.
У Инайет Гирея сердце дрогнуло в недобром предчувствии, но он не испугался. Изо всех ценностей он не утерял только одну – свою жизнь. А чего она стоила без Крыма?
Положа руки на сердце, согнувшись в почтительном поклоне, Инайет Гирей приблизился к трону, встал на колено и поцеловал нижнюю ступеньку.
– Почему ты здесь, у ног моих? – спросил Мурад с притворным удивлением, но притворство и удивление у него были нарочито явственные. – Где твои царские дары, хан Инайет Гирей? Где твоя пышная свита? Уж не бежал ли ты с поля боя? Уж не побили ли тебя твои друзья русские? Ведь ты писал к их царю чаще, чем ко мне.
– Великий государь, убежище веры, падишах! Я, потерявший престол, прибыл к тебе без твоего зова, ибо спешил остудить меч твоего гнева, который по наветам поднят над моей несчастной головой. Я приехал к тебе, а не бежал от тебя, ибо я верую в торжество правды. Да, мой государь, я разбит, но – увы! – не в борьбе с неверными. Меня погубили козни, которые совершаются под сводами твоего благородного дома. Нет у меня больше слуг, я нищ и не могу доставить твоему высочеству радость, предъявив замечательные дары, достойные царствующего в Великой Порте, но все же, несмотря на мою бедность и полное мое разорение, я принес тебе в дар этот перстень.
В руКах Инайет Гирея появился зеленый футляр, очертаниями напоминающий главную мечеть Истамбула Ая– Суфью.
В глазах Мурада пролетела искорка любопытства: “Ловко! Перстень Сулеймана дарит Инайет Гирей!”
Мурад протянул к бриллианту руку, но вдруг с места своего сорвался Кан-Темир.
– Государь, не принимай подарка от друга гяуров, у этого тайного врага империи и веры! Умоляю тебя, государь, все, к чему прикасались руки Инайет Гирея, отравлено ядом.
– Ногайская свинья! – закричал Инайет. – Твои злобные слова изобличают тебя. Ты мечтаешь о том дне, когда великий народ великой Турции будет в ссоре с моим народом… Тебе недостаточно той неприязни, которая уже существует! Тебе надобен огонь! Берегись, Кан-Темир, ни тебе, ни твоим потомкам не простится то зло, которое ты причинил Истамбулу и Бахчисараю. Кровь моих братьев, предательски убитых твоими братьями, на всем роду Мансуров!
– Ты лучше скажи, какому дьяволу служишь, Инайет Гирей? За те слезы и злодеяния, которые совершены над моим народом в Килии и над турками в Кафе, любой другой правоверный был бы поглощен землей, ибо земле невыносимо держать на себе подобного грешника… В огонь его подарок, государь мой! Да только и огонь его не примет!
– Проклятый Кан-Темир! Я растоптал бы тебя моим конем, но ты жалкий трус. Ты воин языком, твоя сабля заржавела от слюней. Не потому ли ты бежал от меня?
– Великий падишах! – громко прервал спорящих молдавский господарь Василий Лупу. Он подошел к Инайет Гирею, открыл футлярчик и залюбовался перстнем. – Я думаю, мурза Кан-Темир погорячился. Это удивительная работа – плод искуснейших рук турецких ювелиров. Я собирался купить это великое творение, но Инайет Гирей опередил меня.
Мурад IV решительно протянул руку.
– Я принимаю этот подарок, Инайет Гирей, но единственно потому, что Кан-Темир прав: ты недостоин иметь при себе изображение нашей святыни.
У Инайет Гирея закружилась голова. Пошатнулся. Василий Лупу поддержал его, но потом брезгливо вытер платком руки и бросил платок своему слуге.
– Сожги! – сказал шепотом, но для всех.
– Великий падишах! – воскликнул Инайет Гирей, – Великий падишах…
– Довольно, – пристукнул жезлом Мурад IV. – Теперь буду говорить я. Инайет Гирей, я спрашиваю тебя: разве мы в чем тебя оделили, дав тебе и венец, и престол, и власть? Твои губы говорят – нет. Но скажи, чем же ты отплатил нам за нашу щедрую доброту и наше беспредельное доверие? Неповиновением и неблагодарностью. Вот он, твой ответ. Ты осаждал входящие в мои богохранимые владения город Кафу и крепость Килию и разорил их. Ты несправедливо предал смерти бейлербея, кади и многих мусульман. Разве за милость и внимание платят сопротивлением и злом? Если ты не побоялся моей сабли, то как же ты не побоялся гнева и возмездия аллаха? Я верю, Инайет Гирей, что смертная казнь такого неблагодарного злодея, каким ты себя выказал, может принести только огромную пользу религии и государству.
Едва сомкнулись уста султана и его сверлящие, немигающие глаза стали уходить в глубь лица, одновременно прячась под голубое покрывало век, как в зале появился бостанджи-паша. Дал знак Инайет Гирею следовать за собою.
Инайет Гирей окинул взглядом людей Сераля. Поклонился султану, пошел за уходящим бостанджи-пашой.
Ах, жесток был Мурад! Еще Инайет Гирей не покинул залы, как султан самым что ни есть милостивым голосом изрек:
– Мурзе Кан-Темиру мы жалуем Кара-Хысарский санджак.
Вздрогнул Инайет Гирей, запнулся, а как пошел опять, то другим был, согбенным, желтым, руки трясутся, слезы на глазах.,
Не суждено было узнать ему: торжеству Кан-Темира всего-то неделя. Через неделю и к нему пожалует бостанджи-паша с тем же подарочком – шнурком золотым. Да ведь через неделю, а покуда – санджак в награду.
Когда к Инайет Гирею подступили немые, хан плакал и царапался, как женщина.
НЕВОЛЬНИКИ
Глава первая
Надежда, пленница татарина Абдула, а до него пленница еще какого-то татарина, спалившего ее дом в деревеньке под Рязанью, пленница кафского купца, пленница Маметши-ага, пленница хана, на единый день, а может, на единый час получила свободу.
Утром Инайет Гирей нарядился в лучшее платье и приказал столь же пышно нарядить и Надежду. Она опять предназначалась кому-то в подарок. Может быть, самому султану.
В доме Маметши Надежду обучали языкам, татарскому и турецкому. Многому не научилась, но объясниться могла, понимала, о чем татары говорят меж собой.
Часа через два после того, как хозяин ее Инайет Гирей отправился в Сераль, прибежали в дом напуганные слуги. Похватали кто что смог и разбежались.
Надежда поняла: Инайет Гирею пришлось в Серале худо. Про нее все забыли. Она подошла к дверям своей комнаты. Отперто. Стражи нет. Вышла в коридор, спустилась по лестнице вниз. Пусто в доме. И па улицу. Она вышла к мечети Ая-Суфья.
Глядела и не могла наглядеться. И вдруг услышала позади себя тихий разговор:
– Я иду за ней по пятам. Она, видно, сбежала.
– Ты погляди на ее богатые одежды! – возразили.
– Ну и что? Тем выше будет награда. Она наверняка сбежала от бея.
– Ее можно и самим продать…
Надежда скосила глаза: янычары. Трое. Надо бежать, но куда бежать? Кругом Турция. Кинуться бы в море – погибай, душа! Но ведь и до моря далеко теперь. Не успеешь добежать, схватят. А это что за старик? Кажется, он подает ей какие-то знаки.
Старик отдыхал в тени чинары. Это был старый меддах. Он тоже слышал разговор янычар. Неизвестно, кто эта женщина, но известно, кто они, янычары. Он ненавидел их. Дал знак женщине следовать за собой. Встал, пошел в сторону от Ая-Суфьи. Надежда подождала, пока он отойдет подальше, и быстро пошла следом. Это было на руку янычарам. Они боялись поднять шум в центре города. Здесь всегда найдется кто-то более сильный. Отнимет добычу.
Янычары догнали Надежду и, довольные приключением, шли, почти наступая ей на пятки. Она ускорила шаг и поравнялась со стариком меддахом.
И вдруг на улице показался яябаши102. Он был из другого орта, но янычары замедлили шаги. Старик тотчас свернул в улочку. Побежал.
Бегущий старик? Бегущий ради женщины. Чужой? Янычары далеко, но они видят, куда свернули беглецы. И они догадались – старик и женщина заодно.
Старик свернул еще раз. Теперь уж янычары бегут со всех ног. Но старик входит в дом и втаскивает за собой женщину. Это дом седого меддаха. Старый шепчется с ним. В дверь стучат, но Надежду куда-то ведут. Через садик, через дверцу на соседнюю улицу. И, наконец, она в доме старого меддаха.
Пожилая турчанка удивленно смотрит то на мужа, то на женщину. А старый меддах садится на ковер и никак не может отдышаться.
– Прими гостью, – говорит он наконец жене. – Она тебе все расскажет. А я устал. Сосну.
Жена старика меддаха смотрела на женщину с озабоченностью.
– Как тебя зовут?
– Надежда.
– Ты русская?
– Да.
– Меня зовут Мавуша. Луноликая. – Она засмеялась, провела рукой по щекам, тронутым паутинкой тонких морщин. И снова вопрос в глазах.
– У тебя богатое платье. Очень богатое.
Это было приглашение рассказать о себе. Надежда не таилась.
Мавуша выслушала рассказ, вздохнула, улыбнулась счастливой молодой улыбкой и заплакала.
– Я сказала плохое?
– О нет! Но я ждала другого рассказа. Твой рассказ прекрасен. Видишь, это гарем, но в гареме я одна. У моего мужа больше не было жен. Он, как каждый мусульманин, мог бы иметь четыре, но он всю жизнь любит только меня… Аллах! Ты же целый день ничего не ела. Подожди, я приготовлю обед тебе.
– Пить, – попросила Надежда.
Она только теперь почувствовала, как сухо у нее во рту.
Мавуша принесла холодный ароматный напиток. Надежда выпила целую пиалу.
– Еще?
–‘ Еще.
Мавуша принесла кувшин с тонким прямым длинным горлышком.
– Пей сколько хочешь. Я пойду приготовлю еду.
Она вышла.
А когда вернулась с блюдом дымящегося плова, Надежда спала.
Ее разбудила свеча.
– Откуда это? – испугалась она, указывая на свечу.
– Но уже ночь! – засмеялась Мавуша.
– Я спала?
– Так сладко, как спят дети… Освежись и поешь.
– А что же будет потом? – спросила вдруг Надежда. – Что же мне делать потом?
Она спрашивала: “Вы меня тоже подарите?”
– Ты будешь жить у нас, – сказала Мавуша, – а там как даст аллах.
– Спасибо. Мавуша, но ведь у меня совсем нет денег. Только это платье…
– На твое платье можно прожить целый год, но не бойся, пока ничего продавать не надо. Мой муж – меддах. Он рассказывает людям истории, а ему за это платят. Ты расскажешь мне о своей стране, я расскажу твои рассказы ему, а он – людям. Это будут твои деньги.
– Но зачем так? Я могу сама ему рассказать…
– Когда к жене приходит гостья, муж не имеет нрава заходить в гарем.
– Но ведь я не гостья.
– Закон есть закон. Ты лучше скажи, это правда, что ваши люди зимой носят деревянные сандалии?
– Деревянные сандалии? Зимой? Зимой у нас все ходят в валенках.
– Но у вас носят деревянные сандалии. Я знаю.
Надежда пожала плечами. Задумалась.
– Мавуша! Ты, наверное, говоришь о лыжах? Это не сандалии. Это доски с гнутыми носами. Их надевают охотники, когда идут в лес. На лыжах не провалишься.
– Куда провалишься?
– В снег! У нас зимой знаешь сколько снега наметает? Выше твоего дома.
Мавуша недоверчиво покачала головой.
– Это правда, правда, Мавуша!
– Я знаю. На Руси климат худой. Русь на острове. И там у вас растет трава, которая каждую весну распускает голубую фиалку. Очень приятного запаха. А зимой – белую фиалку. И она пахнет дурно.
– Ах, Мавуша! Да знаешь ли ты, сколько у нас цветов в лугах? А зимой – все в снегу. А ты знаешь, как пахнет морозом? Я этого никогда уже не увижу.
И беззвучно заплакала. Даже не заплакала. Просто потекли слезы – два стремительных ручейка – и тотчас же иссякли.
Мавуша озадачилась. Вышла в соседнюю комнату. Принесла флакончик с жидкостью. Налила в чайную ложку.
– Выпей.
Надежда выпила. Безвкусно.
– Что это?
– Святые капли.
– Святые капли?
– Да. В предместье Эсти-Ала-Паша-Магалези живет человек, у которого хранится одна из двух одежд Магомета. Другая – в Серале. Одежду мочат в воде, потом выжимают. Собранную воду разливают по флакончикам и продают в первые четырнадцать дней рамазана. Моя вода куплена в самый первый день. Она лечит самые тяжелые болезни.
