Текст книги "Ада, или Эротиада"

Автор книги: Владимир Набоков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 40 страниц)

2

Ветреным парижским утром, где-то между весною и летом 1901-го, когда Ван – в черной шляпе, одной рукой в кармане пальто поигрывая теплой, сыпучей мелочью, другой, в лайковой перчатке, помахивая сложенным английским зонтом, – проходил как раз мимо самого неприглядного из множества вытянувшихся вдоль Гийом Питт-авеню^{143} уличных кафе, лысый упитанный господин в мятом коричневом костюме и жилете с цепочкой, поднявшись, его окликнул.

Мгновение Ван озирал незнакомые румяные круглые щеки и темную эспаньолку.

– Не узнаешь (You don't recognize me)?

– Грег! Григорий Акимович! – вскричал Ван, срывая перчатку.

– Прошлым летом я оброс настоящей vollbart[438]438
  Бородищей (окладистой бородой) – (нем.).


[Закрыть]. Ты бы ни за что меня не узнал. Пива? Как тебе, Ван, удается так молодо выглядеть?

– Шампанское пью, не пиво! – сказал профессор Ван, надевая очки и махнув официанту изогнутой ручкой «дзонто». – От лишнего веса не уберегает, зато scrotum[439]439
  Мошонку (лат.).


[Закрыть] крепит.

– Что, и я растолстел по-твоему?

– А как Грейс? Вот уж ее никак толстой представить не могу!

– Такая уж близнецов участь. Жена моя тоже полновата.

– Так ты женат(so you are married)? He знал я ране. Давно ли?

– Около двух лет.

– На ком?

– На Мод Суин.

– Дочери поэта?

– Нет, нет, матушка ее из семейства Брум.

Мог бы «на Аде Вин» сказать, не окажись г-н Виноземский проворней с предложением. Где-то я кого-то из «грумов» встречал. Переменим тему. Безотрадный, видно, союз: дородная, властная половина и он, зануда пуще прежнего.

– Последний раз мы видались тринадцать лет назад, ты приезжал на вороном пони – нет, на черном «силенциуме». Боже мой!

– Да уж, Боже мой, иначе не скажешь! Полные прелести страсти в прелестном Ардисе! Ах, я был абсолютно безумно (madly) влюблен в свою кузину!

– Ты говоришь про мисс Вин? Не знал я ране. Давно ль…

– Так и она не знала! Я был ужасно…

– Давно ль ты обосновался…

– …ужасно робок, потому что, конечно, понимал, что не могу соперничать с многочисленными ее поклонниками.

Многочисленными? Двумя? Тремя? Возможно ли, чтоб о главном-то он никогда и не слыхивал? Все розовые кущи, все горничные знали, во всех поместьях. Благородное умолчание тех, кто стелил нам постель.

– Долго ли намерен пробыть в Люте? Нет, Грег, эту заказываю я! Заплатишь за вторую. Скажи…

– Как это странно, вспоминать! Безумства, фантазии, реальное в степени «икс»! Клянусь, голову готов был отдать татарину на отсечение, лишь бы ножку ее поцеловать. Ты кузен ей, почти что брат, тебе не понять этой одержимости. А пикники! А Перси де Прэ, похвалявшийся мне на ее счет, я с ума сходил от зависти и досады, и д-р Кролик, который, говорят, тоже любил ее, и гениальный сочинитель музыки Фил Рак – все, все, все уж покойники!

– Право же, в музыке я мало что смыслю, но когда приятель твой взвыл, не скрою, испытал большое наслаждение. Увы, через пару минут у меня встреча. За твое здоровье, Григорий Акимович!

– Аркадьевич! – машинально поправил Вана Грег, в начале ему это спустивший.

– Ах да! Глупая неувязка со славянской речью! А как Аркадий Григорьевич?

– Скончался. Незадолго до твоей тетушки. Надеюсь, газеты достойно воздали дань ее таланту? А где ж Аделаида Даниловна? Вышла она замуж за Кристофера Виноземского или за его брата?

– Она то ли в Калифорнии, то ли в Аризоне. По-моему, супруга Андреем зовут. А может, и нет. Вообще-то я с кузиной не слишком близок: в Ардисе гостил всего дважды, недели по две – по три, да и было это давным-давно.

– Я слышал, она в кино снимается?

– Понятия не имею. Никогда не видел на экране.

– О, это было бы ужасно, клянусь, включаю доротелик – и тут она! Как пред утопающим предстает все прошлое – и деревья, и цветы, и таксик в венке. Должно быть, на нее ужасно подействовала ужасная смерть матери.

Ей-богу, с эпитетом «ужасный» у него перебор. Ужасный костюм, ужасная опухоль. К чему мне все это? Отвратительно – хотя в каком-то диком смысле и забавно: моя словоохотливая тень, мой шаржированный двойник.

Ван уж готов был уйти, как вдруг подошел в элегантной униформе шофер сказать «милорду», что леди ждет в автомобиле за углом рю-Сайгон и требует милорда.

– Ага! – заметил Ван. – Я вижу, ты именуешь себя британским титулом. Отец твой предпочитал слыть по-чеховски полковником.

– Моди англо-саксонского происхождения и, в общем, ей так больше нравится. Считает, что за границей титул вызывает больше почтительности. Кстати, от кого-то я слыхал – ну да, от Тобака! – что Люсетт здесь, в «Альфонсе Четвертом». Я ведь не спросил про твоего отца! В добром ли он здравии? (Ван кивнул.) Ну а как гувернантка-беллетристка?

– Последний ее роман называется «L'ami Luc»[440]440
  «Милый Люк» (фр.).


[Закрыть]. Только что получила за эту тягомотную дребедень премию Академии Бонеля.^{144}

Они со смехом расстались.

Буквально через минуту, как то всегда случается в фарсе или в большом незнакомом городе, Ван наткнулся еще на одно знакомое лицо. И испытал прилив радости, завидев Кордулу в узкой алой юбке, склонившейся с детским сюсюканьем над двумя несчастными пудельками, привязанными к столбику у колбасного магазина. Ван коснулся ее кончиками пальцев, та возмущенно выпрямилась и обернулась (тут возмущение тотчас сменилось веселым узнаванием), а Ван процитировал избитые, но весьма уместные стишки, ему уж с детства памятные по раздражавшим выкрикам одноклассников:

 
Вин – что ни слово, то «Тобак».
Ну а Тобак – все про собак!
 

С годами Кордула стала еще привлекательней, и хоть с 1889-го мода столько раз менялась, в момент этой их встречи прически и юбки на короткий миг (новый, гораздо более элегантный образ уже влек Кордулу вперед) вернулись к стилю двенадцатилетней давности, и уж будто ничто не отделяло обоих от прежних приверженностей и увлечений. Кордула обрушила на него поток любезных расспросов – но Вану нетерпелось, пока пламя не потухло, поскорей покончить с решением куда более важной проблемы.

– Не будем на пустые слова тратить накат возвращенного времени. У меня, к твоему сведению, такой подъем энтузиазма! Знаешь, пусть это глупо и дерзко, но потребность моя не терпит отлагательств. Не хочешь ли вместе со мной наставить рога своему муженьку? Немедля!

– Но позволь, Ван! – гневно воскликнула Кордула. – Ты переходишь границы! Я счастлива в замужестве. Мой Тобачок меня обожает. У нас уж было бы с десяток детей, если бы я не проявляла осмотрительность с ним и с другими!

– Тебе приятно будет узнать, что данный другой, как выяснилось, абсолютно стерилен.

– М-да, чего не скажешь обо мне. По-моему, взгляда моего достаточно, чтоб мула ожеребить! К тому же сегодня я приглашена на ленч к Голям!

– C'est bizarre[441]441
  Надо же (фр.).


[Закрыть], такая обольстительная девочка, столько нежности к пуделькам, а пузатому бедолаге Вану – от ворот поворот!

– Вины куда резвей собачек!

– Раз любишь всякие изречения, – не отставал Ван, – позволь привести одно арабское: от кушака красавицы до рая путь к югу длиной в один ослиный вскрик. Eh bien?[442]442
  Так как же? (фр.)


[Закрыть]

– Ты невозможен! Где, когда?

– Где? Да хоть в этой дрянной меблирашке напротив. Когда? Прямо сейчас! Как раз коня-качалки в наших играх не хватало, ведь таков tout comfort[443]443
  Весь комфорт (фр.).


[Закрыть], что нас ждет – большего не обещаю!

– Мне надо быть дома не позже половины двенадцатого, а сейчас почти одиннадцать!

– Всего-то пять минут! Прошу!

Верхом она была похожа на девчонку, храбро осваивавшую первую в жизни карусельную лошадку. В вульгарной контрпозиции рот ее исказился квадратной moue[444]444
  Гримасой (фр.).


[Закрыть]. Смурные, угрюмые уличные проститутки проделывают это с плотно сжатыми губами, без всякого выражения. Она пускалась вскачь дважды. Их стремительный обхват вместе с повторением продлились не пять, пятнадцать минут. Весьма собой довольный, Ван прошелся с нею напоследок сквозь буро-зеленую сень Буа де Бейё в ту сторону, где был ее особнячок (small mansion).

– Да, кстати, – сказал Ван, – я не пользуюсь больше нашей квартирой на Алексис. Лет семь или восемь там жили у меня одни небогатые люди – семейство полицейского констебля, который прежде служил лакеем у дядюшки Дэна в имении. Теперь моего полицейского уж нет в живых, а его вдова с тремя сыновьями вернулась в Ладору. Я хотел бы расстаться с этой квартирой. Не согласишься ли принять ее в качестве запоздалого свадебного подарка от воздыхателя? Отлично! Как-нибудь повторим наши игры. Завтра я должен быть в Лондоне, а третьего «Адмирал Тобакофф», мой любимый лайнер, отплывет со мною в Манхэттен. Аи revoir![445]445
  До свидания! (фр.)


[Закрыть] Скажи своему, чтоб остерегался низких притолок. Рога, едва появляются, еще нежные слишком. Грег Ласкин утверждает, что Люсетт в «Альфонсе Четвертом»?

– Это так. А вторая где?

– Я думаю, здесь мы расстанемся! Двадцать минут двенадцатого. Так что поспеши.

– Аи revoir! Ты гадкий мальчишка, а я гадкая девчонка. Но было чудно – хотя ты и обращался со мной не как со знакомой дамой, а так, будто я у тебя шлюшечка. Погоди! Вот совершенно секретный адрес, по которому ты сможешь всегда (роется в сумочке) «меня найти» (отыскав карточку с мужниной геральдикой, выводит почтовый код), – это Мальбрук, Майн, там я каждый август.

Кордула огляделась, поднялась, точно балерина, на носочки и поцеловала Вана прямо в губы. Прелестная Кордула!

3

Носитель бурбонского подбородка, смуглый, с прилизанными волосами, неопределенного возраста привратник, прозванный Ваном в студенческую пору «Alphonse Cinq»[446]446
  «Альфонсом Пятым» (фр.).


[Закрыть], высказал предположение, будто только что видел мадемуазель Вин в апартаментах Рекамье, где выставлялись на обозрение золотые вуали Вивьен Валь. Клацнув распашными дверцами и мелькнув фалдами, Альфонс выпорхнул из своего закутка проверить. Взгляд Вана, блуждая поверх изогнутой ручки зонта, обозрел карусель дешевых изданий серии «Сластолюбец» (с малюсеньким полосатым дятлом на корешке): «Цыганочка», «Зальцман», «Зальцман», «Зальцман», «Приглашение к оргазму»^{145}, «Пострел», «Буйные ребята», «Порог боли», «Чузские колокола», «Цыганочка», – в этот момент мимо проследовали, не узнав признательного Вана, хоть и выдавало его немало зеркал, уолл-стритский коллега Демона, весьма «аристократичный», престарелый Кифар К.Л. Суин, баловавшийся стихами, а также еще более старый Мильтон Элиот^{146}, воротила в области недвижимости.

Вернулся привратник, мотая головой. По доброте души своей Ван дал ему гинею с Голем и сказал, что снова заглянет в половине второго. Он направился через вестибюль (где автор «Виршей в агонии» и м-р Элиот, affalés[447]447
  Развалясь (фр.).


[Закрыть], так что пиджаки вспучились кверху, dans des fauteuils[448]448
  В креслах (фр.).


[Закрыть], обменивались сигарами) и, выйдя из отеля через боковые двери, пересек рю де Жён Мартир[449]449
  Улицу Младых Мучеников (фр.).


[Закрыть], чтоб пропустить стаканчик «У Пекарски».

Войдя, он задержался на мгновение, чтоб отдать пальто; однако не расстался с мягкой черной шляпой и тростью-зонтом, как поступал и его отец в такого рода непристойных, но по-своему шикарных заведениях, куда приличные женщины – во всяком случае, без сопровождения – заходят нечасто. Ван направился в бар и, протирая стекла своих в черной оправе очков, внезапно углядел в оптическом тумане (свежайшая месть Пространства!) девушку, чей силуэт, уже знакомый, возникал (и гораздо отчетливей!) не однажды еще с поры его возмужания, – проходила мимо одна, пила одна, всегда одна, как блоковская Incognita[450]450
  Незнакомка (лат.).


[Закрыть]. Возникло странное ощущение – как от какой-то повторенной ошибки, не туда вклинившегося обрывка фразы в корректуре, сцены, показанной не в свой черед, повторного брака на пленке, неверного изгиба времени. Поспешно цепляя за уши черные дужки очков, Ван молча направился прямо к ней. С минуту он стоял за ее спиной – к воспоминанию и к читателю боком (как и она – к нам и к бару), шелком увитая трость приподнята, ручка повернута почти на уровне рта изгибом к зрителю. Вот она перед ним на фоне раззолоченного задника – ширмы-сакарама у стойки бара, к которой, еще не согнувшись, не присев, она уже льнет, опустив руку в белой перчатке на поверхность. Она в романтическом, глухом черном платье с длинными рукавами, с пышной юбкой, обтягивающим лифом и высоким плоеным воротником, из черноты его мягкого венчика грациозно вздымается длинная шея. Мрачным прочесывающим взглядом скользим мы безупречно плавной линией этой горделивой шеи, по этому склоненному подбородку. Мы помним, мы любим эту крутизну скулы (и эту микрочастицу пуховки, прилипшую к жаркой розовой щеке), и этот взмах оживления темных ресниц, и по-кошачьи подведенного глаза – тихонько напомним: все это в профиль. Из-под широких волнистых полей пониклой шляпы из черного фая, с громадным черным бантом поверху, намеренно небрежная спиралька изысканно подвитой меди свисает по пылающей щеке, и отблески «электро-самоцветов» играют на ее bouffant[451]451
  Пышной (фр.).


[Закрыть] челке, которая, при взгляде сбоку, круглым уступом из-под экстравагантно изогнутых полей романтической шляпы спускается на удлиненные, ниточкой, брови. Ирландский профиль смягчен нотой русской неги, придающей ее красе выражение загадочного ожидания и мечтательного удивления, и, надеюсь, друзья и почитатели моих воспоминаний увидят в нем шедевр природы, ведь ее профиль несравненно утонченней и юней, чем у изображенной в той же позе на гнусной афишке, намалеванной художником-неудачником для Пекарски, грязной шлюхи^{147} с типичным для парижанки gueule de guenon[452]452
  Обезьяньим скосом лица (фр.).


[Закрыть].

– Привет, Эд! – бросил Ван бармену, и она обернулась на звук любимого, с хрипотцой, голоса.

– Как, ты в очках? Едва не схлопотал от меня le paquet[453]453
  Взбучку (выволочку) – (фр.).


[Закрыть], которую я припасла нахалу, «евшему глазами» мою шляпу. Ван, любимый! Душка мой!

– Шляпа у тебя, – заметил Ван, – определенно лотреамонская, то есть лотрекскис… кис… – нет, эпитета мне не выкрутить!

Эд Бартон поднес Люсетт напиток, прозванный ею «Шамберизеткой».

– А мне джин и горькое пиво!

– Как радостно и как печально! – проговорила она по-русски. – Мое грустное счастье! Сколько ты еще собираешься пробыть в Люте?

Ван ответил, что завтра отправляется в Англию, а после, 3 июня (разговор был 31 мая), на борту «Адмирала Тобакофф» отплывает в Штаты. Она вскричала, вот прекрасный случай, она поплывет вместе с ним, ей совершенно не важно, куда ее занесет, на запад, на восток, в Тулузу, в Лос-Текес. Ван заметил, что уж слишком поздно заказывать каюту (пароход не слишком велик, значительно меньше «Королевы Джиневры»), и переменил тему.

– Мы виделись в последний раз, – сказал он, – два года тому назад, на вокзале. Ты возвращалась с Виллы Армина, я же только что приехал. На тебе было цветастое платье, сливавшееся из-за торопливости движений с цветами у тебя в руках, – соскочив с зеленой calèche, ты ворвалась в Авзонский Экспресс, которым я прибыл в Ниццу.

– Très expressioniste![454]454
  Какой экспрессионизм! (фр.)


[Закрыть] Я не заметила тебя, иначе непременно бы задержалась рассказать о том, что только что услыхала. Представь, мама все знала – твой болтливый папаша выложил ей все про Аду и про тебя!

– Но не про вас же с ней!

Люсетт просила не упоминать больше об этой отвратительной и ненавистной особе. Она и злилась на Аду, и ревновала ее к любому предъявителю. Адин Андрей, верней, действовавшая за него его сестрица, у того б ума даже и на это не хватило, коллекционировал передовую мещанскую живопись – пятна ваксы, разводы фекалий на холсте, имитирование бредовых завихрений, а также языческих божков, ритуальные маски, objects trouvés[455]455
  Так называемые «находки» (фр.).


[Закрыть], или, скорее, troués[456]456
  Дырявые (фр.).


[Закрыть], полированные чурбаны с полированными дырами я la Генрих Хейделанд^{148}. Его невеста обнаружила во дворе ранчо в качестве украшения скульптуру (если можно так выразиться) работы самого старины Генриха совместно с четырьмя дюжими подмастерьями – громадный, уродливый обрубок плебейского красного дерева в десять футов высотой, озаглавленный «Материнство»^{149} – проматерь (задним числом) всех гипсовых гномиков и чугунных поганок, насажденных предками Виноземскими перед своими лясканскими дачами.

Бармен как заведенный медленно протирал стакан, слушая обличения Люсетт с тихой улыбкой абсолютного обожания.

– Однако, – вставил Ван по-русски, – Марина говорила, ты с удовольствием гостила у них в 1896-м.

– Ничего подобного! Я, кинув там свои вещи, среди ночи и с рыдающей Брижитт уехала из Агавии! Такого, как у них, я нигде не видала! Ада превратилась в бессловесную brune[457]457
  Чернавку (фр.).


[Закрыть]. Разговор за столом сводится к трем «к» – кактусам, коровам и кухне, лишь Дороти вставляет свои замечания касательно кубизма и мистики. Муженек из тех русских, которые шлепают босиком в туалет, бреются в исподнем, носят подвязки, считая, что носить подтяжки неприлично, но когда ищут мелочь в кармане, придерживают правый карман левой рукой, а левый правой, что не просто неприлично, а вульгарно. Возможно, Демон и огорчен, что у них нет детей, но, не успев насладиться ролью любящего тестя, он уж вдоволь «накушался» своим зятем. Дороти – это чудовище в облике благочестивой ханжи, приезжает погостить на целую вечность, заправляет кухней и тайно имеет ключи от всех комнат прислуги – что нашей брюнеточке неплохо бы знать, – а также иные ключики, к человеческим душам, – к слову, было у нее поползновение сделать проповедниками православия не только каждого американского негритоса, попавшего в ее сети, но также и нашу умеренно православную мамашу – хотя только и добилась что взлета акций «Тримурти». One beautiful nostalgic night…[458]458
  Однажды дивной, ностальгически упоительной ночью… (англ.)


[Закрыть]

– По-русски! – предупредил Ван, заметив, как английская пара, заказав прохладительного, тихонько пристроилась за столиком, навострив уши.

– Как-то ночью (one night), когда Андрей отсутствовал, то ли гланды ему вырезали, то ли еще что, милейшая бдительная Дорочка устремилась на подозрительный шум в комнате моей горничной и обнаружила бедняжку Брижитт спящей в кресле-качалке, а нас с Адой, тряхнувших стариной (reshaking old times) на кровати. Тогда-то я и заявила Доре, что по горло сыта ее бестактностью, и тут же уехала в Монарх-Бей.

– Да, странные бывают люди, – заметил Ван. – Если ты покончила со своим сиропчиком, пойдем к тебе в отель, пообедаем!

Люсетт заказала рыбу, Ван остановился на холодном мясе и салате.

– Знаешь, с кем я столкнулся нынче утром? Со стариной Грегом Ласкиным! Это он мне сказал, что ты здесь. Жена у него est en peu smob[459]459
  Немножечко парвеню (фр.).


[Закрыть], нет?

– Тут все en peu smob, – заметила Люсетт, – Кордула твоя, которая также здесь вертится, все никак простить не может скрипачу Шуре Тобаку, что тот стоит в телефонной книге рядышком с ее благоверным. Немедленно после обеда отправимся ко мне в номер – двадцать пять, он мой ровесник. У меня сказочный японский диван и уйма орхидей, только что поднесенных одним из моих воздыхателей. Ах Боже мой, о чем я подумала вдруг: может, они предназначены для Брижитт, она завтра в три-тридцать венчается в Отейе с метрдотелем из «Alphonse Trois»[460]460
  «Альфонса Третьего» (фр.).


[Закрыть]. Не важно чьи, но они зеленые, с оранжевыми и пурпурными тычинками, какая-то разновидность нежных Oncidum, «кипарисовых лягушек», так смешно их иногда именуют в обиходе. Я вытянусь на диване в позе мученицы, помнишь?

– Что, по-прежнему наполовину мученица… я хотел сказать, наполовину девственница? – поинтересовался Ван.

– На четверть! – сказала Люсетт. – Умоляю, рискни, Ван! У меня диван черный с желтыми подушками.

– Можешь ненадолго присесть ко мне на колени.

– Нет – это когда разденемся и ты насадишь меня на кол!

– Милая, сколько раз напоминать тебе, ты королевского рода, а выражаешься как последняя распутная Люцинда^{150}! Неужто в твоем кругу мода такая?

– Нет у меня никакого круга, я одна-одинешенька! Изредка выхожу в свет с двумя дипломатами, греком и англичанином, им разрешено трогать меня и поигрывать друг с другом. Один старомодный светский живописец пишет мой портрет, и, когда я в настроении, они с женой меня ласкают. Приятель твой Дик Чешир шлет мне презенты и подсказки о фаворитах скачек. Не жизнь, а скука, Ван!

– Меня влечет… ах, масса всякого, – продолжала она, в печальном раздумье тыча вилкой в голубую форель, которая, судя по изогнутости и выпученным глазам, была сварена живьем в момент конвульсивной агонии… – Люблю фламандскую и голландскую живопись, цветы, вкусно поесть, Флобера, Шекспира, покупки, лыжи, плаванье, целовать красивое и дикое – но почему-то все это, и этот соус, и это голландское буйство красок, образует лишь тоненький-тоненький слой, под которым ровным счетом ничего нет, только, правда, твой образ, и лишь он придает глубину и форелью агонию этой пустоте. Я как Долорес – которая говорит: «Я – лишь портрет, написанный на небе».

– Так и не смог дочитать роман – слишком уж претенциозен.

– Претенциозен, зато правдив. У меня точно такое же ощущение бытия – частица, дымный след цвета. Come and travel with me to some distant place, where there are frescoes and fountains, why can't we travel to some distant place with ancient foutains? By ship? By sleeping car?[461]461
  Ну же, возьми меня с собой далеко-далеко, где фрески и фонтаны, почему бы не отправиться в такую даль, где древние фонтаны? Пароходом? В спальном вагоне? (англ.)


[Закрыть]

– Безопасней и быстрей самолетом, – сказал Ван. – И, Лога ради, говори по-русски!

Мистер Суин, обедавший с молодым человеком, обладателем щегольских бачков тореадора и прочих прелестей, церемонно поклонился в направлении их столика; затем проходивший мимо, сопровождая темноволосую, матово-бледную даму, морской офицер в лазурно-голубой форме Гвардии Гольфстрима бросил:

– Привет, Люсетт, привет, Ван!

– Привет, Альф! – поздоровался Ван, а Люсетт ответила на приветствие отсутствующей улыбкой: подперев подбородок руками, она проводила удалявшуюся даму насмешливым оком поверх сплетенных пальцев. Кинув мрачный взгляд на единоутробную сестрицу, Ван кашлянул.

– Тридцать пять, не меньше, – проговорила Люсетт, – а все еще надеется с ним королевой стать!

Отец молодого человека, Альфонс Пятый Португальский, монарх-марионетка в руках Дядюшки Виктора, только что, вняв Гамалиилу, отрекся от престола в пользу республиканской власти, однако Люсетт заботила недолговечность красоты, не изменчивость политики.

– Это Линор Коллинз. Что-то не так, Ван?

– На звезду кошке нечего пялиться, негоже!^{151} Теперь сходство уж не такое, как прежде, – хотя, разумеется, я не в курсе изменений, происшедших с той стороны. A propos, как наша карьера продвигается?

– Если ты имеешь в виду Адину, надеюсь, и тут фиаско, как и в браке. Так что Демону одно утешение, что я тебя заполучу. В кино я хожу не часто, а на похоронах ни с Дорой, ни с ней общаться я не стала и потому ни малейшего представления не имею, каковы на сей день ее театральные или экранные подвиги.

– А та особа не поведала братцу про ваши невинные игры?

– Ну, разумеется, нет! Она дрожит (trembles) над его благополучием. Хотя, убеждена, это именно она вынудила Аду написать мне, чтоб я «не смела больше посягать на их семейное счастье» – и это Дарьюшке, шантажистке во плоти, я могу простить, но Адочке ни за что! Да Бога ради, не снимай ты свой кабошон, я в том смысле, что на твоей волосатой руке он еще смотрится, хотя у папаши был похожий, но омерзительно гляделся на его розовой пятерне. Отец был из тихих старателей. Однажды взял меня на девчоночий хоккей, и во время матча пришлось ему пригрозить, что позову на помощь, если он не прекратит свои исследования.

– Das auch noch![462]462
  Этого еще не хватало! (нем.)


[Закрыть] – выдохнул Ван, засовывая в карман перстень с тяжелым темным сапфиром.

Не будь то последний дар Марины, Ван кинул бы перстень в пепельницу.

– Послушай, Ван! – сказала Люсетт (допивая четвертый бокал). – Почему бы не рискнуть? Ведь так все просто. Женишься на мне. Получишь Ардис в придачу. Будем там жить, будешь там писать. Я уйду в тень, ничем докучать не стану. Аду пригласим – одну, разумеется, – пусть немного погостит в своем поместье, ведь я всегда считала, что мама именно ей оставит Ардис. Пока она будет гостить, я отправлюсь в Эспен, или Гстаад, или Шиттау, а вы заживете с ней в глыбе хрусталя, и снег будет падать вокруг, как в вечности, pendant que je[463]463
  В то время я (фр.).


[Закрыть] – в Эспенисе и на лыжах. Но вдруг я неожиданно заявлюсь, а она пусть себе живет как дома, я же буду поблизости, на случай если вам двоим потребуюсь. А потом на пару кошмарных месяцев она вернется к своему муженьку, ну как?

– Да уж, план восхитительный! – сказал Ван. – Беда лишь в том, что она никогда не приедет. Уже три часа, мне надо повидаться с человеком, который должен перестроить виллу Армина, которую я унаследовал и которая вместит один из моих гаремов. Бить эдак человека по руке – не самая лучшая из унаследованных тобой ирландских манер. Я провожу тебя до твоего номера. Тебе явно стоит слегка отдохнуть.

– Мне нужно сделать один очень-очень важный звонок, но так, чтоб ты не слышал, – сказала Люсетт, шаря в черной сумочке в поисках ключа.

Они вошли в холл ее апартаментов. Здесь, твердо решив уйти немедля, Ван снял очки и прильнул губами к ее губам – и ощутил знакомый вкус Ады в Ардисе, в самой середине дня, сладость слюны, солоноватость эпителия, шерри, кофе. Не потрудись он так рьяно и так недавно, ни за что не устоять ему перед искушением, перед непростительным возбуждением. Едва он попятился к дверям, Люсетт повисла у него на рукаве.

– Поцелуемся еще, еще! – лепетала Люсетт одними губами, по-детски, в каком-то суетливо-бессвязном бреду, отчаянно силясь отсечь его от раздумий, от того, чтоб сказать нет.

Ван сказал: хватит.

– Но почему? Ну прошу тебя!

Он оторвал от себя ее холодные дрожащие пальцы.

– Почему, Ван? Почему, почему, почему?

– Прекрасно ты знаешь почему! Я люблю ее, не тебя, и мне совершенно не хочется началом очередной инцестной связи еще сильней все осложнять!

– Что за бред! – воскликнула Люсетт. – Ты уже многократно, еще я была ребенком, вполне далеко со мной заходил; твой отказ пойти дальше – чистая увертка, ничего больше! И потом, потом, ты, грязный мерзавец, ведь тысячу раз изменял ей со всякими!

– Не смей говорить со мной в подобном тоне! – сказал Ван, подло воспользовавшись ее жалкими словами, чтобы повернуться и уйти.

– Я пропро… я люблю тебя, – с неистовостью прошептала Люсетт, пытаясь плач вслед ему свести до шепота, так как коридор имел двери и уши, но Ван зашагал прочь, махнув ей, не обернувшись, и, отметим, весьма снисходительно, обеими руками, и вот уж скрылся из виду.